Последний танец Марии Стюарт Джордж Маргарет
В ответ английский парламент издал ряд жестоких законов против католиков. Переход из англиканства в католицизм теперь приравнивается к государственной измене; любой, кто служит или слушает мессу, приговаривается к большому штрафу и году тюрьмы; крупный штраф также полагается каждому, кто отказывается посещать англиканскую службу.
Однако иезуиты продолжают прибывать в Англию, рискуя жизнью ради своей веры – не только своей, но и моей. Они основали тайную типографию и распространяют книги и памфлеты; несколько сотен экземпляров разошлись в Оксфорде, в этом храме академической науки! Недавно они достигли Шеффилда, и я имела удовольствие принять одного из них, отца Самери. Он заглянул ненадолго, но было настоящим благословением хотя бы один день находиться в его обществе. Однако я боюсь за него и его товарищей. Пусть Бог спасет и сохранит их.
В такой обстановке запустили «Священную инициативу», как это теперь называется. «Священная инициатива» – не что иное, как вооруженный захват Англии во имя католической веры. На этот раз в роли вдохновителей выступают мои родственники Гизы вместе с папой римским, Филиппом и английскими католиками в изгнании. Они предполагают вторгнуться в Англию с пятью тысячами испанских наемников под руководством молодого герцога Гиза. Здесь к ним якобы присоединятся двадцать тысяч англичан. Они утверждают, что освободят меня. Через моего тайного гонца Фрэнсиса Трокмортона, родственника Николаса Трокмортона, меня держат в курсе этих планов.
Кто я такая, чтобы перечить им? Они обещают освободить меня. Если двери моей темницы распахнутся, откажусь ли я выйти на волю? Уподоблюсь ли я святому Павлу и останусь в цепях? Нет, этому не бывать. Святого Павла бросили в темницу за его проповеди и его веру, в то время как я нахожусь в тюрьме без веских оснований – во всяком случае земных, а не духовных. Если такова воля Господа, то я подчинюсь. Но если нет, то никакая сила на земле не сможет удержать меня».
«15 августа 1584 года. Праздник Успения Святой Девы Марии.
Вчера я покинула Бакстон и боюсь, что уже не вернусь туда. У меня было предчувствие, что скоро все изменится… значит ли это, что я умру? Я шесть недель лежала в теплой целебной воде, позволяя ей лечить мои жесткие онемевшие конечности. Теперь я знаю, что уже не выздоровею, но могу лишь временно облегчить симптомы болезни. Дни проходили в лечебных процедурах, а вечером я возвращалась в свои покои и растирала руки и ноги оливковым маслом, смешанным с ромашковым настоем и розовой эссенцией, пока они не становились теплыми и мягкими. Потом я спокойно засыпала.
Мэри Сетон, которая всегда оставалась рядом, теперь тоже страдает от ревматизма и ходит на процедуры вместе со мной.
Я сижу у окна и гляжу на пустую улицу – пустую, потому что лишь немногим разрешается проходить мимо, пока я нахожусь здесь, чтобы какой-нибудь шпион или гонец не проскользнул незамеченным. Только поэтому я не могу оставаться здесь.
Но вчерашней ночью, когда я смотрела в окно, меня внезапно охватило желание написать прощальное послание на стекле. Я сняла с шеи алмаз герцога Норфолкского и нацарапала: «О Бакстон, о чьей славе поют молочно-теплые воды, быть может, я более не увижу тебя, прощай». Я полюбила Бакстон, но умею прощаться. Я научилась прощаться со всем, чему радовалась или считала дорогим для себя. Теперь, как я сказала своим английским тюремщикам, осталось лишь две вещи, которые нельзя отобрать у меня: моя католическая вера и моя королевская кровь. Это и есть подлинная причина моего заключения.
Когда проезжаешь по сельской местности по пути в Шеффилд-Манор, красота летней земли дышит миром и покоем. Я помню, что во Франции в этот день всегда устраивали загородные процессии с образом Девы Марии, который проносили через пшеничные поля, словно корабль между волнами летнего урожая. Но в Англии нет ничего подобного. Когда мы проезжали через большой олений парк вокруг поместья – первоначально оно служило охотничьим домиком и летней резиденцией, – тени под огромными дубами были глубокими и холодными, как колодцы, приглашая нас остановиться и немного отдохнуть. Но, разумеется, никто не остановился. Мы должны проехать через высокие кирпичные ворота и вернуться в свои покои.
Мне разрешили отдохнуть, пока фрейлины распаковывают мои вещи, когда я получила нежданное и зловещее известие: Вильгельм Оранский был убит, застрелен в собственном доме бургундским агентом Филиппа. По выражению Шрусбери, «выстрел произведен с возмутительно близкого расстояния».
– Это очень печально для меня, – сказала я.
– Но это не печалит ваших родственников Гизов, папу римского или иезуитов, которые шастают повсюду, и, разумеется, Филиппа Испанского. Ваших друзей!
– Они мне не друзья, – ответила я. Действительно, я перестала считать их друзьями. Все, что они могли дать, – это лишь обещания. Я начала подозревать, что они на самом деле не собирались помогать мне, что я стала лишь пешкой в их международной политической игре. Только они могли освободить меня, но не делали этого, потому что им не было до этого дела. А те, кому было дело до меня, – фанатичные роялисты и мелкие дворяне со старинными католическими корнями – оказались бессильны что-либо предпринять. Поэтому я умру здесь, в Англии, в башне, под охраной протестантских драконов.
