Кассия Сенина Татьяна
– Роптать и бояться не стоит, государыня. Думаю, Господь потому пока не дает вам сына, что вы с государем еще поняли не всё, что вам нужно понять в ваших отношениях. Наследник – такой плод, который должен созреть, – Иоанн чуть заметно улыбнулся.
– В наших отношениях! – повторила императрица, вздрогнув.
Внезапно у нее из глаз против воли потекли слезы. Она беспомощно взглянула на патриарха.
– Тут есть кресло, августейшая.
Феодора упала в него и расплакалась. Патриарх вышел из часовни и вернулся, неся серебряную чашу с водой. Императрица кивком поблагодарила Иоанна, отпила немного, поставила чашу на позолоченный столик и проговорила с глубоким вздохом:
– Сядь, владыка. Мне нужно тебе многое сказать.
Чуть помолчав, она рассказала всё – о своей жизни с самого детства и мечтах о будущей любви, об отношениях с мужем, о Евфимии, о встрече с Кассией, о Евдокиме… Поначалу она с трудом подбирала слова, краснела, но постепенно внешне почти успокоилась, только руки ее нервно теребили золотую кисточку на конце пояса. Патриарх слушал внимательно, не перебивая, ничего не спрашивая и не глядя на августу, и по мере того, как она рассказывала, ей становилось всё легче говорить: она ощущала, как с нее словно спадает свинцовое одеяние или железные вериги, не дававшие ей свободно передвигаться. Только сейчас Феодора сполна осознала, насколько все эти годы она была угнетена тяжестью тех мучительных мыслей и переживаний, которые никому не решалась открыть.
– Я долго думала, что он меня совсем не любит… Думала, что я для него только… что-то вроде гетеры… А теперь мне кажется… что-то изменилось… Может быть, оно изменилось уже давно, а я просто не понимала, не замечала?.. Я вот стала даже Платона читать, думала: поумнею, начну с Феофилом говорить о философии… Только что-то мне думается, дело не в этом. Помнишь, владыка, тот наш разговор, давно, еще до смерти государя Михаила? – Иоанн кивнул. – Ты сказал тогда, что если изменить свои склонности и привычки, то может появиться созвучие душ… Но мне кажется, главное не это. Я раньше… всё время обижалась, чего-то ждала, требовала… или думала, что имею право требовать… А теперь я всё чаще думаю, что нужно… увидеть и принять человека таким, какой он есть, не осуждая и ничего не требуя… И тогда…
– И тогда получишь всё, даже то, чего не ждал, – тихо сказал патриарх. – Да, это так, августейшая.
– Почему же ты тогда не сказал мне этого? – она подняла глаза на Иоанна.
– Такие вещи человек должен уразуметь сам, – улыбнулся он. – Иначе, если ему и сказать, он не поверит или даже не поймет. Но я и тогда сказал тебе правду, государыня. Любить человека как свою собственность, любить для себя – одна из самых дурных привычек и склонностей в людях, она уничтожает даже то созвучие, какое было, а если его не было, не позволяет ему появиться. А кроме того, чтобы понять какие-то вещи, нужно пройти определенный путь.
– Должно быть, ты прав, владыка, – императрица немного помолчала. – Вот еще что… Я сделала одну плохую вещь. Я посоветовала Евфимии поступить в монастырь Кассии. Я это сделала, чтобы… чтобы Кассия узнала о той истории и помучилась… А теперь думаю, что если она узнала, то ей, наверное, было нехорошо… И еще… думаю, что если б Феофил узнал, что я это сделала, он… не знаю, что сказал бы мне, – она на мгновение закусила губу и добавила совсем тихо: – Я боюсь, что он когда-нибудь узнает.
– Если он и узнает об этом, то только от тебя, государыня.
– От меня? – проговорила императрица испуганно. – Я… не смогу ему сказать!
– Не сможешь сейчас. Но придет время, когда ты не сможешь не сказать.
Феодора вздрогнула, а Иоанн продолжал:
– А для госпожи Евфимии твой совет обернулся на пользу. Уверен, что в обители ей живется гораздо лучше, чем жилось бы в замужестве. Для госпожи Кассии, конечно, это было большим искушением, но она справилась с ним.
– Откуда ты знаешь? – августа удивленно взглянула на патриарха.
– Мне однажды пришлось говорить с ней об этом.
– Вот как!..
– Всё происшедшее с вами троими, государыня, даже с четверыми, если считать госпожу Евфимию, было промыслительно, и каждый извлек из случившегося определенные уроки. А это и есть главное. Теперь надо жить дальше. Видишь, раньше ты, глядя на свою жизнь, только роптала и обижалась, а теперь ты многое поняла и стала вести себя по-другому – значит, и жизнь твоя будет меняться. Как сказал Соломон, «время всякой вещи под небом: время разрушать, и время строить, время плакать, и время смеяться, время разбрасывать камни, и время собирать камни», – он посмотрел на императрицу и улыбнулся. – Пути к созвучию душ бывают самыми разными, августейшая. Например, философ Гераклит говорил, что «из различий возникает прекраснейшая гармония», и даже – что «всё рождается от раздора». Потому я и сказал тебе когда-то, что эта материя весьма тонка.
В Фомино воскресенье состоялась свадьба Марии с Алексеем Муселе, а еще через неделю император короновал старшую дочь в дворцовом храме Святого Стефана, а мужа юной августы на следующий день возвел в достоинство кесаря.
– Если Бог так и не даст нам с тобой сына, – сказал Феофил жене, – по крайней мере, можно надеяться, что у Марии сыновья будут.
– Я всё же думаю, что у нас еще родится сын, – тихо проговорила Феодора, опустив глаза.
Они стояли на той самой площадке у пруда, где комит схол нашел августу в ту ночь, когда она хотела замерзнуть насмерть. Теперь была весна, солнце припекало, с моря веял приятный ветерок, в садах зацветали розы, а рядом стоял человек, которому Феодора тогда хотела отомстить, потому что он ее не любил и «пользовался только как гетерой», когда хотел, а когда не хотел – «оскорблял и издевался». Сейчас императрица уже не считала, что она для мужа – лишь «подстилка», хотя по-прежнему думала, что он ее не любит; но сама она любила его, невзирая на то, как он относится к ней, и такое видимое «неравенство чувств» ее больше не возмущало. Иногда она задумывалась: не потому ли она раньше не ощущала радости от «односторонней» любви, что любила, в сущности, больше не его, а себя?..
– Хочется верить, – сказал он. – Но, как говорится, Богу молись, да и сам шевелись! Так что надо по мере сил заботиться о будущем, ведь неизвестно, что может случиться, – он обнял жену за плечи. – Не печалься!
– Я больше всего печалюсь о том, что ты огорчаешься, – тихо проговорила августа. – Прости меня, что я тогда… пошутила, что ты дождешься наследника, а потом… кинешь меня в Босфор, – ее голос задрожал и она умолкла.
– Глупости! Мы оба тогда были хороши, – Феофил повернул Феодору к себе и посмотрел ей в глаза. – Мы и сейчас хороши, дорогая, – он коснулся губами ее губ. – Не так ли?
– Да, – прошептала она. – Хороши.
Он взял ее под руку, и они, ни слова больше не говоря друг другу, направились во дворец, быстро дошли до покоев императора и затворились в спальне. Когда через полчаса Варда, придя, спросил, можно ли переговорить с василевсом по делу, Схоластикий ответил:
– В данный момент никак нельзя, господин Варда. Государь занят со своей августейшей супругой, – и он многозначительно повел глазами.
– Гм! – проговорил Варда. – В такое время?
Паракимомен хмуро пожал плечами.
Варда с задумчивыми видом спустился в сад и пошел на одну из террас. Его любимая скамейка оказалась занятой: там сидел Петрона и, глядя на кокетливо распускавшего перед ним хвост жирного павлина, усердно зевал.
– Привет, брат! – сказал Варда, опускаясь рядом с ним на скамью. – Что, спишь или размышляешь?
– Созерцаю представителя пернатого царства, – Петрона кивнул на павлина. – Экий толстяк! Но хвост завидный! – он снова зевнул, слегка прикрыв рот рукой. – Не выспался сегодня, вороны бы взяли эту новую службу! Да еще с этими процессиями, свадьбой, торжествами… Устал хуже собаки! – Петрона не так давно был назначен доместиком экскувитов. – Теперь, брат, не очень-то поспишь… Вот улучил полчаса, посижу хоть тут немного… А тебя что сюда занесло? Ты же вроде сегодня в Консистории?
– Я и был там, да один вопрос возник, хотел у государя справиться, пришел к нему, а он, представь, с Феодорой в спальне! Вот, решил тут прогуляться, подождать.
– Думаю, ждать тебе придется долго, – усмехнулся младший брат императрицы. – И погулять успеешь, и вздремнуть, – он опять зевнул и поднялся со скамьи. – Похоже, августейший, наконец, понял, что у него есть жена.
– Хм! Нда… Что ж, пожалуй, я тогда в Консисторию пойду, а вопрос можно и на вечернем приеме задать, – Варда тоже встал. – Ай да сестрица! Я ее недооценивал… Не умом взяла, так терпеньем! Правда… долгонько ей ждать пришлось!
– Ну, видно, он того стоит! – меланхолично произнес Петрона.
…В начале мая с Сицилии пришла хорошая весть: огромное агарянское войско подошло к Кастроджованни, но было полностью разбито ромеями, а арабского военачальника взяли в плен. Это воодушевляло, и император решил не упускать благоприятного момента и нанести удар арабам на востоке.
Подготовка к походу уже заканчивалась, и Феофил собирался через неделю выступить из Города, когда эпарх донес василевсу, что монах Лазарь, заключенный два года тому назад в тюрьму при Елевфериевом дворце, снова уличен в иконописании. Лазарь был посажен за то, что не только писал иконы, но и распространял эпиграммы против иконоборцев, сочиненные студитами, а особенно поносил патриарха Антония и синкелла как «главарей нечестия», когда же его пытались урезонить, заявлял, что «во всю землю вышло вещание их», а потому нельзя молчать, ибо «двоедушный муж нетверд во всех путях своих». Монаху дали две сотни ударов бичом и отправили в тюрьму, но теперь открылось, что кто-то из посетителей передавал ему вместе с едой краски, а вместе с книгами дощечки, подготовленные для писания икон. Сторожа уверяли, что ни о чем не подозревали, а что до посетителей, то их было немало за прошедшие два года, иконописца навещали даже сестры августы…
Император целыми днями был занят военными упражнениями со своими тагмами и, не расположенный затевать расследование накануне отправки в поход, повелел перевести Лазаря в Преторий и прижечь ему обе руки, «чтобы больше никаких икон не писал, вот и всё». Приказ был выполнен на другое же утро: в присутствии эпарха монаху приложили к обеим ладоням раскаленные железные пластины и держали до тех пор, пока он не потерял сознание, после чего заключили в одну из подвальных камер.
В тот же день Феодора, достав вечером из сундучка свои иконы, заметила, что образ Спасителя, подаренный ей некогда Ириной, потемнел, а позолота стала тусклой. Императрица перепугалась: хотя она не была суеверна, но такое явление видела впервые и подумала, не случилось ли чего у сестры. Наутро она отправилась к Ирине, захватив с собой икону. Сестра удивилась, увидев у себя августу в столь ранний час, на расспросы ответила, что у них всё, как всегда, но когда Феодора показала ей потускневшую икону, Ирина побледнела.
– А ты знаешь, кто написал этот образ? – спросила она в волнении. – Монах Лазарь, он замечательный иконописец, я ему много икон заказывала… И знаешь, что было вчера? Ему прижгли руки каленым железом! Он едва не умер, а сейчас в Претории, в подвале, не знаю, выживет ли… Я пыталась навестить его вчера вечером, но меня не пустили, – голос ее задрожал от слез, и Ирина умолкла.
Феодора в ужасе смотрела на сестру.
– Железом? Руки? За что?
– За то, что он продолжал писать иконы, сидя в тюрьме. Он ведь уже два года сидел, только в Елевфериевой… Но туда ему можно было передавать краски и доски, я сама передавала… Он не может жить без иконописания, понимаешь? Это его жизнь, он бы с тоски умер, если б не мог рисовать!.. Он, конечно, бывает резок… иконоборцев много порицал, особенно святейшего, вот и посадили… А теперь… Боже мой! Не знаю, что и будет… Умрет он там, в Претории! – Ирина не выдержала и расплакалась.
– О, Господи! – проговорила императрица. – Погоди, не плачь… Я попробую поговорить с Феофилом!
– Думаешь, он тебя послушает? – недоверчиво спросила Ирина. – Сергий пытался с ним вчера поговорить… Государь, правда, выслушал, но знаешь, что сказал? «У тебя, должно быть, доброе сердце, но почему ты так просишь именно за этого преступника, а не за какого-нибудь другого? Чем остальные хуже?» На том разговор и кончился…
– Я попробую сделать так, чтоб он послушал, – ответила августа.
После полудня император пришел к жене, забрал ее и дочерей, и они вышли погулять в сад, а когда возвратились и няньки стали укладывать девочек спать, Феодора сказала, что ей нужно кое о чем поговорить с Феофилом, и они вышли на балкон.
– Послушай, я узнала от сестры, что монаху Лазарю прижгли руки, и теперь он в подвале Претория. Это правда?
– Да, и там ему самое место, – ответил император жестко.
– Феофил, отпусти его, прошу тебя! Руки у него изувечены, писать иконы он всё равно не сможет, так какая от него опасность? А в Претории он ведь умереть может…
– Дорогая, – сказал Феофил несколько усмешливо, – «для меня неприятны подобные речи!» Удивительно, как вы все вдруг озаботились судьбой этого жалкого мазилы! Умереть может? А почему бы ему и не умереть? Он ведь этого хочет – пострадать за свою веру! Вот пусть и пострадает! Или ты хочешь лишить его мученического венца? – тон императора становился всё более саркастическим. – К тому же, как говорил поэт, «невозможно весь человеческий род неисчетный от смерти избавить»! Видишь ли, я забочусь о том, чтобы наши подданные оказывали должное уважение тем, кому должно, в том числе патриарху, и покойному, и нынешнему, а Лазарь их поносил при каждом удобном случае. А ведь он должен был благодарить меня за то, что я с ним еще милостиво обошелся – в Елевфериевой тюрьме он жил в довольно сносных условиях! Но он даже и не подумал ни о чем таком, вот и получил свое. А ты о чем заботишься, августейшая? Об умножении рьяных обличителей моей «ереси»? Или, может, – император пристально поглядел на жену, – этот мазила рисовал тебе твои «прекрасные куколки», и потому тебе его так жаль?
Феодора чуть порозовела, на миг опустила взор, но тут же вновь подняла глаза на Феофила и вдруг с выражением прочла:
- – «Мрачный Кронион! какие слова ты, могучий, вещаешь?
- Как? человек человеку свободно злодействовать может,
- Тот, который и смертен, и столько советами скуден.
- Я же, которая здесь почитаюсь богиней верховной,
- Славой сугубой горжусь, что меня и сестрой и супругой
- Ты нарицаешь – ты, над бессмертными всеми царящий, —
- Я не должна, на троян раздраженная, бед устроять им?»
Пока она читала, во взгляде императора отразилось сначала удивление, затем что-то похожее на восхищение и, наконец, заплясали веселые искорки. Когда августа умолкла, он несколько мгновений молча глядел на нее, а потом еле заметно улыбнулся и сказал:
– «За это слово, пойди»: я освобожу твоего Лазаря.
В тот же вечер иконописец был выпущен из тюрьмы, Сергий Никетиат и Ирина приняли его к себе в дом, и приглашенный ими врач несколько дней залечивал раны на руках монаха, но когда они чуть-чуть поджили, Лазарь, поблагодарив своих благодетелей, покинул Город, чтобы скрыться в монастыре так называемого Грозного Предтечи, на северной оконечности Босфора на азиатском берегу, между Диевым мысом и Иероном. Обитель эта стояла на крутом холме, окруженная с одной стороны морем, с другой – лесом и глубоким рвом, и, по причине своей труднодоступности, была местом, где часто укрывались иконопочитатели.
– Феодора, как ты этого добилась? Просто чудо какое-то! – сказала августе Ирина при встрече.
– Да нет, никакого чуда, – задумчиво ответила императрица. – Просто я, кажется, немного научилась играть на лире.
Часть V. Но всех побеждает истина
Любовь тем и хороша, что она дает свободу, не ограничивает места, до которого она может следовать за любимым, но напротив, она идет за ним в самый ад. Потому-то она и сильна, и не раз восхищала любимых изо дна ада.
Игуменья Арсения Себрякова
1. Год триумфа
(Николай Гумилев)
- Ромул сказал: «Волей созвездий
- Мы обрели наш древний почет».
Поход против арабов летом пятнадцатого индикта оказался на редкость удачным: ромеи осадили и взяли большую крепость Запетру, а затем города Малатию и Самосату, причем все мужчины были перебиты, а женщин и детей забрали в плен. Халиф не смог подоспеть на помощь с войсками, поскольку был занят борьбой со всё еще сопротивлявшимися мятежниками Бабека. Византийцы, озлобленные на агарян, никого и ничего не щадили. Император не стал препятствовать проявлению мстительных чувств – он и сам не испытывал к врагам жалости, потерпев от них столько поражений в прежние годы. Ему вспоминалось Гомеровское: «Гнев мой жесток после бедствий, какие в боях претерпел я»…
Выслав в столицу гонцов, император повелел всё подготовить к триумфальному въезду. Когда Феофил прибыл во Врийский дворец, навстречу ему из Города приплыли императрица со свитой, эпарх и Синклит. Синклитики приветствовали василевса поклоном у входа во дворец, а Феодора встретилась с мужем в нижней зале и впервые за все его возвращения из военных походов ясно ощутила, что он рад ее видеть.
– «О, Пенелопа, еще не конец испытанием нашим», – шепнул он ей, еле заметно улыбаясь, – все эти церемонии только к вечеру закончатся!
– Что ж, – так же тихо ответила она, – вечер – прекрасное время! – она тоже улыбнулась.
- – «Ложе, возлюбленный, будет готово, когда пожелает
- Сердце твое: ты по воле богов благодетельных снова
- В светлом жилище своем и в возлюбленном крае отчизны».
Он ничего не ответил, только долго и глубоко посмотрел ей в глаза.
После праздничного обеда и обычных славословий все, наконец, разошлись по своим покоям. Синклитикам василевс повелел оставаться во дворце до тех пор, пока не доставят пленных агарян. Вечером император с женой уединились в покоях, которые примыкали к синей спальне и выходили на террасу открывавшуюся в сад и на море. Они сидели на скамье и смотрели, как в темневшем небе зажигались звезды. Лениво шелестели струи воды в фонтане, пели цикады, в траве мерцали светлячки. Феодора ощущала удивительный покой и радость, словно на нее снизошла вдруг «гармония небесных сфер». Она немного рассказала мужу о дочерях, о Елене.
– Я стала настоящей сказочницей! – говорила она. – Фекла требует историй про птиц, Анна – про котят, скоро Анастасия тоже что-нибудь начнет просить… Вот и сочиняю целыми днями! А Елена вздыхает, что у нее не получится так справляться с детьми, как у меня… Но мне кажется, она по характеру похожа на твою мать, а у нее ведь хорошо получилось воспитать, по крайней мере, тебя! – августа улыбнулась.
– Да, очень! Уверен, что и у Елены всё получится.
Он заговорил о походе, о сражениях, о сожжении Запетры. Феодоре было интересно, но почему-то совсем не страшно и не жаль агарян, хотя император сказал, что, пожалуй, ромеи обошлись с ними слишком жестоко.
– О чем ты думаешь? – вдруг спросил он жену.
Августа немного растерялась. На самом деле она думала о том, как сильно его любит – но как признаться в этом? Ведь он не сможет сказать в ответ то же самое…
– О том, что ты так загорел, что сам стал похож на араба! – рассмеялась она. – Я так рада, что ты вернулся, ужасно рада! Смотри, смотри, вон звезда падает!.. Интересно, куда они деваются потом? Ведь они не долетают до земли?
– Сгорают по пути и гаснут, должно быть… Я тоже рад, что вернулся. В Сирии слишком уж жарко.
– У нас тоже жара. Видишь, уже ночь, а так тепло! И даже ветра с моря нет. Можно хоть до утра тут сидеть и нисколько не замерзнуть!
–Этой ночью мы с тобой не замерзнем в любом случае, – улыбнулся он и поцеловал ее.
Семь дней спустя, когда всех пленных доставили к берегу Пропонтиды, император, велев разбить при Врийском дворце еще несколько садов и расширить водопровод, отплыл на дромоне ко дворцу в предместье Святого Маманта, откуда еще через три дня по Золотому Рогу торжественно прибыл во Влахерны, сошел с корабля и верхом на коне выехал за стены Города, где в долине стояли военные шатры. Выйдя оттуда, триумфальная процессия отправилась вдоль стен к Золотым воротам, а оттуда через весь Город к Августеону. Впереди шли императорские отряды, неся боевые знамена, захваченную добычу и оружие и ведя пленных. За ними в сопровождении синклитиков на белом коне ехал василевс, с тиарой на голове, в золототканой хламиде и лоре, украшенном узором из виноградных лоз, с мечом в драгоценных ножнах у пояса. Рядом ехал кесарь в великолепных золоченых доспехах, тоже на белом коне, с золотым копьем, полученным в награду от императора – Муселе отличился в этом походе. При въезде василевса в Золотые ворота эпарх с магистром поднесли ему златокованный венец, украшенный драгоценными камнями и дорогим жемчугом; Феофил принял его и повез, держа на правом плече. У ворот состоялся первый торжественный прием, димы пели славословия, народ подхватывал припевы. Улицы от Золотых ворот до Медных дверей Священного дворца были украшены яркими шелками и тканями, серебряными светильниками, живыми цветами; гирлянды из роз самых разнообразных оттенков были везде – на портиках, на домах, под ногами. Навстречу императору вышли мальчики – сыновья синклитиков, в венках из цветов, и тоже пропели славословия. У Милия синклитики, сойдя с коней, пошли впереди императора до Кладезя Святой Софии, где Феофил, спешившись, вошел в храм и помолился, после чего снова вышел на Августеон и пешком проследовал к Медным вратам дворца. Здесь устроили возвышение, где посередине был установлен с большой золотой крест, а по сторонам от него – золотой трон, украшенный драгоценными камнями, и великолепный дворцовый орган, называвшийся «Первейшим чудом». Под его звуки Феофил поднялся на помост и воссел на трон, а войско восклицало:
– Един свят!
Избранные от граждан Города поднесли императору золотые браслеты – по древнему римскому обычаю, как награду за победу, – Феофил принял их и надел на руки. Выслушав от граждан поздравления и благодарности, он и сам выступил с речью, вкратце рассказав о победе, одержанной над арабами, и о взятых трофеях и пленных, после чего все снова принесли ему множество славословий. Затем император сел на коня и, проследовав чрез портик Ахилла мимо бывших бань Зевксиппа, где теперь находились шелковые мастерские, въехал на большой Ипподром, а оттуда через проход под Кафизмой в крытый ипподром. Там он спешился и, наконец, вступил во дворец.
На другой день Феофил давал прием в своей любимой Фиале Триконха, как всегда, восседая на драгоценном троне под белоснежной «летящей» аркой – она покоилась на двух столь тонких беломраморных колоннах, что издалека казалось, будто она парит в воздухе. У самой арки стояли доместики схол, доместик экскувитов и димархи венетов и прасинов, руководившие пением; остальная свита василевса располагалась на широких беломраморных ступенях. Посреди огромного двора возвышалась большая медная чаша с краями, отделанными серебром и с золотой шишкой посередине: во время приемов ее наполняли фисташками, миндалем и орехами, а из шишки вытекало смешанное с медом вино – все это мог отведать каждый из присутствовавших, в том числе музыканты и певцы. Эти приемы всегда проходили весело, со множеством славословий, пения, музыки и танцев, а на этот раз в честь победы над арабами Феофил многим пожаловал различные чины и награды.
Но нынешний триумф императору хотелось отметить по-особенному, поэтому на скачках, устроенных на следующий день на Ипподроме, Феофил сам взошел на колесницу в голубом одеянии возницы венетов и принял участие в первом утреннем забеге. Поначалу известие о том, что василевс будет править одной из колесниц, при дворе не все приняли с восторгом: хотя открыто никто ничего не говорил, но между собой некоторые перешептывались, что император «унижает царское достоинство», становясь рядом с простыми возницами. Разумеется, для своего удовольствия василевсы устраивали бега – но в узком кругу, на ипподроме при дворце Святого Маманта, а никак не на публике… Однако уже на другой день Лев успокоил умы: в разговоре с эпархом Философ с улыбкой заметил, что император собирается поступить в некотором смысле очень по-философски – сам выступить в роли своего собственного символа, ведь возница-победитель символизирует победоносного василевса. Это объяснение стараниями, в первую очередь, Феоктиста быстро распространилось при дворе, и пересуды прекратились. Простые же граждане с самого начала были в восторге: ради небывалого зрелища стадион был совершенно забит, люди сидели чуть ли не на головах друг у друга. Когда у барьера показалась вместе с тремя другими колесницами белая императорская, запряженная четверкой скакунов в пурпурной с золотом упряжи, народ разразился приветственными криками и славословиями, а как только лошади рванулись вперед, шум поднялся такой, что Феодора потом призналась мужу:
– Мне показалось, потолок ложи упадет на нас от этих воплей!.. И я ужасно боялась за тебя! – хотя, конечно, никто из возниц не стал бы соперничать с василевсом и мешать ему так, как это было принято на скачках, но всё же и он не был огражден от какого-нибудь несчастного случая…
Разумеется, император пришел первым, под неистовые крики зрителей:
– Прекрасно прибыл, несравненный возница!
Когда Феофил поднялся в свою ложу, увенчанный лавровым венком, по Ипподрому провели первую вереницу пленных агарян и пронесли часть военных трофеев – их распределили так, чтобы устраивать показ после каждого заезда. Пока процессия совершала круг по арене, димы пели славословия:
– Слава Богу, Владыке всех! Слава Творцу и Создателю всяческих! Слава Богу, победившему агарян! Слава Богу, Всецарю веков! Слава Богу, укрепившему православного императора! Слава Богу, на нас человеколюбно призревшему! Слава Богу, поразившему христоборных исмаильтян!
Торжества, раздачи денег и наград длились еще несколько дней, а затем жизнь вновь вернулась в обычную колею. Император по-прежнему еженедельно совершал выезды во Влахерны, и в последнюю пятницу сентября, уже на обратном пути, когда он, помолившись в часовне у колонны Константина, вышел и собирался сесть на коня – великолепного вороного скакуна, подаренного Феофилу стратигом Арменьяка чуть больше года назад, – ему в ноги вдруг бросилась женщина в темных одеждах и с плачем закричала:
– О, государь, этот конь мой! Из-за того, что ты взял его, мой муж погиб, и ты – виновник моего вдовства!
Такая дерзость всех ошеломила, вдовицу тут же схватили и оттащили от василевса. Феофил, удивленный этой выходкой, велел отвести женщину во дворец и держать там до его возвращения, а вернувшись, тут же распорядился ее позвать и расспросил самолично. Вдова приехала в столицу из Арменьяка. Ее муж служил стратиотом и, много раз участвуя в сражениях, всегда возвращался невредимым – не только за счет собственной доблести, но и благодаря коню: удивительно быстроногий и чуткий к опасности, он не раз спасал своего хозяина от верной гибели. На этого-то коня и положил глаз стратиг фемы: неоднократно он выпрашивал его у стратиота, сулил баснословные деньги, но хозяин не соглашался расстаться с верным спутником. Разозленный стратиг в конце концов разжаловал стратиота, не желая, чтобы тот маячил у него перед глазами со своим конем. Воин вернулся домой и жил спокойно, обрабатывая землю и утешаясь детьми. Однако прошлым летом, после того как император за обедом выразил желание заиметь нового хорошего коня для выездов, лучше всего вороной масти, стратиг Арменьяка, под предлогом угождения василевсу, силой забрал у стратиота его любимца, якобы по высочайшему приказанию, и подарил Феофилу от своего имени. Между тем, собирая войско для похода на арабов, император приказал ополчаться всем стратиотам восточных фем, в том числе и выбывшим ранее из войска по каким-либо причинам, и воину, лишившемуся своего коня, пришлось идти в поход, где он погиб при взятии Запетры. Вдова была уверена, что если бы с ним был его конь, ее муж остался бы жив… Между тем после смерти мужа перед ней и четыремя детьми встал призрак нищеты, и женщина, слышавшая о правосудии императора, решилась искать у него защиты – это была ее последняя надежда. Выслушав печальную повесть, Феофил немедленно повелел позвать стратига Арменьяка, всё еще находившегося в Городе со времени триумфальных торжеств, и расспросил его, откуда он взял коня для подарка. Тот принялся уверять, что конь его собственный, взятый в качестве трофея в одном из прошлых сражений.
– Да, господин стратиг, – сказал Феофил сурово, – ты действительно умеешь сражаться с нашими подданными и забирать у них трофеи! – и он приказал позвать вдовицу.
Узнав женщину, стратиг побледнел и, ввиду бесполезности дальнейшей лжи, упал в ноги василевсу, моля о пощаде. Суд императора был краток: стратиг смещался с должности, а вдовица с сыновьями назначались наследниками его состояния наравне с его собственными детьми. Покинув дворец, осчастливленная просительница тут же отправилась в Великую церковь благодарить Бога и молить о благоденствии императора и всего августейшего семейства.
– Право же, если бы существовал тот суд в подземном царстве, в который верили древние эллины, – сказал в тот день за обедом логофет дрома, – то наш государь, без сомнения, занял бы верховное место над Эаком, Миносом и Радамантом! Ибо насколько они превосходили справедливостью своих современников, настолько, думаю, августейший превзошел этих судей, вместе взятых!
– Из твоих уст, господин Арсавир, – заметил император с улыбкой, – подобная похвала звучит особенно убедительно, ведь о моем нелицеприятии тебе тоже хорошо известно. Но право же, я не хотел бы попасться самому себе под горячую руку!
…В середине октября в столице породил много толков неожиданный случай: после землетрясения – легкого и не вызвавшего особых разрушений ни в Городе, ни в окрестностях – с бронзовой статуи императора Юстиниана на дворе Святой Софии упали огромные позолоченные перья, венчавшие его корону. Это произошло утром, а к полудню весь двор был полон народа: подходили, смотрели, цокали языком, яростно жестикулируя, рассуждали о возможностях поднять перья на статую, кое-кто даже спорил на деньги, поднимут или не поднимут… На Августеоне тоже толпились любопытные, грызли жареные фисташки и обсуждали происшествие – случай не из приятных, поскольку было действительно не очень ясно, как вернуть перья обратно: колонна, облицованная гладкими пластинами из позолоченной бронзы, была так высока, что было невозможно забраться наверх, просто приставив лестницу. Возводить леса посреди храмовой площади?..
После полудня императору доложили, что его хочет видеть человек, уверяющий, что знает, как поднять перья на статую. Феофил велел позвать его, и перед василевсом предстал невысокий, худой, жилистый мужик, бедно одетый и заросший густой бородой едва не по самые глаза. Агафодор – так его звали – когда-то работал в бродячем цирке, а потом стал кровельщиком и уже много лет трудился на строительстве самых разных зданий. Он попросил позволения поговорить лично с императором без свидетелей, и Феофил повелел всем отойти, а сам отвел кровельщика к окну. План, предложенный Агафодором, сначала показался василевсу сущим безумием, но, поразмыслив и выслушав клятвенные уверения кровельщика, что у него «всё получится, Божьим содействием и августейшими молитвами», Феофил дал добро.
«Если получится, – загадал он, – у меня родится сын!»
Мария пока так и не зачала ребенка, между тем Алексея в любом случае нужно было в ближайшее время отправлять на Сицилию, поскольку арабы с новыми силами осадили Кастроджованни. Муселе и сам горел желанием «навести в Лангобардии порядок», молил послать его туда, и Феофил уже дал согласие – а вопрос о наследнике престола стоял по-прежнему…
Агафодор, снабженный по приказу императора дротиком и большим мотком толстой веревки, залез на кровлю Святой Софии на уровне окон в барабане купола, аккуратно размотал веревку, складывая кольцами и следя, чтобы не возникло зацепок и путаницы, привязал один конец к дротику, а другой закрепил на крыше, долго примеривался и, наконец, метнул оружие в статую Юстиниана. Народ со двора храма предусмотрительно разогнали, на случай, если кровельщик промахнется, но бросок был точен: дротик прошел между задних ног лошади, а когда кровельщик потянул за веревку, встал в распор. Тогда Агафодор с помощью других рабочих натянул веревку – статуя возвышалась как раз вровень с крышей Великой церкви – и намертво закрепил конец на крыше. Только теперь в толпе стали догадываться, к чему всё клонится, и Августеон загудел, словно улей. Тем временем Агафодор снял обувь и лишнюю одежду, оставшись только в штанах, и, взяв в руки длинный тонкий шест, вступил на веревку.
На площади и во дворе Великой церкви воцарилась такая тишина, словно все люди вмиг умерли. У Феофила, наблюдавшего за происходящим с верхней площадки портика, окаймлявшего Августеон со стороны дворца, перехватило дыхание: на мгновение вся затея вновь представилась ему безрассудной и обреченной на трагический конец, но император взял себя в руки и принялся мысленно молиться. Стоявшая рядом Феодора судорожно вцепилась в руку мужа и не выпускала ее до самого окончания «смертельного представления». Варда с Петроной, эпарх и еще некоторые бывшие тут же придворные тоже глядели, затаив дыхание, а Феоктист даже охнул и зажмурился, когда в какой-то момент Агафодор качнулся в сторону… Однако кровельщик удержался и благополучно достиг колонны. Когда он оказался рядом со статуей, по площади пронесся громкий вздох, а затем все разразились буйными криками и аплодисментами. Дальше всё было достаточно просто: Агафодор спустил вниз бечевку, поднял с ее помощью веревку, по ней поднял необходимые инструменты, потом протянул через верх статуи толстую веревку и спустил вниз рабочим, те затянули перья наверх, а кровельщик следил, чтобы они встали ровно на место. К вечеру статуя приобрела свой прежний вид, и Агафодор, получивший сотню номисм от императора и множество похвал от придворных, отправился праздновать успех в ближайшую таверну, куда восхищенные граждане доставили героя буквально на руках.
Горожане обсуждали происшествие много дней, и в народе, наряду с восторженными рассказами о подвиге Агафодора, поползли рассуждения о причинах падения перьев. Очевидно не без участия иконопочитателей, пошли разговоры о том, что Юстиниан Великий, с которым придворные панегиристы в последнее время частенько сравнивали Феофила, таким образом показывал императору, что он должен «знать свое место», что ему всё равно не сравняться со своими великими предшественниками – конечно, потому, что он зломудрствует против православной веры, – и что Господь вскоре «сломит гордыню василевса»… Впрочем, слухи эти имели и другое основание: хотя на восточной границе стояло затишье, к ноябрю стали доходить вести, что халиф Мутасим взбешен разгромом Запетры, поклялся жестоко отомстить ромеям и, всё еще занятый борьбой с персами Бабека, ожидает благоприятного времени, чтобы двинуть войска на Империю…
2. Анзенский холм
(Гомер, «Илиада»)
- Нам не осталось ни думы другой, ни решимости лучшей,
- Как смесить с супостатами руки и мужество наше!
Как только прошла зима, и судоходство стало безопасным, Алексей Муселе со значительным войском отправился на Сицилию – и прибыл вовремя. Арабы всё-таки смогли ворваться в Кастроджованни, обнаружив один не охранявшийся проход в город. Однако, поскольку защитники заперлись во внутренней крепости, а агаряне уже не имели сил к дальнейшей осаде, они вступили в переговоры и, получив от жителей выкуп и обещание в дальнейшем платить ежегодную дань, сняли осаду и ушли в Палермо. Но, хотя Кастроджованни избежал разорения, арабы, воодушевленные богатой добычей, бросили все силы на осаду другой важной крепости, Чефалу, находившейся на северном берегу острова, в сорока восьми милях от Палермо. И здесь прибывшие во главе с кесарем подкрепления решили дело в пользу Империи: после нескольких столкновений под Чефалу с ромейскими войсками агаряне сняли осаду и удалились. Отстояв Чефалу, Муселе остался на Сицилии, чтобы хоть немного усмирить арабов и пресечь их слишком наглые выступления, хотя, конечно, об освобождении острова от неверных пока не могло идти речи, тем более что из Империи дошла нерадостная новость: Мутасим расправился с восставшими персами Бабека и готовил большой поход на ромеев – а это означало, что войска теперь понадобятся на восточной границе.
Действительно, вести с востока доходили самые угрожающие: халиф не просто собирался отомстить за Запетру, но намеревался взять приступом Аморий – родной город покойного императора Михаила и родину Феофила. 5 апреля Мутасим с огромным войском – говорили, что еще ни один халиф никогда не водил с собой в поход таких сил – выступил из Самарры, куда перенес свою столицу, и двинулся к границам Империи. На щитах воинов он велел начертать надпись: «Аморий». Другой целью халифа, согласно донесениям разведки, являлась Анкира. Арабы встали на расстоянии дня пути от Тарса, на реке Ламис, где халиф решил выждать, чтобы разведать обстановку в ромейской земле.
Император, не теряя времени, выступил навстречу врагам. Командующими в войсках были дядя императрицы Мануил и Феофоб, особенно отличившийся в походе на Запетру со своими персидскими турмами. Поскольку разведка доносила, что вражеское войско по численности сильно превышает ромейское, некоторые архонты, в том числе Мануил, советовали императору оставить мысль о защите Амория, а просто вывести оттуда население и войска и тем спасти их от вражеского нашествия. Но Феофил не согласился сдать свою родину собственными руками: такое унижение было бы слишком символически мрачным. К тому же стратигом Анатолика был Аэтий, достаточно опытный в военном деле, и император полагал, что он сможет защитить город, особенно если послать туда подкрепление. Дойдя до Дорилея, Феофил разделил армию, отправив в Аморий значительные силы во главе с друнгарием виглы Константином Вавуциком и патрикием Феофилом, а сам с остальными войском, числом около двадцати пяти тысяч, двинулся в Каппадокию, чтобы заградить арабам путь на Анкиру.
Мутасим тоже разделил свои войска, отправив часть под командованием Афшина к ущелью Дарб-ал-Хадас, откуда посланные должны были вторгнуться в ромейскую землю. Сам халиф собирался идти на Анкиру: 19 июня выступил авангард под командованием турка Ашнаса, за ним на другой день двинулась еще часть войск, а 21 июня вышел и сам Мутасим. Тут разведка донесла халифу, что ромеи ждут его в засаде по ту сторону Ламиса, и Мутасим послал Ашнасу письмо с приказом остановиться и поджидать арьергард, а пока отправить отряд для захвата в плен греков, чтобы вытянуть из них сведения о неприятеле. Ашнас так и поступил и к середине июля узнал, что Феофил, получив известие, о вторжении в ромейские пределы со стороны Арменяка большого арабского войска, оставил часть своих сил сторожить дорогу на Анкиру, а сам с Мануилом и Феофобом отправился к крепости Дазимон, навстречу Афшину. Тогда халиф послал к Афшину гонца с письмом, приказав Ашнасу сделать то же самое, и пообещал десять тысяч дирхемов тому, кто доставит послание по назначению: в нем было предупреждение Афшину о том, что на него идет ромейский василевс, и приказ пока не двигаться вперед. Однако письма не дошли до военачальника – он уже далеко углубился в византийские пределы, и 21 июля ромеи, приближаясь к Дазимону, увидели вражеские войска и остановились у высокого скалистого холма Анзен. Бесплодная местность не располагала к стоянке, но император и не собирался тут задерживаться, желая как можно быстрее вступить в бой. Они с Мануилом поднялись на холм, чтобы с высоты обозреть неприятельские силы.
– Мне кажется, их меньше, чем нас, – сказал император, окинув взглядом сначала свои, а затем арабские полки, но, видя, что доместик схол покачал головой, посмотрел повнимательнее. – Или одинаково?
– Сравни, государь, у кого гуще лес копий, – ответил Мануил.
– Да, пожалуй, их больше… Надо решить, как лучше развернуть бой.
– Мне кажется, было бы разумнее напасть на них ночью, августейший.
– Ночью? Конечно, ночью не так жарко, – император вытер пот со лба, – но не слишком ли это рискованно? Ладно, обсудим на совете!
На военном совете, состоявшемся в шатре василевса, мнения разделились: Феофоб был согласен с Мануилом относительно ночной атаки, но большинство архонтов считали, что следует выступить на рассвете – так и решили.
В начале боя ни одна сторона не имело решающего перевеса и было неясно, чего ожидать в дальнейшем. Солнце всходило тусклым и чуть красноватым, и император поглядывал на него с беспокойством: это сулило дождь к вечеру, а то и раньше. Мануил ударил во фланг арабам, и те не выдержали натиска ромеев, стали отступать, а затем и вовсе ударились в бегство. Потери арабов составили несколько тысяч. Обрадованный Феофил решил лично укрепить другой фланг и направился туда вместе со своими тагмами и персидскими турмами. Приближался полдень, и император уже надеялся до наступления самой сильной жары расправиться с неприятелем.
Но случилось непредвиденное. Афшин, увидев, что события оборачиваются против него, пустил в дело турецкую конницу, и та открыла бешеную стрельбу из луков – поток стрел буквально заслонил солнце. Ромеи не могли под таким обстрелом преследовать врагов и остановились. Афшин, получив передышку, быстро перегруппировал войска и вновь перешел в наступление. Между тем центральные отряды ромеев, поражаемые тучей стрел, не видя императорского стяга на прежнем месте, дрогнули и начали отступать – сначала в боевом порядке, как положено, но когда агаряне усилили натиск, центр постепенно обратился в бездумное бегство. Фронт был разорван, войска смешались, сражение стало беспорядочным и продолжалось почти до вечера: одни из ромеев бежали, другие отчаянно сопротивлялись.
Императорские тагмы вместе с персами обступили василевса и стали под непрерывным обстрелом врага отступать к Анзенскому холму, теряя множество убитых и раненых. И тут хлынул дождь. Не прошло и четверти часа, как стрельба прекратилась: тетивы турецких луков размокли и сделали оружие, решившее ход битвы, совершенно негодным к действию.
– Слава Богу! – выдохнул Феофоб.
– Чуть бы раньше! – Феофил скрипнул зубами.
Остатки ромейского войска поднялись на холм и сдерживали натиск врага до самой темноты. Ночь положила конец бою, но было ясно, что арабы не отступятся: соблазн захватить в плен самого императора, скорее всего, заставит их вынести любые трудности, тем более что возможностей для долгого сопротивления ромеев не имели, а помощи ждать было неоткуда. Феофил ходил по лагерю, как разъяренный лев, пока, наконец, Феофоб почти насильно не отправил его спать, заметив, что «бегать туда-сюда по лагерю – занятие не для императора». Входя в шатер, Феофил вспомнил, как похожими словами Иоанн Грамматик когда-то осадил его в «гостевой» келье Сергие-Вакховой обители, и усмехнулся: то, что тогда казалось ему едва ли не «концом света», представлялось теперь таким ничтожным и мелким… «Вот уж точно: когда смерть придет, так сразу забудешь, какой тяжелой казалась вязанка хвороста! – подумал он с горечью. – Недаром отцы советуют всегда думать о том, что могут случиться бедствия гораздо худшие, чем те, которые мы терпим… Только постоянно жить с такими мыслями, с готовностью к худшему – многие ли могут? У меня никогда не получалось… верно, и не получится…»
Конечно, заснуть он не мог. Он лежал в шатре, закрыв глаза, и думал о том, что ждет его самого и его людей. Наверняка арабы сейчас думают, как нанести им решительный удар… Сколько времени можно продержаться на этом холме? День, два, три? А потом кончится вода… Нет, живым он им не дастся! Но пасть от руки неверного – тоже «прекрасная» перспектива… На радость иконопоклонникам! Он представил, какое поднимется среди них злорадство, если он будет убит или взят в плен магометанами, какие послышатся речи: «Бог покарал за нечестие противника святых изображений!» Феофил стиснул зубы. Вот дьявол!.. Но если это кара не за нечестие, то за что?.. И кара ли это? Быть может, вразумление… Но что он должен тогда понять?!..
Феофил приложил руку ко лбу. Ощущение было таким, будто начинается жар. Только этого еще не хватало!..
«Как буря сквозь пустыню проходит, – вдруг всплыли в уме слова, – от пустыни исходящая от земли, страшное видение и жестокое открылось мне…» Откуда это?.. Он не мог вспомнить. «Преступающий преступает, и беззаконнующий беззаконнует…» Исаия, кажется?..
Аморий! Что будет с ним? Придти ему на помощь вряд ли удастся… Защитить бы Анкиру!.. Что там с войском, оставленным на Ламисе? Удалось ли задержать остальных арабов?.. А что стало с Мануилом?..
Мысли его вновь вернулись к Анзену. «Я всё еще думаю о городах, тогда как, пожалуй, пора подумать об участи своей бессмертной души, – усмехнулся он. – Странно, что мне совсем не хочется об этом думать… Феодора! Что, если я ее больше не увижу? А ведь я так и не сказал ей…» – тут он услышал легкий шорох и открыл глаза. В шатер почти бесшумно проник Феофоб и, видя, что император собирается заговорить, приложил палец к губам. Феофил приподнялся на локте, и перс, склонившись, зашептал ему в самое ухо:
– Увы мне, государь! В наших рядах измена!
Оказывается, было уже далеко за полночь, Феофоб решил лично обойти стражу, и ему случилось подслушать разговор двух стражников-персов с врагами. Они говорили по-арабски, но Феофоб, разумеется, понял слова: персы просили у агарян мира и жизни взамен на выдачу императора, обещая вернуться вновь под знамена халифа и «служить ему и Аллаху до последней капли крови»… Изменники тут же получили от Феофоба меч в спину, но перс не знал, нет ли в лагере других предателей.
– Государь, думаю, мешкать нельзя! Мы должны как можно быстрее вырваться отсюда, иначе тебя ждет плен, а остальных погибель! Наши лошади уже отдохнули, думаю, мы сможем прорваться, если пойдем плотным строем!
Известие, принесенное Феофобом, несмотря на сокрушительность, казалось, не произвело на императора никакого впечатления: как когда-то в монастыре на берегу Ликоса, слушая в скриптории рассказ Лии о жизни игуменьи и сестер, Феофил словно бы перестал что-либо ощущать, так и сейчас он перешел порог чувствительности. Он сел, откинул со лба спутанные волосы и сказал меланхолично:
– Что ж, хорошо, что ты оказался в нужное время в нужном месте. Но есть ли от этого теперь какой-то прок? Я сомневаюсь, что мы сможем прорваться. Скорее всего, нас перебьют и насадят наши головы на кол… Мы в окружении агарян и даже не знаем, сколько их вокруг и как они вооружены. Может, они уже вырыли вокруг холма ров, куда мы как раз и угодим… К тому же далеко не у всех есть кони. Как спасти остальных?
– Главное, государь, чтобы прорвался ты с архонтами! – горячо зашептал Феофоб. – А остальные… Дал бы Бог спасение тебе, а прочие уж сами о себе позаботятся! – и, видя, что меланхоличное выражение не сходит с лица императора, перс вдруг схватил его обеими руками за плечи и стиснул так, что хрустнули кости. – Государь, очнись! Клянусь, я выведу тебя отсюда! Нельзя мешкать! – и, с силой встряхнув своего царственного шурина, прошипел ему в лицо: – Да очнись же, дьявол побери!
Император действительно «очнулся» и толкнул Феофоба кулаком в грудь.
– Отпусти, калекой меня сделаешь! Вот дьявол! – Феофил рассмеялся. – И силища же у тебя! – он по очереди потер оба плеча, а перс смущенно улыбался. – Который час?
– К рассвету уже, августейший. Прости за грубость!
– А! – василевс махнул рукой. – Иди, собирай всех, кого можно! Даст Бог, прорвемся!
Феофоб ушел, а император опустился на колени перед небольшим походным Распятием и принялся молиться. Когда он вышел из шатра, небо на востоке начинало светлеть. Лагерь спал. Феофоб собрал только конников – свиту императора, военачальников, отборных воинов из тагм и основную часть своих персов, пригрозив последним, что если они вздумают что-нибудь «учудить», он достанет их «даже с того света». Остальные, конечно, должны были проснуться, когда начнется дело, но их приходилось предоставить самим себе… Собирались в полной тишине – даже из лошадей ни одна не заржала, словно и животные чуяли, что предстоит опасное предприятие. Перед тем как сесть на коней, кратко помолились, император благословил всех и сам всем поклонился в пояс, испрашивая прощения, а предстоявшие упали перед ним в землю: каждый понимал, что исход дела может быть любым…
«Что ж, посмотрим теперь, сработает ли теория “прохода”», – усмехнулся Феофил, вспомнив стратегему о том, что врагам всегда надо оставлять хотя бы небольшую возможность для бегства, поскольку в безвыходном положении люди от отчаяния становятся способны на всё и даже могут в итоге выйти победителями из проигранной, казалось бы, битвы. Это была последняя связная мысль, пришедшая ему в голову. Всё дальнейшее показалось страшным сном. Авангард персов, обнажив мечи, с криком: «С нами Бог!» – рванулся вперед, за ним последовали остальные, группу замыкали опять персы. Император был в центре, окруженный плотным строем, впереди него ехал Феофоб, не переставая стрелять из лука. Вопль стоял ужасный, арабы делали всё возможное, чтобы не дать ромеям ускользнуть, однако внезапность прорыва сыграла решающую роль: основные силы агарян не сумели сразу подтянуться, а ромеи разили направо и налево с неистовым ожесточением, оставляя за собой множество трупов – и погибая сами. Император видел, как один за другим справа и слева падают с коней его люди. Если бы не персы Феофоба, вряд ли им удалось бы прорваться. Но всё-таки удалось. Когда они уже оторвались от врагов и, не сбавляя скорости, поскакали вперед, сзади некоторое время слышался топот арабских коней и яростные крики – Феофил различил слова «Насир» и «шайтан»…
Желтые от пыли и усталости, голодные и палимые жаждой, они достигли Хилиокомской равнины к северу от Амасии, где нашли остатки бежавшего с поля битвы войска, стоявшего там плохо упорядоченным лагерем. Император с трудом слез с коня и ухватился за седло: силы окончательно покидали его – не столько из-за телесного утомления, сколько из-за душевного потрясения. И тут перед ним предстали бежавшие от Дазимона стратиги и турмархи, мечами распороли на себе одежды и, положив к ногам василевса воинские пояса и оружие, пали на колени.
– Повели казнить нас, государь! – со слезами воскликнул от имени всех стратиг Фракисия. – Мы недостойны жизни, ведь мы бросили тебя, как последние предатели!
Пораженный император несколько мгновений молча оглядывал виноватых, а потом тихо сказал:
– Если меня Бог спас, то и вы спасетесь, только сражайтесь с врагами! – и он простил всех, а они, в свою очередь, клятвенно обещали в будущем биться с неприятелем до последнего вздоха.
Император отпустил всех на отдых, а сам, в сопровождении Феофоба дойдя до шатра стратига Опсикия, с жадностью выпил две чаши воды и тут же, свалившись на ложе, уснул мертвым сном. Он проспал почти до вечера, а пробудившись, умылся, велел отслужить благодарственный молебен в честь избавления от гибели – благо среди бежавших были и несколько священников из обоза, – а потом, наконец, пообедал. Ему прислуживал препозит: все бывшие в свите василевса кувикуларии были ранены или убиты. Когда император покончил с едой, в шатре появился Феофоб, и по его лицу Феофил понял, что вести он принес опять нерадостные.
– Три новости, августейший, – поклонился он. – С какой прикажешь начать?
– С менее плохой, – мрачно усмехнулся император.
– Господин Мануил куда-то исчез. Никто не знает, где он. Говорят, что здесь он не появлялся. Правда, о смерти его тоже никто не слышал.
– Так, – проговорил василевс. – Не видели ни живым, ни мертвым?.. Что ж, может, еще сыщется… Беглецы, вон, до сих пор приходят! Что еще?
– Арсавир убит, государь. Я сам видел, как он упал, еще когда мы уходили от Анзена, и на него тут же набросилась куча агарян.
– Бедная Каломария! – прошептал Феофил, бледнея.
Логофет дрома перед прорывом посоветовал императору одеться простым воином, а сам облачился в красный сагий, чтобы, в случае чего, отвлечь удар на себя…
Но гораздо хуже была третья новость: войско, оставленное у дороги на Анкиру, отказалось подчиняться поставленному над ним стратигу и рассеялось, кто куда, – об этом сообщили некоторые из бежавших от Дазимона ромеев, побывавшие у Ламиса. Таким образом, Мутасим уже двигался к Анкире с огромными силами.
Наутро Феофил в сопровождении небольшого отряда отправился к Ламису, где нашел немногих стратиотов и злополучного стратига, которого тут же на месте велел казнить. Затем он разослал по окрестным городам и крепостям приказы не принимать бежавших воинов, но давать им по сорок ударов кнутом и направлять к Хилиокому для дальнейшей борьбы с арабами. Впрочем, становилось всё яснее, что в ближайшее время ромеям не удастся деятельно сопротивляться врагам. Казалось, судьба обернулась против всех замыслов императора. Протоспафарий-евнух Феодор Кратер, посланный им с отрядом в Анкиру для подкрепления, прислал с гонцом сообщение, что уже поздно: арабы были на подступах к городу, а население, услышав об их приближении, бежало в окрестные горы. Тогда император велел Кратеру направляться в Аморий. Анкиру оставалось предоставить своей судьбе.
Удары следовали один за другим так быстро, что Феофил уже почти не ощущал их силы. Отправив Феодору приказ ехать в Аморий, император призвал к себе одного из священников и спросил, есть ли тут у кого-нибудь книга пророка Исаии. Ему тут же принесли список ветхозаветных пророческих книг. Феофил полистал его и нашел у Исаии место, которое вспомнилось ему ночью на Анзене. Это было «Видение пустыни».
«Как буря сквозь пустыню проходит, от пустыни исходящая от земли, страшное видение и жестокое открылось мне. Преступающий преступает, и беззаконнующий беззаконнует. На меня еламитяне, и послы персидские на меня идут; ныне воздохну и ободрю себя. Сего ради исполнились чресла мои расслабления, и страдания объяли меня, как рождающую; грешу, чтобы не видеть, стараюсь не слышать. Сердце мое обольщает меня, беззаконие погружает меня, душа моя застыла в страхе…»
Феофил скрестил руки на книге и опустил на них голову. В такой позе и застал его Феофоб.
– А, это ты, – сказал император. – Опять с новостями? Погоди, давай чуть позже. Лучше скажи-ка мне: ты «Илиаду» помнишь?
– Увы мне, государь! Я читал ее, когда учился греческому, но… мало что могу вспомнить… – перс виновато склонил голову, но тут же вновь взглянул на императора и быстро добавил: – Но, осмелюсь сказать, августейший, я люблю перечитывать «Стратегикон» блаженнейшего василевса Маврикия, Энея, Афинея и о войнах треблаженнейшего государя Юстиниана…
– Понятно, – Феофил чуть усмехнулся. – Ничего лишнего, только то, что нужно для деятельности. Должно быть, это разумно: как мог бы, вероятно, сказать Соломон, в ненужном знании – лишние печали!
– Но ведь никогда не знаешь, что может понадобиться в жизни, государь.
– Тоже верно, – Феофил помолчал, а потом продекламировал:
- «Так Приамид говорил, – и кругом восклицали трояне,
- Быстрых коней отрешали, под ярмами потом покрытых,
- И, пред своей колесницею каждый, вязали браздами.
- После из града и тучных волов, и упитанных агниц
- К рати поспешно пригнали, вина животворного, хлебов
- В стан принесли из домов, навлачили множество леса
- И сожигали полные в жертву богам гекатомбы.
- Их благовоние ветры с земли до небес возносили
- Облаком дыма, но боги блаженные жертв не прияли,
- Презрели их: ненавистна была им священная Троя,
- И владыка Приам, и народ копьеносца Приама».
– Божественно! – восхитился перс. – Найду время, непременно перечитаю, августейший!
– Видишь ли, Феофоб, я иногда думаю, что… Древние рассуждали просто: если что-либо происходит, то это потому, что так хотят боги, а боги могут хотеть, чего им заблагорассудится. И поскольку по нравам они ничем не отличны от людей, кроме бессмертия, понять волю богов и то, как им угодить, по сути дела, невозможно. Надо, конечно, приносить жертвы, но примут ли их боги, никогда нельзя понять, равно как и причин, почему они их принимают или не принимают…
– Но… то ж языческие боги, государь! – возразил Феофоб. – То есть не существующие!
– Да, конечно, – кивнул Феофил. – Мы же веруем в истинного сущего Бога. Но вот какая штука, Феофоб… Понять, что Ему угодно и какова Его воля, тоже, получается, не так уж легко… если вообще возможно!
Император встал и заходил по шатру.
– Вот, например… Когда к власти пришел августейший Лев, многие думали и убеждали его, что Бог прогневался на христиан за идолопоклонство, и потому иконы надо упразднить. Действительно, отвергавшие иконы государи Исаврийского дома были на редкость удачливы в войнах! Если б не они, кто знает, что сталось бы с нашей державой… И как они были удачливы, так последующие иконопоклонники – несчастны. Никифор даже был убит варварами – чего уж хуже!.. Казалось бы, вывод логичен: иконы надо упразднить!
– Да, – кивнул перс. – Оно так!
– Мой отец, – продолжал Феофил, – прекратил гонения на иконопоклонников, избрав «средний» путь, но мира государству это не принесло – напротив, мы едва покончили с мятежом Фомы, потеряли Крит, снова и снова терпели поражения от агарян… Я рассудил, что эти бедствия – плод снисходительности к еретикам, и снова ужесточил отношение к ним. После этого враги несколько лет не беспокоили нас, а прошлый год в военном отношении был просто блестящим, по крайней мере, на востоке! Казалось бы, благоволение Божие! Логично, как по-твоему?
– По-моему, весьма логично, августейший!
– Хорошо. Но взглянем с другой стороны. Не погиб ли мой крестный страшной смертью? А что мы терпим сейчас?! После недавнего триумфа – такой позор!.. Я знаю, иконопоклонники будут говорить, что это кара за мою «ересь»…
– Да подвесят их в аду за их гнусный язык! – пылко воскликнул Феофоб.
– Может, и подвесят, – усмехнулся император. – Но я сейчас не о том. Вот, предположим на миг, что они правы, и мы действительно наказуемы за ересь… Но тогда вышло бы, что они – православны… В таком случае – за что Бог наказывал их?!
– Э… – Феофоб почесал в затылке. – Верно, за какие-нибудь еще грехи?
– Да уж, конечно, не без того… Или наоборот: их за ересь, а нас за другие грехи. Но грешат-то все – и они, и мы. И вот вопрос: как же узнать, за грехи тебя карают или за ересь?
Перс немного растерялся, некоторое время раздумывал, даже нахмурился, но внезапно повеселел и сказал:
– Государь! Когда я еще жил у агарян, был у меня один слуга… Так вот, он говаривал: «Что знаешь, делай; что можешь узнать, узнай; неведомое же откроют боги, если будет нужда, ибо боги благосклонны к делающим, а не к вопрошающим».
– Великолепно! – воскликнул император. – Ну, Феофоб, благодарю! Я даже не ожидал, что наша беседа будет столь поучительной! – он похлопал перса по плечу. – Ступай теперь… Ах да, ты ведь зачем-то пришел? Что там опять?
– Прибыл гонец от госпожи Евфросины и привез тебе письмо, августейший, – Феофоб протянул императору небольшой пакетик, запечатанный личной печатью бывшей императрицы.
Феофил с недоумением развернул письмо. Что мачехе понадобилось сообщать ему?.. Прочтя, он побледнел и поднял глаза.
– Я должен немедленно ехать в Константинополь.
Письмо состояло всего из двух фраз: «В Городе распространился слух, что ты убит. Приезжай скорей».
…Источником слуха, взбудоражившего Царицу городов, стали несколько бежавших от Дазимона стратиотов. Они рассказывали всякие ужасы про сражение у Анзенского холма, говорили, что турки «перестреляли всех, как куропаток», что после вступления в бой агарянской конницы император «исчез, и никто его не видел», что большинство военачальников тоже перебито… Впрочем, когда эпарх попытался добиться от беглецов более толкового рассказа о событиях, у него сложилось впечатление, что «у страха глаза велики» и на самом деле эти стратиоты попросту бежали без оглядки, а потому вряд ли могли видеть и знаь что-нибудь достоверное об участи василевса и архонтов. Он поспешил успокоить августу и всю ее родню, уверяя, что «эти трусы просто хотят оправдать собственное малодушие – подумать только, они бежали до самого Города!» Однако сплетню было не удержать. Масла в огонь добавило появление Мануила. Дядя императрицы, тяжело раненный в живот, был привезен в столицу своими воинами, и хотя по пути, в Дорилее, ему сделали перевязку, было пока неясно, выживет ли он. Патрикий рассказал о том, как обернулась Анзенская битва, и сообщил, что об участи императора, его ближайшего окружения и Фео фоба ничего не знает. Сразу после этого рассказа доместику схол сделалось плохо, и его пока оставили в покое.
Елена, выслушав рассказ доместика – она пришла к нему вместе с императрицей и ее сестрами, – лишилась чувств. Феодора, к удивлению сестер, сохранила самообладание, хотя была ужасно бледной.
– Хорошо бы послать гонца, – сказала она, – и узнать, что же происходит там, но… мы даже не знаем, куда именно его отправлять!
– Может быть, к Ламису? – предположила Каломария. – Дядя сказал, что государь оставил там часть войск. Тогда, скорее всего, после сражения он должен был соединиться с ними!
Посоветовавшись с эпархом и протоасикритом, августа решила на следующий день послать нескольких человек на реку Ламис. Но дальше события развивались стремительно. Рано утром эпарх явился к императрице и доложил, что к нему поступили сведения о готовящемся заговоре: несколько синклитиков – все они были близкими родственниками придворных, казненных Феофилом в отмщение за убитого Льва Армянина, – воспользовавшись слухом, что василевс погиб, хотят избрать нового императора. Источником сведений был анонимный донос, но, исходя из сложившегося положения дел, сообщением не стоило пренебрегать. Аноним также писал, что у заговорщиков возникли разногласия относительно того, кого провозгласить вместо Феофила.
– Боюсь, что теперь нам нужно быть очень осторожными, государыня. Открыто посылать гонца к августейшему нельзя: если заговор действительно есть, эти негодяи могут попытаться ускорить дело, и тогда не оберешься неприятностей! Сейчас они пока что спорят, и надеюсь, это затянется… Но нам нужно вести себя так, как будто мы ни о чем не подозреваем. Не исключено, что они попытаются привлечь к делу кого-нибудь из иконопоклонников. Я постараюсь как можно быстрее выяснить, кто эти заговорщики, и арестовать их, тогда мы сможем послать гонца к государю…
Феодора слушала эпарха, точно во сне. Казалось, того, о чем он говорил, не могло быть. Никогда. Не только наяву, но и в страшном сне. Боже! Что теперь будет? Что делать?..
– Да, конечно… Да-да… – почти машинально кивала она эпарху.
Когда он ушел, силы окончательно оставили августу. Она удалилась в спальню и упала на ложе; хотелось плакать, но слез не было. После появления злосчастного слуха она запрещала себе думать о том, что Феофила может уже не быть в живых. «Этого не может быть!» – говорила она себе.
– Не может быть! – повторила она вслух.
«Все люди смертны, Феодора», – вспомнились ей слова матери.
– За что?! – прошептала августа и села на постели.
Ее взгляд упал на светильник из тонкого фарфора, расписанный диковинным узором из цветов и бабочек, – невероятно дорогую вещь, привезенную из далекого далека, оттуда, где, по словам бывавших там торговцев, жили низкорослые люди с очень узкими глазами, «все на одно лицо и желтые, как воск». Феодора схватила его и со всей силы швырнула об стену. Осколки со звоном разлетелись по сторонам, масло потекло по розовому мрамору, несколько жирных пятен появилось на ковре. Императрице хотелось разбить что-нибудь еще, она огляделась вокруг и вдруг увидела у двери Дендриса: шут стоял, вытаращившись на нее и прижав обе руки ко рту.
– Ты что здесь делаешь? – спросила императрица возмущенно, подумав про себя: «Вот, не заперлась, а он тут, как тут!»
– М-мамочка, ч-что с т-тобой? – почти шепотом проговорил Дендрис, всем своим видом изображая испуг и полнейшее недоумение.
– Проверяю прочность красивых стеклышек! – нервно рассмеялась императрица. – Видишь, как они красиво разлетелись?
– М-мамочка, я их с-соберу, да? – спросил шут и уже бросился подбирать осколки, как вдруг августа остановила его.
– Дендрис, постой! Не трогай ты их, потом слуги уберут. Подойди ко мне, – он подошел, и Феодора продолжала шепотом. – Дендрис, миленький, ты ведь любишь государя и меня?
– Л-люблю, мамочка! С-страх, как люблю! – шут взял руку августы и приложил к своей груди. – В-вот тут к-как бьется, да?
Читать бесплатно другие книги:
