Кассия Сенина Татьяна

11. Игра в кости

Живу Я, глаголет Адонаи Господь, не хочу смерти грешника… и если обратится он от греха своего и сотворит суд и правду… то жизнью жив будет и не умрет. Все грехи его, которыми согрешил он, не помянутся: ибо суд и правду сотворил он и жив будет в них. И скажут сыны людей твоих: «Не прав путь Господень».

(Книга пророка Иезекииля)

Феодора закрыла книгу и вытерла слезы. Бог знает, который раз она перечитывала эти строки из «Илиады», несмотря на то, что Варда месяц назад даже пригрозил отобрать у сестры книгу: он считал, что августа только лишний раз растравляет себя таким чтением, но она находила в этом какую-то горькую отраду. Теперь она понимала, что мечта ее юности о «муже-Гекторе», в сущности, сбылась – и потому, что другого подобного Феофилу, конечно, невозможно было найти, и потому, что Феодора, как Андромаха, осталась безутешной вдовой с маленьким сыном на руках и будущее было туманным…

После смерти Феофила прошло уже полгода, и августе не раз пришлось пожалеть, что она не умерла вместе с мужем. Государственные заботы, обрушившиеся на нее, составляли еще полдела: у нее были хорошие помощники, и по-прежнему оставалось достаточно времени на занятия с детьми, хотя Феодоре теперь приходилось уделять меньше внимания дочерям, чтобы чаще бывать с сыном. Но больше всего головной боли принесли церковные дела. На другой день после похорон императора августа издала приказ о том, чтобы все, кто был сослан или посажен в темницу в связи с иконопочитанием, были отпущены на свободу: им позволялось жить, где угодно, и верить, как угодно. Выпущенный из дворцовой тюрьмы игумен Мефодий некоторое время оставался в Городе; Каломария и София попытались уговорить августу встретиться и побеседовать с ним, но Феодора не захотела, и игумен уехал на вифинский Олимп. Поначалу императрица не думала о дальнейших церковных переменах: ей казалось достаточным пока одного упразднения гонений и возврата к положению, бывшему в царствование Михаила – тем более, что ни в Синклите, ни в войске, ни в народе не было заметно особенного стремления к чему-то иному, да и патриарх не собирался изменять свои взгляды на иконопочитание. Каждую субботу Иоанн в присутствии августы совершал панихиду по государю в храме Апостолов, после чего императрица раздавала деньги бедным и нищим на помин души василевса.

Сразу после похорон мужа Феодора написала Кассии краткое письмо, сообщив, что Феофил перед смертью принял иконы, и рассказав о чуде с энколпием. Она собиралась через некоторое время пригласить во дворец исповедников иконопочитания, чтобы одарить их и попросить молиться за мужа: в последний день перед смертью Феофил просил жену облагодетельствовать тех, кого он притеснял за иконы. Первым шагом к этому стало их освобождение из ссылок, но встречаться с ними лично императрице пока не хотелось – она подозревала, по опыту общения с собственной матерью и с новообращенным дядей, что разговор с иконопочитателями может обернуться неприятно, и пока не ощущала в себе достаточно сил для подобных бесед.

Однако спустя полтора месяца после смерти императора Мануил явился к своей царственной племяннице и сказал, что нужно «всесторонне рассмотреть вопрос о почитании святых икон». Оказалось, что к нему приходил иеромонах Николай с другими студитами: они просили доместика убедить августу восстановить православие. Свобода веровать, как угодно, данная иконопочитателям, была, с их точки зрения, всего лишь полумерой, и они внушали Мануилу, что если православие не восторжествует, это грозит для Империи новыми бедствиями…

– Дядя, – сказала Феодора в ответ, – иконопочитатели уже много лет пугают нас бедствиями, только почему-то предсказанные ими бедствия не происходили, а тех, что происходили, они не предсказывали. Теперь они, видно, поумнели и уже не предрекают ничего определенного, а говорят о бедствиях вообще, – императрица насмешливо улыбнулась. – Очень умно, не поспоришь! Ведь людей преследуют бедствия с того дня, как Адама с Евой выгнали из рая!.. Вот что я тебе скажу: я не против поднять вопрос об иконах, но пока при дворе никто не ведет разговоров об этом, кроме тебя, а мне не хотелось бы затевать что-то, противное общим чаяниям. Кроме того, ты помнишь: мы обещали Феофилу оставить Иоанна на кафедре, а значит, в любом случае вопрос об иконопочитании надо обсудить с ним, ведь это вопрос церковный. Я и сама не хочу другого патриарха. Поэтому ступай и поговори об иконах с ним, для начала.

Доместик ушел от императрицы в унынии: ждать согласия Грамматика на восстановление иконопочитания было делом гиблым – Мануил уже попытался вызнать через патриаршего келейника и синкелла, как мог бы посмотреть Иоанн на этот вопрос, и не узнал ничего утешительного для своих планов. Тогда доместик попробовал убедить других членов регентства и близких императрицы в том, что вопрос об иконах нуждается в скорейшем пересмотре. Варда лишь скептически пожимал плечами. Петрона недвусмысленно заявил, что ему «начихать на всё это богословие» и он не собирается ни защищать иконы, ни выступать против них. Зато Сергий Никетиат горячо поддержал Мануила, и попытался сам поговорить с августой, так же как и Ирина, но Феодора упорно отсылала их к патриарху. Каломария и София, бывшие под влиянием недавних бесед с Мефодием, склонялись к мнению Мануила, но не хотели ссориться с сестрой и пока молчали.

Между тем арабы, узнав, что ромейский император умер и вместо него, по сути дела, правит женщина, снарядили флот из четырех сотен кораблей и отправились на Константинополь. В Городе стали готовиться к осаде, а патриарх совершал в Святой Софии моления об избавлении от опасности. Избавление пришло вскоре: у мыса Хелидония в Кивирреотской феме агарянский флот был совершенно разбит бурей, только семь кораблей смогли вернуться в Сирию. Кто видел в этом знак Божия благоволения, кто, напротив, прозревал в нашествии врагов, пусть и неудачном, грозное предупреждение…

Прозрения и прорицания вообще стали расти после смерти императора, как грибы после дождя. Из Вифинии доходили слухи, что тамошние монахи, прежде всего под влиянием отшельника Иоанникия, а также уехавшего туда игумена Мефодия, всё громче говорят о грядущем торжестве иконопочитания – в народе ходили разговоры о пророчествах и видениях, предсказывавших его. Передавали, что Иоанникию явился в божественном озарении святой Арсакий и послал старца к отшельнику Исаии в Никомидию, чтобы узнать от него волю Божию. Иоанникий будто бы действительно ходил к Исаие, провел у него три дня в молитве, после чего Никомидийский подвижник изрек пророчество: «Так говорит Господь: вот наступил день, и приходит конец врагам Моего изображения!» Говорили, что православные собираются отправить к императрице что-то вроде посольства с просьбой восстановить почитание икон…

Логофет дрома, хоть и не поддержал всецело начинание Мануила, однако всё больше задумывался. В детстве он, разумеется, не был убежденным чтителем икон, всего лишь подражая родителем, а когда при императоре Льве возобновилось иконоборчество, Феоктисту было только семнадцать лет. Отец, оскопивший сына еще в детстве в расчете на то, что он сделает придворную карьеру, не внушил ему никаких понятий о необходимости отстаивать догматы, зато внушил, что надо «слушаться вышестоящих», – а все вышестоящие у Феоктиста, с того самого дня, как он стал секретарем у турмарха федератов Михаила и до настоящего момента, были иконоборцами. Отец погиб в одном из сражений с мятежниками Фомы, после чего мать и сестра удалились в небольшой монастырь в Вифинии. В той обители иконы чтили, но Феоктиста это нимало не заботило: он был равнодушен к богословским спорам, а выходки иконопочитателей, особенно политически окрашенные, его раздражали – тем сильнее, чем больше они не нравились императору… Но после чуда с энколпием, совершившегося над умиравшим василевсом, Феоктист изменил свои взгляды на иконы и стал поклоняться им дома, хотя продолжал причащаться у иконоборцев, в отличие от доместика схол. Мысль о том, что вопрос неплохо было бы пересмотреть, приходила логофету на ум, однако он равнялся на вышестоящих, а Феодора пока не была расположена размышлять о восстановлении иконопочитания официально. Кроме того, Феоктист прекрасно понимал, что патриарх станет здесь камнем преткновения, – и логофет помалкивал, но собирал сведения о происходящем: они приходили к нему отовсюду как к начальнику государственной почты, и к концу весны патрикий стал всё чаще погружаться в размышления о будущем Империи и Церкви. Свобода исповедания, данная иконопочитателям, развязала им руки и языки, и было понятно, что очень скоро они возбудят немало простого народа, пойдут прошения к императрице, начнется давление на синклитиков… «Бог знает, насколько это осложнит обстановку, – думал логофет, – но покоя теперь не жди, это ясно!» С другой стороны, как думалось Феоктисту, если восстановление икон пройдет примерно так же, как на Никейском соборе при августе Ирине, то особых потрясений в обществе не произойдет, зато чтители образов останутся довольны и всё успокоится… Подобные рассуждения привели логофета к мысли, что начинание Мануила не худо бы и поддержать, однако Феоктист решил дождаться момента, когда сами иконопочитатели сделают первый открытый ход.