– Конечно же, они ваши друзья. Если нет, то почему вы заигрываете с ними? Заговор Трокмортона… – Обычно грустные, глаза Шрусбери зловеще сверкали.
Да. Заговор Трокмортона. Так они назвали его в честь моего агента, схваченного и замученного Фрэнсисом Уолсингэмом. Он был связным между мною, испанским послом и заговорщиками в Европе, которые разрабатывали «Священную инициативу».
– Мне просто сообщали об этом, – сказала я. – Я не предлагала ни советов, ни поддержки.
– Вы должны были сообщить об этом королеве Елизавете! Вам приходилось слышать о «недонесении об измене»? Это значит, что человек знает об измене и умалчивает о ней. Это преступление! – Он повысил голос, а его лицо исказилось от гнева. В последнее время Шрусбери заметно изменился: он одряхлел, сгорбился; он смертельно устал от неблагодарной задачи, возложенной на него королевой Англии. Понятным образом он чувствовал себя обманутым из-за того, что я осмелилась «строить заговоры» у него под носом. Это был деликатный момент.
– Дорогой друг, давайте не будем играть словами. Речь идет о более значимой проблеме, которая появилась с тех пор, как меня незаконно задержали в Англии. Тогда я сказала сэру Фрэнсису Ноллису то же самое, что говорю и сейчас: «Если меня будут насильно удерживать здесь, вы можете быть уверены, что, как человек, пребывающий в отчаянном положении, я воспользуюсь любыми средствами, которые помогут ускорить мое освобождение». Каждый заключенный пытается обрести свободу, а тюремщик старается не допустить этого. Но даже в этих рамках мы можем оставаться достойными людьми.
– Достойными? Они собирались убить Елизавету!
– Никто не советовал убить Елизавету.
– Этот Сомерфилд…
– Сомерфилд был безумцем, – перебила я. – Вы имеете в виду человека, который выступил из Уоркшира с намерением застрелить королеву и насадить ее голову на кол, называя ее змеей? Подобает ли монарху бояться такого человека? Мы трепещем от этой угрозы!
– Я уверен, что вы были бы только рады, если бы он достиг успеха! – заявил Шрусбери, воинственно выставив бороду.
Его слова глубоко оскорбили меня, но я старалась не показывать этого. Меня, потерявшую Риччио и Дарнли, жестоко убитых заговорщиками, мутило от одной мысли об этом. Убийство всегда отвратительно, будь то яд, пуля, кинжал или меч, даже если конечный результат выглядит желательным.
– Теперь вы клевещете на меня, – наконец сказала я.
– Вы не хуже других знаете, что происходит после смерти монарха! – Он едва не сорвался на крик. – Не разыгрывайте невинность передо мной! Все полномочия прекращаются вместе с ним: шерифов, советников, судей, магистратов, парламента. Единственная власть остается у наследника, следующего по очереди, а это вы!
– Тогда мне тоже нужно бояться убийц, – сказала я. – Вы в самом деле думаете, что мне позволят взойти на трон? Нет.
– Но вы думаете об этом!
– Разумеется, я думала об этом, а кто бы в моем положении не думал? Не называя имени своего преемника, Елизавета каждый день играет с судьбой.
– Потому что против нее строят заговоры? – Шрусбери вцепился в тему, как бульдог.
– Нет, потому что каждый прожитый день – это дар Божий. Мы можем умереть в любой момент от естественных причин. Ничто не предопределено.
– Зато совершенно ясно, что убийство быстрее и надежнее любых планов вторжения, которые требуют такой подготовки и координации, что в конце концов исчезают сами собой. А тайные письма и те, кто их передает, неизбежно оказываются раскрытыми, – добавил он, явно довольный собой.
– Благодаря вашему Уолсингему и его палачу в Тауэре, – сказала я. Они схватили Трокмортона, завладели его бумагами, пытали его, а потом казнили. Испанский посол, находившийся в центре заговора, был с позором изгнан из Англии. Теперь в Лондоне не осталось представительства Испании, и это означало, что вся моя переписка велась через Францию.
– Да, благодаря ему. И может быть, вас порадует новость о том, что иезуита Крейтона схватили голландцы, когда он плыл в Шотландию. Его кошель был набит документами о «Священной инициативе». Он стал рвать их и бросать за борт, но знаете что? Ветер помог английской короне и отнес их обратно на палубу, где их собрали наши агенты. Как вам такая новость?
– Здесь уместны лишь метафоры: сама природа благоговейно склоняется перед Глорианой, Королевой фей.
– Вы смеете возводить хулу на королеву? – Он брызгал слюной.
– Елизавета – смертный человек, и никто не может богохульствовать в адрес смертного[13], – ответила я. – Поэзия не принадлежит к царству реальности. Боюсь, что вы, как и остальные, размываете черту между ними. Называйте ее Королевой фей, Глорианой, Астреей, Цинтией или как вам угодно – она в первую очередь политик, а не богиня. Кроме того, – я не удержалась от сарказма, – разве не богохульство с вашей стороны делать ее языческой богиней и создавать национальный культ «королевы-девственницы»?
– Скоро соберется парламент, и тогда мы решим, как лучше защитить ее. Могу заверить, вас там не ждет ничего хорошего!
