Гортензия в маленьком черном платье Панколь Катрин

Он с удивлением посмотрела на нее.

– Мне всегда хотелось полетать над Манхэттеном. И ни разу не получалось.

– Ну так сделаем это!

– И улетим выше, чем небеса.

– Гораздо выше, чем небеса, – обещал он.

Она вздохнула и внезапно заснула, свалилась, как камушек, словно произнеся свои последние слова.

Гэри прижал ее к себе, натянул ей на плечи покрывало. Ночь была неподвижна, время двигалось медленно и неторопливо, он слышал биение своего сердца. Ему нравилось защищать Гортензию, успокаивать, беречь ее сон, отгоняя крокодилов. Он смотрел, как ночь медленно стирается за окнами комнаты, как лучи зари освещают паркет возле кровати, вырисовывая совершенно правильный прямоугольник белого света. Он пробежал пальцами по плечу Гортензии, словно по клавиатуре, вспоминая сонату для фортепиано Шуберта. Подумал о небе над Манхэттеном, подумал о том, что Шуберт не нуждался в вертолете, чтобы улететь в небо, и звуки воображаемого фортепиано, смешавшиеся с рассветом, высветлившим прямоугольник окна, унесли его так высоко, так высоко, что он улыбнулся и счастливо закрыл глаза.

На следующий день, когда Гортензия проснулась, она сразу протянула руку на другую половину кровати и обнаружила, что Гэри уже ушел. На подушке она нашла записку, в которой говорилось: «Увидимся сегодня вечером? Расскажешь мне обо всем? Целую тебя, о великая, великая Гортензия».

Она натянула одеяло под подбородок, потом сунула нос в тепло – вынула, засунула – вынула, подумала о капитане Хэддоке и его бороде, засмеялась, потянулась, попробовала вспомнить, что произошло накануне, вскочила одним прыжком, словно за ней гнались, помчалась к столу… Рисунки лежали на месте. Она вздохнула с облегчением, все это ей не приснилось. Коллекция тут, только знай воплощай.

И однако…

Ей стало страшно. «Что за идиотизм! Я должна сохранять спокойствие, нужно сходить к Елене. Елена все мне скажет».

Елена по утрам никогда никого не принимает. Она нежится в кровати под балдахином, пьет чай с двумя гренками, которые приносит Грейс, ее горничная, и не поднимается с постели до одиннадцати часов. Читает журналы и вырезает статьи, которые ей хотелось бы сохранить.

А сейчас только девять часов!

Гортензия отправилась в душ, помывшись, она натянула джинсы, майку, толстый свитер, причесала, опустив голову, волосы от затылка, схватила крем Гэри «Нивея», посмотрела на часы.

Девять двадцать.

Нагрела воды, поставила кофе, оперлась на стойку, отделяющую кухню от гостиной. Вздрогнула: а вдруг Елене не понравится? Полистала номер «Вог», поглядела на девушку в пижаме «Луи Виттон», которая пьет утренний кофе, вытянув длинные ноги, обутые в балетки «Лубутен». Отметила, какой ширины пижамные брюки, как сделан воротник, какой формы обшлаг рукава…

Половина десятого.

Она включила комьютер, покопалась в новостях. Наткнулась на интервью Стеллы Маккартни, которое она дала в одном из больших отелей в Нью-Йорке. «Как у вас получается быть такой красивой?» – спросила журналистка, которая даже не решалась сесть в присутствии своего кумира и смотрела на нее, открыв рот. «Рот закрой!» – мысленно приказала ей Гортензия. «Я не ем мяса, я не курю, не пью, – ответила Стелла Маккартни, стройная, улыбающаяся, раскинувшая руки, словно готовясь принимать почести и дары. – И еще, чтобы расслабиться, я езжу на лошади». – «Oh my god!»[15] – просюсюкала журналистка, готовая брякнуться в обморок от избытка чувств. Чтобы спастись от стресса, Стелла Маккартни прыгает на свою кобылу и мчится галопом по лесу! Какая замечательная идея!

Стелла Маккартни использует экологически чистый макияж, ест экологически чистую пищу, рисует экологически чистыми красками, Стелла Маккартни хочет, чтобы женщины в ее одежде чувствовали себя удобно, естественно, и пытается установить на них доступные, достаточно скромные цены. «Ха-ха, скромные», – хмыкнула Гортензия. И Стелла Маккартни бросает все дела, если чихнет какой-нибудь ее ребенок, потому что семья – это главный секрет счастья.

– Bullshit![16] – прорычала Гортензия.

Она ненавидела Стеллу Маккартни, ее кобыл и детей.

Не пробило еще и десяти часов.

А вдруг Елене не понравится?

У Гортензии задрожали ноги, она вынуждена была сесть. Забралась на высокий табурет у стойки. Эта внезапная слабость разозлила ее. Она пребывала в сомнениях. И это совершенно непривычное состояние вызывало у нее тревожное, болезненное нетерпение.

Она обвела глазами комнату, посмотрела на диван, на занавески, на стены… Хорошо бы их подкрасить, этот желтый уже начинает напоминать цвет несвежего масла. А на деревьях в окне – ну, ни листика! Уже апрель, чего они там ждут? Наорать на них сверху, что ли, чтобы начали уже выпускать листочки?

Десять часов десять минут.

«Елена увидит и все мне скажет, Елена увидит и все мне скажет».

В раковине громоздилась посуда. Гэри бросил посреди комнаты старый желтый свитер, фиолетовый шарф, не отнес тарелку, оставшуюся после завтрака, и чашку с кофейной гущей, не убрал в холодильник пакет молока, оставил валяться открытые ноты. И на стойке вот крошки и следы от клубничного варенья. Вдруг к глазам Гортензии поднялись слезы ярости: «С какой стати я должна все это убирать? Я его служанка, что ли?» Сердце упало, перехватило дыхание, пересохло в горле. Она вскочила с места – надо уйти, убежать из этого места!

Ей было страшно!

«Да не страшно мне, просто я устала. Мне все представляется в черном цвете. Так всегда бывает, если что-то долго ищешь и не находишь и внезапно оно появляется. Вроде бы надо наслаждаться, праздновать, но нет пока уверенности, вот и теряешь равновесие, срываешься, поскольку чувствуешь себя одновременно переполненным и опустошенным. Ненавидишь Стеллу Маккартни, пижаму «Луи Виттон», желтые стены, хлебные крошки, оставленные Гэри Уордом.

А кстати, где он был вчера вечером? Он так и не сказал.

Или я не услышала».

Она стукнула ногой по стойке. Поискала свою синюю пудреницу. Припудрила нос. Припудрила подбородок. Проверила почту в компьютере и нашла там письмо от Зоэ, озаглавленное «Help!»[17]. Гортензия не была уверена, что ей хочется его читать.

Десять двадцать пять.

И тем не менее она его прочла.

Гортения, Гортензия!

Это будет длинное послание, так что приготовься. Читай внимательно, не пропуская ни единого слова, вникай в то, что я пишу.

«Не вовремя все это», – пробурчала Гортензия.

Но речь идет о Зоэ. Значит, надо поднапрячься.

Гортензия, произошло нечто ужасное. Гаэтан потерял свою работу у сапожника на улице Пасси.

Гортензия закатила глаза. И она считает это несчастьем! Гаэтан был курьером у сапожника. Оплачивали ему только чаевые. Да просто повезло! Может теперь посвятить себя курсовой работе и получению степени бакалавра, добиться отличной оценки, поступить в достойную высшую школу. И потом все будет нормуль, останется лишь немного подождать, пока за ним не примчатся, чтобы позвать его на какую-нибудь солидную, высокооплачиваемую должность.

И потому я в отчаянии. Мне хотелось бы иметь более мощные руки, руки мужчины, чтобы придать ему побольше сил.

«Прекрати, Зоэ, прекрати чувствовать себя в ответе за все беды мира! У тебя только два плеча, и те не слишком сильные!»

«Меня выкинули на улицу! – сказал он мне вчера вечером. – У меня больше нет работы. А ведь я был так счастлив, когда получил это место!»

«Ну вот, опять начинаются страдания и завывания о нищете… Я не в настроении такое слушать, Зоэ, просто не в настроении».

И знаешь, что он еще сказал? «Я все делал хорошо, мне нравилась моя работа. Я хотел создать впоследствии службу, которая бы развозила по утрам круассаны и багеты, а в выходные поставляла бы вино, шампанское, другие алкогольные напитки. У меня было полно идей. Я договорился с приятелем, попытался основать мою маленькую фирму – и теперь все пошло прахом.

В каком сумасшедшем мире мы живем?

В этом мире восемнадцатилетние парни воображают себе, что, найдя какую-то работенку, они смогут прожить так всю жизнь, просто работы станет побольше и денежек за нее тоже будут платить побольше, и они будут строить планы и водить свою подружку в кино, давать немного денег маме и заказывать вечером суши, а потом поедать их, глядя телик. И все сложится хорошо, и будущее будет действительно называться будущим, а не большой черной дырой без проблеска света».

Его работа мечты у сапожника длилась пять месяцев. А теперь он словно разучился мечтать.

«Ути-пути, – усмехнулась Гортензия. – Какая жалость, боже мой! Ну приди же в себя, Зоэ, влюбись в кого-нибудь поярче, в нового парня, измени свою жизнь. Ну как ты не понимаешь, что слова «мечта» и «сапожник» рядом просто не смотрятся!»

Он пришел встречать меня после лицея, я издали его заметила, он был как раненый зверь, шел с опущенной головой, его зеленая курточка была расстегнута и летела за ним, как крылья, я не видела его лица, но знала, что он плачет. Когда он поднял голову, я словно почувствовала соленый шквал, который попал мне в рот, в глаза, я раскрыла руки, чтобы обнять его, он перебежал улицу на красный свет, одна машина резко затормозила и загудела ему, а он навалился на меня и сказал: «Я же не барышня, чтобы рыдать, нельзя плакать», а глаза у него были красные, как кислотой обожженные, и ни одной слезы, сухо-пресухо.

Он стал мне рассказывать, что сапожник был вынужден отказаться от его помощи, так как прознали, что он работает, и нагрянула трудовая инспекция, и что ему могут назначить штраф, и Гаэтан ему в итоге дорого обойдется. «Я сказал, что можно оставить несколько часов в неделю, никто не заметит». А тот ответил: «Нет, даже не настаивай, ты не знаешь этих чиновников. Я не хочу неприятностей».

Что же с ним будет? Что же будет с нами? Конечно, в конце года экзамены на бакалавра, но что экзамены, их все сдают, в конце концов. Это не приключение. Это не выделяет его из общего ряда. Тогда как его история с сапожником – это было неповторимо.

Мы шли по парку, он срывал листья деревьев, срывал клочки кожи с обветренных губ, сжимал мне то плечо, то руку, хватал меня, прижимал к своей зеленой куртке, как будто хотел убедиться, что прочно держится на земле, что не увязнет в болоте, и мы оба увязали в болоте.

А я ничего не могла ему сказать, потому что сказать было нечего. Потому что жизнь вдруг навалилась жуткой, невыносимой тяжестью.

И тогда мы пошли в единственное место, где можно спрятаться, где можно не разговаривать, пошли на фильм не смешной, не тонкий, вовсе не умный. Пошли мы на последнего «Джеймса Бонда».

Я уснула, а Гаэтан все время сжимал мне руку, словно хотел ее сломать. А фильм даже не смотрел.

«А хорошо пишет, – подумала Гортензия. – Потому что все эти книги читает… Общается с маркизой. Интересно, во времена маркизы существовало авторское право?»

Потом мы вернулись домой. Дождь хлестал по блестящему асфальту, струйки заворачивались в спирали и вспыхивали в воздухе, как залпы бесцветного салюта. Длинные дождевые черви ползли вдоль парковых аллей, я давила их каблуком, и их бледная кровь перемешивалась с водой, которая текла и текла…

«Ух ты! Вот этот кусочек очень даже! Давай, Зоэ, пиши еще!»

Мы прошли мимо супермаркета отвернувшись, потому что уже знали: денег больше нет. А взгляни мы на цветные афиши, на которых значится «9 дней акции», в голове был бы словно диснеевский мультик: «При покупке мини-пиццы – еще одна мини-пицца в подарок, при покупке пакетика печенья Тайфин с фруктами” – второй пакетик за семьдесят процентов». А время диснеевских мультиков закончилось.

Потому что он не хочет, чтобы мама его содержала.

«А вот это как раз неплохо. Мальчику зачет. А как он, кстати, выглядит? На кого-то он был похож. Я забыла. А ну да! На Эштона Катчера. Не так уж плохо…»

Я была рада, что мы вернулись домой, и мамы, к счастью, не было. Съели то, что оставалось в холодильнике. Гаэтан доедать не стал, сказал, что не голоден. У меня даже сердце заболело: не могла его видеть таким несчастным.

Пошли спать. Я почистила зубы, приняла пилюлю, причесалась, подушилась за ухом, как ты меня научила, и сказала: «Когда я войду в комнату, его горе улетучится. Он скажет, что все не так страшно, можно подыскать что-нибудь другое…»

Когда я вошла, он сидел на кровати в кальсонах и разглядывал паркет. Он спросил в воздух: «А как же мама? Я больше не смогу давать ей денег. На что же она будет жить?»

Я обвила руками его голову и сказала ему: что бы ни случилось, я буду его любить, потому что это правда, и я предпочитаю видеть его грустным, чем жить без него. Я легла, он положил голову мне на живот и стал рассказывать о нашем будущем путешествии. Ты знаешь, ему все время хочется куда-нибудь уехать, отправиться путешествовать. Иногда я даже боюсь, что он уедет без меня.

Он говорил: «Сперва мы пересечем океан, проедем вдоль экватора и попадем в Америку, сразу отправимся в Нью-Йорк, а дальше перед нами откроются большие дороги, яркое солнце, небо без всяких облаков, белые бесконечные пляжи, золотые склоны гор. Дальше мы двинемся в направлении Индонезии, потом нас ждет road trip[18] на скутере в Японии, мы будем есть сырую рыбу, станем худыми и загорелыми. Потом мы быстренько съездим в Китай, китайцы слишком многочисленны и плохо воспитаны, и вернемся через горы, все равно через какие, но там везде далай-ламы, синие пропасти и родники». Тут он поднял голову, и я увидела, что у него совсем детские глаза, и мне захотелось его утешить, мне не хотелось, чтобы он грустил. Вот это и значит настоящая любовь – просто хотеть, чтобы кому-то другому все время было хорошо.

«А хочется ли мне, чтобы Гэри все время было хорошо? – спросила себя Гортензия. Она оглядела комнату. Опять увидела старый желтый свитер, фиолетовый шарф, брошенные ноты, чашку кофе, прилипшую к стойке… – Мне скорее хочется, чтобы он за собой убирал!»

Потому что Гаэтан… Это не только парень, который смешит меня утром, когда я просыпаюсь, который греет мне кровать, чтобы я не замерзла, когда ложусь спать, у которого полно идей в голове, – это лучшая история, случившаяся со мной в жизни. Наши тела находятся в единстве, он сливается со мной каждой клеточкой, так что в конце я вся розовею и дышу, как вынутая из воды рыба, чтобы не стать совсем красной. Это самый лучший подарок, который я сделала себе, мое самое удивительное изобретение, самое прекрасное открытие, и если бы моей любви со мной не было, я бы не смогла переносить, как люди оскорбляют бомжа, как женщина падает в метро от усталости, я больше не хотела бы ВИДЕТЬ.

И вот мне стало страшно.

Потому что внезапно я все увидела. Потому что до этого я могла оставаться слепа. А все видеть – довольно болезненно.

И все слышать тоже.

Как-то раз на днях я искала игрушку, которая упала под кровать, встала на четвереньки, прислонилась ухом к полу и услышала, как нижние соседи орут: «Ты, гаденыш, не хочешь спать днем, твою мать! Мы тебе все дарим, а тебе хоть бы хны! Тебе только три года, а ты уже не слушаешься!»

Я встала, мне хотелось плакать. Я не готова к такому, Гортензия, я не такая, как ты, я все принимаю слишком близко к сердцу.

И потом, это не единственная неприятность.

Есть еще кое-что, что меня беспокоит.

Это наша мама.

Гортензия слегка вздрогнула. Нога ее напряглась и стукнулась о низ барной стойки. Что вообще происходит с матерью? Она никак не могла понять, с какой стати та уехала из Лондона. Оставила Филиппа! Вернулась в Париж. Вновь начала свою скучную университетскую жизнь. И ведь она вовсе не была обязана так поступать. Зоэ отлично пожила бы у Марселя с Жозианой. Младшенький был бы счастлив. Гортензия беспокойно вздохнула и продолжала читать.

Она вновь стала выступать на конференциях, разъезжает по всей стране, готовит новую книгу, пишет ее с группой коллег, выглядит увлеченной и заинтересованной. Когда об этом рассказывает, аж вся светится. Ты скажешь мне: ну и прекрасно – и будешь права, но есть одно обстоятельство…

Мне кажется, она в опасности. Ее преследует какой-то мужчина. Да-да, именно так. Какой-то незнакомец.

Она делает вид, что ее это забавляет, но я прекрасно вижу, что она волнуется. Сейчас она стала ездить в Лион на машине и брать с собой Дю Геклена. Она говорит, что он ее телохранитель. Дю Геклен и правда впечатляет. Тем более что он все-таки уличный пес, дикарь.

Мужчина всегда действует по одной и той же схеме. Он заходит в аудиторию, когда она уже начала лекцию. Стоит в глубине, не шевелясь, смотрит на нее безотрывно. Он в надвинутой на глаза шляпе. Он смотрит на нее так, словно хочет, чтобы она его узнала. Он вроде бы высокий, хорошо сложен, у него длинные ноги и гладкое лицо. И всегда на нем такая деревенская куртка типа парки. Он ничего не говорит, только смотрит, и взгляд у него прямо затягивает в себя. И незадолго до конца лекции он исчезает, тщательно закрывая за собой дверь, чтобы она не хлопнула. Выскальзывает незаметно, как вор.

А она не может побежать за ним, она должна остаться в аудитории, чтобы ответить на вопросы и собрать вещи.

Что ты обо всем этом думаешь?

«Вот забавно, – подумала Гортензия. – Ни на секунду Зоэ не могла предположить, что это поклонник. Он не нападает на маму, не ждет на остановке, чтобы украсть сумку или изнасиловать. Держу пари, что в следующий раз он, краснея, протянет ей букет цветов».

Мне вот это совсем не нравится. Мне кажется, этот человек таит какую-то обиду. Может, ему не понравилось что-то, что она написала в книге. Сейчас люди стали такие подозрительные, чувствительные, ничего им прямо не скажи. Он, возможно, хочет причинить ей какое-нибудь зло. Призвать к ответу, попробовать отомстить. Видишь, он следит за ней, запоминает ее привычки.

Так бы хотелось, чтобы ты была рядом. Мы могли бы поговорить. Я не была бы такой одинокой. Как мне тебя не хватает, Гортензия!

Ответь поскорее, не то я отправлю почтового голубя, чтобы он клевал тебя в макушку!

Гортензия скривилась. Она подумала, что, возможно, и Париж-то покинула ради того, чтобы оказаться подальше от мамы и сестрицы. Они прямо так и притягивают несчастья. Гортензия панически боялась несчастий. Она затыкала уши, когда люди жаловались на жизнь, говорили о болезнях, об обрушившемся на них горе. Она зажимала нос. Несчастьем воняет, фу!

Елена никогда не говорила о своих бедах, о близких, которых она потеряла. О смерти, которая приближается семимильными шагами с косой наперевес. А сама небось по ночам порой стучит зубами от страха, лежа на огромной кровати.

Как-то раз Гортензия спросила Елену, как так получается, что у нее вечно счастливый вид.

– Вы ведь уже старая, вы скоро умрете, как вы умудряетесь так радоваться жизни?

Елена ответила ей с хитрой улыбкой:

– Я прячу свое горе под толстым слоем счастья. Вот в чем мой секрет, Гортензия.

Она вынула из своей коробочки с рахат-лукумом розовый толстый кусочек, подняла его до уровня рта, скосив на него глаза, проглотила с жадностью голодного питона, облизнула кончики пальцев и добавила:

– Когда я была маленькая, у нас была соседка, которая вечно предсказывала дурное. Ей говоришь: «Ночью подморозило», она отвечает: «Ну, кто-нибудь из вас сломает ногу»; ты почесываешь прыщик, она кричит: «Перестаньте, он же перейдет в рак!» Ее жизнь была наполнена несчастьями, которые никогда не случались. Но она жила в страхе, что вот-вот придет какая-нибудь беда. Это самое ужасное, Гортензия, ничего в жизни не предпринимать, застыть на месте, потому что всего боишься.

Гортензия кивнула, соглашаясь.

– Ну и вот. Эта девушка была хороша собой, такая тонкая блондинка, за ней ухаживали все парни нашего района, но в конце концов она превратилась в оплывшую жирную сварливую тетку. Она так и осталась старой девой и умерла в пятьдесят два года! Поскольку она все время ждала несчастья, несчастье в конце концов ее и унесло.

Она опять запустила руку в коробку с рахат-лукумом, вытащила оттуда ярко-зеленый блестящий кусочек, проглотила его и процедила сквозь зубы:

– А сейчас несчастье культивируют. Наслаждаются им. Оно стало в порядке вещей. Стало банальным и обыденным. И насколько же оригинальней стремиться быть счастливым. Это, конечно, труднее, но гораздо увлекательнее.

Елена часто оказывалась права.

Гортензия подняла голову и увидела, что настенные часы на кухне показывают половину двенадцатого.

Несчастья подождут: она идет навстречу своей судьбе.

Она соскочила с табурета, чтобы подобрать и разложить по порядку свои наброски, и вдруг внезапная мысль остановила ее порыв: а вдруг настоящая опасность грозит ее матери вовсе не во Франции, а в Англии?

Как объяснить тот факт, что она большую часть времени проводит во Франции, тогда как ее любимый человек живет в Англии? Вроде бы она должна стремиться увидеться с ним, а она бороздит дороги Франции в компании плешивой собаки, у которой в порыве чувств с брылей стекают длинные струйки слюны.

Значит, в Англии произошло нечто ужасное.

Она подумает об этом позже.

Одиннадцать сорок пять.

Она посмотрела на себя в зеркало в прихожей, поправила волосы, перекинув тяжелую прядь с одной щеки на другую, – ей надо выглядеть безупречно, потерла щеки, растянула губы в широкой улыбке, о, ты лучше всех! Стелла Маккартни пусть идет кормить младенцев грудью. Дорогу Гортензии Кортес!

Тут загудел домофон, она выругалась, с сожалением оторвавшись от созерцания себя любимой в зеркале.

– Ну кто там еще?

Это был Марк. Он искал Гэри.

– Нет его дома.

– Можно мне зайти?

– Нет.

– Тут дождь, Гортензия, я промок до костей!

– Говорю же, нет.

– У меня для тебя сенсационная новость!

– Не интересуюсь. А что, она касается лично меня?

– Не совсем. Но новость первосортная! Гортензия, на первый же гонорар я подарю тебе целую витрину в магазине Тиффани. И осыплю тебя бриллиантами с ног до головы!

– Нет у меня времени!

– Сжалься, о Гортензия! Протяни мне руку помощи или хотя бы соломинку! Я утопаю, тут воды по колено! Я же плавать не умею!

Гортензия улыбнулась. Марку невозможно долго сопротивляться. Он обладает обаянием гения, который не принимает себя всерьез и с одинаковым вниманием изучает партитуру сонаты Баха и просматривает по телевизору очередную серию «Южного парка». Он родился в Шэньяне, на севере Китая, в городе, где рос сам Лан Лан. В Нью-Йорк попал в два года. Играть на фортепиано научился раньше, чем говорить. Первое слово из него удалось вытянуть после того, как он без ошибок сыграл «Мазурку» Шопена. Он обернулся, поглядел с радостной улыбкой на родителей и произнес: «Без проблем! Дело в шляпе». Свое настоящее имя, Зан Юдон, он предпочел заменить на Марк. Маленький нос пуговкой, большие круглые очки, черный ежик на голове и несколько золотых зубов во рту. Его родители держали ресторан в самом низу Канал-стрит. Глаза их светились восторгом, когда они принимали у себя друзей сына.

В ресторане «Большой Шэньян» можно было выбрать рыбу в большом аквариуме, и потом она оказывалась в твоей тарелке, украшенная желтыми и зелеными водорослями. Гэри заявлял, что друзей не ест, даже если познакомился с ними полминуты назад и общался через стекло. Гортензия утверждала, что эти рыбы воняют, поскольку одни поглощают экскременты других и еще пукают в воду. Марк сгибался пополам от смеха и съедал всю рыбу, глотая радостно и жадно. Он любил фортепиано, Шопена и Гэри. Мечтал быть на него похожим, копировал все его манеры. Принимал какую-то позу, переводил взгляд на Гэри и начинал хохотать. В пролете! Когда он смеялся, его тело колыхалось, а живот ходил волнами. Как шифер на крыше. «Не доверяйте мужчинам, у которых живот не трясется, когда они смеются, – это, несомненно, жулики», – поучал он.

Он рассказывал уморительные истории о китайцах. Гэри их обожал. И Марк разливался соловьем. Группа продюсеров принимала Владимира Ашкенази, чтобы записать его исполнение вальсов Шопена. Продюсеры медлили, Ашкенази волновался. Он спросил, можно ли начинать. А продюсеры поинтересовались, не следует ли подождать композитора.

– Ну давай уже, Гортензия, впусти меня!

Домофон гудел, уличный шум перекрывал голос Марка.

– Я думал, что Гэри дома. Лекция по гармонии отменилась, и он сказал мне, что отправляется домой. С тех пор я его не видел.

– А что, вчера вечером он был не с тобой?

– Да я уже две недели не общался с ним наедине!

– Две недели! – воскликнула Гортензия. – Но и дома его тоже нет! Я думала, вы вместе с ним где-то болтаетесь.

– Я могу уже подняться? Буквально на минуту… Я все тебе расскажу.

Гортензия зашипела от ярости. Посмотрела на часы: полдень.

– Сейчас правда не время…

И нажала на кнопку домофона, открывая дверь.

– Подождешь меня здесь. Сиди на месте. Я вернусь.

– Мадемуазель Гортензия, чем обязаны столь ранним визитом? – спросил Генри через полуоткрытую дверь. Вид у него был недовольный, величественный подбородок вздернут вверх.

– Я бы хотела видеть Елену.

– Мадам в своей спальне. Она никого не принимает.

– Меня мадам примет. Предупредите ее, что я здесь, скажите: «Гортензия наконец нашла, что искала» – и увидите, она примет меня.

Генри недоверчиво посмотрел на нее, но посторонился и дверь открыл.

– Ну, я спрошу ее, – проскрипел он высокомерно.

Гортензия тем временем скользнула на кухню, к Грейс. Нужно иметь союзника на местности. Грейс все обстряпает, как надо.

– Ну как ты? – спросила Гортензия нежным, проникновенным голоском, который использовала, чтобы умасливать людей, когда ей от них что-то было надо. – И как твои ребятки?

У Грейс было три мальчика. А может, четыре. Гортензия никак не могла запомнить, сколько же их все-таки на самом деле, но она знала, с какой трепетной заботой относится к ним мать, и поэтому постоянно справлялась об их судьбе.

Грейс была совершенно невероятной служанкой. Она обладала статью и элегантностью царицы Савской. Грейс не разговаривала с вами, а удостаивала аудиенции. Грейс не ходила, она плыла. Жила она в Квинсе со вторым мужем, который был безработным. Как, впрочем, и первый. Высокая, широкоплечая, чернокожая, она носила блузки с очень глубоким вырезом и узкие-преузкие юбки. Чтобы наклонится, ей приходилось действовать в два приема: она сперва поворачивала бедра и колени в одну сторону, потом медленно опускалась, отклонившись бюстом и рукой в другую. Грейс приходила в девять утра, собирала журналы на коврике, готовила завтрак для Елены, приносила его в комнату, открывала шторы, размещала блюдо на постели, зажигала розовые светильники, выходила за продуктами, приходила нагруженная, как маленький горный ослик, вздыхая по дороге, что лучше бы она вызвала поставщиков на дом, резала на ломтики ананасы и папайю, варила рис, поджаривала курицу или телятину, чистила овощи, раскладывала на тарелке рахат-лукум, «рожки газели» и шоколадки, меняла пустой баллон с водой в кулере на полный, закладывала посуду в посудомоечную машину, белье в стиральную машину, доставала утюг и только тогда выпивала первую чашечку кофе. У Грейс была тысяча рук, тысяча носов, тысяча ушей, тысяча глаз. Она слышала вздох Елены в спальне и спешила поправить ей подушку, поднять упавшие на пол очки или журнал.

В два часа дня Грейс уходила. Вторая часть ее рабочего дня проходила у Эмили Кулидж, сорокапятилетней холостячки, которая мелькала в телевизоре в передаче «Богатые, красивые и я». Обесцвеченная блондинка с перекроенным носом и переделанными грудями, она сыпала именами знаменитостей, кудахтала, захлебываясь от восторга. Она жила на Парк-авеню, на уровне 89-й улицы. Грейс никогда ничего о ней не рассказывала, но Елена знала эту Эмили и уверяла, что она чокнутая, ну совершенно чокнутая, перетрахалась в Венеции со всеми гондольерами и мечтает только об одном – выйти замуж. Бедная девочка, жаль ее ужасно! Вроде бы недавно она встретила одного итальянца, и ей очень бы хотелось, чтобы он взял ее в жены.

Елена без Грейс была как без рук. Она вызывала ее по субботам и воскресеньям, спрашивала, куда она убрала масло и как включить плиту, куда делся тостер и, вообще, почему выходные длятся целых два дня? Грейс обладала бесконечным спокойствием. Когда Елена сердилась и обвиняла ее в вещах, которые она не совершала, Грейс только пожимала плечами. Нужно добавить, что платила Елена ей щедро, оплачивала страховку по здоровью и расходы на обучение мальчиков.

– Все хорошо, Гортензия, у них все хорошо.

– А старший как? Сдал контрольную по математике?

Грейс в ответ сморщила нос. Гортензия не настаивала.

– Елена хорошо себя чувствует сегодня утром?

– Когда я заходила, чтобы принести завтрак, вид у нее был выспавшийся и отдохнувший.

А Грейс, интересно, знала, что Елена и Грансир совокупляются?

Скорее всего, нет. Грейс была ревностной католичкой. Ходила к мессе, и ее бы шокировала необузданная чувственность Елены.

Этим утром Грейс пыталась замаскировать прядью волос огромный синяк над глазом. Неужели муж ее бьет?

«Никогда не позволю мужчине поднять на меня руку», – подумала Гортензия, пытаясь разглядеть синяк под волосами.

Четверть первого. Елена зевнула и потянулась в постели. Вокруг нее лежало множество журналов. Она выглядела свежей, во взгляде светилось счастье, складочки губ были чуть приподняты, словно в уголках рта осталось немного меда. Она напоминала сытую кошку. Гортензия вспомнила ее тушу на массажном столе, сильные руки Грансира, сглотнула, поздоровалась и протянула ей свои наброски.

– Победа, я придумала наконец! Генри сказал вам?

Елена кивнула и взяла очки.

– Потому-то я тебя и впустила. Я же обычно никого не принимаю по утрам. А тем более когда лежу в постели. Мой возраст и сам по себе достаточно жалок, а тут еще я предстаю перед людьми бледной, слабой, с ненакрашенным лицом. Надо все-таки, чтобы кто-нибудь когда-нибудь объяснил мне, почему с годами люди выцветают. Делаются прозрачными. Куда уходят все эти краски? На лица детей? Не люблю детей. Они воруют у нас краски. Передай мне мою помаду, надо же мне хотя бы немного подкраситься!

Гортензия протянула ей флакончик. Елена подвела губы, смотрясь в большую серебряную ложку.

– Я не могла больше ждать. Мне показалось, что я нашла решение. Ну вы же помните, как это меня мучило? Идея вертелась в голове, но не давалась, и я сходила с ума….

– Ты собой гордишься? – спросила Елена.

– Это как раз вы мне и скажете…

Елена один за другим стала рассматривать наброски. Она вглядывалась в рисунок, то отдаляя его от глаз, то приближая совсем близко. Видимо, она узнала узорчатую ткань своего корсета, так как быстро подняла бровь и ткнула пальцем в одну из моделей.

– А откуда ты взяла такое переплетение?

– Из вашей ванной. Вчера вечером.

– Ты заходила ко мне вчера вечером?

Гортензия покраснела. Видение распростертого тела Елены на массажном столе, ее жадных губ, молящих Грансира, вновь пролетело перед глазами. Она испугалась, что Елена угадает причину ее замешательства.

– Да. Мими передала вам травы. И небольшой флакончик с тенями. Я зашла в ванную. Поставила все на полку.

– А как ты вошла? Генри вчера не было.

– У меня же есть ключи!

– Ах, ну да… Я должна доверять тебе, раз у тебя мои ключи, ведь так?

Взгляд Елены стал строгим. Она говорила медленно, не сводя с Гортензии глаз. К подбородку приклеилась крошка печенья.

– Скажи мне, я права, что доверяю тебе?

Гортензия вспомнила об угрозе Елены: «Никогда не следует лгать мне. Я делаюсь страшна во гневе, если узнаю, что мне лгали».

– Ну да. Я положила травы и флакончик теней в шкаф. А потом увидела корсет, который сушился на батарее возле умывальника, и меня сразу привлекла материя, из которой он сделан.

Елена заглянула Гортензии в глаза, пытаясь проникнуть в самую их глубину, понять, говорит ли она правду. Гортензия выдержала ее взгляд. Ей показалось, что эта короткая дуэль длилась целую вечность.

– Я взяла корсет, рассмотрела его во всех подробностях, и у меня словно искра загорелась в голове. Я натолкнулась на идею, которую пыталась найти долгие месяцы! Потом рисовала всю ночь.

Елена молча ощупывала ее цепким взглядом своих прекрасных черных глаз. Гортензия нервно задергала ногой, ей было не по себе.

– Ну так как вам мои наброски?

Елена снова взялась за рисунки, переводя взгляд с одного на другой. Отложила их и сказала:

– Я полагаю, у тебя получилось. Ты нашла свое место.

– Это что означает?

– Сядь и послушай.

– Не хочу садиться, не хочу слушать, хочу знать.

– Сядь, сядь.

Елена похлопала рукой по розовому мольтоновому покрывалу, во взгляде ее читался приказ. Гортензия вздохнула и подчинилась.

– А теперь не прерывай меня.

– Ладно. Но говорите тогда быстрее.

– Слушай меня.

– Ох нет! – простонала Гортензия. – Опять монолог!

– Это важный момент. И поскольку твоя мать здесь не присутствует, я должна заменить ее…

– Да не нужна мне мать, Елена! У меня и так проблемы с моей собственной мамой, а тут еще вторая…

Елена хлопнула в ладоши, чтобы заставить ее замолчать, и продолжала:

– Каждый из нас живет на земле, чтобы сделать ОДНУ вещь. Ту вещь, которая ему идеально подходит. Найти эту вещь – вот настоящая цель жизни, потому что это значит – найти в ней свое место. Все остальное, ты хорошо слышишь меня, Гортензия, все остальное – бессмысленно. Почему? Да потому что, когда ты найдешь свое место, у тебя останется только одно стремление – занять его. Тебе будет наплевать, что думают другие. Ты никогда уже не будешь ни злой, ни завистливой, ни недоброжелательной. Ты будешь просто существовать, и этого будет тебе вполне достаточно. Это будет наполнять твою жизнь смыслом. Жанна д’Арк нашла свое место, Жорж Санд нашла свое место, Коко Шанель нашла свое место, Эйнштейн нашел свое место…

– Ну а дальше-то что? – взвилась Гортензия. – Плевать мне на смысл жизни и кто где какое место занимает. Я просто хочу знать, понравились ли вам мои рисунки.

– Ну как хочешь. Тогда я прямо перейду к делу…