Ждать пришлось недолго: в мае в Город прибыли игумены Хинолаккский Мефодий, Далматский Иларион, Катасаввский Иоанн и еще несколько исповедников, в том числе монах Лазарь; Студийский игумен Навкратий был болен и не мог добраться до столицы, поэтому прислал вместо себя Николая. По просьбе исповедников, августа приняла их, и Мефодий от лица всех просил ее «порадеть о благочестии и восстановить почитание святых икон, как то заповедано святыми соборами и отцами», чтобы царство ее и ее сына «было долголетним, безмятежным и благословенным от Бога». Императрица ответила, что сама чтит иконы с детства и сочувствует иконопочитателям, но что вопрос этот нуждается во всестороннем рассмотрении, после чего отпустила пришедших, сказав, что будет думать над их просьбой. Поговорив с регентами и другими своими родственниками, она поручила Феоктисту разузнать, как посмотрят в Синклите на восстановление иконопочитания. Оказалось, что синклитики в целом не очень хотят перемен – как из уважения к мнению патриарха, так и из почтения к памяти императора: большинство из них искренне любили почившего, считая за лучшее пребывать в той вере, в какой умер он. Никто не знал о его предсмертном обращении – Феодора пока запретила Феоктисту, кувикулариям и врачу рассказывать об этом, а сама сообщила о случившемся только патриарху.

– Что ж, – сказал Иоанн, как будто нисколько не огорчившись, – государь сделал свой выбор, и «блажен, кто не осуждает себя в том, в чем испытывается».

В императорской канцелярии все, кроме Фотия, были против икон – тут сказывалось влияние Лизикса, которого подчиненные уважали безмерно и чтили его мнение как закон. Эпарх в целом не был против икон, хотя к умонастроению иконопочитателей относился без симпатий, но сказал, что нужно соблюдать осторожность и не делать резких шагов, чтобы не вызвать слишком сильного недовольства, особенно в патриархии. Однако он заметил, что большинство народа, скорее всего, приняло бы иконы так же легко, как при императоре Льве отвергло их, – по крайней мере, внешне.

Итак, по-видимому, главным камнем преткновения и силой, влиявшей на умы, были патриарх и его почитатели, особенно протоасикрит – ко мнению Лизикса прислушивались не только работники канцелярии, но и синклитики, и другие придворные. Феодора сама решилась поговорить с патриархом. Когда она рассказала ему о призывах иконопочитателей, уговорах Мануила, опасениях Феоктиста по поводу возможных выступлений сторонников икон, Иоанн не выказал ни удивления, ни беспокойства. Он немного помолчал в задумчивости и сказал:

– Августейшая, что касается меня, то я желал бы умереть в той вере, в какой ныне пребываю. Но если ты думаешь, что мое мнение может сыграть решающую роль в деле возвращения икон, то ты ошибаешься. Даже если б я согласился изменить веру, поклонники икон ни за что не согласятся на мое пребывание на кафедре, – губы его тронула ироническая улыбка. – Они, скорее, все умрут в темницах, чем пойдут на восстановление икон под моим руководством, я в этом уверен. Но гораздо важнее другое. Когда умер святейший Феодот, государь Михаил колебался относительно его преемника и даже подумывал о возвращении на патриаршество Никифора, но иконопоклонники выдвинули такие условия, на которые он никак не мог пойти. Не думаю, что сейчас их мнение изменилось, а потому тебе, государыня, нужно заранее поразмыслить, примешь ли ты эти условия.

– Что же это были за условия?

– Они хотели извергнуть из клира всех тех, кто присоединился к противникам икон, и не желали оставлять им сан даже при их покаянии. Что касается рукоположенных после собора в Святой Софии, осудившего иконы при государе Льве, то их сан иконопоклонники вообще не считают когда-либо бывшим. Суди сама, что может ожидать наше государство в случае, если ты согласишься пойти на их требования.

Императрица ошарашено смотрела на патриарха.

– Но они ничего такого не сказали мне при встрече! – воскликнула она.

– Разумеется, – Грамматик усмехнулся. – Но не сказали только пока. Стоит тебе, государыня, подать им более или менее твердую надежду, они станут смелее.

– Нет, это было бы уже слишком! – возмущенно сказала Феодора. – Я обещала Феофилу, что ты останешься на кафедре, и вовсе не собираюсь нарушать это обещание!

– Это было бы еще полбеды, августейшая. Подумай о том, что иконопоклонники считают государя нечестивцем и гонителем, а значит, они вряд ли станут молиться об упокоении его души, как это делаем мы. Скорее, они мечтают предать его анафеме.

– Ну, нет! – императрица встала. – Этого не будет! Никогда! – она подошла к лежавшему на аналое Евангелию в золотом окладе и положила на него руку. – Вот сейчас перед тобой, святейший, я клянусь, что никогда не позволю им осудить Феофила!

– Не сомневаюсь, – патриарх чуть заметно улыбнулся. – Да поможет тебе Бог, государыня!

Как показала вторая встреча императрицы с иконопочитателями, Иоанн не ошибся. Феодора пригласила исповедников, в прежнем составе, в тронный зал Магнавры и в присутствии регентов, избранных синклитиков и эпарха сказала им:

– Почтенные отцы! Я рассмотрела вашу просьбу о возобновлении поклонения иконам в Божией Церкви и могу сказать, что готова обсудить этот вопрос, но прежде я хотела бы изложить вам одну небольшую просьбу, которая вам, высоким духом ученикам Спасителя, должна показаться совсем не трудной для исполнения. Вы служители Господни и имеете от Бога власть связывать и разрешать кого хотите – не только грехи пребывающих в этой жизни, но и уже взятых смертью. Ведь Христос говорит в Евангелии: «Что вы свяжете на земле, то будет связано на небесах, и что разрешите на земле, то будет разрешено на небесах». Поэтому я ныне прошу вас простить моему почившему супругу и вашему государю всё, чем он обидел и отяготил вас при жизни, и не осуждать его, но принять как верного и православного. Я вполне уверена, что вы можете это сделать, если захотите, как ученики милосердного Господа, тем более, что перед самой смертью государь сожалел о том, что притеснял вас, и просил меня оказать вам милость. Как видите, я исполнила его желание, отпустив вас на свободу и даровав возможность невозбранно исповедовать свою веру. А сейчас от имени моего супруга я хотела бы утешить вас и вещественно, вас и всех тех, кто был с вами в ссылках, – она простерла руку в сторону двух стоявших на полу перед эпархом огромных серебряные чаш, полных золотых монет. – Надеюсь, вы не откажетесь принять это приношение и разделите его между всеми своими братиями по вере, пострадавшими во время гонений, попросив и их помолиться о почившем государе.