– Друг мой, – сказала я. – Со мной не случилось ничего хорошего с того момента, как я сошла на берег в Уоркингтоне, оступилась и упала. С тех пор я так и не выпрямилась в полный рост. А теперь, – я попыталась смягчить тон, – теперь я уже не могу распрямиться из-за ревматизма. Правда, мое состояние заметно улучшилось благодаря вашему любезному разрешению отправиться на воды в Бакстон.
Шрусбери бледно улыбнулся. Он находился в затруднительном положении: мы не могли быть настоящими друзьями.
В результате у меня оставалась лишь одна надежда – совместное правление с Яковом. Это могло стать для меня почетным выходом из чистилища. Но если нет… тогда мне придется терпеть дальше, ибо пути Господни неисповедимы. Он властен над Елизаветой и надо мною, и Его воля свершится независимо от наших планов и усилий Уолсингема».
XVIII
– Пока эта дьявольская женщина жива, ее величество королева Елизавета не может быть спокойна за свою корону, а мы, ее верные слуги, – уверены в собственной жизни, – тихо сказал худой мрачный мужчина.
Он поднял миниатюру Марии, королевы Шотландии, и показал ее своему спутнику, словно талисман, обладавший чудотворной силой.
– Но, сэр Уолсингем, наша милостивая госпожа отказывается смотреть правде в глаза, – ответил Томас Фелиппес, главный агент Уолсингема. Фелиппес выглядел так, словно состоял из наполовину растаявшего свечного сала; его волосы и кожа жирно поблескивали, а лицо усеивали оспины, словно он подошел слишком близко к огню и начал таять.
Уолсингем взял другую миниатюру, вставленную в такую же рамку и даже написанную тем же художником, Николасом Хиллардом, и сравнил их.
– Она видит истину, – сказал он. – Но ее девиз – Video et taceo, «Я вижу и храню молчание». Она знала правду уже после злополучного заговора Ридольфи, а это случилось четырнадцать лет назад. Тогда парламент вполне обоснованно призвал казнить Марию, но королева не пожелала даже слышать об этом. – Он внимательно рассматривал портреты. – В конце концов, между ними есть определенное фамильное сходство.
Уолсингем вздохнул и откинулся на спинку стула. Он находился в своих лондонских апартаментах в самом центре огромной шпионской сети, созданной им для того, чтобы обеспечить безопасность ее величества. Обстановка была строгой, но практичной, как и сам Уолсингем.
– Вина? – предложил Уолсингем таким тоном, который подразумевал, что собеседник должен отказаться от своих слов.
Фелиппес обвел взглядом комнату. Он плохо видел вдаль, как будто перетрудил глаза, в течение многих лет сгибаясь над книгами и расшифровывая тайные послания. Он смутно различал аккуратные ряды ящиков, выстроенных вдоль стены, каждый из которых был снабжен табличкой: «Испания», «Англия», «Франция», «Италия», «Германия», «Нидерланды», «Византия», «Африка». В каждом ящике лежали письма и доклады, составленные агентами, работавшими в этих странах. Его начальник сумел обзавестись шпионами даже в парижском посольстве королевы Шотландии, и за последние десять лет он внедрил своих осведомителей в ее английскую свиту. На ящике с их депешами значилась простая надпись: «Змея», как он любил называть ее. В Англии агенты и осведомители Уолсингема находились повсюду: в портах, в лондонских тавернах и зарубежных посольствах.
Над рядами ящиков виднелась надпись «Искуснейший знаток секретов». Так его называл Сесил, и он гордился этим званием больше, чем рыцарским титулом, пожалованным в 1577 году за его шпионские успехи. Ниже красовался другой девиз: «Знание никогда не бывает слишком дорогим». Уолсингем хотел бы убедить в этом королеву; несмотря на бюджет своего ведомства, он оплачивал слишком много расходов из собственного кармана. Тем не менее он не жаловался. Знания и безопасность королевы не могли стоить слишком дорого.
– Есть лишь один способ побудить королеву к действию, – наконец сказал Уолсингем. – Нужно представить абсолютно надежные письменные доказательства участия Марии Стюарт в заговоре с целью убийства Елизаветы. Тогда ее можно будет судить и вынести приговор.
– Но именно это произошло с герцогом Норфолкским, – напомнил Фелиппес. Он откинул со лба влажную прядь соломенно-желтых волос. – И королева неоднократно откладывала исполнение приговора. Она согласилась казнить его лишь ради того, чтобы спасти королеву Шотландии. Он был жертвенным агнцем. Но ради кого она может сделать жертвенным агнцем Марию? Нет никого, о чьей защите она бы заботилась еще больше.
– Только о себе, Фелиппес, только о себе. – Уолсингем сложил ладони перед собой и монотонно заговорил: – Она не принесет в жертву королеву Шотландии до тех пор, пока не увидит в этом последнюю возможность спасти свою жизнь или свой трон. Именно поэтому мы должны убедить ее, что это действительно необходимо.
– Прошу прощения, я плохо слышу вас.
– Я сказал… – Уолсингем убрал руки. – Я сказал, что лишь в том случае, если она окончательно убедится в намерении Марии избавиться от нее, она ожесточится до такой степени, что убьет ее первой.
Фелиппес поморщился:
– Зачем говорить об убийстве?
– Казнь есть убийство, обставленное ритуалами. Это мирской вариант ненавистной католической мессы.
Фелиппес заморгал. Уолсингем собирался обрушиться с нападками на католицизм, и его нужно было отвлечь. Не то чтобы Фелиппес не соглашался с ним, но из его уст он услышал все это впервые. Его начальник был одержим этой темой.
– Люди пытались покончить с угрозой со стороны королевы Шотландии, но Елизавета снова защитила ее, – слегка раздраженно сказал он.
– Да. – Уолсингем сидел неподвижно, глядя в пустоту и думая о своем. – Тысячи верных англичан подписали «бонд о совместных действиях», где обещали защитить Елизавету ценой собственной жизни и убить Марию, если кто-либо снова попытается причинить вред ее величеству по наущению этой ядовитой змеи. Дальновидный поступок, особенно учитывая, что если станет известно о неизбежной гибели королевы Шотландии в случае покушения на Елизавету, то кто осмелится вступить в заговор с ней? Мотив был бы устранен заранее. Но Елизавета отказалась! И какими же оказались ее доводы? «Никто не должен быть наказан за грехи другого человека!» – Он всплеснул руками и презрительно скривился. – Как будто всех остальных ежедневно не наказывают за грехи других людей!
– Я могу это понять в том смысле, что сама Елизавета была отдана на милость других людей, прежде чем взошла на трон. Но она даже не позволила лишить королеву Шотландии права наследовать ее престол! Я не могу этого постичь; разумеется, она же не хочет, чтобы Мария наследовала ей? Католичка и к тому же заговорщица! Так почему бы не избавиться от нее?
Уолсингем покачал головой.
– Не знаю, – тихо ответил он. – Не знаю. Это великая загадка. После заговора Ридольфи она вступила в переговоры с шотландцами, чтобы отослать Марию к Мортону для суда и казни, но потом передумала.
– А теперь бедный Мортон сам упокоился в земле. Что ж, парламент разберется с этим вопросом во время следующей сессии. На этот раз они настроены воинственно и готовы покончить с иезуитской угрозой, а заодно и с Марией.
– Постепенно все становится ясным. Мы выкурили из страны оставшихся католических лордов-предателей, таких, как Пейджет и Арундел. Пейджет бежал в Париж и там присоединился к сторонникам королевы Шотландии. – Уолсингем тихо рассмеялся. – Кто предает один раз, предаст дважды.
– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Фелиппес.
– Пейджет переметнулся на нашу сторону, – ответил Уолсингем. – Теперь он мой осведомитель. – Он встал, открыл ящик с надписью «Париж-змея», достал сложенный документ и передал Фелиппесу.
– Но это шифр, – возразил тот.
– Я думал, что нет шифра, который вы не смогли бы взломать. Мне казалось, вы даже видите зашифрованные сны!
– Это простой шифр, детская игрушка, – сказал Фелиппес. – Пожалуй, я смогу расшифровать его на ходу.
– Тогда сделайте это. – Уолсингем выпрямился и внимательно посмотрел на него.
– «Я слежу… за всеми депешами… и пока нет ничего нового. Гизы заняты… разграблением поместий Марии… После смерти ее дяди, кардинала…. не осталось никого… кто представляет ее интересы».
Фелиппес с гордой улыбкой протянул письмо своему начальнику. Тот улыбнулся в ответ:
– Отлично, просто отлично. И так быстро! Мои враги не зря боятся вас. Смотрите не переметнитесь к ним! Это стало бы тяжкой утратой. Да, как видите, королева Шотландии лишилась своих доходов. Французы устали содержать трех вдовствующих королев, оставшихся после Генриха II, Франциска II и Карла IX. Екатерина Медичи жаловалась, что «королева Шотландии владеет прекраснейшими розами во Франции», и поменяла ее богатые земли в Турени на менее ценные в другом месте. Это наполовину уменьшило доход Марии и резко ограничило ее возможности расплачиваться с заговорщиками, не говоря уже о щедрой раздаче милостыни здесь, в Англии. Время работает на нас, Фелиппес, время работает на нас.
– Мы можем говорить откровенно? – спросил Фелиппес. – Я опасаюсь делиться своими догадками, а иногда даже думать о них.
– Между нами не может быть никаких тайн. Они имеют место между мужем и женой, между любовниками, между матерью и ребенком, но никогда между главой разведки и его агентом. Говорите, прошу вас. Все, что вы скажете, останется между нами.
– Теперь, когда можно предположить, что королева Елизавета не родит наследника престола, поскольку французский ухажер остался ни с чем… кто станет наследником?
– Яков Шотландский, – ответил Уолсингем. – Он протестант и выказывает искреннее расположение королеве Елизавете, вплоть до того, что игнорирует призывы своей матери. Король Яков будет наследником Елизаветы.
– На улицах поговаривают, что королева Яков будет наследовать королю Елизавете, – Фелиппес хихикнул, но осекся под суровым взглядом Уолсингема.
– Прошу обойтись без шуток в адрес ее величества. Что касается Якова… Да, он проявляет злополучную предрасположенность Стюартов к фаворитам мужского пола. – Он поморщился. – По крайней мере его французский родственник бежал на родину. Это еще один удар для Гизов. Говорю вам, время работает на нас.
– Но не в том случае, если Яков согласится на совместное правление со своей матерью.
– Этого не будет. Как и все Стюарты, он стремится к единоличной власти. Он ничего не приобретет, если позволит матери присоединиться к нему. Она лишь досадная помеха для него, как и для Елизаветы и для всех остальных. Для нее больше нигде нет места, Фелиппес. А вы знаете, что происходит с человеком или вещью, для которой больше нет места?
Он рывком выдвинул ящик стола и достал письмо.
– Эти сведения устарели и больше не имеют значения. – Он выбросил письмо в окно, и оно упало на мостовую. Три лошади одна за другой проскакали по нему и втоптали его в грязь. – Вот что происходит. Все очень просто. Мы должны поддерживать порядок в наших ящиках, Фелиппес, и избавляться от бесполезных вещей.
Он встал и открыл другой ящик:
– Я аккуратно храню свои вещи. Все эти ящики снабжены замками, и позвольте заметить, что дубликаты ключей невозможно изготовить. Мастера, которые их сделали… больше недоступны для кого-либо. Окна зарешечены, и здесь есть только одна дверь. Я никогда не оставляю ее незапертой даже на мгновение; скорее я открыл бы корзину с ядовитыми змеями. Секундная небрежность может привести к пожизненному раскаянию. Вы меня понимаете, Фелиппес?
– Да.
– Я хочу сказать, что все в этой комнате имеет чрезвычайную ценность и надежно защищено. В этом ящике находится пример того, как я заставлю королеву Шотландии отправиться на улицу вслед за тем письмом, чтобы ее втоптали в грязь.
Уолсингем полностью выдвинул ящик и поставил его на стол. Подняв крышку на петлях, он извлек туфлю на высоком каблуке, бутылочку, молитвенник и небольшой отрез ткани.
– Несколько лет назад, точнее в 1575 году, мне представилась счастливая возможность пригрозить пытками Генри Коклину, лондонскому торговцу канцелярскими принадлежностями. Одной угрозы оказалось вполне достаточно. Он раскрыл мне секреты, которыми пользовалась королева Шотландии для передачи тайных сообщений. Разные глупости вроде этой.
Он поднял туфлю и поскреб каблук. Вскоре оттуда выпала круглая затычка, открывшая высверленную полость.
– И этой. – Он вынул пробку из бутылки и продемонстрировал такой же тайник. – Это было немного сложнее, так как содержимое следовало защитить от влаги.
Он похлопал по отрезу ткани.
– Это использовалось для невидимого письма с помощью квасцов. Как будто ради того, чтобы помочь мне, она также написала инструкции для всех своих адресатов. – Он покачал головой. – Должно быть, ей нравилось заниматься подобными вещами. Для нее это было чем-то вроде вышивания и помогало коротать время.
– Где вы все это достали? – спросил Фелиппес.
– Здесь и там, – ответил Уолсингем. – Объем ее переписки был поразительным. Естественно, чем больше она писала, тем больше посланий мы могли перехватить. Эта туфля получена благодаря ее переписке с леди Нортумберленд во времена «северного восстания». Отрез ткани находился под защитой французского посла, который думал, что он отправляет обычный подарок. Бутылку отобрали у иезуита, изображавшего виноторговца из Бордо, когда он прибыл в Дувр. Пока Энтони Бабингтон находился в ее свите, шифры цвели и множились, как нарциссы на весеннем лугу. Теперь он уехал и с такой же энергией строит заговоры в Париже, о которых нам своевременно сообщает Пейджет.
– Вам придется завести сундук для таких вещей, – заметил Фелиппес.
– Думаю, нет. Я наконец пришел к пониманию того, как уничтожить ее. Вы знакомы с тридцать пятым псалмом? «Ибо они без вины скрыли для меня яму – сеть свою; без вины выкопали ее для души моей. Да придет на него гибель нежданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого; да впадет в нее на погибель»[14].
Уолсингем махнул рукой в сторону своих экспонатов:
– Вот как мы поймаем ее. Ее ребяческая вера в подобные уловки послужит наживкой для нас. Все очень просто: мы перекроем ее каналы сообщения. Потом откроем один канал связи, который она будет считать абсолютно надежным. Мы задействуем все эти приспособления – шифры, бутылки с тайниками и так далее. Мы будем просматривать всю ее корреспонденцию. Рано или поздно появится очередной заговор, а когда она даст свое письменное согласие… – Он дернул головой, словно отгоняя надоедливую мошку.
– Заговор будет фальшивым?
– В этом нет необходимости. Сойдет и настоящий. Разумеется, поскольку мы с самого начала узнаем о нем, он будет безвредным. – Уолсингем стал укладывать вещи обратно в ящик. – Заговор Трокмортона хорошо послужил нам, так как раскрыл все ее возможности посылать и принимать тайные сообщения. Шрусбери слишком мягко и невнимательно обходился с ней. Пора заменить его кем-то по нашей рекомендации и заключить ее в настоящую тюрьму. Она будет заперта, как принцесса в башне, какой ее видят всевозможные поклонники, и перестанет получать любые письма. – Он вздохнул. – О, как она расстроится… и как счастлива будет, когда откроется «тайная» линия сообщения!
Уолсингем искренне рассмеялся – впервые с начала разговора.
– Осмелюсь предположить, это будет счастливейший день для нее… как и для нас.
XIX
Две женщины стояли на крыше Туррет-Хаус, небольшой квадратной башни, построенной на окраине охотничьего парка, и любовались октябрьским пейзажем.
Охота началась; внизу они слышали лай гончих, создававший свою особую музыку – музыку осени и жаркой погони. Шрусбери имел великолепную псарню, и сегодня все стаи находились в полной готовности. Там были длинноногие преследователи, такие, как шотландские борзые и гладкошерстные английские гончие, и охотники поменьше, которые преследовали добычу по запаху, такие, как бассеты и бладхаунды. Они звонко лаяли, предвкушая начало охоты, и рвались с поводков.
Маленькие терьеры и спаниели, собравшиеся у ног Марии, вторили более крупным сородичам, тявкая и возбужденно бегая вокруг.
– Нет, мои дорогие, вы не можете присоединиться к ним, – сказала Мария, наклонившись и пытаясь успокоить их. – Вы останетесь с нами и будете смотреть. Вы такие маленькие, что вас могут принять за убегающих зайчат.
Она взяла скайтерьера на руки и провела ладонью по его гладкой шерстке:
– Я знаю, что у тебя очень острый нюх; главный псарь говорит, что ты можешь идти по запаху, оставленному два часа назад. Но дело в том, дружок, что я не могу потерять тебя.
Она прижала его к себе; он был единственным оставшимся в живых из того выводка, который леди Босуэлл прислала ей почти десять лет назад. Она назвала его Армагеддоном, потому что эта кличка выглядела комичной для храброго маленького животного и потому что Босуэлл был прежде всего бойцом, жаждавшим последней битвы. Разумеется, все остальные укоротили кличку и называли его Геддоном, что звучало вполне невинно.
– Смотрите, Шрусбери обращается к нам! – воскликнула Мэри Сетон, стоявшая на крыше рядом со своей госпожой. Они перегнулись через парапет и посмотрели вниз.
Шрусбери, сидевший на боевом коне, махал им рукой.
– Мы вернемся после охоты и заберем вас! – крикнул он.
Мария помахала в ответ, показывая, что поняла его. Дворяне часто возвращались сюда, чтобы подкрепиться после охоты и рассказать о своих приключениях. Шрусбери недавно построил трехэтажную башню, которые вошли в моду в охотничьих парках, и роскошно украсил ее. На лепных потолках переплетались цветы из Франции, Англии и Шотландии, над каминами висели фамильные гербы, а оконные стекла покрывали геральдические узоры.
Охотники пришпорили лошадей и поскакали следом за возбужденными гончими, далеко опередившими их.
Мэри Сетон видела, как ее госпожа тоскливо смотрит им вслед. Раньше ей иногда разрешали выезжать на охоту, но преувеличенные новости – некоторые говорили, что она уезжала слишком далеко безо всякой охраны, – дошли до сведения Тайного совета, и Шрусбери получил строгий выговор за небрежность. Впрочем, теперь это не имело значения: Мария не могла ездить верхом из-за пошатнувшегося здоровья. Прошлым летом ее даже приходилось выносить на улицу на носилках, и она в лучшем случае могла мирно сидеть возле пруда с утками. Но Мэри Сетон знала, что каждый раз, когда Мария слышит лай собак и видит бегущую свору, она хочет отправиться за ними, забывая о своем нынешнем состоянии. Ее сердце, заключенное в стареющем теле, оставалось молодым.
«Как и мое, – подумала Мэри. – Мои суставы тоже болят, и я больше не могу нагибаться и носить тяжести».
Мария стояла на фоне ярко-красной и золотой осенней листвы и густо-синего неба над ними. Внезапно Сетон вспомнила, что видела это раньше… Но где?
– Эти цвета очень идут вам, – сказала она. – Яркие тона, такие же, какими пользовался Клуэ, когда писал ваш портрет.
Да, вот когда это было.
– Клуэ! – Мария негромко рассмеялась. – Это было давным-давно, в прошлой жизни. У тебя память настоящего ученого.
Она вздохнула и указала в сторону парка. Охотники почти скрылись из виду, но они все еще слышали лай гончих.
– Эти цвета гораздо более прекрасны, чем на любой картине. Давайте принесем скамью и посидим здесь.
Они устроились рядом на мягкой вышитой скамье. Обе были одеты в черное, и лучи послеполуденного солнца быстро согрели их.
Профиль Марии по-прежнему оставался четким и радовал взор; с годами он мало изменился. Мэри помнила его со вздернутым детским носиком еще до того, как он сформировался; она видела, как он гордо расцвел во Франции, стал более зрелым и строгим в Шотландии и наконец почти исчез под вуалями и широкополыми шляпами во времена изгнания. Но сегодня он был виден целиком, все еще красивый и обласканный солнцем.
«Я верю, что любой мужчина еще может полюбить ее, – подумала она. – Если бы только нашелся достойный… Но она больше никогда и никого не полюбит».
– Помнишь дубы вокруг Шамбора? – спросила Мария. – И как мы собирали листья в это время года и искали самые большие желуди, чтобы делать чашки для кукол?
– Да, когда мир был юным… Я никогда этого не забуду.
– Хотелось бы сейчас оказаться там.
– Вам бы хотелось, чтобы мы не уезжали из Франции?
– Нет, не это. Но я хотела бы, чтобы нам позволили вернуться. Когда-нибудь я все равно вернусь туда.
Как странно, что Мария так уверенно говорит об этом.
– Откуда вы знаете?
– Потому что такова моя воля. Я потребовала, чтобы меня похоронили в Реймсе, рядом с матерью и дядей, но боюсь, сама я не буду знать об этом путешествии.
– Не говорите так! – воскликнула Мэри Сетон.
– И ты будешь там, чтобы принять меня, – продолжала Мария.
– Что вы имеете в виду? – встревоженно спросила Сетон.
– Моя дорогая, я хочу сказать, что отошлю тебя во Францию еще до наступления зимы.
– Нет! Нет! Я не покину вас!
Мария повернулась и посмотрела на нее. В уголках ее губ появились морщины, а в их глубине таилась такая печаль, что Мэри поняла смысл выражения «душа смотрит на мир нашими глазами».
– Я твоя королева, не так ли? – спросила Мария. – Если я прикажу, ты уедешь.
Сетон бросилась на колени и обхватила ноги Марии:
– Тогда не приказывайте! Не отсылайте меня прочь!
Мария погладила ее по плечу. Ткань платья нагрелась от солнца.
– Я хочу, чтобы ты отправилась в аббатство Сен-Пьер. Моя старая тетя Рене по-прежнему там аббатиса, и она примет тебя. Ах, Мэри, ты почти так же больна, как и я. Я должна освободить тебя от этого бремени. Ты даже больше не можешь расчесывать мне волосы. Скоро все узнают, что они седые.
– Если вы можете оставаться здесь, то и я могу, – сказала Мэри Сетон. – Как я смогу уехать туда, куда вы так давно хотели попасть, и оставить вас здесь?
– Потому что тогда это будет почти так же, как если бы я сама оказалась там. И еще, Мэри… я не останусь здесь. Меня переводят в замок Татбери, и я не могу допустить, чтобы ты тоже отправилась туда. Моя совесть противится этому. Только подумай – вернуться во Францию, увидеть наших старых друзей и родственников, твоего дорогого брата… Ах, он ведь тоже пострадал!
– Да, лорд Сетон, раненый и попавший в плен после битвы при Лэнгсайде, отправился в ссылку во Францию, где так обнищал, что ему приходилось служить кучером.
– Неужели ты не хочешь встретиться с ним?
– Не так сильно, как остаться с вами.
– Это не твой выбор. Я велю тебе ехать, и ты уедешь до наступления холодов, пока не прекратилось морское сообщение.
Она взяла лицо Мэри в ладони и нежно погладила ее по щекам:
– Мы всегда были очень близки. Ты всю жизнь верно служила мне, даже наши матери были подругами – твоя мать вернулась из Франции вместе с моей, две француженки, вышедшие замуж за шотландцев. Теперь ты должна вернуть мое сердце во Францию. Когда ты уедешь, я буду чувствовать, что уехала вместе с тобой.
Мэри Сетон молча заплакала; слезы оставляли длинные дорожки на ее щеках.
– Пожалуйста, не плачь, – попросила Мария. – Я этого не вынесу. До сих пор вся моя жизнь состояла из разлук и прощаний, но сегодня я впервые делаю это по собственному выбору. Когда ты будешь там, под надежной защитой, среди близких и любимых людей, ты поблагодаришь меня. А у меня будет что-то, чем я смогу гордиться. – Она вздохнула. – Ты знаешь, что теперь они пытаются помешать мне даже раздавать милостыню? Но это не имеет значения. Мой доход настолько уменьшился, что у меня почти не осталось денег на подаяние. Франция стала совсем другой. «И восстал новый царь над Египтом, который не знал Иосифа»[15]. Все влиятельные люди, которых мы знали, уже умерли, и власть находится у тех, кто были детьми, когда мы уезжали из Франции. Маленький Анри стал королем! Другой маленький Анри теперь герцог Гиз. Они не помнят меня, а я их. Мое посольство там превратилось в кучку изгнанников, и не осталось никого, кто мог бы управлять моими хозяйственными делами. Боюсь, именно поэтому с нами так плохо обращаются. Кроме того, мои притязания во Франции кажутся странными; прошло уже более двадцати лет после моего отъезда.
– Только подумайте: мы уехали до начала религиозных войн во Франции, – сказала Мэри Сетон. – Они опустошили страну, и теперь многое лежит в руинах. Нет, даже если я вернусь во Францию, это будет не наша Франция, не та страна, которую мы любили.
– Она сгинула навеки. – Геддон заскулил и поскреб лапой платье Марии. – Что, тебе тоже грустно? Мой дорогой, ты старый и умный пес. – Она похлопала его по голове и потянула за уши, все еще забавлявшие ее после стольких лет. – Пожалуйста, скажи что-нибудь утешительное.
Геддон лизнул ее руку и встряхнулся.
– У собак хватает здравого смысла, чтобы не скорбеть и не предаваться меланхолии, – сказала Сетон. – Возможно, поэтому они так нужны нам. Интересно, в женском монастыре есть собаки?
– Думаю, да; во всяком случае, так было раньше. Разумеется, это тоже могло измениться.
Они смотрели, как солнце опускается к вершинам деревьев, посылая стрелы бронзового света. Над горизонтом появилась туманная дымка. Пейзаж был исполнен покоя, и природа безмолвно принимала окончание дня. Мария взяла Мэри за руку, крепко сжала ее, и дальше они сидели в молчании.
В наступающих сумерках они услышали отдаленный лай собак и поняли, что охотники возвращаются. Они соберутся возле башни, и наступит оживленная суета, пока дворяне будут спешиваться и отдавать слугам добычу для отправки на кухню.
Мария встала и посмотрела на приближающиеся огни; охотники зажгли факелы. Они пели и кричали, несмотря на усталость. Слуги несли три оленьи туши, привязанные к шестам. Гончие трусили рядом с ними, вывалив языки.
– Ваше величество!
Мария узнала голос Шрусбери и отозвалась:
– Да, добрый лорд Шрусбери!
– Мы собираемся подкрепиться в нижней комнате! – крикнул он. – Пожалуйста, распорядитесь разжечь камин и присоединяйтесь к нам.
– С удовольствием, – ответила она и повернулась к Мэри Сетон: – Мне кажется, я буду спускаться целый час. Давай поможем друг другу.
На нижнем этаже в каминах уже потрескивали дрова, и огонь свечей освещал белый гипсовый герб Шрусбери с двумя гончими, поддерживавшими его фамильный щит. На потолке комнаты с изысканным шестиугольным узором и сложным переплетением цветов играли длинные тени. Марии он немного напоминал Францию, один из больших охотничьих замков, воспроизведенный в миниатюре.
Шрусбери снял шляпу и теперь обмахивался ею.
– Здесь довольно жарко, – сказал он.
– Охота удалась? – спросила Мария.
Он ответил осторожно, словно опасался, что это завуалированная просьба.
– Да, взяли лань и двух оленей. Ах! – Он наполнил кубок подогретым красным вином с печеными яблоками, плававшими в большой чаше. – Собаки справились хорошо, особенно борзые и мои тэлботские гончие. Насколько я понимаю, ваш маленький терьер хорош в охоте на барсуков. Нужно будет как-нибудь взять его с собой.
– Боюсь, он стал слишком старым, – проговорила Мария. – Он не поспеет за вами, как и его хозяйка.
В комнате присутствовал один из сыновей Шрусбери, а также несколько его соседей из мелкопоместных дворян. Они, как всегда, смотрели на Марию, готовые запомнить каждую подробность, чтобы потом рассказать об этом. Шрусбери укоряли и за это. Члены Тайного совета жаловались, что он выставляет напоказ свою знаменитую пленницу.
«Что ж, теперь это почти закончилось, – с облегчением подумал он. – Мое пятнадцатилетнее заключение подходит к концу».
– Мадам, – тихо сказал он и поднес к губам кубок с вином. – Все обстоит так, как я слышал. Вас переводят на попечительство другого человека.
Кого – до сих пор это оставалось загадкой. Кто заменит Шрусбери? Это должен быть благородный, состоятельный и политически благонадежный человек. Роберт Дадли? Сесил?
– Это сэр Эмиас Паулет, – ответил Шрусбери.
– Кто? – Мария никогда не слышала о нем.
– Достойный джентльмен и верный друг сэра Фрэнсиса Уолсингема.
– Он… того же вероисповедания? – Мария знала, что Уолсингем принадлежит к радикальной фракции англиканской церкви, которую все чаще называли пуританской. Пуритане исповедовали строгий, воинственный протестантизм, который добродушный Мартин Лютер счел бы неудобным для себя. Они были духовными детьми Джона Нокса.
– Да, и даже более того, – ответил Шрусбери, и у Марии упало сердце.
После того как охотники разъехались и наступила ночь, Мария и Мэри Сетон направились в свои комнаты. Камины уже зажгли, и там было не слишком холодно. Пожилой отец Депре ждал их, чтобы прочитать вечерние молитвы, которыми они завершали каждый день. Члены свиты собрались вместе; в конце молитвы Мария добавила:
– И пусть Бог хранит нас, когда мы расстанемся.
После этого несколько человек подошли к ней, озадаченно глядя на нее.
– Я только что получила известие, что меня переводят под опеку нового… хозяина. Вероятно, он потребует сократить мою свиту. Я точно не знаю, но прошу вас помнить об этом, чтобы вы были готовы, когда это случится.
Не дожидаясь новых вопросов, Мария ушла в свою спальню. Она не хотела говорить об этом или о чем-либо еще. Решение отослать Мэри Сетон совершенно опустошило ее.
Они молча принялись расстилать постель; Сетон помогала ей легкими уверенными движениями, как она делала всегда. Перед отходом ко сну Мария взяла небольшой кофр со своими миниатюрами, стала вынимать их одну за другой и подносить к свече. Там хранилась миниатюра Франциска и его матери. Там был Дарнли, каким он выглядел, когда впервые приехал в Шотландию, и она сразу же вспомнила их встречу в туманном саду и почему влюбилась в него. Там была мать Дарнли, с которой Мария никогда не встречалась. Там было плоское лицо Екатерины Медичи и младенческое лицо маленького Якова. И еще там была… Елизавета.
«Лицо, которое я никогда не увижу, – подумала она. – Никогда в этой жизни. И все же… Если бы я только могла встретиться с ней…»
«Довольно, – приказала она себе. – Хватит об этом».
Мария завернула миниатюры и уложила их обратно в маленькую гробницу. Потом она встала и медленно направилась к распятию, висевшему над аналоем в обрамлении двух подсвечников. Она с трудом опустилась на аналой и посмотрела на старую любимую вещь.
Она помнила, как впервые увидела это распятие в комнате аббатства Сен-Пьер, когда принимала мучительное решение о возвращении в Шотландию.
«Тогда у меня ныло сердце, – подумала она. – Мне казалось, что боль всего мира заключена в утрате Франциска. Я и не подозревала, что это лишь начало. А потом пришла моя тетя Рене и поговорила со мной. Все казалось ясным и предопределенным».