Гортензия в маленьком черном платье Панколь Катрин

Бекка сокрушенно вздохнула.

– Ты ведь прекрасно знаешь, что нельзя одному ходить на улицу! Они тебя подстерегают и сразу же нападают. Ты нарочно, что ли, это делаешь?

– Но я все-таки мужчина, у меня есть собственная гордость. Если они думают, что могут меня напугать…

– Поэтому они тебя и не упустят!

Бекка обернулась к Ширли:

– Я сейчас вернусь, подожди меня.

– Простите, что побеспокоил, миссис Ширли. Я сильно пострадал, знаете.

Он показал разбитую, окровавленную надбровную дугу, подбитый глаз и скривился от боли. Бросив последний жалостливый взгляд на Ширли, он пошел за Беккой, которая взялась за поиски связки ключей, чтобы открыть шкаф с медикаментами.

Ширли подумала: а не выскакивает ли он постоянно на улицу, чтобы найти возлюбленного? Недавно они разговаривали, сидя на солнышке на ступенях церкви. Баббл объяснял ей, что, если ты живешь на улице, лучше не быть гомосексуалистом, ни в кого не влюбляться, не стараться ни с кем познакомиться, потому что тебя обязательно побьют, догонят и еще побьют.

– А ты сейчас влюблен в кого-нибудь, Баббл? – спросила она.

Он покачал головой, улыбнулся одновременно грустно и бесшабашно. В его улыбке недоставало многих зубов.

– Нет, – сказал он, – а жаль, потому что, когда ты влюблен, жизнь предстает в розовом свете.

– Это верно.

– А иногда достаточно лишь маленького краешка надежды, чтобы влюбиться. Мне вот много не надо, сказали мне что-нибудь приятное, посмотрели нежно, и я уже несусь на всех парах! И разбиваюсь на первом же вираже. Не очень-то я умелый пилот.

Он недоуменно выпятил губу, закрыл глаза и подставил лицо солнцу.

Маленький краешек надежды.

Она тоже тогда поверила…

Когда Филипп говорил: «Я выбрал для НАС бутылку отличного вина, хорошо МЫ сегодня поработали» или «МЫ можем поехать сегодня в супермаркет, у тебя есть время?» – или когда он разражался хохотом и провозглашал: «Да они НАС с тобой принимают за кретинов, правда, Ширли?», она ловила эти «мы», эти «нас с тобой» как маленькие кубики и строила на этом фундаменте воздушный замок.

Маленький краешек надежды.

Она встала, опершись на спинку стула. Провела рукой по волосам. Почувствовала, как в кармане завибрировал телефон. Достала его, чтобы выяснить, кто звонит.

Пришла смска от Гэри:

«What’s up, mum?»[26]

My boy. My boy. Ей захотелось плакать. Она напечатала в ответ: «Everything’s fine. Miss you»[27]. Всхлипнула. Вытерла нос платочком.

Пришло еще сообщение. Гэри дает концерт в конце месяца у себя в школе. Очень-очень важный.

«You’ll come and see me?»[28]

«Of course, apple of my eye!»[29]

Бортовой командир объявил время прилета в Лондон, в аэропорт Хитроу. Филипп развернул красный плед, отрегулировал наклон сиденья, вытянул ноги, отказался от протянутого стюардессой бокала шампанского и попросил не беспокоить его до самого прибытия. Расстегнул пояс, бросил взгляд на соседку, высокую блондинку в слегка расстегнутой рубашке. В вырезе виднелась грудь. «Вполне себе ничего», – отметил Филипп и подумал о другой груди…

…В ресторане в Токио они с Такео ужинали в компании двух итальянок, которые приехали сюда, чтобы открыть очередной филиал бутика «Прада». Они хотели заключить партнерские отношения с одной из японских картинных галерей, чтобы создать некую смесь «beautiful art и изысканных моделей одежды, моды и красоты, шика и вечных ценностей, You see what I mean?»[30] Так объясняла свою цель Паола, перемешивая английские, итальянские и французские слова, встряхивая длинной черной гривой волос, расстегивая и застегивая пуговки на блузке, так что миру по очереди являлись две очаровательные груди. «Пинь-пинь-пинь, – щебетала она, – мода не может быть ни моральной, ни аморальной, она просто улучшает моральное состояние, пинь-пинь-пинь, это не я сказала, это Карл Лагерфельд!» Она крутилась и вертелась, хохотала, нахваливала галерею Такео, выбранные им картины, его вкус и художественную интуицию.

Взгляд Филиппа скользнул по ее подруге Роберте – скромной брюнетке, которая держалась в тени, задавала тихим голосом каверзные вопросы и, прищуривая глаза, потирала крылья носа. Филипп заметил этот жест и узнал его. Такая же привычка была у Жозефины. Он вспомнил про свои звонки, оставшиеся без ответа, сердце вдруг сжала невыразимая тоска. Он спросил себя: «Почему же она не звонит? Что вообще происходит?»

Когда девушки вышли из-за стола, чтобы зайти в туалет, Такео спросил его:

– Что с тобой? Ты сам не свой.

Филипп рассказал о своих ощущениях и добавил:

– Не знаю, почему, но я так вдруг испугался! Невозможно было себя контролировать.

– Может быть, у нее что-то случилось? Неприятности?

– Нет. Я звонил Зоэ, у них все в порядке.

– Может, она специально не отвечает, хочет помучить тебя, свести с ума…

– Ну, тогда ей это удалось. Нет, видишь ли, я не очень понимаю… Все-таки у меня были женщины в жизни, и не так уж мало! Это я не то чтобы хвастаюсь, у меня уже не тот период в жизни, хвастовство мне ни к чему. Но Жозефина…

Он повторил: «Жозефина».

– Видишь, я даже только имя ее произнесу и уже улыбаюсь.

Такео выпил глоток саке и, вздохнув, заметил, что уже излечился от этой болезни. Лечил он ее огромным количеством книг. Древние авторы вытеснили из его сердца женские образы. Он наслаждался языком классики. Учил наизусть Тацита, Тита Ливия, Овидия, Светония, Сенеку. Познакомившись с Филиппом, он выучил еще и французский. Проявляя к нему уважение, достойное мертвых языков. Филипп обижался, французский – это вовсе не мертвый язык.

Они познакомились в Нью-Йорке в международной коллегии адвокатов, где оба работали. Поводом к знакомству послужила электрическая лампочка. Это было на Рождество, во время празднования. Одна лампочка в гирлянде беспрестанно мигала. Филипп остановился, взял со стола салфетку, выкрутил лампочку. Протер от пыли, проверил контакт и как следует прикрутил на место, после чего лампочка горела уже нормально. Такео в этот момент наблюдал за ним, а потом подошел и спросил: «Вы ведь не американец, я угадал?» Филипп улыбнулся. Так они подружились.

Такео был на десять лет старше и уже вполне походил на старого мудреца. В Нью-Йорке они приобрели привычку прогуливаться вокруг водохранилища в воскресенье утром, обмениваясь мудрыми мыслями или болтая о пустяках. Иногда Такео спрашивал, подходят ли брюки цвета фуксии к фиолетовому свитеру, иногда погружался в длинные рассуждения об индивидуализме и капитализме. Можно ли быть благородным, приумножая большое состояние, или необходимо обязательно его растранжирить?

В ресторане Филипп обращался только к Роберте, старался рассмешить ее, уязвить, рассказывал ужасные истории про Японию, про знаменитое харакири, про землетрясения, сгоняющие с места гигантских пауков и неповоротливых длинноногих динозавров. Она, затаив дыхание, слушала, спрашивала: «Неужели это правда?» – «Правдивее быть не может!» – отвечал он ей с видом знатока, притворяясь, что обижен ее недоверием. Он придумывал все новые истории, она слушала его с детским любопытным страхом в глазах. Он чувствовал себя людоедом, завлекшим в плен девочку, и наслаждался своим могуществом. В конце ужина она очаровательно улыбнулась, обнаружив на щеках две ямочки, и сказала тихо и ласково: «Я не поверила ни одному вашему слову, но я так обожаю страшные сказки, люблю бояться! Я уже давно не позволяла себе дрожать при мысли о драконах, последний раз, наверное, когда еще под стол пешком ходила!»

Она встала, пожелала доброй ночи. Попрощалась без всякого кокетства.

Он был слегка задет и почти очарован.

На обратной дороге к отелю, расположенному в квартале Кагуразака, в двух шагах от дома, Такео спросил его:

– А почему эта, а не другая?

Он ответил:

– Потому что я скучаю по Жозефине.

– Ты скучаешь по ней, потому что она не отвечает, или просто скучаешь?

– И то и то, дружище! – ответил Филипп, засмеявшись. – Я заметил в Роберте что-то от Жозефины, такую скрытую красоту, в которой есть какая-то тайна, и хочется быть единственным, кто ее разгадает. Я провел восхитительный вечер с этой женщиной, мне хотелось рассмешить ее, заинтриговать, удивить, я чувствовал себя великим Маниту, и однако же она оставила за собой последнее слово и причем сделала это так очаровательно! Обожаю, когда меня удивляют. Вот Жозефина меня постоянно удивляет.

– Да, ты прав, она очень интересная женщина.

– Она такая хрупкая, я боюсь задеть ее, но на самом деле она очень стойкая и ее так просто не сломаешь. Она тверда как сталь! Она считает себя неуклюжей, лишенной грации, а иногда действует как опытная куртизанка. Никогда не знаешь, как с ней себя держать! Она ведет себя то как десятилетняя девочка, то как двадцатилетняя девушка, то как сорокалетняя женщина. Иногда она вся в терзаниях и сомнениях, а иногда идет напролом. Ох, я и правда соскучился. Почему она не берет трубку?

– Потому что она поняла, что ты уехал в Токио, чтобы больше ничего не слышать о женщинах и их проблемах, чтобы отвлечься от повседневности. Она позволила тебе сделать это и одновременно поддерживает в тебе чувства. Потому и не звонит. Очень мудрая тактика. Она очень умна.

– В этом моя трагедия, дружище, – рассмеялся Филипп. – Я живу в окружении умных женщин. И необыкновенных к тому же.

– Здесь женщинам не особо дают развернуться. Они сидят дома. Мужчины везде шляются, пьют и иногда даже не приходят домой ночевать!

– Надо тебе посмотреть наш приют. Мы устроили там отличное местечко.

– По сути, – сказал Такео, – ты начинаешь третью жизнь. Сначала ты был блестящим адвокатом, потом просвещенным коллекционером, а теперь ты благодетель человечества.

– Мне как-то опротивела жизнь праздного богатея.

– Ты никогда не был праздным богатеем, Филипп!

– Был. Когда был женат на Ирис.

– Она тебя подавляла.

– Она тебе не слишком-то нравилась, верно?

Такео познакомился с Ирис, когда она была студенткой в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Он с огорчением наблюдал, как его друг сложил свою жизнь к ногам красотки, которую Такео ни в грош не ставил и считал пустышкой. Он ничего не сказал. Вернулся в Токио, женился на Хироми, которую встретил в книжном магазине. Потом он несколько раз видел Ирис в Париже. Она не обращала на него внимания, считала его слишком маленьким, слишком круглым, слишком приземистым, слишком толстым.

– Но ведь в Японии быть толстым почетно, это признак хорошего здоровья! – объяснял ей Филипп. – Это доказывает, что человек обладает высоким социальным статусом, положением в обществе. Он – интеллектуал, люди здороваются с ним на улице. Его галерея широко известна.

– А ты заметил, что у него на носу постоянно капельки пота?

– Ну ты преувеличиваешь!

– Нет. Когда он слишком много съел или выпил, у него вокруг глаз возникают красные круги, краснеет нос и потеют ноздри!

Такео так и не завоевал расположение Ирис. Филипп в конце концов перестал приглашать его домой. Зато приобрел привычку навещать его в Токио. Приезжал на праздник цветения сакуры. Целыми днями беседовал со своим другом, бродил по улицам, ел суп мисо и суши, рисовую вермишель и роллы, жареную рыбу и овощи, морепродукты и водоросли. Такео продолжал работать, но старался при этом много времени уделять своему другу. Он работал на ходу, разговаривал по телефону с другими владельцами галерей, заходил в мастерские художников. Филипп ходил вместе с ним.

– Я считал ее пустой, напыщенной особой, – сказал Такео. – Красота не должна выставляться напоказ, быть только на витрине. Ведь любовь – не только созерцание, это еще и поглощение, пожирание. Любовь сродни каннибализму.

– Ну ты как-то слишком цивилизованно выглядишь для каннибала!

– Не забывай, что я не влюбляюсь. Я отказался от этого бессмысленного занятия.

– Ирис никогда не любила, это точно.

– Она ничего не отдавала. Она позволяла любоваться собой. Она постоянно посматривала на себя в зеркало. И при этом забывала даже, что у нее есть сын.

– А скажи, не стал ли ты так придирчив к ней после того, как она бездумно разорвала изящную, изысканную упаковку подарка, который ты ей привез?

Такео улыбнулся.

– Или когда в Париже ты представил ей своего сына, назвав его «вот мой дурак сынуля», и она устроила тебе сцену, что ты травмируешь своего ребенка? Ты помнишь?

Улыбка Такео стала еще шире.

А Филипп заключил:

– Она не знала ваших нравов и обычаев, вот и все.

– Она не дала себе труда их изучить. Это была ленивая женщина. Она ничего бы не поняла в этой твоей истории про приют для женщин.

– Прежде всего она ничего бы не поняла в Ширли или Бекке. Благородство этих женщин удивительно. И их преданность делу. Они работают как проклятые. Бекка не так уж молода, она падает от усталости по вечерам. Она раньше была знаменитой танцовщицей…

– Та женщина, бездомная, которая жила в парке и ты позвал ее жить к себе?^* У которой в волосах были голубые и розовые заколки?

– Да. Она теперь руководит приютом. Вместе с Ширли.

– Высокая шикарная блондинка, которую я недавно видел в Лондоне?

– Да, она самая.

– Тебе не кажется, что она к тебе неравнодушна?

– Да что ты! У нее есть возлюбленный, я с ним очень дружу, он известный пианист, зовут Оливер. Она без ума от него, но не знает, как ей себя с ним вести. А меня она выбрала в наперсники. Я объясняю ей, что собой представляют мужчины. Она слушает как школьница, только что в тетрадку не записывает. Тут недавно сидели с ней в моем кабинете, был конец дня, мы пили хорошее вино, говорили обо всем и ни о чем, как вдруг она вытаращила на меня глаза, словно никогда меня до этого не видела, поставила свой стакан с вином и кубарем скатилась вниз по лестнице с криком: «Оливер! У нас же с ним встреча!» И бежала так, словно от этого зависит вся ее жизнь. Как будто ей лет пятнадцать. Очень трогательно выглядело.

– Но мне тем не менее показалось, что она пожирает тебя глазами…

– Да просто потому, что она на тебя не смотрела! Ты ревнуешь к моей презентабельной внешности!

– Мне бы хотелось время от времени поревновать… Но я прочитал слишком много книг и утратил интерес ко многим вещам, – вздохнул Такео. – Обязательно найдется какая-нибудь деталь, которая меня удержит, не даст мне улететь. Я замечаю глупую фразу, кариес на зубах, запах пота или слишком сильный аромат духов, тщеславный взгляд. Это, должно быть, порок.

– Но ведь есть же Хироми.

– Хироми все-таки больше друг, чем женщина, в которую я влюблен. А спутники моей жизни – книги.

– С женщиной нужно говорить… Тогда как книга говорит с тобой сама.

– Ты прав. Читая, я каждый день чему-нибудь учусь. Послушай! Не далее как вчера вечером, после того как мы расстались, я перечитал отрывок из книги Стендаля «О любви». Он рассказывает там такую историю, я из-за нее потом полночи не спал…

– Какую?

– Он описывает некую мадемуазель де Соммери, которую застал на месте преступления ее любовник. Она при этом упорно все отрицала, и поскольку любовник стоял на своем и тыкал пальцем в разобранную постель, на которой имело место позорное бесчестье, сотворившее из него рогоносца, мадемуазель де Соммери ему ответила: «Ах! Ну теперь я ясно вижу, что вы меня больше не любите, вы верите в то, что вы видите, а не в то, что я вам говорю». Какой могучий ум! Я бы боготворил такую женщину, но до сих пор ни одна из мной встреченных ей в подметки не годилась.

Они остановились возле отеля, где жил Филипп. Такео спросил:

– Ну что завтра будем делать?

Они виделись каждый день, Филипп намечал распорядок, а Такео должен был его одобрить.

– Пойдем на выставку Бэкона в Музей современного искусства, потом посмотрим фотографии Кайо Уме, а потом изучим священные реликвии в Национальном музее. Годится?

– А потом зайдем в пивной бар, чтобы залить все это дело?

Филипп любил эти заходы в пивные бары. Одна кружка «Кирин», две кружки «Кирин», три кружки «Кирин», и Такео под влиянием хмельных паров начинал говорить как заведенный. Он жонглировал мыслями, рождал утопические идеи, изрекал глубокомысленные истины, давал волю своей эрудиции и порой темпераменту. Когда он гневался, в его голосе слышались металлические нотки, словно он бряцал доспехами. Он призывал на помощь Тацита и Тита Ливия. Цитировал наизусть целые отрывки. Глаза Филиппа округлялись от удивления: «Ты правда выучил все это, слово в слово?» Такео важно кивал: «Они великолепны, они рассказывают настолько современные истории, что я отдал бы все на свете, чтобы выпить с ними по кружечке Кирин”.

И сущая правда, что после нескольких кружек пива нос Такео начинал потеть и сиять ярким светом. Это не мешало его словесным излияниям.

Так, однажды они выходили из магазина «Мицукоши», где была распродажа вещей по супердешевым ценам. Такео был возмущен, он не понимал, почему такая прекрасная одежда продается за десятую часть стоимости, иногда почти даром, и возжелал утопить свой гнев в кружке с пивом.

– Да и не надо было туда ходить! – сказал Филипп.

– Я обещал одному из моих авторов, что я туда пойду. Он перекупает одежду по низкой цене и делает разноцветные коллажи, совершенно великолепные.

– Это всего лишь гигантская распродажа, Такео! Не обращай внимания, и все.

– У людей не осталось никакого уважения к вещам. Все становится объектом купли-продажи. В этой одежде заложены часы человеческой работы, мастерства, а ты видел, как с ними обращаются! От вещей избавляются, поскольку они не соответствуют вкусам сегодняшнего дня, неустанно придумывают новые линии, новый дизайн и смеются над человеком, который не следует моде. Это даже не маразм, друг мой, это Абсолютное зло. Знаешь ли ты, что здесь, в этой стране, меняют телевизоры, холодильники, стиральные машины каждый год? Их бросают в помойку как использованные бумажные платочки.

– Но в чем зло, если ты избавляешься от вещи, которая тебе больше не нравится?

– Но ведь ты даже сам не знаешь, нравится ли она тебе или не нравится! Реклама заставляет тебя так думать, чтобы ты поскорее покупал новые вещи и заменял ими старые. Таким образом отрицается реальность объекта, жизнь которого может еще длиться, отрицается человеческая реальность, которая заключена в этом объекте. Отрицается также идея сократить скорость потребления, чтобы сохранить энергию и силы. Эта система становится абсурдной, жестокой. Хочешь послушать историю про римского генерала и сардинских рабов?

Филипп кивнул. Римская история, возможно, умерит возмущение Такео, утихомирит его.

– Жил да был один генерал, который отправился воевать в Сардинию. Он набрал столько пленных, что они едва поместились на его корабли. Он вернулся в Рим, где ему принадлежали обширные рыбоводные владения, и стал распродавать пленных по одному. Торговля шла успешно, римляне разбирали живой товар, как горячие пирожки, но у генерала было столько пленных, что он не знал, что с ними делать. Тогда он начал их уценивать, три раба по цене одного, но и это не помогло: у него оставалось еще достаточно народу. Тогда он стал продавать пятерых по цене одного, потом десятерых по цене одного. Но у него все равно оставались пленные. Он не мог их отпустить, все-таки это были солдаты, народ горячий, и они могли бы стать нарушителями общественного спокойствия. Тогда он велел всех оставшихся перерезать и побросать на корм рыбам в свои водоемы. Ну и вот… мы стали как этот римский генерал, мы безостановочно потребляем и в результате теряем голову.

– Мы потребляем, потому что нам так хочется. Мы совершенно свободны.

– Это реклама заставляет тебя верить в то, что ты свободен. Ты вовсе не свободен! Ты сменил свой телефон, потому что тебя убедили, что есть более современный, усовершенствованный. Ты покупаешь вещь и с самого начала не чувствуешь никакой ответственности за нее, распоряжаешься ей как деспот. А на самом деле ты должен ее хранить, беречь, поддерживать в хорошем состоянии, чинить, если надо.

– Ты, я смотрю, взялся критиковать прогресс…

– Я хочу только, чтобы люди вели себя более ответственно. Можно заменять старые технологии из достойных побуждений, например, чтобы потреблять меньше энергии, но не из лживых, рекламных, откровенно нарциссических соображений.

– А ты идеалист, – заметил Филипп.

– И собираюсь им остаться. Надо, чтобы нашелся кто-то, кто мыслит, в этом мире безмозглых созданий. И именно для этого ты приезжаешь к такому старому зануде, как я!

Филипп сказал себе в тот день: «А похоже, что Такео ужасно одинок. Он заключен в свои книги и картины, погружен в созерцание своего аквариума». Сын Такео годами сидел безвылазно у себя в комнате, один, без света, без компании, почти ничего не ел. Хироми ставила пиалы с рисовой лапшой под дверью. Порой ей приходилось забирать их и выкидывать, он к ним не прикасался. Однажды он вышел, худой, бледный, всклокоченный, пошел на улицу и бросился под поезд.

Однажды, когда они вернулись с прогулки под цветущими сакурами в парке Уэно, они пришли к Такео раньше, чем предупреждали, и услышали, как Хироми поет у себя в кухне тяжелую, грустную, рвущую сердце мелодию, похожую на похоронный плач. В голосе Хироми перекатывались камешки давнего, почти высохшего горя. У Филиппа возникло впечатление, что он подслушал под дверью чужой секрет. Он откашлялся, выдумал, что ему будут звонить в номер, и оставил Такео в прихожей.

Они никогда больше не вспоминали ни печальную песнь Хироми, ни трагическую судьбу сына.

Расстались они с сожалением. Филипп не знал, когда ему доведется вернуться. Такео обещал скорее приехать в Лондон.

– Спасибо, – сказал Филипп. – Я дорожу каждым днем в твоем обществе, отнятым у повседневности.

Такео сложил руки перед грудью и низко поклонился. Филипп ответил на его поклон, затем погрузился в такси и уехал в аэропорт.

Он закрыл глаза и вновь представил себе Такео перед его домом, у него на лице была та же улыбка, что и тогда, в Нью-Йорке, когда они стали друзьями возле мигающей лампочки. Лицо постарело, жирка прибавилось, волосы поседели, но улыбка осталась прежней – бледной, загадочной… Никогда невозможно догадаться, о чем думает Такео. И неизвестно, отчего возникают его приступы гнева…

Рядом громко храпела уснувшая соседка. Филипп несколько раз вежливо кхекнул, чтобы она очнулась и замолчала. Он повертелся и покрутился на сиденье, снял маску, неприветливо посмотрел на храпунью. Ее рот приоткрылся, видны были желтые зубы. Видимо, много курит, пьет много крепкого чая. Он подумал о встречах, назначенных на завтрашний день, об обеде с Мильтоном Лесслером в «Уолсли», о деле «Ксилоса», которое надо изучить поподробнее. Необходимо отправить Такео перевод на покупку картины Джулиана Летбриджа. Он уже как-то раз чуть не купил одну из работ этого художника во время его выставки в Нью-Йорке, в галерее Полы Купер. Его тогда отвлекла Ирис. Он потом пожалел. Джулиан Летбридж был скромным человеком, выставлялся редко. А та картина, которую он увидел в галерее Такео, была просто удивительной.

Надо из аэропорта ехать прямиком в свой кабинет.

Блондинка на соседнем сиденье продолжала храпеть, выводя носом звучные арпеджио.

А ключи? Куда он положил ключи от своего кабинета и от квартиры? Он поискал в дорожной сумке. Не нашел. Выбранился. Разозлился не на шутку. А он их вообще брал с собой? Гвендолин предупредила, что завтра с утра собирается к дантисту, так что в офисе ее не будет. А Анни уедет на цветочный рынок, это ее дежурное развлечение. Так что ни дома, ни в офисе никого не будет. Черт! Значит, надо поехать на Мюррей Гроу и взять там запасные ключи.

Он подозвал стюардессу, попросил бокал шампанского… и меню.

Восемь тридцать. В это время приезжает мусоровоз. Он частенько перегораживает всю улицу, машины начинают гудеть как безумные. Люди по утрам торопятся, спешат, им некогда ждать, пока грузят помойку. Водители вылезают из машин и вопят. А мусорщики в оранжевых комбинезонах спрыгивают со ступеньки машины на мостовую. Бекка приметила одного, с копной растаманских дредов на голове. Она видела его каждое утро, приветливо махала рукой из окна, он широко улыбался в ответ. Она окрестила его Бобом Марли. У него был такой же зелено-желто-красный берет, такие же тонкие усики, такие же впалые щеки, такие же дреды. И большой-большой косяк за ухом. Она показала ему свою кружку с кофе, и он изобразил, что чокается с ней. Потом он бросился на приступ мусорных баков – черно-оранжевых, черно-голубых, черно-коричневых. Это была первая задача, которая ставилась перед обитательницами Мюррей Гроу: учиться сортировать отходы. Это поможет разобраться с тем, что творится в голове, и разложить все по полочкам, уверяла их психолог по имени Патриция. Сортировать физически и сортировать ментально – работа одного плана и ведет к одному и тому же.

Сегодня Бекка встала ни свет ни заря. В шесть часов она услышала, как плачет маленькая Сандрия. Ее мать была индианкой. Она носила ее в большом шарфе на спине. Сандрия вечно ходила босая, но никогда не простужалась. Она смотрела на каждого человека пристально и серьезно своими черными глазищами, а потом расплывалась в широкой, бездонной, доверчивой улыбке. Показывала, что она признала нового знакомого. «Это самая чудесная маленькая девочка, которую я видела в своей жизни, – вздохнула Бекка, отхлебывая горячий крепкий кофе. – Ей едва исполнилось полтора года, но ее взгляд говорит такие вещи, которые не выразить словами».

Боб Марли надел наушники и принялся плясать на мостовой. Он приседал, отступал, качался на одной ноге, потом на другой. Бекка поставила кружку с кофе и поймала себя на том, что повторяет его движения. Ее тело танцовщицы оживало, вновь познавая радость освобождения. Пристукнула ногой, повела рукой, дернула бедром. Опустилась, поднялась. Скривилась от боли. Расхохоталась над собой. Раньше ее возлюбленный хотел, чтобы она танцевала. Она выступала на сцене в пышных балетных шоу. Возлюбленный уже давно умер, но иногда он посещает ее по ночам.

Этой ночью он приходил к ней… Вот почему ей хочется танцевать сегодня утром. Она провела с ним ночь.

Она смаковала свой кофе без молока, без сахара, такой же, как тот, что они заказывали, когда ездили с турами по всему миру и выступали на сценах знаменитых театров. Был у них по утрам такой ритуал. Сидели рядом, бок о бок, на открытой террасе или в душном зале кафе. Они не разговаривали друг с другом. Просто пили черный-пречерный кофе. Они медленно просыпались. Читали каждый свою газету. Одну и ту же. Покупали ее в двух экземплярах. Иногда они подталкивали друг друга локтями, показывая заголовок или фотографию. Комментировали. Или не комментировали. Потом он закуривал свою первую сигарету «Житан». Он курил «Житан». Как французы.

В эту ночь возлюбленный приходил к ней. Он обнял ее, поцеловал, он говорил с ней. Он сказал, что ей не стоит так нервничать и злиться.

– Вечно ты ожидаешь худшего. Не будь такой суровой с Ширли, она ни при чем. На нее все очень уж внезапно навалилось. Это испытание дано ей, чтобы сделать шаг вперед, ведь беды для того и предназначены.

– Я не хочу, чтобы Жозефина страдала.

– Это тебя не касается.

– А я не хочу, и все.

– Жозефина сильная. Она копит силы. Ее тоже ждут серьезные испытания.

– Она заслужила немного отдыха.

– Это не тебе решать!

– Я знаю. Но я присматриваю за ней. Так уж повелось.

Она подумала и спросила:

– Скажи, а ты меня обманывал? Я хочу сказать, кроме…

– Ты всегда все обо мне знала. Ты была тонкая штучка. От тебя невозможно было что-то скрыть.

– Я очень люблю, когда ты ко мне приходишь. Я потом весь день такая радостная… Радость – почти такое же сильное чувство, как любовь.

Он прижал ее к себе, она закрыла глаза, умиротворенная, столько было любви в его объятии. А потом он ушел. Ей не нравилась эта его манера исчезать. Незаметно, как легкий ветерок. «А с другой стороны, – подумала она, глядя на мусоровоз, – это вполне нормально, что он улетает, как дуновение ветра».

За нагромождением мусорных баков томилось такси, шофер нервничал. Он хотел, чтобы мусоровоз отъехал и пропустил его. «Подай назад и встань в сторонку!» – вопил он, махая руками. Неистово сигналил. Но пешеходы на улице даже не оборачивались. Они уже привыкли к таким проявлениям дурного настроения. Они смотрели на часы и ускоряли шаг. Боялись опоздать на работу. Бекка заметила на ступенях церкви Ширли, которая тащила за собой чемодан. Сумочка соскользнула с ее плеча. Она подхватила ее рукой, а ногой пнула чемодан. Он покатился со ступеней. Она ехала в аэропорт, чтобы лететь в Нью-Йорк. Ей пришлось заехать на Мюррей Гроу: она забыла у себя в кабинете паспорт.

– Я сейчас все забываю, как только голову не потеряла, – проворчала она, роясь в столе.

Она едва не спросила: «А когда возвращается Филипп?» Но удержалась. Бекка успела прочесть этот вопрос в ее глазах.

– Ты приняла правильное решение, – только и сказала она.

Какой-то мужчина вылез из такси и достал бумажник, чтобы расплатиться. В руке он держал сумку, а дорожный чемодан поставил на землю. Большой серый чемодан типа «Самсонайт». У них у всех, у этих мужчин, одинаковые дорожные чемоданы! Никакого воображения! Путешествуют в сером и весь мир красят в серые тона. Шофер протянул руку, пересчитал деньги, потом высунулся в окно и заорал на Боба Марли, который танцевал на мостовой с мусорным баком в руках. Он подбрасывал его, ставил на тротуар, протирал рукавом, наклонялся над ним и выделывал разные па и подобие фуэте. «Да он воображает себя Фредом Астером! – прыснула Бекка и вновь взялась за кружку с кофе. – А тот-то как психует в машине за грузовиком. Интересно, подерутся или нет?» Такое тоже бывало, когда водитель мусоровоза уж совсем упорно доводил автомобилистов.

Она увидела, как Ширли подходит к такси, подскакивает к окошку и спрашивает, свободна ли машина.

В этот момент человек с серым чемоданом обернулся. Бекка узнала Филиппа.

Она подскочила с места, едва не опрокинув кружку с кофе.

Что он здесь делает? Он уже вернулся из Токио?

Ширли протянула чемодан водителю, чтобы тот положил его в багажник, потом встала на цыпочки, обвила руками шею Филиппа, привлекла его к себе. Он склонился к ней, она что-то шептала ему в ухо, он отвечал ей, обнимал за талию, гладил по волосам…

Водитель грузовика наконец внял настояниям шофера такси и отъехал в сторону, освобождая дорогу. Зеленая машина загородила Филиппа и Ширли.

– О! Нет! Отвали отсюда, грузовик! – завопила Бекка.

Ей ничего не было видно.

– Ну отъезжай, отъезжай! – нервничала она.

Она через окно делала знаки водителю, который медленно двигался назад. Улица была узкая, и он не спускал глаз с зеркальца заднего вида. Боб Марли заметил ее судорожные движения, и решил, что она просит его танцевать дальше. Он встал перед окном и стал изображать, что бьет в барабан, при этом подергиваясь и извиваясь.

– Отойди! Отойди! – заорала Бекка.

Он разошелся вовсю, на лице играла радостная улыбка.

– Yeah! Lady! Yeah!

Он качал плечами и руками, берет дрожал на его голове.

Шофер мусоровоза загудел, призывая его к порядку. Он с сожалением залез на подножку и обернулся, чтобы попрощаться с ней. «До свидания, до завтра, lady».

Теперь уже нервничал водитель грузовика: такси нужно было проехать, чтобы он мог продолжить свою работу.

Филипп, склонившись к дверце, что-то говорил Ширли.

Бекка заметила, как Ширли высунулась в окно, схватила Филиппа за руки, притянула к себе. Спустя мгновение она вновь исчезла в машине, и такси тронулось.

Взгляд Бекки упал на рисунок, который Ширли хотела подарить Филиппу. Он стоял возле письменного стола. Значит, Ширли его не забрала.

Бекка вернулась к окну. На ступенях, потягиваясь, стоял Баббл. Он улыбнулся ей своей редкозубой улыбкой. Грузовик, виляя, вырулил на середину улицы. Боб Марли на подножке держался за ручку, ожидая следующей остановки.

– Hey man! – крикнул Баббл. – А у тебя немножко травишки для меня не найдется?

– И я хочу еще, чтобы перед концертом вы пришли ко мне в гостиную и сыграли исключительно для меня! – воскликнула Елена, поднимая в воздух прямой и тонкий, как белая свеча, палец.

Вообще-то Гэри зашел к ней за утюгом.

– Я хочу иметь право на первое прослушивание. Не хочу, чтобы присутствовали ни Гортензия, ни твоя мать. Никто. Я закрою глаза и представлю себя в огромном концертном зале, с рядами красных кресел, тяжелыми портьерами, хрустальными люстрами, расписными потолками. Это мое представление о комфорте и шике, я им дорожу и имею на это право!

– Ну конечно! – ответил Гэри. – Я готов исполнить любой ваш каприз, мы с Калипсо обязательно сыграем для вас перед концертом, Елена.

– А расскажи мне об этой Калипсо, Гэри, – попросила Елена, протягивая руку к коробке с рахат-лукумом. – Ты меня с ней почему-то не знакомил…

– Да я и сам с ней знаком всего месяц… Я предпочитал ничего вам не говорить. Сделать сюрприз.

– Я люблю, когда мне обещают сюрпризы. Но она, по крайней мере, хорошенькая? Не похожа на тюленя? Я таких не люблю!

– Ну уж на тюленя она точно не похожа, – усмехнулся Гэри.

– А откуда она?

– Из Майами.

– Ненавижу Майами. Все лживо в Майами. Даже пальмы какие-то ненастоящие!

– Ну, это ваше личное мнение, Елена.

– У этого города никакого стиля, никакой истории. Пластмассовый город. А что делают ее родители? Они музыканты? Это они натолкнули ее на занятия музыкой? Как она научилась играть на скрипке? И почему такое странное имя?

– Я не знаю.

– Как это ты не знаешь? А сам репетируешь с ней уже месяц! Ты не слишком-то внимателен, мой мальчик. Мог бы и порасспросить ее о жизни. Дал бы ей понять, что ты ей интересуешься. Держу пари, что ей вот удалось тебя разговорить.

Гэри опустил глаза.

– Значит, я права. Тебе не удалось добиться ни капли откровенности за месяц репетиций. Ты ничего не знаешь о ней, и тебя это не смущает. Ты меня разочаровал. Ты такой же, как и все мужчины, а я думала иначе. Откровенность должна быть не менее важна для юношей, чем для девушек. Но юноши считают, что это не для них, что это девчачьи истории. Они ошибаются. Ты никогда не станешь завершенной личностью, если не будешь проявлять внимание к людям…

Замечание Елены задело Гэри. Оно крутилось в его голове все утро. Когда он чистил зубы, когда он выходил из душа, когда надевал куртку, когда проводил через считывающее устройство свою карту метро, проходя через турникет.

И вот они с Калипсо сидят в большой красивой гостиной. Рядом с Еленой в мягкий стул с высокой спинкой и подлокотниками вжался мужчина. Елена называет его Робер. Это маленький лысый человечек в превосходно начищенных ботинках, с розовыми щечками, в длинном красном шарфе, который делает его похожим на школьника, с глазами, которые глядят в разные стороны. Расходящееся косоглазие. Ужасно неудобная штука. Никогда не знаешь, в какой глаз смотреть, когда один на вас, а другой – в Арканзас. Он, очевидно, моложе Елены. Говорит по-французски. Видимо, когда он разговаривает, у него обильное слюноотделение, поскольку он постоянно промакивает рот платочком.

Или же у него вставная челюсть.

Елена наряжена как на вечерний прием в Букингемском дворце. Длинное платье цвета перванш, фисташковые перчатки до локтя. «Похожа на Ее Величество бабушку», – подумал Гэри. Она добела напудрена, только на щеках две розовые полоски. На ней жемчужное ожерелье, рубиновые и бриллиантовые украшения. И диадема в волосах. Она держит в руке бокал шампанского, а маленький господин – бокал апельсинового сока.

– Генри, вы не могли бы нас сфотографировать? Я хотела бы сохранить воспоминания об этом маленьком празднике и послать фотографии…

Она хотела что-то добавить, но сдержалась и сказала лишь: «Тсс-тсс…»

Они встали, улыбаясь, перед объективом Генри.