Если первые слова императрицы воодушевили иконопочитателей, то дальнейшая ее речь подействовала на них как удар по голове. По их лицам было видно, что они совсем не готовились к подобному обороту дела, но обсуждать предложение императрицы прямо при ней было неудобно, – а Феодора как раз и рассчитывала на внезапность: так скорее можно было понять, что в действительности на уме у этих людей. Быстрее всех справился с собой Хинолаккский игумен и, выступив вперед, сказал:

– Государыня, твоя забота о доброй памяти супруга понятна и естественна, а твоя вера в силу иерейских молитв достойна всяческих похвал. Но осмелюсь сказать, что власть связывать и разрешать, данная Спасителем, всё же не безгранична: если человек скончался вне общения с Церковью, с нашей стороны было бы слишком дерзновенно поминать его наравне с православными.

– Да, государыня, – согласно кивнул Георгий, игумен одного Митиленского монастыря, – мы благодарны тебе… и твоему царственному супругу… за благодеяния, которые ты оказала и еще хочешь оказать нам, но, боюсь, мы не вправе исполнить твою просьбу.

Лазарь угрюмо взглянул на чаши с номисмами и глухо проговорил:

– Пожертвования – дело доброе, но вряд ли Бог предпочтет еретическое безумие нашим страданиям за Его образ!

Николай Студит тоже хотел что-то сказать, но тут подал голос иеромонах Симеон. Митиленец родом, брат игумена Георгия, в свое время он был сослан в связи с делом о пророчестве, которое распространяли архиепископы Евфимий и Иосиф. Хотя Сардский владыка никого не выдал, однако после его смерти Симеон выдал себя сам: сначала попал в тюрьму Претория за то, что открыто порицал императора и пытался подвигнуть живших в Константинополе православных на публичные выступления против власти, а потом, поскольку и в тюрьме умудрялся сеять возмущение, был по приказу эпарха бичеван и, с одобрения василевса, сослан на Афусию, где и жил до кончины Феофила.

– Да как же можно, братия, принимать деньги от гонителя веры?! – возмущенно воскликнул старец. – Серебро его с ним да будет в погибель! Нет ему части или жребия с благочестивыми и православными, святотатцу и богоборцу. Ведь он был врагом Божиим, и совершенно ясно, что таким он и умер!

Слова Симеона подействовали на присутствовавших подобно удару грома: все точно потеряли дар речи, однако, по лицам Георгия, Иоанна и Илариона было заметно, что суровость старца им куда ближе, чем более дипломатичные речи Мефодия. Сам же Хинолаккский игумен растерялся и в первый момент не нашел слов, чтобы как-то поправить положение. Это молчание иконопочитателей было истолковано августой как знак согласия. Феодора сумела скрыть раздражение, вызванное ответами Мефодия и Георгия, была готова простить Лазаря, памятуя его прижженные руки, но теперь вышла из себя. Она поднялась с трона, и глаза ее засверкали таким гневом, что испугался даже меланхоличный Петрона.

– Если вам так думается, идите прочь от меня! А я, как приняла и научилась от свекра и от мужа, так и буду царствовать и управлять. Вот увидите! – августа повернулась к эпарху. – Выведи их вон отсюда, и чтоб духу их не было в Городе! – и, не дожидаясь ни от кого ответа, она стремительно покинула залу.

От этого скандала при дворе не могли опомниться несколько дней. Императрица решительно заявила, что больше не хочет не только видеть «этих бесчеловечных иконопочитателей», но даже слышать ничего о них не желает. Мануил ходил, как в воду опущенный, Феоктист был хмур и задумчив. Сестры августы были потрясены. Каломария сказала, что покойный Арсавир был прав, говоря, что «иконопоклонники это стадо твердолобых баранов», и она раскаивается в своих прежних симпатиях к Мефодию. София вздыхала, вспоминала мужа, о котором не было никаких известий, и задумывалась о том, что иконопочитатели, пожалуй, и о нем тоже не станут молиться – ведь Константин как попал в руки агарян иконоборцем, так, очевидно, им и оставался, если был еще жив. Ирина сначала поссорилась с мужем – к немалому изумлению всех домочадцев, она накричала на него, обвиняя в том, что это он «всё подстроил вместе с дядей», потому что им «неймется, хотя и так теперь всем желающим можно хоть вместо одежды иконами обложиться», и что ему не жаль ни Феодору, ни Феофила, – а потом впала в уныние, целыми днями сидела в своих покоях и ни с кем не общалась. Сам Сергий недоумевал, как исправить положение, советовался с Мануилом, но тот только вздыхал и даже один раз обмолвился, что ему «лучше уж было бы умереть четыре года назад, чем дожить до всего этого безобразия». Варда несколько расстроился, хотя держал себя в руках. Только Петрона был, как всегда, меланхоличен и равнодушен.

– Экая невидаль, в самом деле! – сказал он. – Ничего нового мы не узнали. Как будто от этих монахов можно было ожидать чего-то еще!

Иконопочитатели были поражены не меньше. Эпарх действительно предписал им немедленно покинуть Константинополь, и они уплыли в Халкидон, по дороге бурно обсуждая происшедшее. Симеон стоял на своем и говорил, что «кто-то же должен был сказать им всем там правду, а то они, похоже, думают, что догматы это шутка». Остальные исповедники не одобряли резкости собрата и сожалели о том, что переговоры с императрицей сорваны, однако по сути были всё же согласны с Симеоном – они не верили, чтобы император мог изменить перед смертью взгляды на иконопочитание.

– Скорее всего, это выдумка императрицы, или она просто внушила сама себе то, во что ей хотелось поверить, – сказал Далматский игумен.

– Даже если и не выдумка, – отозвался игумен Иоанн, – всё равно император не покаялся перед священником и не принял православное причастие, а потому как можно в Церкви молиться за него? Это было бы противно правилам!

– Да, – согласился Георгий, – не нелепо ли это будет, если мы, столько лет страдая ради торжества веры, закончим тем, что предадим церковные правила ради того, чтобы получить для служения храмы? Ведь мы покинули их, чтобы страдать за благочестие и ни в чем не уступить противникам!

Только Мефодий отмалчивался. Перед его мысленным взором снова и снова вставала беседа с покойным императором. «Истинные догматы дают возможность спастись», – сказал ему тогда игумен… Что означали слова августы: «Перед самой смертью государь сожалел о том, что притеснял вас»? Сожалеть можно по-разному… Раскаялся ли он в своей ереси или просто в чрезмерной суровости по отношению к противникам? «Поговорить бы с августейшей! – думал игумен. – Да только захочет ли она теперь с нами когда-нибудь говорить?..»

– Послушай, отче, – обратился он к Симеону, когда все, наконец, высказали свое мнение о происшедшем и умолкли, – прости меня, но твоя выходка, по-моему, была совершенно неуместна. Следовало бы спросить у государыни, в чем именно состояло сожаление императора о прежних его делах. В конце концов, мы знаем множество примеров того, как грешники каялись перед самой смертью и Бог прощал их. Ты же оскорбил августу, сорвал переговоры, и теперь вообще неизвестно, что будет с нами и с Церковью. Суди сам, насколько разумно ты поступил!

Старец упрямо затряс головой:

– Вполне разумно! А вот ты, отче, меня удивляешь! Не тебя ли более всего морили по темницам покойный император и его отец, а ты взялся защищать их? Развесил уши перед августой! Да она теперь тебе наговорит, чего хочешь, даже что ее муж тайно иконы почитал, разве это проверишь! Ей бы покаяться самой, ведь она тоже до сих пор у этого колдуна причащается, а она… деньги нам предлагает! «Ужаснись, небо, восстени, земля», до чего мы дожили, по грехам нашим! Неужели ты теперь продашь нашу веру за горстку золотых монет?!

Остальные исповедники, когда узнали о случившемся во дворце, тоже выказали, кто более, кто менее, сочувствие Симеону: мало кто верил, что император принял иконы перед смертью, и в любом случае большинство считало, что поминать его как православного невозможно, даже если он и пожалел о содеянном.

– Отец Феодор всегда говорил, что кто с каким причастием умер, тот с таким и останется, – сказал игумен Навкратий. – Мы не можем поминать в Церкви того, кто отошел из жизни без присоединения к православным. Единственное, что тут возможно, это молиться за государя келейно, предоставив окончательный суд о нем Богу.

Мефодий не мог отрицать, что его собратья рассуждали вполне логично и согласно с церковными правилами, он и сам еще совсем недавно думал точно так же, но… Откуда же теперь у него сомнения? Он и сам не мог понять. Неужели причина была в том давнем разговоре с покойным императором?.. Правда, после истории с Начертанными братьями Мефодий очень возмутился против василевса, но тот гнев уже прошел, а вот воспоминание о беседе с Феофилом по-прежнему не давало покоя…

Наконец, Мефодий решил обратиться за советом к старцу Иоанникию и отправился на Антидиеву гору. Отшельник принял его с радостью, разделил с ним скудную трапезу из овощей и хлеба, а потом игумен рассказал о том, что думают православные о происшедшем на приеме у императрицы.

– Я вполне понимаю их взгляды, отче, – сказал Мефодий. – Но я не знаю, что нам делать дальше. Августа выгнала нас и собирается оставить всё по-прежнему… Думаю, если даже господа Мануил и Сергий уговорят ее опять вступить в переговоры, она снова обратится к нам с той же просьбой… Но братия, как видишь, не соглашаются пойти на такое! Все повторяют слова Феодора: «где человек застигнут, там и будет судим, и с каким напутствием отошел в жизнь вечную, с тем и останется»… Их точно так же не разубедить, как августу! Словом, я в печали.

– А ты, отче, стал бы молиться за государя? – спросил Иоанникий, внимательно глядя на игумена.

– Честно говоря… я готов поверить тому, что сказала августа. Ведь мне однажды пришлось беседовать с императором, и я убедился, что он не таков, каким его представляет большинство наших братий и представлял я сам до встречи с ним… Думаю, он действительно мог покаяться перед смертью… Но ведь проверить это нельзя, а почти все наши в это не верят. Симеон даже обвинил меня в том, что я готов продать веру за золото! – Мефодий нахмурился.

– Не скорби, отче! – тихо сказал старец и чуть улыбнулся. – Значит, братия считают тебя продажным? А я думаю, что если б августейшая, со своей стороны, согласилась на одно условие, это сделало бы их более уступчивыми.

– Какое условие?

– Возвещенное мне при встрече отцом Исаией: «Отрешите всех несвященных и тогда с ангелами принесите Богу жертву хваления!»

…Императрица собиралась пойти с сыном погулять в парк, когда препозит доложил, что логофет дрома просит августу принять его. Феоктист сказал, что у него важная новость, которую он хотел бы сообщить императрице без свидетелей. Феодора отослала препозита с кувикулариями и указала логофету на стул, а сама села в кресло у окна.

– Государыня, – сказал патрикий, – сегодня я получил письмо от игумена Мефодия. Он приносит множество извинений за несдержанность отца Симеона. Он понимает твое огорчение и предполагает, что ты не расположена видеть их, поэтому очень просит меня уговорить твое величество принять пока только его одного. Он пишет, что его собратья готовы отложить свою суровость в отношении твоего августейшего супруга, но у них есть какие-то… встречные условия… Он хочет обсудить всё это с тобой при личной беседе.

– Условия?! – императрица посмотрела на логофета с негодованием. – У них еще и условия!.. Великолепно! Может быть, у них есть и свой кандидат на ромейский престол?! – она встала, подошла к окну и молча постояла некоторое время, глядя в сад, а потом обернулась к Феоктисту и спросила уже спокойнее: – Письмо у тебя с собой?

– Да-да, вот, прошу, августейшая!

Императрица внимательно прочла письмо, нахмурилась, перечла еще раз, бросила лист на стол и вздохнула:

– Тошно мне, Феоктист!

Из всех своих помощников Феодора советовалась с логофетом чаще всего – помимо того, что он лучше всех знал взгляды придворных и, по должности, настроение народа в разных концах Империи, их с августой как-то сблизило чудо с энколпием. Порой она разговаривала с Феоктистом по душам и, хотя в слишком большую откровенность не пускалась, иногда обнаруживала перед ним свои истинные чувства и мысли по поводу происходящего, тогда как в присутствии всех своих родственников старалась сдерживаться, и никто из них толком не знал, что за мысли бродят в голове императрицы. Патрикий поднял глаза на августу.

– Когда тошно, августейшая, иной раз помогает игра в кости.

– В кости?!

Феодора удивленно взглянула на логофета и едва не рассмеялась: если кто менее всего походил на игрока, так это он – белокурый евнух с прямыми, словно прилизанными волосами, уныло повисшим носом и худыми длинными пальцами, с которых почти не сходили коричневые чернильные пятна. Было трудно представить, что его водянисто-голубые глаза могли загореться игровым азартом…

– Да, государыня, – кивнул Феоктист. – Конечно, лучше всего помогает сон, но если не уснуть, то можно скоротать время за игрой, а там, глядишь, уже и ночь, а утро вечера мудрее.

– Будто бы? – горько улыбнулась императрица. – По-моему, в последнее время каждое новое утро у меня не мудрее вечера, а мудрёнее!.. Раньше приходилось заботиться только о детях, а теперь… Вот уж точно – «не знаешь, что родит будущий день»! Кости… Сказать честно, я в них не играла никогда и не умею.

– О, это не трудно! Я могу научить, государыня, если ты соизволишь захотеть.

«Может, и правда соизволить?» – подумала Феодора.

– Между прочим, – добавил логофет, – порой за игрой в кости можно найти разрешение возникших трудностей… Иные за игрой в кости даже получали царство!

Феодора усмехнулась, задумалась ненадолго, вздохнула и сказала:

– Мне совсем не хочется вступать с ними в переговоры, Феоктист… Ты думаешь, это так уж необходимо?

– Боюсь, что это становится необходимым, государыня, – ответил логофет. – Иконопочитатели будоражат народ, и это может со временем создать нам определенные трудности, если дело с иконами как-то не уладить… или хотя бы не сделать вид, что оно сдвинулось с места… Осмелюсь заметить, что во встрече только с одним отцом Мефодием еще не будет никакой беды. Он произвел на меня впечатление приятное и, думаю, не склонен к необдуманным словам и тем более действиям, в отличие от некоторых его собратий.

Императрица немного помолчала, раздумывая.

– Послушай, Феоктист, – она подняла на него глаза, – мне противно с ними говорить! Ведь они думают, что не только Феофил, но все, кто умерли в иконоборчестве, пошли в ад! Мой отец, родители Феофила, наши дети Константин и Мария… Феофоб и другие…

– Эм… кто-то из них, возможно, так думает, но вряд ли все, – сказал Феоктист. – Вот, августейшая, к примеру, моя покойная мать никогда не думала, что мой отец попал в ад, хотя в конце жизни он не чтил икон, а она умерла, почитая их… Но перед смертью она говорила мне, что надеется скоро свидеться с отцом… Не думаю, что ее надежда была тщетна! Всё-таки отец, благодарение Богу, старался жить по заповедям, погиб, защищая державу от мятежников… Скорее всего, ревнители икон столь суровы к августейшему потому, что от него зависело почти всё в деле восстановления иконопочитания, а в Писании сказано, что «сильных будут сильно испытывать»…

– Да, только их будет испытывать Бог, а не отец Мефодий и его друзья! – сказал императрица с некоторым сарказмом. – У меня, знаешь, такое впечатление возникает, что… Я вот их просила простить Феофила потому, что им как священникам дана такая власть от Бога, а они вроде бы смиренно отрекались и говорили, что их власть ограничена. Да, конечно! Когда речь идет о молитве за их гонителей и о прощении врагов, то они говорят, что их власть ограничена, а вот когда речь идет об осуждении тех же самых гонителей, они смело ставят себя прямо на место Бога и отправляют своих врагов в погибель, как будто суд Господень им уже доподлинно известен! – Феодора прижала руку к груди и немного помолчала, пытаясь успокоиться. – И что теперь? Если я опять пойду на переговоры с ними, а они опять заведут свои песни про вечную погибель… Они извиняются за несдержанность!.. Да, может, они и будут вести себя сдержаннее, но думать-то они всё равно будут то же самое! И что – мне соглашаться с ними?!

– Вообще-то, государыня… гм… отчасти с иконопочитателями можно и согласиться, когда они говорят об иконоборцах, не называя имен: ведь некоторые иконоборцы действительно попали в ад, я в этом нисколько не сомневаюсь.

– А некоторые не попали, и значит, почему бы сейчас тебе не согласиться со мной? – насмешливо сказала императрица. – Кажется, это называется на философском языке диалектикой… По всему видно, что и мне теперь надо учиться… этой игре… Только мне противно, Феоктист! Потому что на обычном языке это называется двуличием и ложью!

– Осмелюсь возразить, государыня: никакой лжи тут нет. Ты думаешь, что диалектики занимаются тем, что называют черное белым и наоборот, но это совсем не так. В здешнем мире нет ни чисто черного, ни чисто белого цвета. Всегда есть какие-то, так сказать, оттенки. А если существуют оттенки, то можно, говоря о предмете, выделять то один цвет, входящий в его окраску, то другой. Мне думается, это вполне правомерно, если есть в том необходимость. Например, августейшая, я могу сказать, что мы верим «в единого Бога, в Троице поклоняемого», или просто: «в единого Бога». И в том, и в другом случае я скажу правду. Но если я скажу это, допустим, перед враждебным ко мне агарянином, то первое высказывание может побудить его к действиям против меня, а услышав второе, он, возможно, примет меня за единоверца. Если моя цель – не обращение агарянина в нашу веру, а, например, торговая сделка, то зачем мне ссориться с ним? Не лучше ли при случае употребить второе высказывание, а не первое?

– Действительно, это логично, – императрица взглянула на логофета с интересом, ненадолго задумалась и улыбнулась. – Как-то в молодости я решала один вопрос в таком роде, и брат сказал, что, «начав лицемерить в столь юном возрасте», к двадцати пяти годам я «превзойду всех фарисеев»… Ну вот, не к двадцати пяти, так к сорока мне, похоже, действительно придется преуспеть на этом поприще… Только я не уверена, что из этого что-нибудь выйдет. Святейший сказал мне, что иконопочитатели непременно потребуют удалить его с кафедры… Вот, кстати, не в этом ли состоят те условия, о которых Мефодий хочет говорить со мной? А мы ведь дали обещание Феофилу не делать этого!

Феоктист подумал несколько мгновений.

– Но ведь это не единственное, что мы обещали августейшему, – заметил он.

– Не единственное. Конечно, больше всего он беспокоился о сыне…

– В этом и заключен ответ на твои сомнения, государыня. Коль скоро будет невозможно обеспечить мирное царствования вашего августейшего сына иначе, чем через нарушения каких-то иных обещаний, думаю, разумно допустить нарушение менее существенного, чтобы достигнуть главнейшего.

Феодора чуть приподняла брови.

– Хм… Интересное рассуждение!.. Вот что, Феоктист, я сейчас погуляю с Михаилом, уложу его спать, а потом пошлю за тобой, и мы еще побеседуем… Поучишь меня дальше… играть в кости!

12. Сделка

Благочестие – это некое искусство торговли между людьми и богами.

(Платон, «Евтифрон»)

Императрица встретилась с игуменом Мефодием спустя неделю в одном из помещений Магнаврского дворца. Игумен поблагодарил ее за согласие принять его и еще раз извинился за «неразумное поведение» Симеона.

– Хорошо, не будем больше об этом, – сказала Феодора. – Но что же, господин Мефодий, вы изменили свой взгляд на мою просьбу?

– К сожалению, государыня, она не так легка для исполнения, как это тебе представляется… Но сначала, если ты позволишь, августейшая, я бы хотел задать тебе один вопрос.

– Я слушаю.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что государь перед смертью сожалел о содеянном против нас? Жалел ли он просто о том, что слишком сурово гнал православных… или о чем-то еще?

Императрица посмотрела в глаза игумену.

– Да, и о чем-то еще. Я хотела рассказать вам об этом, но решила начать с рассказа о том, во что, как мне казалось, вам легче будет поверить – о его просьбе облегчить вашу участь. Но вы не только не поверили, но сказали то, что сказали… Конечно, вы бы тем более не поверили, если б я рассказала еще и о другом!.. Право, не знаю, стоит ли теперь говорить об этом.

– Я не могу настаивать, государыня, – тихо сказал Мефодий. – Но могу обещать, что не оскорблю твоих чувств к покойному государю.

Феодора помолчала, глубоко вздохнула и рассказала о чуде с энколпием и о том, что после него император искренне обратился к иконопочитанию. К концу рассказал голос ее прерывался, а в глазах стояли слезы.

– Икона до самой смерти лежала ряом с ним на подушке. И в ту ночь, когда он умер… он попросил меня поднести ему образ, поцеловал его и сказал: «Господи, прими меня, грешного!» – и скончался… И у него было такое спокойное и светлое лицо… А вы… говорите… что он умер «врагом Божиим» и «святотатцем»… Как я могу такое слушать?!

Она резко поднялась и отошла к окну. Мефодий тоже встал и попытался собраться с мыслями. Он был глубоко поражен рассказом императрицы и поверил ей сразу и безусловно – но как убедить других, что это правда?..

– Августейшая, – сказал он, наконец, – я очень рад, что государь перед смертью обратился к истинной вере. Это великое чудо Божие! Но… ведь ты не приглашала к нему православного священника для причастия?

Августа обернулась и пристально посмотрела в лицо Мефодию: похоже, он действительно обрадовался услышанному, был потрясен, даже растроган, и говорил искренне. «Хоть один христианин среди них, похоже, нашелся! – подумала она. – Впрочем, я еще погляжу сейчас, что ты скажешь, отче…»

– Нет, не приглашала, – ответила она. – Сказать честно, мне не пришло это в голову тогда. А государь сам ни о чем не просил… Видимо, ему тоже не пришла мысль об этом… Но разве это так уж важно? Ведь Писание говорит, что Бог смотрит больше на сердце, чем на внешние действия!

– Это так, августейшая, но, с другой стороны, сердечная вера необходимо должна вести за собой определенные действия… Хотя, вероятно, в данных обстоятельствах было бы трудно… может быть, даже неразумно требовать от государя чего-то большего, чем то, что он сделал.

– Вот именно, отче! Но я не думаю, что то, что он сделал, мало в глазах Божиих!

– В глазах Божиих это, конечно, не мало, государыня, но мы, к сожалению, сейчас вынуждены говорить о глазах человеческих…

– Да, к сожалению! – императрица в упор посмотрела на игумена. – Скажи мне, отче, почему вы так любите отправлять людей в ад?

– Что ты имеешь в виду, государыня? – Мефодий немного растерялся.

– То, что когда с вами говоришь о прощении умерших в заблуждении, вы говорите, что молиться за них – «выше ваших сил», что это было бы «слишком дерзновенно»… Но когда вы говорите об их вечной участи, то у вас вполне достает сил и дерзновения уверять, что они мучатся в аду! На каком основании? Только потому, что они неправильно верили? А разве это достаточное основание? Я вот, отче, на днях перечитала то место в Евангелии, где Господь говорит о том, как будет судить мир. Ведь там говорится, что перед Ним соберутся все народы – значит, и верные, и неверные. Но Он ничего, ни слова не говорит им о догматах! Зато Он обещает помиловать тех, которые были милостивы к ближним, кормили и поили бедных, заботились о больных… И вот, я спрошу тебя: многие ли из ваших единоверцев могут похвалиться обилием таких дел, а не просто сидением в ссылках? Зато если ты спросишь у наших граждан о том, кто больше всего оказал им благодеяний, защищал от притеснений чиновников и неправедных судей, от несправедливости, – как ты думаешь, кого они назовут в первую очередь? А кто построил в Городе странноприимницу, которой восхищается все – и здешние, и приезжие? Знаешь ли ты, кстати, на месте чего она была построена? Между прочим, многие из изгнанных оттуда блудниц раскаялись и поступили в монастырь, некоторые – в тот, что создала сестра государя на месте своего дома! А ее муж погиб, пытаясь освободить наших, попавших в плен к арабам, он и государя спас когда-то… Это ли не дела, достойные христиан? И несмотря на всё это, вы дерзаете выносить суд, отправлять человека в преисподнюю, как будто вас на это уполномочил Бог! Я сказала вам, что вы имеете власть разрешать и связывать… Но теперь мне, скорее, хочется спросить: почему вы любите только связывать и так не любите разрешать?! Такова-то ваша христианская любовь, которая «долготерпит и милосердствует»? Так вы исполняете заповеди о любви к врагам и о молитве за творящих вам напасти? А ведь вера доказывается делами!

Императрица говорила вдохновенно, глаза ее сверкали негодованием, и Мефодий невольно опустил взгляд: в сущности, ему нечего было возразить. Конечно, он мог бы начать рассуждать о том, что без правой веры всё-таки «невозможно угодить Богу», но… Внезапно ему вспомнился последний разговор с архиепископом Сардским: «Думаю, мы слишком торопимся видеть смерть грешника, отче! Может, оттого Господь и не дает торжества веры», – сказал тогда Евфимий. И теперь, после рассказа августы об обращении императора, Мефодий, вспоминая собственную беседу с Феофилом, понял, что владыка Евфимий был прав, – и права августа, укоряя их за стремление вынести слишком скорый суд над противниками…

– Твои упреки во многом справедливы, августейшая, – смиренно сказал он и умолк.

Кажется, его ответ, в свою очередь, поразил Феодору: по-видимому, она ждала, что он будет возражать, спорить, оправдываться… Августа удивленно взглянула на игумена, снова села в кресло и спросила как-то устало:

– И что же мы будем делать, отче?

– Полагаю, государыня, нужно вернуться к глазам человеческим и исходить из того, что пока они смотрят на дело не так, как нам хотелось бы. Я должен сказать, что большинство моих единоверцев, если и не придерживаются взглядов отца Симеона, всё же считают, что человек, умерший вне общения с православными, даже если он при этом совершил много добрых и великих дел, не может поминаться как верный и за него можно молиться только келейно, а не общецерковной молитвой.

– Что ж, даже если я расскажу им то, что рассказала тебе сейчас, они не изменят своего мнения?

– Боюсь, августейшая, что… Да не прогневается государыня на мои слова, но я скажу правду: многие из моих собратий считают… что государыня просто придумала историю с покаянием своего августейшего супруга, потому что ей слишком хотелось в это покаяние поверить… А другие полагают, что это всё ничего не значащие слова, потому что и сама государыня продолжает состоять в общении с иконоборцами…

– Вот как! Значит, и мои слова под подозрением, и я сама, и моя вера, а тем не менее, они ждут от меня, что я уважу их просьбу? Занятная у вас логика, отче! Я всегда думала, что к логическим построениям не способна, но теперь вижу, что далеко не я одна к ним не способна, – она усмехнулась.

– Увы, государыня, люди таковы, каковы они есть! Мы не можем их переделать, поэтому приходится думать о том, как побудить их изменить свое мнение.

– И что же ты можешь предложить? – спросила августа с иронией.

«Господи, помоги мне!» – мысленно помолился игумен и ответил:

– У меня есть некоторые соображения на этот счет, государыня. Во-первых, все самые уважаемые подвижники и исповедники не считают возможным оставить священный сан тем, кто попрал свое обещание до смерти стоять за веру, данное еще до изгнания в ссылку святейшего Никифора. Владыка называл этих людей крестопопирателями, поскольку они отреклись от своих подписей и от прежней веры, а значит, не могут иметь и данного им в той вере священства. Во-вторых, разумеется, все те, кто был рукоположен иконоборцами, не являются священниками Божиими, а потому при восстановлении иконопочитания тоже должны быть низложены и заменены православными. Великий отшельник Иоанникий, о котором, думаю, государыне известно, подвижник и прозорливец, уверял меня, грешного, что если иконоборцам будет оставлен священный сан, то они «введут в Церковь не только иудейство, но и язычество», поэтому их следует даже после покаяния принимать в Церковь только как мирян. Такого же мнения держатся почти все православные, страдавшие за веру. Я хорошо понимаю, что подобные действия могут многим показаться чрезмерно суровыми и жестокими, но если бы государыня на них согласилась, это в глазах исповедников стало бы лучшим доказательством того, что она действительно стремится к истинному торжеству православия. А это, в свою очередь, думаю, смягчит их сердца и подвигнет на молитву за почившего государя.

«Иоанн был прав! – подумала августа. – Господи, что же теперь делать?..»

– Значит, вы будете настаивать на избрании нового патриарха? – спросила она.

«Неужели она хотела бы оставить на кафедре этого Ианния?!» – ужаснулся Мефодий, а вслух сказал:

– Боюсь, без этого никак не обойтись, августейшая.

– Боишься? – насмешливо глянула императрица. – А мне говорили, что вы уже давно начали делить между собой кафедру!

– Это не совсем так, августейшая, – сказал игумен, как будто нимало не смутившись. – Но разговоры о будущем патриархе, действительно, идут – именно потому, что наши братия даже и мысли не допускают о том, что кому-то из иконоборцев может быть оставлен сан, ведь еще святейший Никифор не считал это возможным!

«Извергнуть из сана весь клир! – думала Феодора. – Ведь это конца не будет возмущению! А если оставить всё, как есть, возмущению тоже конца не будет с другой стороны… Феоктист говорит, что ревнители возмутят монахов, а через них и мирян… Ведь я женщина, Михаил мал, и они осмелеют… Дядя пугает государственным переворотом… Может, он просто пугает, а может… Кто их знает, этих ревнителей, на что они могут пойти ради икон! Но, в конце концов… В конце концов, надо мне самой понять, чего я хочу, и идти до конца! Если я верю, что иконы надо чтить, а я верю, тогда нужно действительно восстановить их почитание в Церкви… Ведь если бы Феофил остался жив, разве не рассудил бы он так же?.. И тогда придется идти на требования этих ревнителей, ведь других исповедников у нас нет, – она усмехнулась про себя. – Конечно, если бы Феофил был жив, он не позволил бы никого извергнуть, он нашел бы способ восстановить православие без всех этих… ужасов! И эти ревнители, которые сейчас отправляют его в ад, прославили бы его как христианнейшего государя! А теперь, чтобы они не осуждали его, мне приходится… торговаться!.. “О, для чего я родилась!” Святейший, я не смогу защитить тебя!»

– Имей в виду, отче, – сказала она, глядя в глаза игумену, – что если вы настаиваете на избрании нового патриарха, то я хочу, чтобы им стал такой человек, который не только поверит моим словам о предсмертном обращении государя, но и убедит других поверить этому и сотворить молитву о его прощении. В противном случае, повторяю: я буду управлять так, как правили мой свекр и муж – это мое последнее слово!

– Думаю, августейшая, – ответил Мефодий, не отводя глаз, – такой человек найдется.

– И ты уверен, что именно он будет всем угоден в качестве патриарха? – взгляд августы стал чуть насмешливым. – Ведь наверняка предложат несколько кандидатов.

– Их, безусловно, будет несколько, государыня. Но когда дойдет до избрания, полагаю, было бы делом благочестия вопросить волю Божию через какого-нибудь подвижника, издавна известного своим даром прозрения… Например, через отца Иоанникия.

Императрица улыбнулась.

– Что ж, – сказала она, – на том и порешим.

Перспектива низложения всего иконоборческого клира ошеломила членов регентства: ни Мануил, ни Феоктист не ожидали, что за торжество иконопочитания придется уплатить подобную цену, ведь они рассчитывали, что всё будет улажено через прощение покаявшихся, как то было в свое время сделано на Никейском соборе. Варда, наконец, перестал пожимать плечами и заявил, что только безумец может пойти на подобные требования.

– Тысячи людей, выброшенных на паперть! Вы подумали об этом? – воскликнул он. – Куда мы денем всех этих епископов, священников, диаконов? Куда они пойдут? А их семьи? А что скажут их родственники?!.. Похоже, на почве икон все решительно сошли с ума! Такого никогда еще не было, никогда! Вспомните историю! Кого извергали на соборах, какой собор ни возьми, кого осуждали? Только тех, кто отказывался принять православие! Где это видано, чтобы покаявшимся клирикам не оставляли сан? Что за самодурство?! Что они хотят этим доказать, эти ревнители? Это безумие, сущее безумие! Я не могу на такое согласиться!

– Да уж, – проговорил логофет, – это действительно как-то… чрезмерно! Неужели им, чтобы убедиться в искренности государыни, недостаточно того, что она восстановит православие?!

– Такие требования, пожалуй, в духе студитов… Но неужто они все там думают так? – сказал Мануил. – И ведь из них мало кого, в сущности, сильно гнали в последние годы…

Взять тех же студитов – жили себе спокойненько в разных местах! Хоть тот же отец Николай: ему моя сестрица все условия создала для безбедной жизни – сиди себе, молись, душу спасай… Да у него, небось, в монастыре не было таких условий, как в этой ссылке!.. Или этим Илариону с Симеоном – так ли уж плохо было на Афусии? Лазаря еще, допустим, можно понять, он действительно жестоко пострадал… Да и то – давно уж дело было, а после никто его и пальцем не тронул!.. Откуда в них такая озлобленность?! Непостижимо! «Введут в Церковь не только иудейство, но и язычество»! Еще и язычество? На что это они намекают?

– По-видимому, на любовь святейшего Иоанна к эллинским писаниям, – ядовито заметил Варда. – Уж конечно, православный патриарх не должен читать ничего, кроме Псалтири и Златоуста!

Императрица слушала своих помощников, не вмешиваясь, а когда все выговорились и умолкли, сказала:

– Господа, я вас не понимаю. Еще так недавно вы уверяли меня, что необходимо восстановить иконы, иначе Империю ждут великие бедствия, а нынче что же – эти бедствия вас уже не страшат? Как же вы были так недальновидны? А вот святейший сразу сказал мне, что иконопочитатели потребуют сделать именно то, что вас так возмущает, потому что когда-то они этого уже требовали. Вы, как видно, об этом забыли? А кто тут говорил о знании истории? Если вы хотели покоя, тогда нечего было и начинать! Но теперь, хотите вы или не хотите, а я доведу это дело до конца! Если можете, попробуйте договориться с иконопочитателями на иных условиях, если же у вас ничего не выйдет, то всё пойдет так, как я уговорилась с Мефодием. Пока я не знала, как эти ревнители смотрят на моего мужа и его вечную участь, я была спокойна, но вы сделали так, что я узнала об этом… Так вот, что я вам скажу: я не позволю, чтобы мои подданные думали, будто Феофил отправился в преисподние судилища, и сделаю всё, чтобы все узнали, что Бог принял его как верного и православного, – чего бы это ни стоило и как бы дорого ни обошлось!

…Приближалась зима, а вопрос об иконах всё еще не был решен. Феоктист, Мануил и Варда действительно попытались выговорить у иконопочитателей более мягкие условия восстановления православия, но ничего не добились: исповедники, даже в обмен на извержение из сана всех иконоборцев, не слишком охотно соглашались молиться за покойного императора – одни по-прежнему не хотели этого делать ни при каких условиях, другие были готов молиться не о том, чтобы Бог простил Феофилу гонения на православных, а прямо об избавлении императора от вечных мук… Переговоры шли тяжело и неприятно. Императрица в них больше не участвовала, а лишь наблюдала со стороны – логофет дрома докладывал ей обо всем. Варда продолжал стоять против прещений на иконоборческое духовенство и хотел, чтобы оно было принято через покаяние. Мануил в качестве самой крайней меры предлагал извергнуть поголовно только епископов, а клириков более низкого чина оставить в сане, если они покаются. Феоктист поначалу поддерживал Мануила, но к сентябрю перешел на сторону императрицы, видя, что ни она, ни ревнители икон не расположены сходить со своих позиций. Между тем иконопочитатели не сидели сложа руки, и к концу осени уже многие синклитики, придворные и военные стали выступать за восстановление православия, в народе и особенно среди монахов всё больше нарастало ожидание перемен в вере. Правда, духовенство сдерживало подобные разговоры среди паствы – слух о том, что иконопочитатели требуют поголовного извержения иконоборческого клира, уже прошел, и, конечно, становиться жертвой никому не хотелось…

Наконец, регенты сдались и на Богоявление объявили императрице, что ничего не остается, как пойти на условия, изначально предложенные Мефодием. На следующий день Феодора призвала к себе патриарха и рассказала ему о положении церковных дел, о переговорах и о требованиях противной стороны. Иоанн слушал молча, только время от времени чуть заметно усмехался.

– Святейший, я чувствую себя Пилатом! – с горечью сказала императрица.

– Это неподходящее сравнение, государыня, – ответил патриарх с улыбкой. – Если ты и не обретаешь во мне вины, это еще не значит, что я праведен пред Богом.

– Ну, конечно, все мы грешим, – пожала плечами августа. – Но не настолько же ты грешен, чтобы претерпеть то, на что я вынуждена тебя обречь!

– О, я не стал бы этого утверждать столь опрометчиво! Люди, конечно, не знают всех наших грехов, но ведь Богу известно всё. Мы грешим, каемся, несем епитимии, но не всегда знаем, насколько эти епитимии соответствуют сделанным грехам, а иногда даже и не замечаем за собой каких-то грехов. Поэтому случается и так, что Бог, видя нас недостаточно очищенными, посылает нам разные скорби, на первый взгляд не заслуженные. На самом деле чаще всего такие скорби посылаются как дополнительные епитимии, непосредственно от Бога, и никто не страдает безвинно, кроме, разве что, праведников, подобных Иову – но к нему я, разумеется, приравнять себя не дерзну. Поэтому, августейшая, – патриарх взглянул ей в лицо и еле заметно улыбнулся, – если в настоящем случае у тебя и есть сходство с Пилатом, то всего лишь в том, что ты, как и он, служишь орудием божественного промысла, и только. Мне бы очень не хотелось, чтобы тебя это огорчало. Если мне суждено испытать какие-то неудобства, это лишь послужит на пользу моей душе. А кроме того, признаться, я буду даже рад избавиться от бремени патриаршества и всего, что с ним связано. Поэтому я вижу в происходящем не что иное, как благой Божий промысел, и благословляю его.

– Что ж, – проговорила августа, вставая, – это очень по-философски и по-монашески, но… Всё-таки прости меня, владыка! Мне ужасно жаль, что так выходит! Я так хотела бы, чтоб ты остался на кафедре… Но, как видишь, мне пришлось сделать выбор, – она опустила голову. – Прости меня и благослови! Я никогда не забуду, как много ты сделал… для нас с Феофилом!

– Бог да благословит тебя, чадо, всегда, ныне и присно и во веки веков! – тихо сказал Иоанн, благословляя склонившуюся перед ним императрицу. – Не печалься, августейшая! Эта жизнь – всего лишь театр, а дом наш не здесь. И дай Бог, чтобы когда-нибудь мы все встретились в том доме!

13. Ради любви

• Потому что не волк я по крови своей
• И меня только равный убьет.

(Осип Мандельштам)

20 января, в годовщину смерти императора, патриарх совершил заупокойную литургию и панихиду в храме Апостолов, после чего августа раздала много денег народу, повелела выставить столы с едой для бедняков и нищих, а сама отобедала во дворце в узком кругу – приглашены были только члены семьи, регенты, препозит, эпарх, некоторые синклитики и кувикуларии, а также патриарх. Императрица была задумчива и печальна, остальные – так или иначе встревожены, дети – немного грустны, только Иоанн сохранял безмятежный вид. Феодора время от времени взглядывала на него, и, наконец, он улыбнулся и сказал:

– Августейшая, позволю себе поднять кубок, сопроводив его изречением одного древнего мудреца: «Уходя, не оглядывайся». Думаю, что если бы люди чаще следовали этому совету, их жизнь была бы гораздо счастливее.

– Да, хороший совет, – проговорила императрица, – и он особенно ценен в устах того, кто умеет ему следовать, – она умолкла на несколько мгновений. – Мне, владыка, нечем ответить на него, кроме как словами поэта: «Боги тебе за сие воздадут воздаяньем желанным!»

На другой день она приказала Феоктисту послать приглашения игумену Мефодию и другим первенствующим из исповедников, чтобы те прибыли в Константинополь к началу февраля, и когда ей доложили, что иконопочитатели ждут августейшего приема, она велела пригласить их в Большую Консисторию, куда собрались регенты и синклитики с другими придворными. На этот раз исповедников было значительно больше: пришли и синкелл Михаил, и Феофан Начертанный, и игумен Навкратий с Николаем, и Агаврский игумен Евстратий; монах Лазарь и иеромонах Симеон тоже были здесь. Почти у всех прибывших на лицах было мало воодушевления, поскольку они уже знали, что их ожидает: Мефодий сумел убедить большинство в том, что необходимо исполнить просьбу августы, поскольку в противном случае торжество веры не состоится, – но, хотя грядущее извержение всех иконоборческих клириков из сана действительно было по нраву православным, молиться за покойного императора мало кто из них согласился без внутреннего возмущения или смятения.

– Надеюсь, отче, ты не будешь просить нас на приеме у государыни произносить панигирики в честь покойника? – спросил Феофан, саркастически усмехнувшись.

В последнее время он постоянно чувствовал горечь, вспоминая о своем умершем брате – Феодор скончался меньше чем за месяц до смерти императора, и Феофану было нестерпимо обидно, что брат не дожил до торжества православия, ради которого перенес столько страданий. Но когда Начертанный думал о том, какой ценой достается это торжество, становилось еще горше, и он чувствовал себя почти предателем по отношению к Феодору и другими исповедникам, почившим в ссылках.

– О, нет! – улыбнулся Мефодий. – Я буду безмерно рад и благодарен вам всем, если вы хотя бы постоите молча и не будете выказывать недовольства!

«Эта жизнь – всего лишь театр, – повторяла себе императрица накануне дня встречи с иконопочитателями, пытаясь хоть немного перебороть волнение, – и завтра мне предстоит сыграть очередное представление… Нужно постараться сыграть его достойно…» Она взглянула на портрет мужа, висевший в ее спальне над кроватью и прошептала:

– Ради тебя, Феофил!

О том, как будет проходить грядущая встреча, в общих чертах было условлено заранее, но всё же обе стороны опасались каких-нибудь подвохов, и это создавало напряженность. Даже Петрона под маской всегдашнего своего равнодушия был явно насторожен. Почти во всех иконопочитателях ощущалась натянутость, исключение составлял разве что Никомидийский отшельник Исаия – неожиданно для собратий он оставил свою башню и тоже прибыл в Царствующий Город. Лучше всего владели собой императрица и Мефодий – оба держались с непреклонным достоинством, и в то же время Феодора словно источала благоволение, а игумен был сама любезность и само смирение, как и подобало пришедшему ходатайствовать перед августой по делу наивысшей важности. Варда украдкой поглядывал на обоих и дивился, насколько они хорошо подготовились, чтобы исполнить каждый свою роль. После взаимных приветствий Мефодий выступил вперед и сказал:

– О, боговенчанная владычица! Мы пришли к тебе сегодня с прошением по делу безмерной важности, столь же безмерной, сколь безмерно всё божественное и относящееся ко святой Церкви. Вот уже без малого тридцать лет наша Церковь волнуема и раздираема бесчинием и нестроениями, безрассудно привнесенными в нее противниками священных изображений. И ныне мы слезно молим тебя, августейшая госпожа: прикажи, чтобы Церковь Божия обновилась и воспрянула, вновь обретя досточестное и спасительное украшение, которое утратила – святые иконы, чтобы объединились расточенные и было восстановлено разоренное, и чтобы рог христиан вознесся ввысь при боговенчанной державе вашего царства! И тогда, государыня, имя и память твоя и твоих возлюбленных детей будет восхваляться, прославляться и ублажаться в роды родов!

– Мне, честнейшие отцы, – ответила императрица, – хорошо известны и горячность, и ревность, и православность вашей веры и благочестия. Но надлежит и вам узнать, что я сама чту святые иконы и поклоняюсь им со всем благоговением, наученная этой вере от моих родителей. И чтобы вы не подумали, будто это только слова, я докажу вам их на деле, – Феодора поднялась, вынула из-под хитона висевший у нее на шее на золотой цепочке большой крест с изображениями Спасителя и Богоматери, показала его всем собравшимся и, перекрестившись, приложилась к нему.

– Слава и хвала человеколюбию Божию! – воскликнул Мануил, и то же повторили все придворные.

– Благословен Бог, восставляющий защитников веры и благочестия! – сказал Мефодий, и остальные исповедники подхватили славословие.

Когда водворилась тишина, императрица снова села на трон и продолжал:

– Итак, досточтимые отцы и братия, вы видите сами, что я готова со всякой благосклонностью даровать вам восстановление святых и досточтимых икон. Но есть и у меня одна просьба к вам, и если вы желаете, чтобы я сотворила всё, что вам по душе, не погнушайтесь и вы моим прошением, но исполните его.

– Что же это за просьба вашего царства к нам, смиренным? – спросил игумен.

Тишина в зале стала почти звенящей: исповедники, казалось, до последнего надеялись, что «неудобную» просьбу удастся обойти, а придворные, несмотря на предварительную договоренность Мефодия с Феодорой, до последнего боялись за ответ, который императрица может получить от иконопочитателей.

– Просьба моя и прошение к вашему благоговеинству такова, – ответила августа, – чтобы вы сотворили молитву милостивому и человеколюбивому Богу о Феофиле, супруге моем, и умолили, чтобы Господь простил все согрешения его, особенно же то, что он сделал против святых икон и против вас, ревностно их чтивших. Ведь я знаю и уверена, что вам дана от Бога власть вязать и разрешать человеческие прегрешения.

Легкий вздох пронесся среди исповедников, а Мефодий, помолчав несколько мгновений, сказал со всей почтительностью, но и с должным сожалением:

– Августейшая, с твоей стороны совершенно естественно обратиться к нам с подобной просьбой, ибо мы должны воздавать благодарность властителям и благодетелям, если они правят достойно и боголюбиво. Но ныне мы в смущении и печали, поскольку твоя просьба выше сил и достоинства нашего: ведь мы не можем посягать на то, что выше нас. Простить ушедшего в мир иной может только Бог, мы же, грешные, поставлены от Него разрешать и связывать только находящихся в земной жизни. Правда, иногда мы можем разрешить и уже умерших, но только если их грехи сопровождались раскаянием хотя бы при последнем издыхании. В настоящем же случае мы пребываем в скорби и недоумении, как можно исполнить твою просьбу, государыня.

– Я ждала такого возражения с вашей стороны, почтенные отцы, – ответила Феодора, – и хочу клятвенно заверить вас, что сама была свидетельницей покаяния моего супруга на смертном одре. Господь умилосердился над ним и не попустил ему умереть противником икон, но перед самой кончиной вразумил его страшным сонным видением, и государь раскаялся, поцеловал святую икону и с этим исповеданием отдал душу свою в руки Божии. Это может подтвердить и стоящий тут господин логофет, и некоторые слуги моего мужа. Поэтому я верю, что Бог принял его покаяние, и ныне молю вас, чтобы вы своей священной молитвой запечатлели его предсмертное исповедание и перед всеми людьми сделали известным прощение его грехов. Итак, я прошу вас сотворить моление о моем супруге и быть свидетелями его прощения, сделавшись подражателями человелюбивого Христа, чтобы явить себя достойными принять и пасти Его святую Церковь. Если же вы не исполните моего прошения, тогда не будет ни моего согласие на ваши просьбы, ни восстановления почитания святых икон, но всё останется по-прежнему, и Церковь вы не получите. Это мое последнее вам слово, отцы, и теперь будущее Церкви зависит только от вас.

«Ай, да сестрица! – восхитился Варда. – Как ловко повернула! И как говорит-то!.. Если б государь сейчас слышал ее, он мог бы гордиться!»

Исповедники между тем переглядывались, некоторые не могли скрыть своего возмущения: императрица не только представила свою «невозможную» просьбу как исполнимую и совсем незначительную, но еще и перелагала на иконопочитателей вину в возможной неудаче всего предприятия по восстановлению православия!.. «Красивая история! – думал игумен Евстратий. – Если это и неправда, то августа поступила весьма умно, сочинив такое… Ведь не опровергнешь и не скажешь ей в глаза, что она лжет…» Феофан Начертанный, с самого начала воспринимавший всё происходившее как «недостойное представление», нимало не поверил рассказу императрицы о покаянии императора и уже собирался что-то сказать, как вдруг раздался тихий голос отшельника Исаии:

– Позволь, августейшая владычица, высказать мое смиренное слово.