Кассия Сенина Татьяна
После Рождества Феофилу стало хуже. Казалось, почти вся жизнь вытекла из него вместе с содержимым желудка и скоро душе уже не в чем будет держаться. Все, кто еще не так давно видел его цветущим и полным сил, сейчас без слез не могли смотреть на то, что осталось от некогда красивого и крепкого тела… К Богоявлению император перебрался из построенного им триклина Кариан, где жил от зимнего солнцеворота до весеннего равноденствия, во дворец Магнавры и на самый праздник, причастившись из рук патриарха и немного отдохнув, приказал нести себя прямо на золоченом ложе в тронный зал. Там его уже ожидал весь Синклит, военачальники и прочие придворные – император хотел произнести перед ними прощальную речь. Кувикуларии помогли ему приподняться и сесть на ложе, и он, часто останавливаясь и переводя дыхание, сказал:
– Кто-нибудь другой в такой болезни и буре с плачем представил бы и цветущий возраст, и то великое счастье, из-за которых зависть, издавна страшно на меня нападавшая, ныне смотрит на меня с вожделением и уносит от людей. Я же, предвидя вдовство моей жены, несчастье и сиротство сына, утрату для моих служителей, воспитанных в прекрасных нравах и верованиях, для Синклита и моих советников, рыдаю, о вы, предстоящие здесь ныне, и горько плачу, покидая вас, привыкших ко мне и кротких, отходя к неведомой мне жизни и совсем не зная, что мне встретится там вместо оставленной здесь славы. Но вспоминайте мои слова, которых вы отныне больше не услышите. Если они и бывали суровы, то ради общего благоприличия и пользы. Будьте же благорасположены после моей смерти к моему сыну и жене, твердо помня, что, каков каждый будет к своему ближнему, таковое и сам встретит в будущей жизни.
К концу речи присутствовавшие вытирали слезы, а иные плакали в голос, никого не стыдясь. Когда император умолк и опять опустился на ложе, все наперебой стали уверять его в преданности и обещали верно служить маленькому Михаилу и его матери. Когда все разошлись, императора унесли в его покои. Императрица, не в силах более сдерживаться, с плачем покинула залу, поддерживаемая кувикулариями, сделав знак Варде, чтобы он пока подежурил в покоях василевса. Вновь оказавшись в своей спальне, Феофил попросил пить, и Варда поднес ему питье в серебряной чаше. Император отпил немного и снова уронил голову на подушку.
– Варда, как тебе моя речь? – тихо спросил он. – Как будто бы неплохо получилось, а? – он слабо улыбнулся. – Всех разжалобил… Теперь уже что Бог даст, а я сделал всё, что от меня зависело!
– Да, государь… Ох, августейший!
– Охай, не охай, а умирать всем приходится… Сократ говорил, что большинство правителей бездарны и невежественны, поскольку им некогда заниматься философией, а потому нет существенной разницы между пастухом овец и «пастырем народов»: «пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи»… Я старался по мере сил жить так, чтобы обо мне нельзя было сказать такого… А теперь, как сказал Октавиан Август, «коль хорошо сыграли мы, похлопайте и проводите добрым нас напутствием»… Хорошо я сыграл комедию жизни, Варда, как ты думаешь?
– О, государь!
– Я тоже думаю, что неплохо…
«И в ней еще осталась не доигранной одна сцена, – подумал он и закрыл глаза. – Хоть и с оговорками, я, слава Богу, могу сказать на прощание Феодоре: “Помни, как жили мы вместе!” – подумал он. – Но мне есть, и кому сказать: “Живи и прощай!”…»
Когда императрица пришла и села у изголовья, а Варда ушел, Феофил сделал знак кувикулариям тоже выйти, взглянул на жену и тихо сказал:
– Я должен повидаться с Кассией.
Императрица чуть вздрогнула.
– Что ж, вели позвать ее сюда. Разве я могу запретить тебе? – она улыбнулась.
– Не можешь, но я хочу, чтобы ты не была против.
– Я не против, Феофил, – она посмотрела в глаза мужу. – Ты имеешь право на эту встречу. И… она тоже.
– Не могу простить себе, что так поздно понял, как сильно ты любишь меня, моя августа.
Едва высохшие слезы опять заблестели в ее глазах.
– Не обвиняй себя, не надо! Всё было так, как и должно было быть, оно не могло быть иначе, ведь и я тебя тоже не понимала!
– Всё же я мог бы сделать твою жизнь гораздо счастливее… А сейчас уже поздно.
– Нет!.. Не говори так! И потом, ведь не всё кончается с этой жизнью!
– Да, но там будет уже другое… А здесь я мог бы дать тебе больше.
Она взяла его за руку и тихо сказала, глядя ему в глаза:
– Феофил, послушай. Ты помог мне так много понять в жизни, изменить себя и свои взгляды на мир, стать такой, какой я стала и какой ты меня любишь. Я не хочу знать, что могло бы быть, если бы дело обернулось иначе, и думать об этом не хочу. И главное, я не хочу, чтобы ты об этом теперь думал и из-за этого терзался! Ты сделал меня самой счастливой женщиной на свете, и если б можно было всё вернуть назад, я бы не выбрала ничего другого! Ты мне веришь?
– Верю, – он сжал ее руку. – Не плачь, любовь моя.
На другой день, ближе к полудню, во врата маленькой обители в долине Ликоса постучали. Привратница отворила окошечко и увидела двух всадников в одежде кандидатов и колесницу, запряженную парой белых мулов в пурпурной сбруе, отделанной золотом и жемчугом.
– Здравствуй, матушка! – сказал один из всадников. – Здесь игуменьей госпожа Кассия?
– Да, господин.
– Позови ее, мы к ней из дворца с известием.
– Хорошо, господа, сейчас.
Окошечко затворилось, а спустя некоторое время всадники услышали, как отодвигается засов, одна из створок ворот открылась, и на пороге показалась игуменья.
– Здравствуйте, господа. Чем могу служить?
– Августейший император… – начал один из кандидатов и запнулся: красота монахини поразила его.
Его спутник строго повел на него глазами и сказал:
– Государь просит твое преподобие срочно прибыть во дворец и прислал за тобой, – он качнул головой в сторону колесницы.
Кассия слегка побледнела и, помолчав несколько мгновений, ответила:
– Да, я еду. Только подождите немного, мне нужно взять с собой одну из сестер.
Вскоре она снова вышла в сопровождении другой монахини, в чьем лице странным образом проскальзывало явственное, но трудноопределимое сходство с игуменьей. Когда они обе сели в повозку и задернули занавески на окнах, первый кандидат тихо проговорил:
– Неужели тут все монашки такие красавицы? Ну, дела!
– Тебе, Никита, только и дела, что на женские лица заглядываться! – сердито пробурчал его спутник.
Всадники последовали впереди колесницы по оживленной Средней, окриками отгоняя с дороги прохожих и нищих. Кассия откинулась вглубь повозки и закрыла глаза. Она знала, что император при смерти – об этом говорил уже весь Город, – и понимала, зачем он зовет ее: хочет проститься. Евфимия сидела рядом, не шевелясь и почти не дыша. Мысли ее путались, она безуспешно пыталась сосредоточиться на молитве: воспоминания роем окружили ее. Священный дворец и краткое пребывание в услужении у императрицы… Та ночь… Монастырь и первая исповедь игуменье… Евфимия украдкой взглянула на Кассию. А что она должна сейчас чувствовать! Трудно и представить… «Господи! – спохватилась Евфимия. – О чем я думаю! Матушка, верно, молится, а я… вечно я сужу о других по себе! Господи, помилуй меня, грешную!..»
Они проехали через Августеон мимо Медных врат дворца к восточному портику, и кандидаты провели их в Магнавру, а там замысловатыми переходами – прямо к покоям василевса; по дороге они никого не видели, кроме стражи. Перед дверью в покои они остановились, и Никита пошел доложить, почти сразу вышел и пригласил обеих монахинь пройти внутрь. Они вошли в просторную приемную, где никого не было, только стража у дверей, а у высокого окна – стройная женщина в белой тунике, затканной золотыми орлами. Две золотистых расшитых жемчугом косынки со скрученными жгутом концами покрывали ее голову наподобие шапочки, одна темная коса струилась по спине, другая была перекинута на грудь. Услышав шаги, женщина обернулась. Евфимия тихо ахнула и склонилась в земном поклоне, то же сделала и Кассия, а поднявшись, сказала:
– На многие лета да продлит Бог ваше царство!
Феодора окинула игуменью быстрым взглядом.
– Здравствуй, мать, – сказала она. – Проходи. Он ждет тебя, – августа кивнула в сторону двери, завешенной тяжелым пурпурным шелком с узором из золотых лоз.
Стражник отодвинул край завесы, и Кассия вошла в спальню, где сквозь аромат постоянно курившихся тут благовоний неумолимо пробивался тяжелый запах болезни. Император, приподнявшись на локте, смотрел, как игуменья подходит к его ложу.
Здравствуй, государь! – тихо сказал она, приблизившись, и поклонилась ему.
Феофил изменился за девять лет, прошедшие с того дня, как он переступил порог Кассииной кельи – страдания, пережитые им в последние годы, оставили свой след: на лбу пролегли морщины, черные волосы подернулись сединой. Но сильнее всего изменила императора болезнь: он побледнел, страшно похудел, и было видно, что в этом некогда здоровом и красивом теле почти не осталось жизни. Только глаза были всё те же, темные, глубокие; сейчас, казалось, только они и жили на этом лице, уже тронутом печатью смерти.
– Здравствуй, Кассия, – тихо сказал император и снова опустился на подушку, положив руку на грудь поверх одеяла. – Видишь, всё же мы с тобой еще раз встретились под небесами. А вот на небесах вряд ли встретимся, – он улыбнулся с печальной иронией. – Ведь у нас разная вера.
Губы Кассии дрогнули, но она тут же справилась с собой и тихо ответила:
– Ты всё-таки еще жив, государь. Еще есть время…
– Надеешься на пример благоразумного разбойника? Вряд ли, Кассия… Если уж я, когда мог размышлять об этом, не убедился вашими доводами… А теперь я в любой момент могу потерять сознание, и всё кончено!
Владеть собой не удавалось. Все ее страхи за него, вся горечь пережитых дилемм, вся боль, сжавшая ее сердце, когда она увидела умирающего императора, все непонятности, вся любовь и, быть может, отзвуки прежней страсти вылились в одно тихое слово:
– Нет!
Он понимал, что с ней происходит – он видел это, словно смотрел прямо в ее душу: связь между ними существовала по-прежнему, но уже не было времени размышлять о ее природе, хотя он ощущал, что страсть давно ушла, и если что-то есть, то это что-то другого происхождения. Он видел, что Кассии больно, но и в эту последнюю встречу ему не хотелось притворяться и «подбирать слова», даже из жалости к ней. «Я не пожалел ее в ту встречу, не жалею и теперь, – подумал он, – хотя так любил ее… А Феодору я жалел не раз… и думал, что совсем ее не люблю! Как много времени нужно, чтобы понять себя! Целая жизнь…»
Что он чувствовал сейчас, глядя на Кассию? Пожалуй, более всего – сострадание и печаль. Горечь?.. Нет, горечи он давно не чувствовал. Он прожил свою жизнь – и, хотя она не во всем сложилась так, как ему хотелось бы, всё же это была его жизнь, и он мог сказать, что, несмотря на некоторые преткновения, он сыграл свою роль достойно, – теперь делом высшего Судии было вынести окончательный приговор. Феофил не знал, каков он будет, а Кассия боялась… но что она могла сделать? Что вообще может быть у человека против неизвестности, кроме этого крика души: «Нет!»?.. Молитва? Но ответ на эту молитву тоже неизвестен…
– Да, Кассия, – сказал он, – да. Жизнь жестока… и сами мы жестоки. Вот даже сейчас… Казалось бы, мы с тобой прощаемся навсегда, а я всё еще тебя мучаю…
– Нет! Ты… ты меня не мучаешь, государь… Я всё равно верю, что…
– Что встретимся? Даже несмотря на разную веру? – он усмехнулся одним движением губ. – Ладно, я знаю, ты молишься за меня, и этого довольно. Да будет воля Божия! Лучше теперь о другом, – он помолчал. – Прости меня, Кассия! Я тогда так искусил тебя…
– Ничего, мне это было полезно, государь. Я была слишком гордой… И я сама поддалась… Прости и ты меня!
– Могла ли ты не поддаться? – он грустно улыбнулся. – Как там Евфимия? Я ведь знаю о ней… Вот перед кем я виноват больше всего, наверное!
– Слава Богу, она… нашла свой путь. Не скорби о ней, государь! – Кассия поколебалась несколько мгновений. – Она тоже здесь, в соседней комнате, я взяла ее с собой.
– Вот как? – на лице императора отразилось волнение. – Это очень кстати… Нельзя ли позвать ее? Я хотел бы сказать ей несколько слов.
– Да, государь, конечно!
Евфимия робко вошла в императорскую спальню и остановилась у двери. Кассия чуть подтолкнула ее в спину, а сама осталась стоять у входа. Евфимия приблизилась к ложу василевса и упала в земном поклоне.
– Здравствуй, государь! – сказала она, поднявшись.
– Здравствуй, Евфимия. Подойди ближе, – она подошла к самому изголовью, и император продолжал очень тихо, чтобы слышала только девушка. – Хорошо, что ты оказалась здесь. Я так виноват перед тобой! Прости меня.
– Я… – от волнения Евфимия не сразу смогла ответить. – Я никогда… не сердилась, государь! Я сама была виновата во всем! Ведь ты тогда… честно предложил мне выбрать…
– Да разве ты могла бы выбрать иначе? – прошептал император. – Ты так невинна, что даже не понимаешь, с каким жестоким расчетом я поступил тогда с тобой! Ладно, не будем сейчас об этом. Я рад, что мы повидались… и что ты не держишь зла на меня… Мать Кассия сказала, что ты нашла свой путь. Это правда? Ты счастлива?
– Да, государь. Очень! Сначала мне было тяжело… но матушка Кассия так помогла мне! Конечно, если б не она, не знаю, как бы я… справилась…
– Да, матушка у вас хорошая, лучше и пожелать нельзя, – улыбнулся Феофил. – Что ж, Евфимия, да поможет тебе Бог! Молись за меня… И прощай.
У монахини задрожали губы, она опустила глаза, потом вновь взглянула на василевса и прошептала:
– Я… не могу сказать тебе «прощай», государь! Я могу только сказать: до встречи!
Тут она не выдержала, склонилась, на миг прижалась губами к лежавшей поверх одеяла руке Феофила и, повернувшись, почти бегом вышла из покоя, низко опустив голову.
– Береги эту девочку, Кассия, – сказал император, когда игуменья снова подошла. – Ей всё еще нелегко… До чего же невыносимо, когда за твои ошибки приходится платить другим! – вырвалось у него.
– Да, невыносимо, – ответила Кассия, бледнея. – И я не меньше виновата перед ней, чем ты, государь. Но я сделаю для нее всё возможное!
– Сделай, прошу тебя. А невозможное… пусть сделает Бог!
– Да, – кивнула игуменья, и в глазах ее вновь заблестели слезы.
Император несколько мгновений молча смотрел на нее.
– Я должен рассказать тебе одну вещь, Кассия… Тогда, в твоей келье… Знаешь, почему я отпустил тебя? Ты сказала потом, что я лучше тебя… Думаешь, я удержался сам? Нет. Это Богоматерь удержала меня!
– Богоматерь?
– Да. Меня уже ничто не могло сдержать… Но случайно я взглянул на ту икону у тебя в келье… И это было… не знаю, что… Как ожог… Я ощутил, что Она – тут… Она, Богоматерь! Что Она видит всё это! И тогда я отпустил тебя. Так Она меня удержала…
Игуменья упала на колени, точно у нее подкосились ноги. От волнения она не могла ничего сказать. Время словно бы остановилось.
– Она удержала нас, – проговорила, наконец, Кассия. – Феофил, разве ты не понимаешь, что это значило, что это значит? Божия Матерь хранила тебя, и… Она ждет… Еще не поздно…
– Не поздно покаяться? – император усмехнулся. – Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но я не могу смотреть на жизнь… так упрощенно! Думаешь, меня никогда не посещали сомнения? Посещали, Кассия, и я размышлял о том, за что я терпел поражения на войне… и другие скорби… Допустим – допустим! – я признал бы, что иконы достойны поклонения, что я заблуждался. Но я никогда не признаю – никогда, понимаешь? – что всё это время причащался «пищи демонов»… Ведь так, кажется, ваш Феодор Студит называл наше причастие? Твой духовный наставник… Ты с ним согласна, скажи-ка, Кассия? Ты тоже думаешь, что я всё это время был в общении с демонами и был причастником «трапезы бесовской»? Что мои дети и родственники, умершие вне общения с вами, попали в ад? Что Иоанн – не патриарх и не служитель Божий, а «бесоначальник» и «колдун»? Что когда он вытаскивал меня из внутренних ям и тупиков, это всё была не Божья милость, а прельщение? Впрочем, ведь ты и сама воспользовалась его духовными советами! А какие же духовные советы могут быть у человека, не причастного Духу Божию?
Пока он говорил, Кассия всё больше бледнела, а император между тем заметно разгорячился: на его щеках показался румянец, и словно какая-то сила появились в полумертвом теле.
– Я… не считаю Иоанна «бесоначальником», – тихо проговорила игуменья после небольшого молчания и поднялась с колен. – И не думаю, что ты был в общении… с бесами…
– Как же тогда ты разрешишь это противоречие? Если Иоанн, я, вообще наши единоверцы… кстати, и преосвященный Лев… твой давний друг, не так ли? Так вот, если мы всё же не оставлены Богом и причастны Духу, а твои единоверцы учат, что мы Ему не причастны, что мы богохульники и богопротивники… то логически здесь может быть одно из двух: или мы не еретики, а значит, каяться мне не в чем; или ты сама не знаешь, что говоришь, и не веришь в то, что проповедуешь. Как же ты хочешь убедить меня в том, в чем ты сама до сих пор не разобралась?
Кассия опустила взгляд, на ее лице отразилось страдание. Император смотрел на нее и думал: «Вот опять, как и двадцать лет назад, я ставлю ее перед неразрешимым выбором! Даже теперь более неразрешимым, чем тогда…» Он вспомнил свой разговор с Грамматиком, когда Иоанн сказал, что, если б на выборе невесты между ними стояли одни догматы, без призвания к монашеству, Кассия выбрала бы иначе… И вот, сейчас она, по сути, должна сделать именно такой выбор: или догматы – или вечное расставание!
«Не сможешь ты отправить меня в ад ради своих догматов! – думал василевс, глядя на ту, которую так долго и отчаянно любил. – И в этом – вся наша жизнь!.. Неразрешимая борьба… Единое и иное… И нет ни иного без единого, ни единого без иного… Столько лет мы с Феодорой жили, как противоборствующие противоположности, а на самом деле просто не знали о своем единстве… Что ж, для симметрии было бы логично, если б у меня с Кассией было кажущееся единство двоих, на самом деле просто не знавших о своей противоположности… Только противоположности здесь нет, а в жизни не всегда есть логика и симметрия… по крайней мере, понятные нам…»
Внезапно он ощутил невыносимую усталость, которая враз придавила его к постели и отняла желание обсуждать дальше все эти неразрешимые противоречия. «В конце концов, какая разница? – вяло подумал он. – Я уже труп… На точку зрения студитов или Мефодия я не встану никогда, так что тут еще обсуждать? Зачем я ее терзаю?.. Неужели из мести за годы, потраченные на “бесполезный” платонизм?!..»
Кассия подняла на него глаза.
– Государь, вспомни историю сотника Корнилия. Он был так благочестив, что Господь даже послал к нему Своего ангел! Но хотя Бог слышал его молитвы, ангел всё-таки велел Корнилию пригласить Петра, чтобы услышать спасительное слово. Думаю, так и с тобой, и с твоими единоверцами… Ведь мы не можем сказать, что если б Корнилий умер, например, не дождавшись прихода Петра, он не спасся бы! И даже если бы он умер до того, как к нему был послан ангел… Он жил благочестиво в той вере, какую знал, и если б у него не было возможности узнать о том, чего ему не хватало, разве осудили бы его за это? Но есть разница между человеком, который не пренебрегал верой, а просто не мог узнать или не успел задуматься о каких-то догматах, и человеком, который знал и задумывался… И в последнем случае тоже есть много разных… оттенков… Разве мы можем тут рассудить?! Это дело Божие, а не наше! Я хочу убедить тебя не потому, что думаю, будто все твои единоверцы непременно погибли или погибнут – я этого не знаю! – а потому, что мне хочется, чтобы ты принял истину в ее полноте, государь! Разве это плохое желание? И конечно… я боюсь за твою вечную участь – но опять же именно потому, что не знаю, какой она может быть! Разве ты не простишь мне такой страх? – она улыбнулась сквозь слезы, снова застилавшие ей глаза.
– Что ж, достойный ответ! – сказал император с улыбкой. – Хотел бы я послушать, как ты обсуждаешь эти вопросы с нашими двумя философами… Но увы! Впрочем, ладно… Ты говоришь, что боишься, потому что не знаешь. Я тоже не знаю, Кассия. Но давай на этом остановимся. Как бы там ни было, я благодарен судьбе… за то, что ты была в моей жизни. Благодаря этому я многое понял… И ты тоже, я знаю. Молись за меня, и пусть Бог творит Свой суд, как знает и хочет… А мы с тобой просто скажем друг другу: «До встречи!» Ты согласна? – он опять чуть улыбнулся. – Не плачь. До встречи, Кассия!
– До встречи, государь! – прошептала она и поклонилась ему.
Они еще несколько мгновений смотрели друг другу в глаза. Наконец, губы Кассии дрогнули, и она, повернувшись, быстро пошла к двери.
Когда она вышла из спальни императора в соседнюю комнату, августа у окна тихо разговаривала с Евфимией. Кассия подошла к ним. Феодора взглянула на нее с каким-то неопределенным выражением и спросила:
– Ну что, обратила?
– Нет, августейшая. Но… я надеюсь, что он… будет думать…
– Если у него будет время, – мрачно сказала императрица. – А времени у него мало, – голос ее задрожал, и она умолкла.
– Господи! – вздохнула Евфимия.
– Нужно молиться, – тихо проговорила Кассия.
– Что ж, молитесь, вы на то и монахини, – Феодора усмехнулась. – А у меня уже… что-то сил нет… – она вдруг в упор посмотрела на игуменью. – А что, кстати, по-твоему, наши сын и дочь, мои свекровь со свекром и другие, кого перед смертью никто не обратил, попали в ад?
Кассия ужасно побледнела и еле слышно ответила:
– Не знаю, государыня.
– А кто знает? – снова усмехнулась императрица. – Впрочем, довольно. Ступайте, – и, не дожидаясь ни поклонов, ни слов прощания, она скрылась за дверью в императорскую спальню.
Когда Кассия ушла, Феофил глубоко вздохнул и закрыл глаза. «Не сказал ни “живи”, ни “прощай”, как собирался, а сказал “молись” и “до встречи”, – подумал он. – Впрочем, жизнь монаха, по большому счету, и должна быть непрерывной молитвой… К тому же я не Октавиан Август! И Феодоре я тоже скажу не “помни, как жили мы вместе”, а…» Он услышал рядом шорох и открыл глаза. Жена села у его изголовья и смотрела с легким беспокойством.
– Как ты? – спросила она.
– В порядке, – он улыбнулся. – Не говори ничего сейчас. Просто посиди со мной.
Феодора встала, обошла кровать, легла рядом с Феофилом и осторожно обняла его. Он повернул голову, поцеловал жену в лоб и прошептал:
– Да, моя августа. Я люблю тебя.
…Через два дня император послал к патриарху сказать, что желает исповедаться и причаститься.
– Кассия была здесь, – сказал Феофил под конец исповеди. – Я пригласил ее, чтобы проститься… И теперь думаю, что я мстителен, как женщина: пытался поставить ее перед выбором, предпочесть ли их догмат и тем самым отправить меня в ад или признать, что она сама не знает, как верует, – император усмехнулся. – Впрочем, она – философ, нашлась с ответом!
– Здесь не мстительность, государь, а желание ощутить власть над другим. Этому бывает очень трудно противиться.
Император помолчал, задумавшись.
– Может, ты и прав, – проговорил он, наконец. – Но теперь уже не время рассуждать об этом. Меня больше занимает другое… Я не знаю, какая вера истиннее, святейший. И, если честно, мне страшно умирать с этим сомнением. Кассия уговаривала меня принять ее веру… А я ведь не уговаривал ее принять мою!.. И вот, лежу и думаю: отчего во мне сомнение? Оттого, что мне хочется встретиться с ней там? Раньше я действительно часто думал, что если бы там встретиться, то можно будет, так сказать, обо всем договорить… А сейчас, знаешь ли, кажется, что вроде уже и договаривать не о чем. Жизнь прошла, у каждого своя, и в общем, понятно, почему всё так вышло… Меня гораздо больше волнует, что будет без меня с сыном, справится ли Феодора… Всё-таки власть – такая насмешка, Иоанн! Ты всю жизнь стремишься к чему-то, стараешься добиться разных целей, устроить всё наилучшим образом… А после приходит… какой-нибудь тиран Фока!.. Конечно, слава Богу, сейчас на горизонте не видно такой опасности, но… Так много было желаний, а теперь, кажется, одного бы просил у Бога: чтобы не разорили того, что я сделал, чтобы сын вырос и смог преумножить… Об этом я молюсь много, а вот о себе… Как-то кажется: что стяжал в душе, то и есть, остается лишь предаться на милость Божию… всё равно уже ничего не изменить… Впрочем, жену и детей я препоручил Богу, а вот как Бог посмотрит на меня самого?.. Мать, когда умирала, сказала мне, что главное в жизни – при конце ее придти к ощущению, которое Христос выразил словами: «И в тот день вы не спросите Меня ни о чем»… И вот, я могу сказать, что относительно всего, что было в моей жизни, у меня вопросов действительно не осталось ни о чем, кроме одного – веры! Ответа у меня нет, и боюсь, уже нет времени, чтобы найти этот ответ…
– Думаю, время еще есть, августейший. Пока ты жив.
– Ты в этом уверен?.. А ведь Кассия сказала мне то же самое… Знаешь, Иоанн, – император усмехнулся, – однажды я подумал, что вы с ней чем-то похожи… Философы! И именно потому она не могла бы стать хорошей женой – не только для меня, а вообще. Она создана для той жизни, которую избрала… Но мне всё-таки хотелось бы там оказаться вместе с ней… так же как вместе с Феодорой, с тобой, со Львом, с моей матерью, с отцом, с детьми… Только возможно ли это? Кто знает?.. Я думал, что скажу Кассии «прощай», а сказал ей «до встречи», но это всё же пожелание, а не уверенность… – он вздохнул и улыбнулся. – Тебе хорошо, философ: в свое время ты ведь, верно, с чистым сердцем сказал моей матери «до встречи», а не «прощай»?
– Да. Но полной уверенности на этот счет мы, пока живем здесь, иметь всё равно не можем. К тому же я должен сказать, что твоя мать, государь, до конца жизни держала в своей молельне несколько икон.
– Неужели?.. Да, женщины любят… играть в «куколки»… – Феофил помолчал немного. – Благодарю тебя, Иоанн, за всё! Я так многим тебе обязан, что это не выразить словами… Мне бы очень хотелось, чтобы ты воспитал Михаила… если это будет возможно.
– Да, если будет возможно. А если нет, я всегда буду молиться за него.
– Благодарю, владыка, – император пристально взглянул на патриарха. – Но в ближайшее время ты, наверное, будешь молиться, чтобы я перед смертью не отпал в иконопоклонство?
– Я буду молиться, чтобы ты не умер в сомнениях, государь.
10. Снег
Люди должны умирать. И в конечном итоге те, кто умирает, делают это не потому, что случилось то или это, а потому что люди должны умирать.
(Дина Иванова)
Кассия шла в храм к вечерне, ветер нес ей в лицо мокрый снег, хлопья тут же таяли, и она не знала, что течет по ее щекам – вода или слезы. Впервые за много месяцев в ее душе поднялось такое смятение. «Разве я не молилась? – думала она. – А теперь он умрет… Он сказал: “До встречи”, – а будет ли она? Будет ли?.. Почему так страшно, если я сама призналась, что не думаю, будто он был в общении с бесами? Или потому и страшно, что я не знаю… На самом деле я ничего, ничего не знаю!.. Где грань? Ведь она есть, ее не может не быть! Но провести ее так, как проводят иные… даже так, как проводил отец Феодор… нет, я не могу так! А как надо? Кто знает? Знает ли кто-нибудь?.. Можно ли это знать?.. Конечно, до конца знает только Бог, а мы должны доверять Ему… Значит, я не доверяю, если так страшно? Невыносимо!.. Неужели он погибнет?.. Господи! Нет, этого не может быть! Не может быть… Нет!»
«И се, даровал тебе Бог всех плывущих с тобою»… Значит, это был самообман?.. Нет, просто она недостойна, чтобы ее молитва была услышана…
«Господи, не ради моих молитв, но по единой милости Твоей!..»
Снег повисал на ресницах, таял на губах. Мокрый и холодный – такой же холодный, как страх, сжимавший ее сердце с того самого момента, как она простилась с императором…
Игуменья вошла в нартекс и вытерла ноги о шерстяной коврик. Она пришла чуть раньше: в било ударили только что, и сестра Марфа, возжигавшая лампады, еще не обошла храм. Здесь было теплее, чем на улице, но не намного. Какая-то сестра молилась, стоя на коленях слева, почти под самым окном. Евфимия! «Где двое или трое собраны во имя Мое…» Неужели Бог не услышит? Ведь не только они двое молятся за государя, а еще множество людей!.. Евфимия подняла голову и посмотрела на игуменью, в ее глазах стоял тот же вопрос: неужели не услышит?.. «Это жестоко! – мелькнула у Кассии мысль. – Хотя в этом виноваты мы сами, должно быть… У нас мало веры!..» Но надо было взять себя в руки: в храм начинали собираться сестры. Наступала память святителей Александрийских Афанасия и Кирилла, которые всю жизнь боролись за православие, обличали еретиков и увещевали не общаться с ними… А накануне была память преподобного Антония Великого… Антония, называвшего современную ему арианскую ересь бесовским учением и завещавшего перед смертью не иметь никакого общения с еретиками… Антония, которому Бог на его вопросы по поводу странностей промысла о разных людях сказал только: «Себе внимай!»
«Я всё равно не смогу найти никаких ответов, по крайней мере, сейчас, – подумала Кассия. – Сейчас можно только молиться. Больше нам ничего не осталось!» – и она пошла на свое место, чтобы подать возглас к началу вечерни. Служба началась, сестры запели псалом, но игуменья не слушала. «Господи, помиловавший разбойника, в одиннадцатый час пришедшего к Тебе! – молилась она. – Не попусти погибнуть рабу Твоему! Приведи его на покаяние, хоть в последний час…»
Снег покрывал тонким слоем улицы и крыши и тут же таял, стекая слезами с мокрой черепицы…
«Господи! – молился патриарх в алтаре храма Святой Ирины, где тоже шла вечерня. – Разреши его сомнения и прими его в царство Твое вечное!»
На Город упала тьма, похолодало, ветер усилился. Снег стал колючим, хлестал в оконные стекла, острой крупой сыпал на крыши, забивал водостоки.
– Господи! – шептала при тусклом мерцании светильника вдова, которую император защитил от несправедливости препозита Никифора, – Государь умирает… Будь же милостив к нему, как и он был милостив к моему смирению!..
Снег залетал в портики, загоняя вглубь бездомных и нищих, заставляя их жаться друг к другу, делиться последними корками хлеба и пускать по кругу потертый мех с дешевым вином, по вкусу напоминавшим уксус.
– Господи, Иисусе Христе! – причитали нищие в портике у Влахернской церкви. – Беда-то какая с государем! Слышно, совсем плох, помирает! Горе-то какое, лишаемся мы кормильца! Сколько мы от него добра видели, кого только он не одаривал медяками, кому только не подавал! А уж как справедлив был, скольких защитил от судей неправедных, от притеснителей злых! Господи милостивый, прими его в Свое царство, как обещал милостивым!..
После полуночи ветер утих, снег пошел легкими хлопьями, кружил над Городом, пушисто ложился на обледенелые улицы и крыши…
Феофилу за последние несколько дней резко стало хуже, боли в печени усилились так, что он порой уже не мог сдержать стонов, а иногда начинал задыхаться; есть он больше не мог, только выпивал немного травяного настоя. Все понимали, что это конец. Однако император был в сознании, лишь иногда бредил. Феодора почти не покидала его спальной, сидела рядом и во время приступов держала его за руку, словно надеясь таким образом взять часть боли на себя.
Приводили детей, и Феофил благословил всех, клал руку на голову каждой дочери и молился про себя. Девочки все были притихшие и печальные, даже Пульхерия теперь догадывалась о том, что происходит. Сына император попросил поднести к нему, поцеловал в лоб, благословил, а когда мальчика снова поставили на пол у кровати, некоторое время молча смотрел на него с грустной улыбкой. Михаил глядел на него серьезно и чуть вопросительно.
– Папа, а почему ты всё лежишь?
– Устал от жизни, – ответил император. – Но скоро отдохну… может быть.
Патриарх приходил после Богоявления еще дважды и причащал умирающего. С последним приобщением Феофилу как будто полегчало, он стал больше и покойнее спать, и Феодора тоже смогла немного отдохнуть – засыпала, сидя в кресле у изголовья мужа. Впрочем, сон ее был беспокоен: она боялась, что Феофил может уйти без нее.
Но этим вечером она не спала, потому что император с самого утра сильно мучился, бредил, не смог даже выпить настой из трав – его вытошнило, а потом что-то странное случилось со ртом: губы стали пухнуть и к вечеру Феофил уже не мог их сомкнуть, язык тоже распух и не помещался во рту… Зрелище было ужасным; императрица велела больше никого не пускать в спальню, кроме врачей, назначенных василевсом регентов и самых приближенных кувикулариев, а патриарху послала передать, что причастить императора, по-видимому, больше не удастся. Феодора сидела, держала мужа за руку, плакала и молилась: «Господи, пощади его!»
Феофила мучили кошмары. То невиданные черные звери с горящими глазами бросались на него, то его преследовали арабы на конях, а он убегал от них, продираясь сквозь колючий кустарник, который рвал одежду и впивался иголками в тело… Он добегал до края глубокой пропасти, где клокотала огненная река, а на другой берег можно было перейти только по веревке вроде той, по какой кровельщик прошел от крыши Великой церкви к статуе Юстиниана. Феофил ступал на веревку, но, кое-как дойдя до середины, терял равновесие и падал вниз, в огненный поток… Он кричал – и приходил в себя, но не мог ухватиться за уплывавшую от него действительность и снова погружался в тот же бредовый кошмар…
К полуночи Феодору охватило отчаяние. Она уже не могла молиться, только смотрела на Феофила, разрываясь от боли. Когда он начинал метаться, стонать и вскрикивать, открывал глаза и смотрел на нее мутным взглядом, она сжимала его руку, повторяя: «Я здесь, здесь!» – но он не узнавал ее и снова уплывал в свой бред. И каждый раз она с ужасом думала, что, может быть, он уплыл навсегда и больше не вернется, что сейчас дыхание остановится и всё будет кончено…
Она мучительно пыталась понять, не совершила ли ошибки, прогнав накануне доместика схол, когда тот пришел с намерением призвать Феофила к покаянию в иконоборчестве. Впрочем, его решительность быстро улетучилась, когда августа напустилась на дядю с криком:
– Оставь его в покое! И меня! Уходи! Убирайся со своими проповедями! – казалось, еще немного, и она затопает на Мануила ногами.
Когда испуганный и растерянный доместик покинул комнату, Феодора заплакала. Феофил, открыв глаза, спросил еле слышно:
– Что… случилось? На кого… ты кричала?
В этот миг у нее мелькнула мысль заговорить с ним об иконах – но она не заговорила.
– Ничего, ничего, – ответила она. – Просто тут докучают некоторые…
– Ты… устала… Может… отдохнешь? Ты… такая бледная…
– Нет! Нет, я не оставлю тебя, я не могу! – она сжала его руку. – Как бы я хотела умереть вместе с тобой!
– Нет… Ты должна… вырастить сына… Не плачь… любовь моя.
Она сползла с кресла на пол, уткнулась лицом в край ложа и зарыдала, а потом ощутила, как рука Феофила тихонько стала гладить ее по голове. Августа затихла, а когда подняла голову, то увидела, что муж уснул. Так она и не сказала ему ничего про иконы. А надо было… Надо ли было?..
Теперь, глядя на искаженное страданиями лицо любимого человека, Феодора пыталась понять собственную веру, хотя момент был не самый удачный: от скорби и душевно-телесного истощения она плохо соображала, – но именно сейчас это понимание стало насущным, как никогда. Как могла она убеждать Феофила принять иконы, если сама никогда не была последовательной в их почитании… по крайней мере, такой последовательной, как Кассия или сидевший в дворцовой тюрьме игумен Мефодий? Сестры рассказывали ей о его страданиях в заключении, и Феодора сочувствовала ему, но не могла осуждать Феофила за то, что он держал Мефодия в темнице: каждый со своей точки зрения был прав, – а кто был прав с точки зрения Бога?.. Если она считала возможным, втайне поклоняясь иконам, все эти годы состоять в общении с иконоборцами, не учила собственных детей чтить образа и без колебаний встала на сторону мужа, когда он запретил дочерям ходить к их «слишком благочестивой» бабке, то много ли стоило такое иконопочитание? По сути, оно ничего ей не стоило, кроме, разве что, единственного резкого выпада Феофила после случая с Дендрисом и «куклами»… Конечно, тут не было никакого, ровным счетом никакого исповедничества! Исповедники шли под бичи, в темницы, в ссылки, только бы не общаться с еретиками… Мать когда-то говорила, что, если судить по всей строгости, причащающийся с еретиками – такой же еретик, как бы он при этом ни верил сам в себе… А раз так, не стояла ли Феодора по ту же сторону, что и Феофил, от той стены… или пропасти… которая отделяла иконопочитателей от иконоборцев? Если б она сейчас умерла вместе с ним, куда бы ее определили – разве не туда же, куда и его?.. И где было бы это «туда же»? В аду? – Но она не верила в это! Как и в то, что ее умершие дети отошли на вечные мучения только потому, что были воспитаны в иконоборчестве. Нет, не верила. Она не могла в это поверить, она даже думать об этом не могла без возмущения!.. Правда, дети никогда не знали иной веры, кроме иконоборчества – им, в сущности, не из чего было выбирать, у них не могло быть сомнений… А она знала, знал и Феофил… Значит, надо сделать выбор? Но какой?.. Да ведь Феофил его сделал, сделал давно и никогда не отступал от него! А она?..
Что значили для нее иконы? Просто привычка детства?.. Нет, это было не так. Конечно, ее внутреннее влечение к почитанию образов не было осознанным догматически – но в то же время оно было достаточно сильным: если Феодора долго не молилась перед иконами, в ее душе всегда нарастало неясное беспокойство. Однако история с иконописцем Лазарем открыла ей больше: именно тогда в ее отношениях с мужем изменилось нечто существенное, и с тех пор в августе жила уверенность, что появившееся у нее «умение играть на лире» было связано с иконопочитанием, с ее попытками хоть иногда смягчить отношение мужа к защитникам икон. И когда она перед иконами молила Бога вернуть Фео фила живым из похода и обещала больше не быть «такой ужасной, как раньше», а потом приложилась к образу Спасителя, она ощутила в сердце утешение и уверенность, что ее молитва услышана. Нет, она не могла отвергнуть иконы, не могла сказать, что это просто «бездушные картинки», никак не связанные с Богом! Но ведь при этом она оставалась в общении с иконоборцами, а если это всё равно, что отпадение в ересь, то как же Бог помогал ей через Свои иконы?.. А то моление с ризой Богоматери во время осады Города Фомой, когда крестный ход совершали Феофил с патриархом Антонием, с Иоанном и остальным клиром? Получается, Бог помогал и иконоборцам, слышал их молитвы… Антоний умер в иконоборчестве – погиб ли он?.. Иоанн с его даром прозрения – разве не от Бога получил этот дар, равно как и способность давать духовные советы? А Евдоким, проживший как праведник свою недолгую жизнь, – разве не принял его Бог, несмотря на то, что он не был иконопочитателем? Ведь из Харсиана доходили вести, что на его могиле совершаются исцеления больных! А если так, то… какой же смысл тогда во всех этих спорах об иконах?!..
Или просто главное – не иметь сомнений в том, что избрал, ведь сомневающийся «не тверд во всех путях своих»?..
Голова отказывалась думать. Феодора никогда не разбиралась в богословии, а теперь у нее просто не осталось сил решать те вопросы, ответы на которые она вряд ли смогла бы найти и в более спокойной обстановке. Внезапно всё вокруг нее стало затуманиваться, мелькнула мысль: «Это от голода», – августа с утра не брала в рот ни крошки. «Господи!» – подумала она, и тут ее глаза закрылись сами собой, и она куда-то провалилась…
«Проходи, госпожа», – раздался чей-то голос, перед ней раздвинулись завесы на дверях, и императрица вошла. Это был Золотой триклин, но, войдя, августа поначалу не смогла ничего разглядеть, потому что словно ослепла: она еще никогда не видела, чтобы зал был так освещен – свет шел не сверху, из окон и от паникадил, а отовсюду, он как будто наполнял самый воздух. Когда глаза Феодоры немного привыкли, она поняла причину этой светлости: на троне в триклине сидела Сама Богоматерь, держа на руках Младенца-Христа. Они напоминали изображение на одной из икон, что Феодора прятала у себя, но были живыми, нестерпимо сияющими и прекрасными. Их обступали ангелы в светоносных одеяниях, невероятно красивые, стоявшие точно так же, как кувикуларии на императорских приемах, в похожих одеяниях и с мечами при поясе. Перед троном стоял Феофил, без короны, без пурпурной обуви, в одном простом темном хитоне, со связанными руками, и хотя он стоял спиной к Феодоре, она немедленно узнала его. Христос взирал на него сурово, а Богоматерь – как будто с жалостью. Ангелы же смотрели грозно, и один из них, подойдя, громко сказал: «Как посмел ты, несчастный, уничижить икону Господа Иисуса, и Пречистой Матери Его, и всех угодников Его?» Тут же с обеих сторон к Феофилу подошли еще два ангела с огненными бичами в руках и стали бить его. После первых же ударов Феофил упал, словно его били не бичами, а палицами. «Нет!» – закричала Феодора и бросилась к нему…
Это был сон. Она очнулась с чувством нестерпимого страха и боли, как будто ее сейчас бичевали вместе с мужем – и услышала, как он стонет. Она склонилась к нему. Император открыл глаза; взгляд его был осмыслен, и в нем читалось страдание. Феофил не бредил, он узнал жену и силился заговорить.
– Что? Что? Скажи! – она сжимала его руку.
Его распухшие губы шевельнулись, и с трудом, превозмогая боль, он попытался что-то произнести. Вряд ли кто-нибудь другой понял бы его – но Феодора поняла:
– Меня… бьют… за иконы.
Ее глаза широко распахнулись.
– Сон? Тебе снилось, что тебя бьют за иконы?!
– Да.
Ужас. Липкий, холодный, останавливающий сердце. На миг ей показалось, что она сейчас утонет в этом ужасе. Но взгляд Феофила не дал ей утонуть – он звал ее, он чего-то хотел.
– Мне сейчас приснилось то же самое, – проговорила она, глядя ему в глаза.
Его взгляд не выразил удивления, и августа ощутила, как муж всё сильнее сжимаете ее руку в своей.
– Феофил, хочешь… я принесу тебе икону?
– Да.
Она скорее угадала, чем услышала этот ответ. Пальцы Феофила до боли сжали ее ладонь и выпустили.
– Я сейчас!
Она встала, сделала несколько шагов к выходу, и ее опять затопил ужас: что, если он умрет, пока она ходит за иконой?!..
Вдруг дверь отворилась и вошел логофет дрома, он нес поднос, где стояла тарелка с нарезанными яблоками и грушами и чаша с вином. Поскольку императрица только махала рукой на кувикуларий, когда они напоминали ей о еде, препозит в конце концов пожаловался Феоктисту, и хранитель чернильницы решил сам позаботиться об августе – по крайней мере, сделать такую попытку – и, быть может, уговорить Феодору хоть немного отдохнуть. Вслед за ним вошли в спальню двое кувикулариев василевса – узнать, не нужно ли чего. Императрица бросилась к логофету:
– Феоктист, у тебя есть икона?
Патрикий едва не выронил поднос.
– Государыня, я… – промямлил он, пытаясь хоть немного выиграть время и сообразить, что делать.
Со времени царствования императора Льва Феоктист не чтил икон и не держал их у себя. Крестообразный золотой энколпий с миниатюрными изображениями Христа, Богородицы и апостола Иоанна, висевший теперь у логофета на шее под одеждой, надела на него умирающая мать, неделю назад прощаясь с сыном, и патрикий решил, что поносит энколпий сорок дней в память о матери, а потом снимет, и никому не говорил о нем. Вопрос августы привел логофета почти в остолбенение: как она могла узнать?! Неужели он походил на иконопоклонника?.. Но ведь он никогда и нигде… Никогда и нигде! Вот только сейчас, ради памяти матери – и тут же попался!.. А впрочем, ведь августа сама тайно чтит иконы! – едва Феоктист успокоился на этой мысли, как увидел, что император протягивает к нему руку. «Знает!» – подумал логофет с ужасом: ему представился гнев умирающего василевса за то, что Феоктист, пламенно обещавший не лишать патриарха кафедры, оказался иконопоклонником, – конец придворной службе, конец всему!.. Поднос выскользнул из его рук, но не упал, буквально на лету подхваченный кувикуларием.
– Что с тобой, Феоктист? – удивленно спросила императрица. – Зачем ты это принес?
– Я подумал, августейшая, – еле выдавил логофет, – что тебе нужно хоть немного подкрепиться, и осмелился…
– Потом! – она махнула рукой. – Говори: у тебя есть икона? Очень нужно, прямо сейчас!
Император продолжал тянуть к ним руку. Ничего не понимающий Феоктист кивнул и медленно вынул из-под хитона энколпий на золотой цепочке.
– Слава Богу! – воскликнула Феодора. – Подойди сюда, скорей! – она повлекла его к ложу василевса и буквально силой наклонила к нему.
К величайшему изумлению логофета и смотревших на всё это кувикулариев, император взял в руку энколпий и поднес к губам. Как только он приложился к иконам, опухоль с его губ и языка начала спадать буквально на глазах, рот закрылся, а обезображенное болью лицо приняло обычный вид, на щеках показался легкий румянец, а в глазах – прежний блеск; можно было бы подумать, что император внезапно выздоровел. Феодора поднесла руку ко рту, не отрывая взгляда от лица мужа, вдруг глаза ее закрылись, и она упала без чувств на руки Феоктиста. Подскочившие кувикуларии усадили ее в кресло, а потрясенный логофет переводил глаза с энколпия на императора и обратно. Феофил, обеспокоенный обмороком жены, силился подняться на постели, но Феодора почти сразу пришла в себя, отпила из поднесенной ей чаши немного вина, взглянула на мужа и улыбнулась:
– Хочешь пить?
– Хочу, – ответил он чуть слышно.
Она дала ему травяного настоя, он выпил, опустил голову на подушку и закрыл глаза. Спустя совсем немного времени он задышал тихо и ровно – уснул. Императрица взглянула на логофета.
– Ну вот, Феоктист, а я уже думала, что чудеса бывают только там, где нас нет… Ты, кажется, какую-то еду принес?
– Да, государыня! – патрикий, наконец, очнулся и засуетился. – Яблоки, груши… Принести чего-нибудь еще?
– Нет, ничего больше не надо. Благодарю!
Она поела немного фруктов, допила вино, отослала всех и, забравшись на ложе, осторожно легла рядом с Феофилом. Она слушала его дыхание, и в голове вертелось только одно слово: «Господи!..» Она не помнила, как заснула.
Ее разбудили слуги, пришедшие поменять белье, переодеть императора в чистый хитон, воскурить благовония и посыпать пол сухими лепестками роз. Феофил морщился от боли, пока его перемещали и переворачивали, но терпел молча. Занавеси на окне раздвинули, и белый свет заструился в комнату. Пока слуги делали свое дело, императрица ненадолго отлучилась и вернулась с небольшим свертком в руках. Когда все ушли, Феодора напоила мужа травяным настоем, а сама доела принесенные ночью фрукты. Они едва перекинулись несколькими ничего не значащими словами; впрочем, Феофилу было тяжело говорить. Пришел врач, с удивлением посмотрел на больного, и, пока он проверял пульс и осторожно ощупывал печень, Феодора рассказала о происшедшем чуде.
– Слава милосердию Божию! – врач перекрестился. – Теперь можно надеяться, что…
– Нет, – еле слышно прервал его император. – Ступай, Симеон… Благодарю тебя за всё… Больше ты мне не понадобишься.
– О, государь! – в глазах Симеона заблестели слезы. – Я никогда не забуду твоих милостей! И всегда буду молиться за тебя, августейший!
Когда он ушел, Феодора вынула из принесенного ею свертка небольшую икону Богоматери. Феофил улыбнулся, медленно поднял руку и перекрестился, поцеловал икону, а потом августа положила ее рядом с ним на подушку и опять села у изголовья мужа.
– Что… там на улице? – спросил он.
– Снег. Всё в снегу.
Читать бесплатно другие книги:
