Кассия Сенина Татьяна
– Господь да поможет тебе! Можешь идти, Арсений, – монах поклонился и вышел, а патриарх снова окинул девушку внимательным взглядом. – Я слышал о тебе госпожа – и о том, что ты с детства решила идти монашеской стезей, и о том, что пострадала за иконы в прошедшее гонение. Благословен Бог, укрепляющий против ереси и столь юных девиц! Знаю и о том, что Господь даровал тебе большой ум и способности к наукам. Поэтому думаю, что такая, как ты, вполне способна создать обитель, несмотря на свою молодость… Но, как видно, ты задумала особенный монастырь, не похожий на другие?
«Как он узнал?» – мелькнуло у нее в голове.
– Да, святейший, – кивнула она. – Я… я потому и приехала сюда, что мне подумалось, что тебе я легче смогу объяснить… Сначала я думала поступить в какой-нибудь монастырь из тех, что уже есть… Но в последнее время… я стала понимать, что… устав в тех обителях, по крайней мере, женских… как бы это сказать… больше направлен на телесную деятельность и на чтение книг только с аскетической целью… то есть только таких, где написано, как монах должен проводить жизнь. А я… прочла много всего, в том числе много философских сочинений… Мы с моим учителем разбирали эллинские произведения, занимались символическими толкованиями… В общем… мне хотелось бы жить в монастыре, где сестры занимались бы не только и даже не столько телесными трудами, сколько умственными, науками, перепиской книг, может быть, теми же символическим истолкованием древних писателей… Мне кажется, это тоже может быть полезно для души… и для борьбы с еретиками тоже! Ведь вот, Иоанн Грамматик, например, очень силен в философии и благодаря этому многих сумел запутать…
– Ты права, – согласился патриарх. – И понятно, к чему стремится твоя душа. Итак, не видя среди существующих обителей такой, ты решила создать ее сама?
– Да, – Кассия вздохнула с облегчением: похоже, патриарх действительно ее понял, хотя она и объяснила всё довольно сумбурно.
– А справишься? – спросил Никифор, пристально глядя на нее.
– Божьим содействием, владыка! – улыбнулась она.
– Да будет так! – патриарх поднялся. – Но вопрос этот, конечно, серьезный, госпожа Кассия, поэтому мы еще должны будем обсудить всё это подробнее. Сейчас у нас будет вечерня… Пожалуй, ты можешь присоединиться к нам. Одета ты почти по-монашески, так что надеюсь, братию не смутишь, – он чуть заметно улыбнулся. – Дева мужеумная! Пойдем теперь в храм, а после службы еще побеседуем.
По дороге он спросил девушку:
– Ты особо почитаешь святых Адриана и Наталию?
– Меня сестра моя попросила написать им стихиру, – смущенно улыбнулась Кассия. – Она недавно вышла замуж за очень хорошего человека, и у них как раз всё решилось в день памяти этих святых. С тех пор они очень чтят этих мучеников…
– Понятно, – улыбнулся патриарх. – Вот что, госпожа Кассия, если ты что-нибудь еще будешь писать из гимнов, присылай и нам сюда. Очень уж красиво у тебя получается!
– Хорошо, владыка.
В храме Кассия забилась в самый дальний угол, за колонну у входа, чтобы не обращать на себя внимания, и удивилась, когда, сделав отпуст вечерни и сказав краткое слово, патриарх сошел с амвона и направился прямо к ней, позвав с собой и Студийского игумена.
– Вот, отче, гляди: твое ведь чадо?
– Мое, – улыбнулся Феодор, чуть удивленно взглянув на девушку, которая так растерялась, что даже не могла ничего сказать, а только поклонилась ему. – Здравствуй, госпожа Кассия! Какие ветры занесли тебя сюда?
– Ветры философии, надо полагать! – сказал Никифор. – Как говорил один от древних, «каждый проводит свои дни с друзьями именно в тех занятиях, какие он любит более всего в жизни, потому что, жилая жить сообща с друзьями, люди делают то и принимают участие в том, в чем мыслят себе совместную жизнь». А госпожа Кассия предпочитает философию, не так ли?
– Да, владыка, – проговорила Кассия.
– И не дивно! – продолжал патриарх с улыбкой и взглянул на Феодора. – Кажется, ты, отче, называл наше время «временем философии»? Я слышал, ты кому-то писал об этом.
– Да, правда, – кивнул игумен. – Но вот не думал, что это дойдет и до тебя, святейший! Пожалуй, мои слова точно может передать Николай. Сам я далеко не всегда помню, что кому писал, а он, по-моему, всё наизусть заучивает, – улыбнувшись, Феодор повернулся и взглянул на Николая, который смиренно ожидал его чуть поодаль. – Брат, подойди сюда! Вот, познакомься, наконец: это госпожа Кассия.
– Я уже наслышан о тебе, госпожа, – поклонился Николай, – а теперь рад и познакомиться.
– Я тоже очень рада, наконец, познакомиться с тем, чьи подвиги и чудесный почерк мне давно известны, – ответила девушка с улыбкой, кланяясь в ответ.
– Николай, ты не помнишь, кому я писал письмо о «времени философии», вернее, что там точно говорилось? – спросил игумен. – Святейший вот интересуется.
– Сейчас, отче, – Николай немного помолчал, глядя в пол. – Да, вспомнил! Это было письмо кому-то из мирян, ты хвалил его за дружбу и благочестие, а про философию там говорилось так: «Видишь, как я философствую в это время философии? Ибо философия есть средство избежать гибели от ереси, к которой Бог да соблюдет тебя непричастным».
– Аминь! – сказал Никифор. – Так вот, отче, твое чадо приехало ко мне за благословением на создание обители, и нам бы надо еще немного обсудить этот замысел. Если ты не имеешь других планов, я бы хотел, чтобы ты присоединился к нам.
Они втроем просидели у патриарха около двух часов. Кассия, наконец, совершенно успокоившись, смогла внятно изложить свои мысли и планы, начала было извиняться перед игуменом за то, что не написала сначала ему, но Феодор прервал ее и сказал, что прекрасно понимает, почему она поехала именно к патриарху, и что она поступила вполне разумно. Патриарх задал девушке кое-какие вопросы из разряда: «А что ты будешь делать, если…» – но у Кассии на всё нашелся ответ, поскольку со Львом они успели не по одному разу обсудить «скользкие места» ее плана.
– Что ж, – наконец, сказал Никифор, – ты хорошо подготовилась к осуществлению своего замысла, как я вижу. Такую обитель, по-видимому, нужно создавать в столице. Клувийская игуменья даже во время гонений сумела оградить себя и сестер от общения с ересью, а сейчас время гораздо более благоприятное. Даже владыка Евфимий свободно живет в Городе, несмотря на свою «дерзость», – патриарх улыбнулся. – Конечно, мы не знаем, что будет впереди, но поэтому же не стоит и загадывать, – он на несколько мгновений ушел в себя, точно прислушиваясь к некоему внутреннему голосу, а потом взглянул на Кассию. – Пожалуй, если ты приедешь ко мне осенью, я постригу тебя, чадо, а пока готовься… Бог да вразумит тебя и да соблюдет от искушений, как знает Сам!
Когда Феодор с девушкой вышли на монастырский двор, Кассия взглянула в уже темневшее небо, вздохнула и тихо сказала:
– Прости меня, отче, что я тогда написала… такое злое письмо… Мне было жаль сестру и родственников… Они так огорчились!
– Я понимаю, – ответил игумен. – Что делать! Не всё в жизни получается по нашему хотению… Но я сужу в меру своего скудного понимания. Может быть, я и не прав, чадо, но пусть тогда Бог рассудит нас по смерти!
Девушка ощутила, как у нее к горлу подступают слезы.
– Нет, – прошептала она, – лучше… пусть… там мы просто будем все вместе!
– Да будет! – игумен благословил ее. – Господь да сохранит и наставит тебя, чадо!
Кассия с Маргаритой и Геласием переночевали в соседнем селении, а утром пустились в обратный путь. Впервые за много месяцев Кассия ощущала в душе чистую и ничем не омраченную радость. Всё-таки выбор был сделан правильно, и она пойдет тем путем, на который направил ее Господь, а искушения – что ж, без них не стяжать совершенства!
Между тем в Свято-Феодоровском монастыре после литургии и общей трапезы приехавшие к патриарху исповедники стали собираться в обратный путь. Во время прощальной беседы Феодора с Никифором у них зашла речь о Кассии.
– Я рад за нее, – сказал Студийский игумен. – Именно такое дело ей нужно, и, надеюсь, она справится. Правда, одно только меня беспокоит… Ведь когда монастырь будет создан, ты, владыка, поставишь ее игуменьей?
– Да, – кивнул патриарх. – Тебя смущает ее молодость?
– Молодость и то, что она все же еще далека от бесстрастия и не так опытна, как бы надо для того, чтобы руководить другими. Хотя она уже давно, можно сказать, живет почти по-монашески, но это ведь всё же не то, что настоящее послушничество.
– Вспомни, отче, «Слово к пастырю» Иоанна Синайского, – и Никифор процитировал на память: – «Видел я – хоть это и редко случается, – что страстные, по некоторым обстоятельствам, начальствовали над бесстрастными и мало помалу, устыдившись своих подчиненных, отсекли собственные страсти. Думаю, что воздаяние за спасаемых произвело в них эту перемену: и таким образом, начальствование в страстном устроении послужило для них основанием бесстрастия». Случай в чем-то похожий. Но тут дело и в другом, – он помолчал немного. – Своей волей я бы не поставил ее на игуменство так сразу… может быть, и обитель благословил бы строить не в столице… Но здесь воля не моя. Я еще вчера за вечерней это понял, и сегодня снова молился… Так должно быть, а зачем – Бог ведает. Я только должен исполнить Его волю.
– Что ж, да будет воля Его! – тихо проговорил игумен.
…Вернувшись домой, Кассия через неделю отправилась во Фракию и первое, что она сказала матери после приветствия, было:
– Мама, «дай мне причитающуюся часть имения»!
– Пойдешь на страну далече? – улыбнулась Марфа.
– Ну, телесно нет, остаюсь в Городе, а духовно – да, ухожу, но, надеюсь, в противоположную сторону, чем блудный сын. Я была у святейшего, и он благословил строить обитель, а в сентябре думаю ехать опять к нему, обещал постричь.
– О! Ну, слава Богу! – Марфа оглядела дочь. – Наконец-то я вижу тебя счастливой!
– Да, я ужасно рада! И я там встретила отца Феодора, прощения попросила, и он всё понял, мы так хорошо поговорили с ним… А я боялась, что он обиделся на меня… Глупая я! Разве такие люди могут обижаться?.. Ну вот, а сейчас мне нужны деньги. Я уже месяц назад присмотрела место под обитель, и как от патриарха приехала, сразу отправилась туда узнать насчет цены и условий продажи. Вроде ничего не изменилось, но надо спешить: хозяин намекнул, что появились еще покупатели, так что он теперь будет смотреть, кто больше даст…
– Что за место?
– Это в долине Ликоса, почти у берега, недалеко от Диевой обители, и Константинова стена там близко. Очень уютно, красиво, тихо! Мне там очень понравилось. Если бы всё получилось, мама, я была бы так счастлива!
Спустя две недели участок был куплен, а в середине мая там уже стоял деревянный забор и началась стройка. Кассии не пришлось продавать свою часть имений посторонним: Исидора, узнав о ее намерении, сказала, что «нечего разбазаривать земли», и Акила купил у свояченицы то, что она собиралась продать, и обещал, что они с Евфрасией непременно будут жертвовать на обитель часть доходов. Впрочем, Кассия небольшую часть земель пока оставила за собой, предполагая прикрепить их к будущей обители. Константинопольский особняк оставался за Марфой. Но денег от продажи земли и так должно было с избытком хватить на строительство обители, тем более что Кассия не собиралась строить большой монастырь. К ее удивлению, еще не успев начать строительство, она уже обзавелась двумя будущими сестрами: ее горничные Маргарита и Фотина, узнав, что госпожа хочет создать собственную обитель, стали со слезами проситься взять их туда.
– Тогда вам придется учиться грамматике, каллиграфии и еще всякой премудрости! – строго сказала Кассия. – Потому что главным нашим делом будут не какие-нибудь огородные работы или шитье, а переписка книг.
– Мы будем учиться! – воскликнула Маргарита. – Мы постараемся, госпожа!
– Да, – сказала Фотина. – Ну, а если… не очень будет получаться… то ведь кому-то всё равно надо будет сестрам обед варить, например, правда же?
Анна, двоюродная сестра Кассии, узнав о ее планах, неожиданно проявила большую заинтересованность и, благодаря связям в придворных кругах и дружбе мужа с семейством эпарха, оказала немалую помощь: быстро был найден хороший архитектор, нанята опытная артель строителей и организованы покупка и подвоз строительного материала – камня, кирпича, извести, глины, песка, мрамора; всё это в основном подвозилось морем, а черепицу закупили в местных мастерских. Кассия каждый день бывала на стройке и часто брала с собой Льва, который, с интересом изучив чертежи зданий и храма, дал архитектору кое-какие полезные советы.
Муж Анны, уже давно не злившийся на «синеглазую святошу», – под влиянием жены он немного остепенился: по крайней мере, пьяным на улице его уже никто не видел, да и в блудилища заходить он тоже перестал, – даже гордился тем, что Кассия строит собственный монастырь и при случае не забывал упоминать об этом в разговорах со знакомыми придворными, рассчитывая, что будет и сам выглядеть более достойно в лучах благочестия своей родственницы. И вот, как-то в августе, патриарх, разговаривая с Сергие-Вакховым игуменом, сказал:
– Кстати, интересная вещь! Я недавно узнал… Помнишь ту девицу, что надерзила государю Феофилу на смотринах? – Иоанн кивнул. – Так вот, она строит собственный монастырь! И похоже, она из иконопоклонников, потому что ни ко мне, ни к кому-либо из наших она за благословением на это дело не обращалась.
– Вот как! Улучила, наконец, «лучший жребий», – усмехнулся Грамматик и, в ответ на вопросительный взгляд Антония, продолжал: – Она ведь еще тогда собиралась в монахи. Затем, думаю, и надерзила, чтобы государь не выбрал ее.
– Неужели? Вот оно что!.. А я, признаться, до сих пор иногда удивляюсь, что это на нее тогда нашло… Но откуда тебе известно?
– Она сама сказала, когда я беседовал с ней. Но ей судьбу захотелось испытать! – игумен чуть нахмурился. – Знал бы я, чем это обернется, так, пожалуй, попросил бы августейшую удалить ее со смотрин.
– Да, неприятно, конечно, получилось… Но дело прошлое! Государь, мне кажется, вполне доволен своим браком.
Иоанн чуть приподнял бровь.
– Но всё же лучше не говорить ему про эту Кассию и ее монастырь, святейший, – сказал он. – Боюсь, это может вызвать у него неприятные воспоминания.
Игумен произнес это спокойным, почти небрежным тоном, но, простившись с патриархом, погрузился в раздумья. После женитьбы Феофил сразу дал понять, что больше никогда ничего не желает слышать о происшедшем на смотринах, и во дворце об этом опасались заговаривать даже шепотом. Постепенно история стала забываться, поскольку внешне брак молодого императора действительно казался счастливым, и только близко общавшиеся с царственными супругами могли бы заподозрить обратное. Однако, поскольку обе императорских четы исповедовались у патриарха, Грамматик не предполагал, что Антоний совершенно ни о чем не знает. Но он не знал, – Иоанн видел, что патриарх не притворялся. А это означало, что ни Феофил, ни Феодора даже духовнику не признавались в том, от чего больше всего страдали – а что оба они страдали, игумен, по определенным признакам и по некоторым фразам, иной раз проскальзывавшим у молодого императора, видел ясно. Каждый загонял болезнь вглубь и не хотел ни с кем о ней говорить, – значит, недуг был еще тяжелее, чем Грамматик опасался в то время, когда Фекла спрашивала у него, счастлив ли ее сын… Впрочем, Иоанн теперь знал, какой сильной может быть страсть, вызванная глубинным сродством душ, и Феофила он понимал… но что же Феодора? Страсть и страдания, мучившие ее, были, очевидно, иного рода. Пожалуй, она до сих пор держит всё внутри потому, что еще надеется… Как долго это может продлиться?.. «Посмотрим! – подумал Грамматик. – Помочь всё равно невозможно. Остается только наблюдать… А долго эта Кассия не постригалась! Не поколебалась ли в своем намерении, увидев Феофила? Может, потом еще не раз пожалела о том, что возразила ему! – игумен усмехнулся. – Впрочем, если она иконопоклонница, то, пожалуй, это хорошо, что они с государем не сошлись!»
«Слава Богу, что мы с ним не сошлись! Разве можно даже сравнить всё то, что было бы у меня там, с тем, что у меня есть сейчас!» – думала Кассия, в праздник Рождества Богородицы возвращаясь в Город из Свято-Феодоровской обители. Они сидели в повозке втроем, притихшие и похожие на только что умытых детей – новопостриженные монахини: Маргарита стала Лией, а Фотина – Христиной, только Кассии патриарх оставил прежнее имя. Повозку подбрасывало на ухабах, но они ничего не замечали: как будто еще не до конца веря в происшедшее, каждая прислушивалась к себе, к тихой радости, ровным пламенем горевшей в сердце, и каждая думала: «Как же теперь надо жить, чтобы это не погасло, а разгоралось всё больше! Господи, Ты Сам помоги мне, грешной!»
В обитель уже можно было поселяться: хотя храм был еще не завершен, но жилое здание и трапезная окончены, а в ближайшее время должны были быть достроены помещения для скриптория и библиотеки и каменная ограда. Главным из того, что еще предстояло, было внутреннее убранство храма: Кассия хотела непременно украсить его мозаиками и фресками, но пока не могла отыскать мастеров – годы гонений на иконы привели к тому, что найти живописцев, согласившихся бы взяться за отделку целого храма в столице, было нелегко. Однако проводить богослужения можно было пока и в домовой часовне, сделанной в жилом здании. Лето у Кассии прошло в усиленных занятиях с ее горничными, которые столь рьяно взялись за учебу, что хозяйка попросила Льва помогать ей в их обучении, на что он с удовольствием согласился. Фотине учеба давалась нелегко, зато Маргарита преуспевала на удивление, к тому же у нее оказался прекрасный почерк, и Кассия понимала, что со временем она будет незаменима в скриптории. Заботы по строительству монастыря и занятия с будущими сестрами поглощали всё свободное время девушки, и она почти позабыла о прежних страданиях и сомнениях: всё связанное с участием в смотринах и с Феофилом словно подернулось туманом и отошло вдаль. Постриг стал как бы печатью, наложенной на прошлое – оно было пережито, закрыто и, хоть и не забыто, перестало волновать ей душу и будоражить помыслы. Единственным, что немного печалило ее, было предстоявшее прощание с учителем: хотя они со Львом собирались переписываться, но живое общение должно было окончиться, и каждый ощущал, что ему будет не хватать другого.
– Ну, что ж, – сказала Кассия. – Одно теряешь, другое приобретаешь… Без этого нельзя.
– Ты-то многое приобретаешь, – ответил Лев, с легкой грустью глядя на свою ученицу. – А что приобретаю я? По-моему, ничего.
– Только пока, – улыбнулась девушка. – Но подожди немного, и ты тоже что-нибудеь непременно приобретешь! Не грусти! А пока вот тебе подарок на память.
Она протянула ему книгу в синей обложке с золотым узором из цветов и птиц.
– О! – Лев был немного удивлен. – Благодарю, но почему именно эта книга?
– Так мне подумалось. Пусть это будет… что-то вроде военного трофея.
– Как знак окончания войны? – Лев пристально взглянул на девушку. – Или «в битву пойдем, невзирая на раны: зовет неизбежность»?
После того урока, когда Кассия попросила у Льва символически истолковать «Повесть о Левкиппе», они больше никогда не говорили о том, что открыли друг другу в тот день. Чуть позже Лев попросил у девушки повесть, чтобы дочитать, прочел и вернул, но они не возвращались к ее обсуждению или толкованию. Однако учитель, наблюдая за ученицей, догадывался, что она еще не поборола поразившую ее страсть. И теперь, когда она покидала мир, он всё же решился спросить об этом.
– Мне кажется, – тихо ответила Кассия, – что Троянская война, наконец, окончена, и Илион разрушен.
– Рад за тебя, если так! – улыбнулся он. – Но всё же позволь пожелать, чтоб тебе не пришлось блуждать по морям, подобно Одиссею!
– Благодарю, Лев! – сказала она очень серьезно. – Это действительно важное пожелание, – и, увидев, что он собирается убрать ее подарок к себе в сумку прибавила: – Посмотри, там и дарственная надпись есть, только не в начале, а в конце. Точнее, это эпиграмма… Но я ведь пишу не как един от древних, так что в начало помещать ее не стала…
На внутренней стороне задней обложки Лев прочел:
- «Умеренное зло – жена, сияющая видом:
- Имеет всё же утешенье красота.
- Но если же жена еще и безобразна —
- О, несчастье, о, злая судьба!»
Он взглянул на Кассию и улыбнулся:
– Если говорить о жене в смысле супруги, как в повести, то это, конечно, часто бывает недалеко от истины. Но если говорить о жене философствующей, то я должен признаться, что для меня было счастьем и подарком судьбы познакомиться с такой!
23. «В память вечную будет праведник»
Муж сей и не оставил нас, он будет жить с нами, если только мы, как сам он сказал, будем исполнять его заповеди.
(Св. Навкратий Студит)
Собрание православных в патриаршем монастыре на Босфоре, которое застала Кассия, оказалось последним в таком составе. Впрочем, и на нем веяло некоторой грустью: многие уже знали, а остальные узнали теперь, что скончались двое исповедников – игумен Павло-Петрский Афанасий и игумен Халкитский Иоанн, причем обе смерти явились для всех полной неожиданностью. Афанасий не болел даже одного дня, но просто после вечерней службы пришел к себе и, почувствовав внезапную усталость прилег на постель, а когда один из живших при нем монахов через четверть часа постучался и, не получив ответа, заглянул в келью, то нашел игумена уже мертвым.
О том, как умер Иоанн, в подробностях мог поведать всем Феодор Студит, присутствовавший при его кончине. Халкитский игумен с некоторыми своими братиями жил недалеко от студитов, и Феодор, узнав о его болезни, отправился навестить исповедника. С тех пор, как начались гонения на иконы при Льве Армянине и Иоанн, воспротивившись решению иконоборческого собора, был изгнан с Халки и брошен в тюрьму, Феодор поддерживал с ним переписку. В первом письме к заключенному игумену Студит похвалил его за то, что Иоанн «изгнан со Христом» и тем самым «ярче солнца воссиял среди братьев по чину монахов», однако не упустил случая и напомнить о прежних разногласиях, чтобы уже совершенно покончить с ними: «Я потерпел хорошее поражение и, побежденный, даже радуюсь, усвояя себе твой победный венец. Такова любовь по Богу. Ты знаешь, о чем я говорю, – о том, что я порицал тогдашнее падение, хотя его и не считали таковым. Твое благоговение стало стремиться к большему совершенству. Я принадлежу тебе, друг. Но как я здесь выражаю благодарность, так и тебя прошу согласиться там. В чем же именно? В том, что и тогда к темнице присуждали за истину. Это я говорю не ради себя – да не будет! – но для того, чтобы Бог чрез признание этого укрепил тебя в настоящей темнице, дабы ты “подвизался законно”…» В ответном письме Иоанн согласился, что Студит, конечно, был прав, и признался, что две эпиграммы, оставленные Феодором на память, он помнит наизусть, да и вообще знакомство со Студийским игуменом принесло ему в свое время большую пользу, теперь же он счастлив получить от него письмо и надеялся продолжать переписку и дальше. Они постоянно переписывались, пока продолжалось гонение, а после воцарения Михаила не раз встречались. Никому бы, пожалуй, и в голову не пришло, что когда-то один был узником другого.
Когда Феодор прибыл к заболевшему Иоанну, он нашел игумена уже при смерти и был поражен таким внезапным и быстрым исходом сподвижника по борьбе.
– Я захвачен врасплох! – таковы были последние слова умирающего, наведшие уныние на его учеников.
Феодор, как мог, успокоил монахов, сказав, что предсмертные слова их игумена, конечно, показывали его смирение, как это бывало и при кончине других великих подвижников: например, преподобный Памво, умирая говорил, что «отходит так, как бы еще и не начинал служить Богу», а много ли найдется столь великих подвижников как он?
– Бог не забудет трудов приснопамятного отца вашего, братия! – сказал Студийский игумен. – Ведь он на деле предпочел Христа всему земному. Не был ли он в миру смотрителем императорских имуществ, не получал ли за это немалое жалованье, не был ли он знатного происхождения, не имел ли множество богатых и знатных родственников? И всё это он оставил, «все ради Христа вменил в тщету», подъял духовное состязание, истратил свои богатства на то, чтобы, не жалея труда и пота, создать обитель – монастырь прекрасный и благоустроенный, поистине украшение острова! Вы знаете, братия, какие бесчинства устроили там христоборцы после изгнания нашего отца и нового исповедника, и как он печалился сердцем, получая известия о том. Да воздаст ему Господь за все те печали небесной радостью! Всем вам известны его любовь к Богу, воздержание, приветливость к ближним, простота, всегдашнее радостное настроение и прочие добродетели. Что же до ошибок, которые ему как человеку случалось совершать, то я уверен, что он загладил их нынешним исповеданием, заключениями за почитание иконы Христовой и твердым стоянием в истине до последнего часа! Так он получил вечную славу и в монашеском чине, и во всей Церкви Божией! Посему не печальтесь, братия, и веруйте, что Господь уготовал ему место вечной жизни в райских селениях!
Возвратившись к студитам, Феодор в очередном огласительном поучении привел последние слова почившего игумена и сказал:
– Мыслей же своих он не раскрыл. Но мы чувствовали, откуда такое беспокойство. Это я сказал не для того, чтобы набросить тень на него – да не будет! – но для того, чтобы и себя устрашить, и вас предостеречь, чтобы мы не были захвачены врасплох, чтобы не было нужды в час смерти произнести такие же слова, но приготовимся без смущения встретить его, ибо написано: «Я приготовился и не смутился».
Но тот год оказался поистине несчастливым для православных. 23 мая, тоже совершенно неожиданно для всех, умер митрополит Синадский Михаил. Освободившись из ссылки, он поселился в Вифинии, вокруг него жило много монахов, приходило и немало посетителей. Михаил всех принимал, угощал, окормляя телесно и духовно, его гостеприимство и приветливость были удивительны. Феодор, тоже нередко посещавший его, прибыл к митрополиту в вечер Пятидесятницы. На другой день после богослужения всем собравшимся, по обычаю, была предложена трапеза. И вот, встав из-за стола, митрополит внезапно охнул и приложил руку к затылку: боль, вступившая в голову, волной прошла через весь позвоночник, и Михаил вынужден был немедленно лечь в постель. Феодор возвратился к себе встревоженный, на другой день вновь навестил митрополита и нашел его в сильных страданиях и жестокой горячке. Михаил уже едва мог говорить и слабыми жестами давал понять, что надежды на его жизнь не осталось. На третий день он умер.
«И вот, – писал Феодор вскоре после погребения новопреставленного исповедника Петру, митрополиту Никейскому, – лежал этот блаженный муж – ибо хорошо описать и это, как некоторое дивное зрелище, – почтенный лицом, ангелоподобный видом, как будто душа, отошедшая к Господу, оставила какие-то лучезарные черты на священном теле, с которым и в котором она служила Святой Троице…»
Эта внезапная смерть повергла в печальные размышления многих, в том числе и студитов. Еще не прошла весна, а уже умерли трое исповедников, в минувшее же лето скончался митрополит Халкидонский Иоанн; поневоле многим приходила мысль: «Кто следующий?..» Николай каждую ночь у себя в келье с жаром молился о продлении лет жизни своему игумену, но сам Феодор не надеялся прожить долго. В том же самом письме Никейскому преосвященному, чье болезненное состояние ему было известно, он вопрошал: «Ты же что? Привязан к телу или считаешь, что нужнее уйти отсюда? Мы и раньше знали, что ты уже сильно утомлен. Но не лучше ли было, чтобы мы, удрученные старостью, совершенно бесполезные в жизни, только грехи на грехи нагромождающие, оставили эту несчастную плотскую темницу?..» Николай запечатывал это письмо со слезами. Игумен, взглянув на него, тут же продиктовал ему другое письмо – епископу Диррахийскому Антонию. Похвалив его за ревность в проповеди истины и сообщив о смерти игуменов Афанасия и Иоанна и митрополита Михаила, Феодор под конец говорил: «Еретики думают, что исповедническое общество Христово убывает, но они не знают, что оно еще более умножается, воодушевляясь ревностью прежних подвижников и становясь окрыленным воинством. Христос же еще спит, одним отверзая дверь покаяния по неизреченной благости, испытывая любовь других, чтобы увенчать их венцом терпения, а иных, как очищенное золото, непрестанно облекая прекрасною диадемой славы Своей».
Летом Феодор вместе с другими исповедниками побывал у Диррахийского епископа, по его приглашению, и когда они уже прощались, Антоний сказал игумену:
– Надеюсь, мы еще свидимся!
– В этой жизни уже вряд ли, владыка, – покачал головой Феодор.
– Печальные слова, отче! – проговорил епископ. – Хотя для тебя, наверное, радостные… Но всё же это было бы несправедливо! – вырвалось у Антония. – Ты столько боролся за торжество православия – и не увидишь его?!
– На небе всегда торжество православия, – улыбнулся игумен. – И если я попаду туда, то не о чем сожалеть, если же не попаду, то мне уж будет точно не до того… Молись за меня, владыка, чтобы мне неосужденно предстать пред Господом! А земное торжество… Что ж, говоря по-человечески, конечно, хотелось бы увидеть. Но ведь мы все – одно Тело Христово, и кто узрит чаемое, тот и порадуется – и за меня тоже!
Но митрополит Никейский Петр предварил игумена на пути в Горний Иерусалим – он умер 10 сентября, и на Принкипо весть об этом получили накануне праздника Воздвижения Креста Господня. На сам праздник Феодор, говоря обычное поучение, напомнил братиям, что нужно хранить себя чистыми от грехов, и завершил слово так:
– Это блаженная жизнь, которую мы, братия, улучили по милости Божией. В ней мы пребываем и постараемся еще более преуспевать в ней, пред всеми смиряясь с благоговением, упражняясь во всяком послушании, облекаясь во всякое смиренномудрие, приобретая себе всякую душевную чистоту, видя смерть, действующую пред лицом нашим. Ибо нас уже оставил и наш духовный отец Петр, святейший митрополит Никейский, чей исход счастлив, поскольку он преставился во время гонения. С ним и мы да удостоимся наследовать царство небесное во Христе Иисусе, Господе нашем, Коему слава и держава со Отцом и Святым Духом, ныне и присно и во веки веков!
В начале ноября Феодор слег с приступом своей давней желудочной болезни. Она в последние месяцы терзала его всё чаще и сильнее, так что он почти не мог принимать никакой пищи и телом совсем высох, братия без жалости не могли смотреть на него. Сначала игумена мучил озноб, так что он трясся, как от холода, потом охватила горячка, но на четвертый день Феодор вдруг почувствовал себя легче настолько, что даже смог присутствовать на службе, правда, стоять был не в силах и молился сидя. Наступало воскресенье, и за утреней было прочитано поучение Феодора, которое он заранее продиктовал Николаю.
«Братия и отцы! – говорилось в нем. – Я был болен, однако, вашими молитвами, снова выздоровел. Но надолго ли я выздоровел? Нет, настанет день смерти, когда выздоровление уже не обретет места; настанет, говорю, день смерти, и я должен буду разлучиться с вами», однако «будет некогда время, когда мы увидимся друг с другом – о, если бы только в неизреченной радости и в жизни нескончаемой!» Затем Феодор обратил взор в прошлое, к тем скорбям за веру, перенесенных студитами: для одних гонение «служило поводом к преуспеянию в добродетели, и таковые просияли, “как светила в мире”, возвещая слово жизни», получив великие духовные блага; «но для других то же гонение было причиной греха и преступления, то есть для тех, кто, провождая своевольную жизнь и забыв повиновение, сам себя обесславил», – игумен имел в виду тех из студитов, которые, живя в рассеянии, изменили правилам монашеской жизни, пристрастились к миру, накупили рабов или занялись торговлей… Феодор молил братий поступать так, чтобы через них «слово благочестия распространялось даже между самыми беззаконниками и руководило их к познанию истины».
Когда Навкратий прочитал это поучение, игумен вдруг ощутил прилив бодрости, так что даже окружающие заметили внезапное изменение его состояния: он словно бы ожил и настолько укрепился, что смог сам совершить литургию и преподать всем собравшимся Святые Тайны. После этого он пошел в трапезную, где приветствовал некоторых из прибывших гостей из числа исповедников и, побеседовав с ними, на прощание сказал:
– Может быть, это и дерзновенно, отцы мои, но ныне для меня пришло время сказать словами апостола: «знаю, что более не узрите лица моего во плоти все вы», с кем вместе подвизался я, смиренный, ради царствия Божия, и «посему свидетельствую вам в нынешний день, что чист я от крови всех, ибо я не упускал возвещать вам всю волю Божию». Молитесь же за меня, грешного, чтобы мне неосужденно предстать пред Судией!
Пришедшие с плачем обнимали игумена и просили его молиться за них, когда предстанет лицу Божию. Николай, не в силах видеть и слышать всё это, выскользнул из трапезной, пошел к себе в келью и сел, скрючившись, на рогожке в углу под иконами. Он не мог уже ни плакать, ни молиться. Он вспоминал, как молился за игумена, когда Феодор умирал после бичевания в Вонитской крепости, – и ощущал, что теперь, сколько бы ни молиться, вымолить не удастся. Но почему, почему?!.. Разве сейчас отец не так же нужен всем, как тогда? Разве не мог бы он прожить еще лет двадцать, например? Жили же подвижники да и сейчас, бывает, живут по восемьдесят, по девяносто лет!.. Конечно, эти бичевания, эти ссылки и болезни истощили Феодора… Но всё-таки – почему Господь не может дать ему сил, чтобы он прожил еще хотя бы немного?!.. «О, почему я не умер раньше?! – думал Николай. – Как я переживу его смерть? Как буду жить дальше?..»
Из трапезной игумен отправился к себе, снова лег и, подозвав Навкратия, который почти всегда находился при нем, тихо спросил:
– Утомил я тебя, брат, должно быть, такими вопросами, но уже последний раз вопрошаю: не осталось ли чего-нибудь, что мы непременно должны были сделать?
– Нет, отче, – ответил эконом, глотая слезы. – Слава Богу, ты исполнил всё должное и как должно!
«Не оставили ли мы чего-нибудь без внимания?» – этот вопрос в той или иной форме Феодор часто задавал Навкратию в последний год, и теперь студийский эконом понимал, что игумен готовился к близкой смерти, о которой ему, по-видимому, было открыто заранее. «И я не догадывался, глупец! – думал Навкратий. – А отец не сказал… по смирению, конечно… Господи! Как мы все будем без него?..»
Во вторник отмечалась память святителя Павла Константинопольского, и Феодор снова совершил литургию, а вечером, побеседовав с братиями, пошел к себе в келью, прочел обычное правило и лег спать. В середине ночи у него снова случился желудочный приступ, и он позвал одного из братий, дежурившего у дверей его кельи. Весть о том, что игумену стало хуже, распространилась молниеносно, и тут же сбежались братия. Феодор, однако, успокоил их и отослал, хотя болезнь не отпускала его, и он страдал весь следующий день, а в четверг призвал всех своих монахов и оглядел их таким взором, что они поняли: наступает час прощания.
– Братия и отцы! – негромко произнес игумен, и вокруг наступила благоговейная тишина. – Эта чаша есть общая, ее испили все отцы наши, ее испию и я и отойду к отцам моим. Вот завещание, которое я оставляю вам: храните веру непоколебимой и ведите жизнь беспорочную. Более этого мне нечего сказать вам, ибо я прежде сказал уже вам всё, что должен был сказать, и учил вас всему, – он помолчал немного и продолжал: – Владыке нашему архиерею передайте от меня приветствие со всем почтением и пожелание спасения, также и господину нашему епископу, – архиепископ Иосиф, брат игумена, был в отъезде, – равно и прочим отцам, епископам и священникам Христовым и исповедникам, претерпевшим страдание ради Господа, всем братиям, друзьям и знаемым, и тем, кто подвизался на одном с нами поприще веры, как малым, так и великим.
Он умолк. Братия плакали, стараясь подавить рыдания, чтобы не нарушать тишину и чинность. Навкратий подошел к ложу игумена и спросил:
– Отче, что повелишь ты относительно тех монахов и мирян, которые подверглись наказанию и несут епитимии?
– Господь да простит всех! – ответил игумен и трижды благословил братию. – Господь мира да будет со духом вашим! – и он простился со всеми присутствовавшими.
Между тем слух о болезни Студийского игумена разнесся по окрестным местам, и стеклось множество народа. Пятницу и субботу Феодор провел, благословляя и приветствуя приходящих, беседуя с ними, несмотря на продолжающиеся боли, всем преподавая последние наставления и отпуская с миром.
Утром воскресного дня, когда совершалась память мученика Мины, прочитав обыкновенные псалмы и молитвы, игумен причастился Святых Таин и молился до полудня, когда почувствовал внезапную слабость и еле слышно приказал присутствовавшим зажечь восковые свечи и петь 118-й псалом. Лишь только братия дошли до стиха: «Во век не забуду повелений Твоих, ибо ими оживил Ты меня», – и еще не успели окончить его, как лицо Феодора просияло, словно на него упал солнечный луч, и игумен испустил дух.
Келья, а затем и вся окрестность огласились воплями и рыданиями, теперь уже никто не старался да и не мог сдерживаться. Весть о смерти великого Студита разошлась во мгновение ока, и уже к обеду стал стекаться народ. Люди шли потоком – монахи и миряне, священники и епископы, бедняки и знатные вельможи, ремесленники и земледельцы, купцы и мореплаватели, начальствующие и рабы. Каждый нес что-нибудь для погребения исповедника – кто свечи из дорогого белого воска, кто тканые покровы, кто серебряные, золотые или выточенные из драгоценных камней сосуды, кто ароматы и благовония. Погода внезапно испортилась, к двум часам пополудни разразилась буря, продолжавшаяся до вечера и всю ночь, на море разыгралось сильное волнение, но это никого не остановило: все спешили оказать последнюю почесть почившему игумену. Феодор был погребен на другой день, когда буря прекратилась и вновь засияло солнце; впрочем, если б даже оно вдруг погасло, вокруг не стало бы темно – так много горело свечей и светильников. И от самого тела игумена словно исходило некое сияние, как будто душа, исходя к Богу, оставила на нем сверкающий след. Когда были пропеты положенные на погребение псалмы и молитвы, тело Студита было предано земле в той самой келье, где он жил в последние два с половиной года, молился, писал письма и, несмотря на немощь, занимался рукоделием. Тут возникла некоторая сумятица и толчея, поскольку всем собравшимся хотелось получить хотя бы малую часть одежды почившего – никто не сомневался, что они погребали святого. Собравшиеся епископы и студийская братия едва сдержали натиск и предотвратили беспорядок. Несколько дней всем приходящим поставлялись поминальные трапезы.
Братией овладело жестокое уныние. Николай все дни проводил при гробе почившего игумена, даже работал в соседней келье, и только этим немного утешался. Навкратию же приходилось утешать и других – как студитов, не присутствовавших на погребении игумена и теперь прибывавших из рассеяния припасть к его гробнице, так и других монахов, мирян и клириков, стекавшихся на Принкипо. Приходившие, в свою очередь, пытались утешить осиротевших монахов, но те в первое время были настолько подавлены скорбью, что не могли принять никакого утешения. Впрочем, и всем почти казалось невероятным, что покинул жизнь тот, кого сам патриарх-исповедник называл столпом и опорой Церкви. Что же теперь будет? Кто теперь приготовит к борьбе? Кто укрепит в подвигах за истину? Кто через письма сообщит нужное? Никто, никто!.. И Навкратий изо дня в день, собираясь написать окружное послания рассеянным братиям – теперь эта обязанность лежала на нем, вступившем на место почившего игумена, по желанию как самого Феодора, так и всех братий – и то и дело садясь за стол, чтобы выполнить этот печальный долг, снова и снова бросал перо. Начальная фраза письма: «Претерпевающим гонение ради Господа и рассеянным повсюду братиям и отцам грешный Навкратий желает спасения», – много дней оставалась без продолжения. Наконец, когда игумен – да, теперь игумен Студийский, как ни невероятным казалось это ему – «О, лучше б этого никогда не было! Зачем я, несчастный, дожил до этих дней?!..» – в очередной раз сел за письмо и вновь бессильно отложил перо, Николай, только что зашедший взять чистых листов для разлиновки, взглянул на Навкратия и тихо сказал:
– Отче, если тебе тяжело, то, может, ты продиктуешь, а я напишу?
Игумен взглянул на него. «Юный сподвижник», как привык называть Николая бывший студийский эконом, незаметно для него совсем повзрослел: в этом году ему исполнилось уже тридцать три. Возраст Христа!.. Что ж, страдание, пережитое Николаем из-за смерти любимого игумена, было, конечно, самым тяжелым крестом из всех, что ему пришлось претерпеть за последние годы, – и теперь Навкратий видел, что брат вышел из этого последнего горнила искушений мужем совершенным, «как серебро расплавленное, очищенное седмижды». И игумен устыдился, подумав: «Что ж я малодушничаю? Довольно! Надо делать должное, как бы ни было тяжело…»
– Благодарю, брат, но я сам, – ответил он и решительно взялся за перо.
«Скончался общий ваш отец, – писал Навкратий, – тот, говорю, отец, который любил вас нежной отеческой любовью, как истинных своих чад, как делателей винограда Господня, как послушных сынов, как Христовых воинов, как верных исповедников, как своих сотрудников и соучастников во многих или лучше – во всех его подвигах! Преставился общий отец наш, бывший учеником и подражателем Христовым, устами Церкви, украшением священников, столпом веры, правилом монахов, евангельским пастырем, преемником апостолов, славным исповедником, готовым на все мучения, светом Православной Церкви, учителем вселенной…»
Николай, с пачкой листов в руках, стоял за спиной игумена, читал через его плечо появлявшиеся на пергаменте горестные строки, и слезы текли по его щекам.
«Быв доселе поражаемы многими другими бедствиями и злоключениями, мы однако же еще не получали столь тяжкого и опасного поражения. Но вот, для нас помрачился теперь прекраснейший мир, сетует Церковь, рыдают народы, что не стало борца, что умолк провозвестник и мудрый советник. Священное сословие ищет своего началовождя, исповедники – соисповедника, борцы – своего подвигоположника, больные – врача, скорбящие – утешителя… Мы ходим теперь с печальным и унылым лицом. Мы сделались предметом поношения и радости для противников и еретиков…»
Это было правдой: иконоборцы действительно, если не радовались, то, по крайней мере, вздыхали с облегчением, узнавая о смерти Студита: ушел из жизни главный и самый опасный их противник, и хотя остались его опровержения, письма и ямбы, но они, конечно, не могли заменить живого человека, а если б кому-то пришли в голову новые доводы против икон, Феодор уже не смог бы их опровергнуть. Иконоборцы не хуже нового Студийского игумена сознавали, что главная опора иконопочитателей изъята из постройки, «и грозит опасность, чтобы по падении такой опоры не пали другие, и чтобы чрез это не обнаружилось то, что было в них гнилого».
– Ну вот, – сказал патриарх Сергие-Вакхову игумену, когда весть о кончине Студита дошла до Константинополя, – прорицавший нам скорую смерть умер, а мы с тобой всё еще живем! – он усмехнулся.
– Что ж, – ответил Иоанн, пожимая плечами, – мы тоже не вечны, святейший. Феодор сделал себе имя как среди единомышленников, так и среди врагов – по-моему, завидная участь!
– Ну, с этой точки зрения у тебя не должно быть поводов для зависти! – Антоний хмыкнул.
– Да, в этом смысле мы с ним достойные противники, – усмехнулся Иоанн. – Но на самом деле сейчас еще рано говорить о том, кто какое имя себе сделал. Пока у каждого из нас много сподвижников и много недругов. Но неизвестно, что будет лет через… пятьдесят хотя бы. Если наша Церковь устоит в православии, нас с тобой, владыка, грядущие роды будут, возможно, ублажать. Ну, а если дело опять повернет к иконопоклонству, точно будут проклинать! В любом случае вечная слава нам обеспечена, не так ли?
– Как ты странно рассуждаешь! – воскликнул патриарх. – Можно подумать, тебе всё равно, какое учение истинно! Я уж не говорю о вечной участи каждого из нас самой по себе…
– Нет, святейший, мне не всё равно, но почему бы и не порассуждать, так сказать, отвлеченно? Мы ведь говорим о том, что называется земной славой, а с ней дело обстоит именно так, как я сказал. Что до славы небесной, то это материя тонкая. Вот, допустим, вспомним великого Юстиниана. Мы имеем прекрасную «Церковную историю» Евагрия Схоластика, который не усомнился отправить этого императора прямо «в преисподние судилища». Или взять Прокопиевы хулы, существующие наряду с его же панегириками! Мы сейчас этого государя почитаем во святых, а для его современников и ближайших потомков это было совсем не очевидно. Зато земная слава сама по себе, хорошая или дурная, очевидна всегда. А суд Божий в любом случае не тот, что человеческий. Конечно, когда проходит время, десятилетия или столетия, потомки постепенно разбираются и выносят суждения о том, кто был прав, а кто нет. Но я бы не рискнул сказать с уверенностью, что эти суждения всегда соответствуют суду Божию.
– Да, но… есть же случаи, когда это соответствие явно! Если Церковь сочла человека святым или, напротив, еретиком, то какие тут основания для сомнений, коль скоро мы верим, что Церковь есть «столп и утверждение истины»?
– Э, владыка, – улыбнулся Иоанн, – это тоже не всегда верно. Вспомни небезызвестного Евагрия. Хоть он соборно осужден, в книгах мы встречаем его как «блаженного авву», в том числе у людей, писавших после осудившего его собора. И то, и это – часть церковного предания. Другой пример: святитель Евтихий Константинопольский. В одних книгах читаем, что он был изгнан с престола за ересь, в других – что, напротив, за исповедание православия. Святой Григорий Двоеслов утверждает, что этот патриарх впал в ересь, но перед самой смертью покаялся. Возможно такое? Конечно. Но можем ли мы точно знать, действительно ли он покаялся в своих догматических воззрениях? Ведь очень вероятно, что он ни в чем таком не каялся и умер с чувством выполненного долга, уверенный, что пострадал за православие, – о чем как раз и говорит его житие. Как бы то ни было, во святых он почитается. Вполне возможно и обратное: человек всю жизнь пробыл в ереси, и его осудили как еретика, а между тем перед смертью он покаялся пред Богом, только об этом, допустим, никто или почти никто не узнал. Примет ли Бог его покаяние? Думаю, безусловно. Будут ли его в Церкви анафематствовать до скончания мира сего? Тоже безусловно, только как это влияет на его вечную участь? Ведь ясно, что на соборах ереси проклинают, прежде всего, чтобы оградить паству от их тлетворного влияния. Затем и анафемы изрекаются, чтобы остеречь людей от следования за еретиками, а то и не за ними самими – они ведь и умереть к тому времени могут, как в случае с Оригеном, – но за теми зломудрствующими, которые провозглашают их своими учителями. Но все ли из тех, кто поименно осужден на соборах, на самом деле мучатся в геенне огненной? Думаю, на этот вопрос ответить невозможно. Как говорится, увидим ясно, когда умрем, – Иоанн снова улыбнулся. – Прошу прощения, святейший, я немного увлекся… Целую лекцию прочел!
Патриарх несколько мгновений пристально глядел на игумена и, усмехнувшись, сказал:
– Твоя лекция весьма занимательна, отче… Всё-таки ты действительно великий софист, как зовут тебя наши противники! Похоже, ты уже заранее просчитал, как тебе не остаться в проигрыше и в случае, если тебя по смерти прославят, и в случае, если проклянут!
– Возможно, – рассмеялся Грамматик. – Но заметь, владыка: прославят меня или проклянут, а эпитет «великий», пожалуй, и так, и этак будет сопровождать мое имя! Так что ты прав: мне действительно не стоит завидовать покойному Феодору.
– Да, но эпитеты, которыми тебя наградили и еще наградят на этом свете, вряд ли помогут тебе на том, если вдруг тебе придется там несладко.
– Разумеется. Но вопрос моей вечной участи не зависит ни от кого, кроме меня, и не разрешим никем, кроме Бога. А потому и касается только Его и меня.
…Патриарх перечел полученное накануне письмо и задумался. Это был уже шестой донос: анонимный, как и прежние, он сообщал «его святейшеству мудрейшему предстоятелю Нового Рима, благочестивейшему и твердейшему хранителю православных догматов», что в недавно построенной по соседству со Свято-Диевым монастырем женской обители организован «притон иконопоклонников, откуда злочестивая ересь распространяется по Царствующему Городу и далее». Антоний и сам знал, что эти монашки, которых и было-то там всего пятеро, много занимаются перепиской книг и распространением писаний против иконоборцев, но формального повода добиваться каких-либо прещений против монастыря пока не было: с одной стороны, все имели полное право верить, как хотят, ибо на то было высочайшее позволение; с другой стороны, иконопочитательские апологии распространялись частным образом, а в открытую монахини предлагали на продажу в Книжный портик в основном псалтири, Евангелие и жития святых. Кроме того, патриарх опасался лишний раз докучать императору церковными делами: внимание Михаила в последнее время поглотила война с арабами.
Агаряне, воспользовавшись тем, что Империя была ослаблена недавним восстанием Фомы, и многие области охранялись из рук вон плохо, в течение полутора лет захватили на Крите двадцать девять городов и обратили жителей в рабство, заодно опустошив Эгину и еще некоторые острова. Переговоры с халифом ни к чему не привели, и император дважды посылал на Крит военный флот, но оба раза безуспешно. Второй поход, под предводительством Кратера, при Михаиле назначенного стратигом фемы Кивирриотов, и вовсе окончился сокрушительным провалом: несмотря на то, что ромеи, сражаясь с агарянами целый день от восхода до заката, одержали победу и могли бы даже захватить вражескую крепость Хандак, они не воспользовались успехом, а принялись беспечно пировать, похваляться взятой добычей и пьянствовать, не позаботившись о должном укреплении лагеря и о страже. Это привело к тому, что враги, напав глубокой ночью, перебили почти всех, а стратиг, пытавшийся бежать на торговом судне, был схвачен арабами на острове Кос и казнен. Император, однако, не оставил надежд освободить Крит и другие острова и подумывал о снаряжении туда нового флота, но тут его внимание отвлекла Сицилия, где, в результате поднятого турмархом Евфимием восстания, поднялась такая смута, что возникла опасность потерять и этот остров: турмарх не только убил тамошнего стратига Фотина, но, когда некоторые из сторонников мятежника отложились от него и, вновь присягнув императору, в сражении разбили бунтовщиков и овладели Сиракузами, вступил в сговор с африканскими арабами, предложил эмиру верховную власть над островом и выплату дани в обмен на действительную власть на Сицилии с титулом императора. 17 июня пятого индикта агаряне под предводительством кади Асада с большим войском высадились в Мазаре и принялись хозяйничать на острове, не очень-то обращая внимания на Евфимия. Теперь многое зависело от того, как пройдет сражение ромейского войска с арабским. Император с тревогой ждал вестей, и в таких обстоятельствах приступать к нему с разговорами об анонимных доносах представлялось патриарху довольно-таки неуместным, тем более, что в целом император был доволен ходом церковных дел. На состоявшемся два года назад в Париже соборе франкские епископы, использовав присланную им из Константинополя подборку текстов из Писания и отцов, осудили иконопочитание и обратились к папе с призывом сделать то же самое, как и Франкфуртский собор тремя десятилетиями раньше. Папа до сих пор отмалчивался, но было очевидно, что мнение западных богословов для него важнее, нежели противостоящих иконоборчеству на востоке…
Однако последний донос относительно нового монастыря, полученный патриархом, сообщал, что там размножают письма и поучения покойного Студийского игумена, в том числе «порочащие его августейшее величество и божественную августу, честнейшую его супругу», причем прилагалась и выдержка из Феодоровой проповеди, где игумен увещевал братий держаться заповедей, чтобы избежать «гнева, грядущего на сынов противления», и говорил: «Что и ныне есть сыны непослушания, много примеров. Один же главнейший – пример императора, не только в отношении ниспровержения веры, но и в отношении заключения противозаконного супружества. Как можно об этом не сетовать, как не скорбеть? Ведь снова произведен соблазн в Церкви Божией…» В свое время, когда стало известно об осуждении студитами нового брака императора, Михаил не стал затевать гонений против них, хотя и был раздражен, высказав Феодору свое недовольство через никомидийского градоначальника. Но если, – думалось патриарху, – он теперь узнает, что у него под боком продолжают распространять хулы покойного игумена, то, возможно, отнесется к этому уже не так снисходительно. Пожалуй, его гнев может пасть и на Антония, особенно если узнается, что он был извещен, но не принял мер… И вот, этим утром патриарх, наконец, поставил императора в известность о деятельности женского монастыря Пресвятой Богородицы в долине Ликоса. Но последствия этого разговора были довольно неожиданны для Антония. Император, выслушав его, нахмурился и спросил:
– А кто там игуменья?
– Госпожа Кассия, государь… та самая, что была на смотринах, когда твой августейший сын выбирал себе невесту.
– Неужели? Вот как!.. Занятно… – Михаил задумался. – Игуменья в таком возрасте? Ей ведь еще нет и двадцати пяти! И Никифор ее сделал настоятельницей? Любопытно…
– Я тоже удивился этому, августейший. Но, быть может, Никифор счел, что она справится… Она ведь, говорят, весьма начитанна и умна.
– Что ж, возможно… Вот что я тебе скажу, святейший. Мне сейчас недосуг заниматься подобными вопросами, сам знаешь, каковы наши сицилийские дела… Так что ступай, владыка, к моему августейшему сыну и обсуди всё это с ним. Да и вообще, мне хотелось бы, чтобы ты церковные дела, если они не касаются чего-то действительно серьезного, решал с ним и с нашим дорогим философом. Слишком жесткие меры нежелательны, а подробности обсудите сами.
Антоний несколько смутился, ведь Грамматик не советовал напоминать молодому императору о надерзившей ему на смотринах девице. Но теперь выхода не было, и на другой день патриарх зашел в «школьную» ко времени окончания занятий и, поприветствовав императора и его учителя, сказал:
– Государь, меня привел к тебе один церковный вопрос. Я поначалу обратился с ним к твоему августейшему отцу, но он велел обсудить это дело с тобой.
– Церковный вопрос? – переспросил Феофил. – Что ж, давай обсудим, святейший. Вот и отец игумен здесь, может, и он что посоветует. Присаживайся, владыка.
Антоний сел и несколько мгновений молчал, собираясь с мыслями.
– Дело вот в чем, государь… В Городе прошлой осенью появилась новая женская обитель, маленькая, пока там всего пять сестер… Но их деятельность, как кажется, может нанести вред вашей державе.
– Каким образом? – спросил император чуть удивленно. – Чем же они занимаются?
– Они заняты в основном перепиской книг и вообще разных сочинений, в том числе, как стало известно, еретических, в защиту лжеименных икон. Я получил несколько доносов на этот счет, но не хотел до времени беспокоить ваши величества… Однако теперь я счел нужным обсудить этот вопрос, поскольку меня известили, что они распространяют проповеди покойного Студийского игумена, в том числе порочащие вашу державу… Вот, например, такого содержания, взгляни, государь! – патриарх протянул ему присланную с последним доносом выписку из поучений Студита.
Феофил прочел и нахмурился.
– Да, это хорошо бы прекратить, – сказал он. – Значит, они иконопоклонницы? Кто там игуменья?
– Да, они еретики. А игуменья там, как ни странно, весьма молода… Из богатой семьи, со связями, родственники ее при дворе служат. Собственно, она построила этот монастырь на свои средства… Госпожа Кассия.
Император побледнел и непроизвольно скомкал лист с выпиской, который всё еще держал в руке. Взгляд Грамматика приковался к лицу Феофила.
– Вот как! – голос императора был очень спокоен. – Это не та ли, что была в числе моих возможных невест? Когда же она постриглась?
– Да, это она, государь. Постриглась она в прошлом году, насколько мне известно.
– Что ж, она вышла замуж и уже овдовела?
– Нет, она и не была замужем, государь.
Феофил стал таким бледным, что это даже испугало патриарха, но сказал всё тем же спокойным, почти бесцветным тоном:
– Понятно, – на самом деле для него всё стало непонятнее, чем когда бы то ни было. – И много ты получил доносов об этом монастыре?
– Пока шесть. У меня есть подозрение, что по меньшей мере три из них написаны кем-то из Диевой обители, она там неподалеку…
– Да, диевские монахи чрезмерно любопытны, это известно! – усмехнулся Иоанн. – И завистливы, к тому же… Тамошний эконом пытался писать доносы и на меня, еще при святейшем Феодоте.
– Неужели? – Феофил с любопытством взглянул на Грамматика.
– Да. Пришлось его припугнуть – сказать, что если еще пикнет, я нашлю на него порчу. Поскольку он действительно считает меня колдуном, о чем и в доносе было, он испугался.
Император рассмеялся.
– Ты умеешь извлекать пользу и из сплетен!
– Разумеется, – улыбнулся игумен. – Из них можно извлечь немало пользы, если знать, как.
– Но я должен заметить, государь, – вмешался патриарх, – что доносы относительно монастыря госпожи Кассии не являются сплетнями. Мне и из проверенных источников известно, что эта обитель действительно занимается распространением ереси, хотя и не очень явно… Но вот это последнее известие относительно хулы на твоего августейшего отца и его супругу меня обеспокоило…
– Да, это нехорошо, конечно, – кивнул Феофил. – Но есть ли у тебя полная уверенность, что это известие истинно?
– Честно говоря, пока нет… Но мне известно, что госпожа Кассия действительно поддерживает связи со студитами. Поэтому вполне вероятно…
– Вероятно, но пока не точно! – прервал его император. – В любом случае, думаю, рано выносить решение… Вот что, святейший: если к тебе еще будут поступать какие-либо сведения относительно этого монастыря, переправляй их ко мне. Когда можно будет заключить что-то более определенное, мы поговорим о том, что делать. А пока, мне кажется, рано.
– Как тебе угодно, государь, – ответил патриарх.
Когда Антоний покинул «школьную», учитель и ученик некоторое время молчали. Наконец, игумен спросил, пристально глядя на императора:
– Сведения будут складываться в особый ящик, храниться со тщанием и не получать никакого дальнейшего хода?
Феофил усмехнулся.
– Твоя проницательность, отче, действительно способна навести на мысли о колдовстве. Да, именно так.
– Ты думаешь, это разумно, государь?
Император в упор взглянул на Грамматика.
– А ты сам всегда поступал так, как велит разум, Иоанн? Впрочем, изволь: да, это разумно. Почему бы и нет? Ты сам говорил, что иногда приходится уступать кое-что, чтобы не погубить всего… Маневр, просто маневр, отче!
Он встал, подошел к окну и какое-то время смотрел на море. Маневр!.. «Может быть, – подумал Феофил, – я еще захочу… вкусить!» Он чуть вздрогнул и обернулся к Грамматику.
– Мне кажется, Иоанн, что мы слишком много значения придаем деятельности иконопоклонников. Студит мертв, и сколько бы кто ни распространял его речи, из могилы он уже не встанет! Франки поддерживают нас, восточные молчат, а если б и заговорили, то они далеко и задавлены агарянами… Куда им до нас, если, например, в Иерусалиме не смогли разобраться всего с одним франкским монастырем!.. Феодор уверял своих сторонников, что и восток, и запад против нас, но это, скорее, желаемое, чем действительное. С папой вышло неприятно, конечно, но теперь он вряд ли осмелится слишком резко выступать против Парижского собора и Людовика… В общем, что бы тут не писали еретики, они чаще всего просто пускают пыль в глаза. Большинство всё равно всегда придерживается мнения властей, а остальным можно позволить иногда попискивать из подвала, – император усмехнулся, – по крайней мере, пока. Не так ли?
– Ты прав, государь. Можно еще заметить, что, хотя у иконопоклонников даже до сих пор есть собственный патриарх, это им мало помогло.
– Вот именно. Хотя ведь Никифор тоже пишет апологии…
– Основная мысль которых заключается в том, что «Мамона» злочестив, а мы – «тупы и глупы», – насмешливо сказал игумен. – Не знаю, у многих ли из тех, кого еретики хотели бы убедить, хватит терпения дочитать до конца подобные сочинения!
– Разве что у почитателей автора! – Феофил пожал плечами. – Да ведь Никифор стар и, говорят, теперь почти всё время болеет… Может, тоже скоро умрет!
Ссыльный патриарх умер в начале лета следующего года. Он давно ожидал смерти и готовился к ней. Весть о кончине Студийского игумена повергла Никифора в глубокую печаль; он затворился у себя в келье и целую неделю провел в молитве, вкушая только хлеб и воду, а когда выходил, то ни с кем не разговаривал. Он так осунулся, что келейники впали в смятение, хотя и не дерзали заговорить с патриархом. Но на седьмой день вечером Никифор неожиданно вышел из кельи с лицом радостным и светлым и отправился в храм к вечерне, а после нее сказал братии слово:
– Конечно, возлюбленные, прискорбна дошедшая до нас весть о преставлении блаженнейшего отца нашего и исповедника Феодора, и никто из православных не может, думаю, не опечалиться, услышав об этом. Все мы скорбим, потому что покинул нас столь дивный муж, угас светлейший светильник, закрылись уста, хранившие разум и ведение, умолк язык, возвещавший всем святые догматы. Но, поскорбев, как подобает, нужно исполнить и другую заповедь апостола, который говорит: «Всегда радуйтесь, о всем благодарите», – значит, радоваться нужно даже и в такой скорби, какая постигла нас ныне, и даже благодарить за нее. Как же это? – скажет кто-нибудь. Трудно, а то и вовсе невозможно понять это неверным и не знающим Бога, но нам, верующим, легко уразуметь эту заповедь. Ведь, хотя и ушел от нас этот божественный отец, но разлучился от нас только телом, духом же пребывает с нами, если только своими грехами или, не дай Бог, отступлением от православия, мы сами не отдалимся от него. Мы потеряли сподвижника, но приобрели молитвенника и заступника. Не достойно ли это радости, братия? Не следует ли нам возблагодарить Бога, что один из нас уже предстал лицу Его? «В память вечную», по слову Господню, будет сей праведник, «от слуха зла не убоится»! И теперь, по слову божественного праотца Давида, уже не отец Феодор придет к нам, но мы пойдем к нему, чтобы вновь встретиться и вечно ликовать в неизреченной радости. Потщимся же, братия, вести жизнь неукоризненную и веру нашу до конца сохранить непорочной, чтобы сподобиться этой встречи на небесах и нескончаемого веселья!
С тех пор патриарх вел себя по-прежнему, только стал молчаливее и по ночам совсем мало спал, больше молился наедине, а братиям монастыря и приходившим к нему прикровенно давал понять, что для него уже «настает время отшествия». За несколько месяцев до смерти он окончил большое сочинение – «Обличение и опровержение беззаконного, неопределенного и поистине лжеименного определения, вынесенного отступившими от соборной и апостольской Церкви и присоединившимися к чуждому мудрованию на разорение спасительного домостроительства Бога-Слова», – это было как бы завещание патриарха всем верным. Незадолго до кончины Никифор, совсем ослабев, слег в постель. Впрочем, никакие боли его не мучили, и трудно было сказать, от чего именно он умирал, – казалось, просто иссякла отпущенная ему жизненная сила. Приходящих к нему проститься и взять благословение патриарх наставлял держаться иконопочитания и не страшиться еретических нападок. Утром 2 июня патриарх подозвал келейника:
– Николай, скажи братии, чтобы приготовили всё к погребению. Нынешний день я уже не переживу.
Вскоре все монахи и случившиеся в обители гости собрались у одра умиравшего.
– Вот и ты нас покидаешь, владыка! – со слезами воскликнул Николай. – А победы православия до сих пор нет, и неизвестно, когда же придет избавление… и придет ли оно?
– «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь»? – еле слышно проговорил патриарх. – Грех роптать, чадо! Не долготерпит ли Он нашим грехам, и не должны ли мы поэтому терпеливо ждать Его благоволения? Страха же от еретиков «не убоимся и не смутимся, ибо с нами Бог»! И «благословен Господь, что не предал нас в добычу зубам их», но «сеть их сокрушилась, и мы были избавлены»! – Никифор помолчал, закрыв глаза, а потом обвел взглядом собравшихся у его одра и сказал: – Осталось еще время и полвремени. «Терпением вашим спасайте души ваши»!
Никифор с трудом поднял правую руку и осенил себя крестным знамением. В тот миг, когда его рука вновь опустилась на одеяло, душа патриарха покинула его тело.
«Что может означать “время и полвремени”?» – спросила Кассия у Льва в письме, рассказав о последних словах святейшего, которые пересказал ей брат Арсений из Феодоровской обители. «Судя по всему, – написал ей в ответ Лев, – святейший имел в виду некое число лет, кратное трем. Может быть, три года, может, шесть, а может, девять, двенадцать или больше».
– Как неопределенно! – вздохнула Кассия, складывая лист. – Ну, что ж… придется подождать!
24. Любовь и логика
(Гомер, «Одиссея»)
- Странно, как люди охотно во всем обвиняют бессмертных!
- Зло происходит от нас, утверждают они, но не сами ль
- Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?
Феодора смотрела из-под полуопущенных ресниц, как муж одевается. Судя по положению солнечной полоски на стене, было еще рано. Феофил собирался на прием чинов – в последние несколько недель он руководил всеми официальными церемониями вместо отца, который слег с почечным приступом и не покидал своих покоев. Феодора была совсем сонной: они с мужем заснули поздно, и она могла еще несколько часов валяться в постели. Но мучительный вопрос, не дававший ей покоя уже два месяца, снова заскребся у нее в мозгу.
В мае во дворце торжественно отмечали день рождения маленького Константина: ему исполнилось пять лет, и императорские дети на несколько дней стали предметом всеобщего внимания, мальчика завалили разнообразными подарками, заодно много гостинцев досталось и его сестре. Марии было уже семь, и почти все замечали, что она похожа на покойную императрицу, свою бабушку. Феофил особенно любил дочь и, когда выдавалось свободное время, всегда проводил с ней час-другой. Когда сын подрос, вечера в императорских покоях часто были наполнены веселой возней отца и детей, в которой участвовала и Феодора. В эти моменты их семейная жизнь со внешней стороны совершенно походила на идиллию – и тем горше было Феодоре после таких вечеров засыпать одной в темной спальне. Но если она засыпала и не одна – что, впрочем, случалось не так часто, как ей хотелось, – это мало что меняло: раз установившиеся между супругами, точнее, установленные Феофилом отношения отличались неизменностью – и это постоянство доводило молодую императрицу до отчаяния. Феодора то и дело пыталась уверить себя, что муж относится к ней так просто потому, что он «такой и есть» и другим быть просто не умеет, но сердце не верило уговорам рассудка… Иногда она начинала даже ревновать мужа к детям: Феофил иной раз смотрел на Марию с такой нежностью, с какой никогда не глядел на жену, и при его возне с маленьким Константином в его взгляде вспыхивали такие веселые искры, каких Феодора никогда не видела у него за всё время, проведенное с ним наедине. Да он почти и не шутил с ней и не вел веселых разговоров… Он вообще не вел с ней разговоров! Он только отвечал на вопросы, если она их задавала… и то не на все. Часто он просто пожимал плечами или говорил что-нибудь усмешливое, уходя от ответа…
И вдруг она получила что-то вроде намека на объяснение всему, и намек этот был ужасен. В день рождения Константина, после всех церемоний, поздравлений и праздничного обеда, мальчика, наконец, уложили спать, а Феофил с дочерью ушел погулять в парк. Когда он пришел забрать девочку от матери, у Феодоры сидели ее брат Варда и сестры София с Ириной. Мария, пристроившись на коленях у Варды и водя пальцем по раскрытой книге, читала:
Читать бесплатно другие книги:
