Невинный сон Перри Карен
Когда принесли закуски, я извинился и направился в бар, где заказал себе бренди, а потом эспрессо. Я считал, что такое сочетание меня взбодрит. Но я ошибся. Когда принесли главное блюдо, я уже клевал носом, и Дафни, взяв меня за подбородок, велела:
– Ну, спящая красавица, проснись и поешь.
Я поднялся и отправился в туалет сполоснуть лицо. Когда я вернулся, мне показалось, будто все удивились моему возвращению. Вскоре Иэн и Клайв, извинившись, ушли. «Завтра рано вставать», – сказали они. Дафни вытащила кредитную карту и предложила пойти в бар.
– Конечно, – согласился я. – Нам обоим не помешает еще по рюмочке.
Я чувствовал себя отвратительно. Пришло сообщение от Робин: она писала, что скучает по мне. Я написал ей в ответ, что отлично провел вечер и сейчас уже на пути в гостиницу, но по какой-то причине текст не отсылался. Написал, что уже в постели. И не послал. Позвонил. Дурацкая идея, правда, никто не ответил. Я решил бросить эту затею. Разберусь со всем этим завтра: что будет, то буде-т.
Когда мы вошли в бар, из громкоговорителей громыхал голос Ллойда Коула. Он нас спрашивал, готовы ли мы к тому, чтобы нам разбили сердце.
– У вас будет потрясающая выставка, – пробормотала мне на ухо Дафни.
Она заказала бутылку шампанского. Свет в баре менялся, как картинки в калейдоскопе. Музыка так грохотала, что у меня заныло в груди. Я вдруг подумал о мальчике-мумии, о том, как он одиноко лежит в темном, огромном, безлюдном музейном зале, а его мать покоится в стеклянном ящике в тысячах миль от него. Внутри у меня все заныло от скорби. А Дафни заглянула мне в глаза и спросила: Ты готов к тому, чтобы тебе разбили сердце?
Когда я проснулся, меня уже ждали два текстовых сообщения. Одно было от Дафни. Она сожалела о случившемся. Второе было от Робин: «Ты, наверное, знаешь, что твой вылет отложен. Тебе сильно повезет, если удастся вернуться домой сегодня или завтра».
Я проглотил пару таблеток болеутоляющего и снова юркнул в постель. В голове мелькали видения прошлой ночи. Не то Дафни, не то Диана. Я пускался в эти бессмысленные эскапады, будто мое бесконтрольное поведение помогало забыть о Диллоне. Но оно не помогало. От него становилось еще хуже.
Когда я проснулся снова, было уже темно.
Я принял душ и отправился за выпивкой. Бороться с похмельем по-другому не имело никакого смысла; нужно было выпить что-то еще. И притом что-то покрепче.
Я вернулся в гостиницу и включил телевизор. Шел «Х-фактор». Мир разваливался на части. Ирландия обан-кротилась. Я встретил погибшего сына. А вся чертова Ирландия и чертова Британия говорили лишь об одном – об «Х-факторе». Изнывая от чувства вины – на душе было паршивей некуда, – я сидел, вперившись в мелькавшие на экране вспышки света, потягивал дешевенький виски и слушал летевшие с экрана истеричные голоса.
Это было невыносимо – слишком ярко и слишком громко. Я выключил телевизор и вернулся к видеосъемкам демонстрации. Я должен был этим заняться. В какой-то мере именно за этим я сюда и приехал. Я вынул открытку с фотографией мальчика-мумии и прикрепил ее к стене возле письменного стола. Я заказал по телефону еду и, почти к ней не притрагиваясь, два часа про-сматривал репортаж. Сейчас меня хватало только на вы-пивку.
Я пил виски и смотрел видеосъемки. Потом прервался и проверил электронную почту. В почтовом ящике куча приглашений от галерей и всякий мусор. И еще письмо от Дианы. Я не стал открывать почту, но одно из сообщений привлекло мое внимание. В окошке «отправитель» стояло «КОЗ», а в окошке «тема» – «Танжерский манифест». Сообщение было кратким: «Дафни сказала мне, ты в Лондоне. Хорошо бы повидаться. К.».
Я остановил такси и протянул водителю клочок бумаги.
Освещая фарами заснеженную мостовую, машина медленно катила от светофора к светофору. На улицах не было почти ни души. Я не совсем понимал, куда мы едем. Дороги стали узкими и кривыми. Я закрыл глаза и задремал.
Когда такси остановилось, я решил, что водитель ошибся. Такого я не ожидал: это был квартал однотипных домов в Ист-Энде.
– Вы уверены, что это тот самый адрес? – спросил я.
Водитель кивнул и указал на счетчик.
Когда я расплатился, он отдал мне назад клочок бумаги, и я снова оказался на морозе.
Я проверил номер на двери и покачал головой. Неужели это его жилье? Маленький дом с террасой. Это дом Козимо? Я был в недоумении.
Нажал кнопку звонка.
– Гарри, очень рад вас видеть.
В дверях стоял Козимо; лицо его было в тени, а сам он казался ниже ростом, но это действительно был он. Козимо жестом пригласил меня следовать за ним и повторил: «Очень рад вас видеть».
Голос его звучал так же помпезно, как и в Танжере, но казался еще пронзительнее. Я побрел вслед за ним по узкому коридору. Козимо устало влачился по плиточному полу, а я внимал методичному «шлеп-шлеп» его кожаных тапочек. Мы вошли в тесную, набитую вещами гостиную. Горел камин, но комнату он почти не согревал.
– Я так рад вас видеть, – сказал я.
– И я тоже, мой друг.
Я ожидал, что он меня обнимет, но вместо этого он протянул мне руку с той хорошо знакомой мне величавостью, с какой ее протягивают короли или архиепископы. И конечно же, на пальце у него сиял восхитительный перстень. Я уже приготовился отпустить шутку: не встать ли мне на колено и не поцеловать ли этот перстень? – но вдруг заметил, как дрожат его слабые, испещренные пятнами руки. Я осторожно пожал его руку и задержал в своей.
– Мы так давно не виделись, Коз.
– Давно, – слегка задыхаясь, произнес он.
На нем был старый цветастый халат, в котором он просто утопал.
– Садитесь, пожалуйста.
Козимо подошел к дивану и переложил с него на покрытый тонким ковром пол пачку пожелтевших газет. Я заметил, что его лицо прорезано глубокими морщинами, – оно походило на карту с неверными поворотами, объездами и тупиками. Контуры печали, радости и несбывшихся надежд. Глаза Козимо больше не искрились, они лишь тускло поблескивали. Радости и озорства в них как не бывало. Словно в подтверждение этих грустных перемен из дальнего угла доносились приглушенные звуки виолончели.
– Вам помочь?
Козимо попятился и опустился в старое темно-красное кожаное кресло.
– Вы должны рассказать мне обо всех своих новостях. Но сначала давайте я вам что-нибудь налью. – Козимо попытался встать с кресла.
– Не надо вставать, – остановил его я. – Просто покажите мне, где что взять.
Он показал, а потом вставил в позолоченный мундштук сигарету.
На столе стояла бутылка с джином, но джина в ней на два стакана не хватило бы.
– В холодильнике, – сказал Козимо. – Там еще одна бутылка, и на кухне должен быть тоник. Не против принести их?
О мартини больше не было и речи. Теперь это был джин с тоником.
Я вошел в темную холодную кухню. Холодильник был почти пуст. Пакет молока, мягкий сыр и банка йогурта. «Господи, – подумал я, – неужели это тот самый Ко-зимо?»
Подошвы моих ботинок то и дело прилипали к линолеуму. На желтой стене возле холодильника висело пыльное зеркало, а рядом с ним коллаж из вставленных в рамки фотографий. На многих из них холеный Козимо улыбался, чему-то радовался или кого-то приветствовал. На одном из моментальных снимков я увидел всю нашу компанию: Робин, Козимо, Симо, Гаррик и Рауль. Снимок был старым и выцветшим, точно слишком долго пролежал под палящим солнцем. Больше всего меня поразило, какой счастливой на нем выглядела Робин. Но что-то в этой фотографии меня смущало.
Мне неловко было задерживаться на кухне, я взял бутылки и вернулся в гостиную. Козимо сидел с закрытыми глазами. Его кожа, потеряв загар, приобрела нездоровую желтизну. Он покачивал головой из стороны в сторону, как казалось, под музыку, хотя и не совсем в такт. Я стал разливать джин, и Козимо открыл глаза.
– Мне лучше безо льда.
– Конечно, – отозвался я и сел на диван.
Большинство вещей, загромождавших комнату, судя по всему, прибыли из Танжера: какие-то мелочи, сувениры, картины – на одной из них был старый город и замки на холме, нависшем над Танжером. На другой картине были изображены три фигуры в сумерках: эти трое смотрели прямо на тебя, и казалось, будто это не картина, а фотография. Может, эту картину написала Робин? Скорее всего, она – характерная для нее яркая охра, к тому же у нее был период, когда она врезала в картину какие-нибудь слова. На этом полотне на небе были выгравированы слова «любовь» и «сумерки». По моим смутным воспоминаниям, Робин подарила Козимо эту работу вскоре после того, как он пустил нас пожить в его квартире. Я так давно ее не видел, что от неожиданности даже растерялся. А потом я вдруг краем глаза заметил на столе колоду карт Таро.
– У вас будет выставка?
– Да, ожидается.
– «Танжерский манифест»?
– Вторая серия.
– Я на ней буду почетным гостем.
Я улыбнулся, а Козимо протянул мне свой стакан:
– На этот раз, Гарри, сделайте, черт возьми, двойной.
Я рассмеялся.
Я не знал, как подступиться, но мне отчаянно хотелось спросить его о том, каким образом он вернулся в Лондон. Я уже собрался задать этот вопрос, когда Козимо, словно прочитав мои мысли, сказал:
– Мне кажется, в возвращении к началу пути есть нечто совершенно особенное.
Я кивнул.
– Знаете, то, что связано с Танжером, постепенно забывается, однако я никак не могу избавиться от его серного запаха. Странно, правда?
Я хотел уже сказать что-то о Танжере и о землетрясении, но Козимо стал расспрашивать меня о Робин.
– Она… она в полном порядке, – сказал я, не сводя взгляда с картины.
Козимо, кажется, усмехнулся, а может, мне показалось.
– У нас хороший домик в Дублине, недалеко от моря.
Я не знал, что еще ему рассказать. Сообщить о том, что она беременна? Мне вдруг показалось, что Козимо сам хочет мне что-то сказать, что-то важное. Он заколебался, а потом неуклюжими, неровными глотками, с каким-то хрипом осушил стакан. Козимо, лакавший джин с тоником, напоминал старого больного пса.
Мне тоже хотелось поговорить с ним по душам. Открыться ему в самом важном. Мне казалось, что он в отличие от Спенсера не будет подвергать мои слова сомнению и не станет надо мной смеяться, что в отличие от Робин он наверняка меня поймет и поверит тому, что я ему расскажу.
Больше всего на свете мне хотелось рассказать ему о том, как я увидел Диллона.
За стеной послышался лай собаки. Козимо посмотрел на меня. Слабо улыбнулся. У него выпали зубы? Его лицо как-то сморщилось.
– Я боюсь собак, – совсем незнакомым тоном неожиданно сказал он.
Мне стало грустно и захотелось, чтобы вернулся наш прежний Козимо – сильный духом, жизнерадостный.
– Я надеялся, нам удастся поддерживать наше знакомство, – сказал я.
В воздухе повисла неловкая тишина. Звуки виолончели неотвязным эхом разносились по маленькой гостиной. В комнате стало тесно и трудно дышать.
– Вчера в Британском музее я увидел… мальчика-мумию. Он был похож на Диллона.
– А-а, – певуче протянул Козимо, понимающе кивнул и грустно улыбнулся.
Мое сердце бешено заколотилось, а его маленькие глазки загорелись и уставились прямо на меня – он был явно заинтригован.
– Я его видел. Я видел Диллона. В Дублине. По крайней мере я думаю, что видел.
Козимо подался вперед, глаза его сузились, и в них мелькнула тревога, а может, подозрение. От этого взгляда мне стало не по себе, но тем не менее я продолжал. Я рассказал ему, где это случилось. Я рассказал ему о женщине, о том, как я окликнул Диллона, как он обернулся и посмотрел на меня и как по его взгляду мне показалось, что он меня узнал. Я рассказал все это Козимо и замолчал, слушая его сиплое дыхание, заполнявшее пространство между нами.
Козимо не произнес ни слова, а я, нервно рассмеявшись, добавил:
– Коз, мне кажется, я схожу с ума. Мой сын воскрес из мертвых. Я знаю, в это трудно поверить.
– Очень трудно поверить, – произнес Козимо вполне доброжелательным тоном, но у меня внутри все опустилось.
Я заглянул в свой пустой стакан и почувствовал, что на душе становится еще горче. И тут он добавил:
– Трудно, но можно.
Я поднял голову и встретился с его взглядом – непроницаемым взглядом. Я молча ждал, что за этим после-дует.
Козимо медленно, натужно вздохнул:
– Я кое-что знал и, наверное, должен был вам об этом рассказать.
– Что именно?
– Теперь, думаю, это не имеет значения.
Он хрипло закашлялся, пожал худыми плечами, и лицо его приняло выражение усталого смирения.
– А может, это имеет значение.
– Я устал, – печально произнес он.
Я наклонился к нему, чтобы побудить его высказать то, что его тревожило, но тут неожиданно послышался шум отпираемой двери. Кто-то пересек коридор и вошел в гостиную.
– Это Майя, – представил Козимо. – Вы помните друг друга?
Я поднял глаза и увидел невысокого роста испанку лет сорока. Я не помнил ее, и она тоже меня не узнала. Женщина сняла пальто, подбросила в огонь еще одно полено и забрала у Козимо стакан.
– Рада с вами познакомиться…
– Гарри.
– Гарри… Козимо пить нельзя. – Она поставила стакан на стол и безо всякого упрека добавила: – Ему сейчас надо отдохнуть.
Козимо просительно улыбнулся.
– Но Гарри только что пришел.
Майя подставила под ноги Козимо пуф и поправила укрывавшее их одеяло.
– Гарри, Робин и их сын Диллон жили в квартире над моим книжным магазином.
Майя ничего не ответила, а Козимо бросил на меня взгляд, в котором сквозило некое подобие жалости.
– До землетрясения. После него все переменилось. Я его, Гарри, до сих пор не могу забыть.
– Ну да.
– А ведь мы неплохо проводили время, верно, Гарри?
У меня вдруг пропало желание выудить из него то, о чем он упомянул, то, на что он намекал. Возможно, из-за того, что он в присутствии Майи заговорил о Диллоне, или потому, что произнес слово «землетрясение». А может, я подумал, что при таком состоянии здоровья подобный разговор будет ему не по силам. Я вдруг растерял всю решимость и не стал его больше расспрашивать.
– А какие вечера были у Козимо!
Старик, похоже, ударился в воспоминания. Он поудобнее устроился в кресле и, казалось, погрузился в свои мысли.
Майя явно ждала, когда я уйду.
– Что ж, – сказал я, – завтра позвоню.
– Гарри, спасибо, что пришел, – помолчав, ответил Козимо и уставился на огонь в камине.
Виолончельная сюита закончилась, и игла проигрывателя соскочила с последней бороздки на пластинке со звуком, напоминавшим убаюкивающий шум прибоя.
Я взял пальто, и Майя проводила меня до двери.
– Я очень надеюсь, что мы снова увидимся, – едва слышно произнес Козимо, и я вышел на заснеженную улицу.
Я забрал вещи из гостиницы, поехал в аэропорт и обнаружил, что мой рейс отменен.
– Завтра утром погода должна улучшиться, – сказал мне сотрудник авиакомпании.
Я принялся искать, где бы присесть или прилечь. Весь аэропорт был устлан людскими телами словно после стихийного бедствия. Я нашел свободный угол и, прикрывшись пальто, лег на пол; но в аэропорту было холодно, и я не мог уснуть. Я вытащил компьютер и включил его. Час за часом на экране мелькал один мутный кадр за другим. Наступил рассвет. Небо над терминалом из черного превратилось в фиолетовое, где-то загудел пылесос. От усталости мысли в голове расплывались. И вдруг я увидел эту картинку на экране. Я мгновенно выпрямился. Две призрачные фигуры, мальчик и женщина, рука в руке, шагают в толпе демонстрантов по О’Коннелл-стрит.
Женщина останавливается и смотрит на витрину. Мальчик тянет ее за руку. Они продолжают идти. Они доходят до конца О’Коннелл-стрит.
Конец записи на диске.
Мое сердце заколотилось, во рту пересохло. «Господи, – подумал я, – да это же они! Это же он! Это же Диллон». Я действительно его встретил. Я не схожу с ума. Я перемотал запись до последнего кадра и увеличил изображение. Да, это был он. По моим щекам покатились слезы. Внутри все перемешалось: радость, страх, паника, облегчение.
В дикой спешке я полез за следующим диском, вставил его в компьютер и снова стал упиваться образом сына. Я следил, как они не спеша поднялись по О’Коннелл-стрит и подошли к ожидавшей их машине. Старый красный «Форд». Я всмотрелся в номерные знаки. Остановил запись и полез в сумку за бумагой и ручкой. Но разобрать номера не удавалось. Батарея компьютера почти разрядилась. Я отмотал немного назад и снова впился глазами в экран. Разглядел год: 01. Разглядел буквы графства и четыре последующие цифры. Последняя была нечеткой – лишь смутное очертание. Я перемотал назад, снова включил. И наконец увидел.
Глава 8. Робин
Когда в ту среду вечером я подошла к дому, улица была погружена во тьму. В одном из соседских домов вопила сигнализация, а у кого-то на заднем дворе бесилась собака. Я почувствовала легкую боль в спине. Отперев входную дверь, я зашла внутрь и принялась щелкать выключателем. Без толку!
– Отлично, – заявила я в сумрачной прихожей. – Лучше не бывает.
Я помнила, что где-то на кухне лежал фонарик, и шаг за шагом стала осторожно продвигаться туда, а тьма вокруг все сгущалась и сгущалась. На кухне было немного светлее. Наш сад, все еще скрытый снегом, освещался холодным сиянием луны, и струившийся из окна свет легкой синевой ложился на кухонные поверхности. Я пошарила в ящиках стола и, разыскав маленький черный фонарик, свечи и спички, в последующие десять минут бродила по комнатам и наполняла их мерцающим светом. В доме было холодно, и, покончив со своим первым заданием, я включила радиатор на кухне, зажгла камин в гостиной и еще один маленький – в нашей спальне. Мне так хотелось света и тепла, что не пугал даже риск пожара. Порывшись в вещах, разбросанных на нижней полке платяного шкафа, я вытащила огромный шерстяной свитер Гарри. Натянув его на себя, я уткнулась носом в шершавый рукав и вдохнула горьковатый запах сигарет и химический запах краски – суть его жизни, – и мне стало тепло и уютно.
В этой темноте было нечто ностальгическое. Она напоминала мне дни моего детства, когда в восьмидесятые годы во время глубокой рецессии у нас не раз отключали свет. Я вспомнила, как все мы – мать, отец, брат и я – собирались за кухонным столом и играли в «Эрудит».
Но в этот вечер играть в «Эрудит» было не с кем. Гарри из-за снегопада застрял в Лондоне. Обычно я не против побыть одной. Временами мне даже хочется уединиться. В Танжере, где мы жили вместе, вместе ели, вместе спали, вместе работали, меня это стесняло и подавляло. Мне все время хотелось вырваться из дома, подальше от этих комнат – и даже подальше от Гарри. Просто побыть одной. Присутствие Гарри всегда заметно. Он заполняет собой все окружающее пространство. Я с такой силой ощущала силу его личности, ее постоянный напор, что порой казалось: если мне не удастся от него отстраниться, я просто в нем растворюсь и потеряю саму себя. В ту ночь, в красноватом сиянии радиатора, я вдруг впервые осознала, насколько велик наш дом. Высокие потолки, два этажа огромных комнат с закоулками. Мне вдруг стало одиноко.
Я позвонила Гарри, но у него включился автоответчик. «Привет. Надеюсь, в Лондоне все идет своим чередом. А я сижу в темноте и холоде, электричества нет. Прямо как в восьмидесятых. Надеюсь, что у тебя светло и тепло. Как бы то ни было, но я по тебе скучаю. Когда сможешь, позвони».
Я повесила трубку и подумала об оставленном сообщении. Хотелось бы, чтобы мой голос звучал бодро и весело, а не жалобно и тоскливо. Гарри такого терпеть не может.
Поскольку электричество отключили, о готовке не могло быть и речи, и я принялась за то, что смогла найти в холодильнике: йогурт, остатки сыров, полузасохший ломоть дыни, пара кусочков шоколада. Еды дома почти не было, и от голода я почувствовала легкое головокружение. Но из-за снега я не решалась снова выйти на улицу, а заказывать пиццу не хотелось. Я примостилась за кухонным столом, однако на месте мне не сиделось.
То, что случилось потом, я вовсе не планировала. Все началось с моей непоседливости. Сначала, пока не разрядилась батарея в моем компьютере, я лазила по Интернету. Затем я попробовала читать, но чтобы различить буквы при мерцающем свете свечи, мне все время приходилось щуриться, так что я скоро сдалась и стала оглядываться вокруг. Я сидела и созерцала то старые облупившиеся полки буфета, то длинную цилиндрическую лампу дневного света на потолке, покрытую толстым слоем пыли. Сейчас лампа тонула во мраке, и без ее привычного жужжания кухня казалась странно тихой, равно как и без ровного гудения холодильника. Я внимательно разглядывала все, от чего хотела избавиться, все, с чего хотела содрать краску и заново выкрасить, все, что хотела попросту выбросить, и вдруг мой взгляд остановился на двери, ведущей в гараж.
Я не сводила глаз с этой двери и думала о том, насколько же мы с Гарри в последнее время отдалились друг от друга. Все эти дни он был резок и угрюм. А я являла собой сплошной комок нервов. В наши отношения закралась холодность, а в разговорах приходилось следить за каждым словом; я вела себя с предельной осторожностью: казалось, что в каждой произнесенной мною фразе таится какой-то скрытый смысл, и любое выражение лица, любой самый невинный жест может быть неверно истолкован и наполнен самым невероятным значением. Мне вдруг почему-то пришла в голову мысль: стоит мне войти в его будущую студию, и все станет возможным наладить. У меня появилось смутное ощущение, что, если я одна проведу в студии какое-то время, побуду среди его картин, среди предметов, с помощью которых он их творит, я начну понимать Гарри совсем по-новому, начну больше ему сочувствовать, и это смягчит наши отношения. Правда, с другой стороны, подобный поступок напоминал шпионство. И возможно, меня на него толкнуло возникшее между нами недоверие. А может, это было не более чем любопытство. В любом случае я встала со стула, взяла стеклянную баночку со свечой, распахнула дверь, по привычке щелкнула выключателем и вошла в холодную бетонную комнату.
Не знаю, что именно я там искала. Честное слово, не знаю. Стоя со свечой в руке и оглядывая кучу мусора в углу и ворох вещей, привезенных Гарри из его прошлой студии, я сказала себе: «Робин, это нелепость. Ты ведешь себя просто глупо».
Но вместо того чтобы выйти из гаража, я прошла дальше и пристроила свечу. Холод в гараже стоял неимоверный. На двери я нашла куртку Гарри и тут же надела ее. Потом оглянулась вокруг: с чего же начать? Возле стены стояли пластмассовые ящики, к ним я и направилась. В одном из них была факс-машина. В другом – куча свернутых проводов и кабелей и какие-то батареи; я слегка наклонила ящик, и они чуть из него не выкатились. Под этим ящиком был еще один, с бумагами, и я, усевшись по-турецки на старый, свернутый в рулон ковер, принялась их рассматривать, внимательно прочитывая каждую квитанцию, каждый факс и счет, каждое письмо, – все, что могло бы помочь мне понять, почему последнее время мой муж ведет себя так странно. Я провела за этим занятием не менее получаса, с каждой минутой все сильнее замерзая и все больше впадая в отчаяние. И еще – чувствуя себя все более виноватой. Чем дольше я просматривала бумаги Гарри, тем больше меня мучил стыд. Я за ним подглядывала. Уж в этом-то я могла себе признаться. В бумагах я почти ничего не обнаружила. Единственным изобличающим документом был ресторанный счет на триста евро в «Ля Кейв». Да еще загадочный факс от Дианы: «Какой замечательный вечер! Полный триумф! Ты был нечто… как всегда. Д.».
Я не сводила глаз с текста. «Сука! – крикнула в пустоту гаража. – Ядовитая сука!» В ярости я поднесла листок к свече и наблюдала, как в языках пламени он чернеет и скукоживается. В углу возле груды полотен стояло эмалированное ведро; я бросила в него тлеющую страницу, а потом не сводила с нее взгляда, пока она не съежилась и полностью не сгорела. От этого зрелища я получила некоторое удовлетворение, однако не успокоилась. Оглянувшись, я увидела деревянный ящик с металлическими уголками. Он был наполовину прикрыт рулоном полотна и задвинут под полки. Он привлек мое внимание, и я, пристроив свечу на полу, отодвинула рулон полотна и вытащила ящик из-под полок. Я услышала, как в нем покатилась бутылка и звякнула обо что-то металлическое. Я сунула руку в ящик и из-под свернутых в рулоны рисунков извлекла почти пустую бутылку «Лагавулина». Я уставилась на золотистую жидкость, переливавшуюся в свете свечи. Что еще можно было ожидать? Мне стало тоскливо. Зачем я пришла сюда? Что я надеялась найти? Неужели было не понятно, что ничего хорошего из этого не выйдет и все, что я здесь найду, ранит меня еще больнее? С тяжелым сердцем я положила на место бутылку и уже собралась задвинуть ящик назад в потайное место, как, наклонившись, я увидела его. Я остановилась как вкопанная. У меня перехватило дыхание.
Первый из тех, что я вынула из ящика, был датирован апрелем 2005 года. Едва ли месяц спустя после смерти Диллона. Это был карандашный рисунок, и сходство было так велико и так очевидно, что у меня сжалось сердце. Черные сияющие глаза в блюдцах глазниц. Гарри нарисовал его мягким карандашом, и из-за этой мягкости глаза Диллона казались мечтательными и жалобными, словно он смотрел на нас сквозь водную пелену. Рот у него был слегка приоткрыт, а губы казались чуть-чуть влажными, будто он только что их облизал. Одним штрихом карандаша Гарри изобразил на подбородке Диллона ямочку, из-за которой я столько переживала. Волосы у сына были взъерошены, словно он только что проснулся. Я внимательно всмотрелась в рисунок. Образ невинности.
Следующий был помечен ноябрем 2005 года. К тому времени мы уже вернулись в Ирландию и изо всех сил пытались наладить нашу жизнь, разбитую вдребезги гибелью сына. Этот портрет Гарри нарисовал так, будто Диллон был застигнут врасплох. Он стоял спиной и смотрел на художника через плечо. Карандаш на этот раз был жестче и темнее. Резкие штрихи очерчивали глубоко посаженные сияющие глаза, подчеркивая их вопросительное выражение, и прямую линию сжатых губ. Волосы были длиннее и слегка вились на затылке.
Следующий был датирован маем 2006 года. И снова твердый карандаш, и снова резкие линии. На этот раз Диллон стоял лицом к художнику. В лице его было что-то гневное. В глазах не было прежней глубины, и смотрели они холодно. В этом рисунке появилась какая-то отстраненность, но в чем она выражалась, я не понимала. Волосы были еще длиннее и растрепаннее. В облике его была какая-то неопрятность, за которой крылась нелегкая жизнь, отражавшаяся и в его глазах. Оборонительный взгляд.
Рисунки, еще рисунки. Множество рисунков. Год за годом. И на каждом последующем рисунке он немного старше. И на каждом последующем он все отстраненнее и жестче. На каждом новом портрете Диллон все больше закрывался и отгораживался, а на самом последнем, датированном июлем 2010 года, казалось, что от прежнего моего сына не осталось и следа. На меня в упор смотрело резкое, с жесткими чертами лицо. Мягкость стерлась, невинность исчезла. Суровый, сердитый мальчик. Мальчик, похожий на Диллона. Но не тот Диллон, которого я знала, не тот Диллон, которого я помнила, не тот Диллон, которого я любила.
Внезапно зажегся свет, и я вскрикнула от неожиданности. Теперь, когда включили электричество, меня словно выбросило в этот ослепительно яркий свет, и, оглядевшись вокруг, я увидела, что стою на коленях в углу гаража, окруженная портретами Диллона. Сердце вдруг сжалось, и меня охватила паника.
– Почему? – спросила я вслух. – Почему он это сдела-л?
Столько лет рисовал эти портреты. Какой труд и какую мучительную боль он в них вложил? Я смотрела на деревянный ящик, который Гарри засунул под полку – спрятал от всех, – и думала о той боли, которую он так глубоко в себе хранил и так тщательно скрывал, и меня охватили печаль и мучительное раскаяние. Я неторопливо собрала рисунки, сложила их в ящик, засунула ящик под полку и прикрыла рулоном полотна так, чтобы его, как и прежде, не было видно. Как будто я к нему и не прикасалась.
Я не могла уснуть. Часы напролет я крутилась и вертелась, пытаясь удобно пристроиться на подушке. То и дело я хотела коснуться спящего Гарри. Оставаясь одна, я всегда с трудом засыпала. Я вперилась в потолок и пыталась сбить свои мысли с выбранного ими пути – выгнать их из старых, пыльных, заполненных призраками коридоров. Танжер. Воспоминания о былых днях, о былых лицах – Козимо, Рауль, Гаррик…
Но одно воспоминание тяготило больше всего. Вечер в Танжере в те дни, когда мы с Гарри расстались и жили отдельно друг от друга. Это длилось недолго – всего недели три-четыре. Правда, вполне достаточно для того, чтобы почувствовать одиночество. Достаточно для того, чтобы мой гнев вскипел и остыл. Диллону тогда было три года, я упоминаю о его возрасте потому, что Диллон и был причиной нашей ссоры. Вернее, причиной было то, что Гарри с ним сделал, то, что меня разозлило, то, из-за чего я взорвалась и выгнала Гарри из дома.
Таблетки.
Я все это до сих пор отлично помню. Я высыпала таблетки в ладонь, поняла, что Гарри все это время делал, и меня охватил страшный, безумный гнев.
Разумеется, Козимо забрал Гарри к себе. Козимо – его друг и союзник. В какой-то мере его сообщник. И именно Козимо пришел ко мне через три-четыре недели просить за Гарри: он умолял меня позволить ему вернуться.
Я помню тот вечер. Улочки были темны и безмолвны. Диллон тихонько возился с игрушками у себя в кроватке. Козимо развалился на диване и томно потягивал мартини, который я сама скрепя сердце ему приготовила. Я сидела напротив Козимо, скрестив руки на груди и без тени улыбки глядя на него в упор. Во мне незаметно закипал гнев – какая же наглость!
– Вы не сможете злиться на него вечно, – замечает Козимо.
– Неужели?
– Конечно, не сможете, дорогая. Вы на него сердиты, и в этом нет ничего странного. Вы имеете на это полное право.
– Об этом, Козимо, я догадываюсь.
Он пропустил мимо ушей мое язвительное замечание и продолжал:
– Но подобный гнев изнуряет. Он высосет из вас все соки. А неизменная суть состоит в том, что вы любите Гарри, а Гарри любит вас, и, как говорится, тут уж ничего не попишешь.
Он поднял брови, точно возвещая конец спора, поглубже устроился на диване и отпил мартини.
– Слово «неизменная» я бы поставила под вопрос.
Козимо улыбнулся и хмыкнул.
– Ваша любовь друг к другу уже, бесспорно, проверена.
– Проверена?
– Из-за таких мелочей брака не разрывают.
– Мелочей?! – Я убрала руки с груди и пододвинулась на край стула.
– Да, мелочей, – невозмутимо ответил он.
– Козимо, он дал нашему сыну снотворное. Следует добавить, ваше снотворное, и вы считаете это мелочью?
На его морщинистом лице затаилась едва заметная улыбка, и от этой улыбки и его невозмутимости я просто взъярилась.
– Вы дурманили ребенка наркотиком! Я должна заявить об этом в полицию! – гневно воскликнула я.
– Тут, дорогая, я должен вас поправить. Я никогда никого не дурманил. Я просто дал Гарри таблетки, а что с ними делать, решал он сам.
У меня от злости сузились глаза.
– Скользкий вы старик! – выпалила я. – Плывете по жизни, увиливая от каких-либо обязанностей…
– Робин, это моя жизнь, и мне в ней больше всего нравится именно то, что у меня нет ни перед кем никаких обязанностей. Я никогда не понимал, с какой стати мужчины к кому-то себя приковывают, – у меня такого желания ни разу не возникло. И мой образ жизни не вашего ума дело.
– Моего! Поскольку вы вмешиваетесь в мою жизнь.
Козимо на минуту зажмурился, а когда открыл глаза, он казался спокойнее, возможно, даже холоднее.
– Но вы, дорогая, отвлекаетесь от темы.
– Почему же это?
– Факт остается фактом: вы по-прежнему в Танжере, и это лучше всего доказывает, что вы все еще любите Гарри и потому скорее всего позволите ему вернуться и освободите меня от присутствия в моем доме гостя. Как я его ни люблю, а каждому человеку нужен свой уединенный уголок.
– Его присутствие вас тяготит? Мешает вашему образу жизни? – Я начинала входить во вкус.
– Послушайте, Робин, вы что, воображаете, будто я в своем маленьком дворце веду разнузданную жизнь? – Козимо грустно улыбнулся. – Честно говоря, я веду очень простую жизнь. Нет, присутствие Гарри меня не тяготит. Если серьезно, мне больно смотреть на то, какой он печальный, как его мучит раскаяние. Он тоскует без вас, он проклинает себя за то, что сделал. Если бы вы только согласились с ним увидеться, поговорить, услышать то, что он хочет вам сказать…
– Козимо, какой в этом толк? Это будут всего лишь слова. Слова, слова. Обещания и извинения, а за всем этим стоит то, что уже подорвано и чего не вернуть.
– Что же это такое?
– Доверие.
Мои слова повисли в воздухе. Козимо в упор уставился на меня, и воцарилась тишина.
Потом Козимо поставил на столик стакан, медленно поднялся. О чем-то раздумывая, он подошел к окну и устремил взгляд на улицу.
– Доверие, – тихо повторил он, внимательно рассматривая что-то, видимое лишь ему одному.
Заложив руки за спину, он повернулся ко мне и все с тем же задумчивым выражением заговорил:
– Я всегда удивлялся: какое странное понятие – доверие. Забавное понятие. Какое безмерное значение придают ему люди. Какое огромное влияние оно оказывает на человеческие отношения. И меня поражает то, насколько страстно мы все хотим доверять другим людям. Мы хотим доверять тем, кого мы любим, даже тогда, когда знаем, что доверять им не следует, даже когда прошлый опыт учит нас этого не делать. Мы говорим: «Я не могу ему больше доверять», а проходит время, и мы снова впускаем этих людей в наши сердца. Мы прощаем их и продолжаем жить.
Козимо направился к двери, а я следила за ним, чувствуя, что у него что-то есть на уме.
– А бывают и такие, которым мы доверяем лишь потому, что у нас нет причин им не доверять. Но кто знает? Может, и есть такая причина, по которой нам не следует им доверять, только мы о ней не догадываемся? В конце концов, мы не святые, верно же? Даже самые среди нас добродетельные могут поскользнуться.
Он пристально посмотрел на меня, и в жестком взгляде его маленьких глаз я увидело нечто… опасное.
– Я не понимаю, что вы имеете в виду.
Он выпрямился и улыбнулся.
– Вы, моя дорогая, никогда не совершали проступков? Гм? Вы уверены, что Гарри может доверять вам?
Он не сводил с меня взгляда, и мое сердце вдруг сжалось от страха.
– Дать таблетку беспокойному ребенку, чтобы тот быстрее уснул, наверное, не самое страшное в мире преступление, верно? Мы оба с вами знаем, что люди подрывают доверие других и куда более серьезным образом.
Его серые глаза вдруг приобрели металлический оттенок, и я отчетливо ощутила холодок опасности, исходящий от него.
А потом он внезапно улыбнулся, и я поняла: он добился цели своего прихода.
– Я сам найду дорогу, – сказал Козимо, и я еще минуту-другую слышала, как шаркают по ступеням его кожаные тапочки.
Даже сейчас, столько лет спустя, я все еще слышу это шарканье, хотя лежу в своей кровати в темной комнате, за окном падает снег, а Диллон, Козимо и сам Танжер далеко позади. Не вспоминай об этом, говорю я себе. Пусть все это останется там, где ему и место, – в прошлом.
Полная решимости уснуть, я повернулась на другой бок, и в этот момент вдруг испытала странное ощущение. Внутри меня что-то забурлило. Как будто лопнул пакет с жидкостью. Его теплое содержимое потекло по ногам. Я дотронулась до пижамы – мокрая! Меня охватила паника. В лихорадочной спешке нащупав выключатель, я зажгла свет.
Первое, что я увидела, были кровавые отпечатки пальцев на простыне.
– Нет! – вскрикнула я и натянула на себя одеяло.
Меня обуял ужас. Столько крови, и так неожиданно – такого не бывает. Я выскочила из постели и с плачем понеслась в ванную комнату. Там я уставилась на свое отражение в зеркале: по щекам льются слезы, лицо белое как мел, а ниже пояса – на диком контрасте – алая кровь.
– Не может быть, – пробормотала я, и мой жалобный вопль прокатился по пустому дому.
Читать бесплатно другие книги:
