Гортензия в маленьком черном платье Панколь Катрин

Тема лекции была: «Женское начало в Романе о Розе”».

Она смотрела на третий ряд аудитории, скороговоркой выпаливая текст лекции. Студенты усердно записывали. А человек был на месте, как обычно.

– Играя на пристрастии женщин к моде, с женоненавистническим пылом утрируя это пристрастие, «Роман о Розе» муссирует, облекая в аллегорические формы, угрожающее намерение некоторой части женщин поглотить, пожрать мир мужчин. Как утверждает автор рондо, датирующегося этим временем, жадные, алчные модницы тринадцатого века изнывали от желания получить кусочек кожи возлюбленного – «un tronson de vo pel» – и приколоть его к своему платью.

Когда она произнесла слова «un tronson de vo pel», ей показалось, что человек как-то отреагировал, оживился. Показалась ли ему эта идея нелепой или, наоборот, ему захотелось отрезать и пришпилить к одежде кусок кожи своей любовницы?

Она украдкой наблюдала за ним.

Ей было не так страшно, как при его предыдущих появлениях, как будто, заглянув внутрь его минивэна, она получила некоторое преимущество.

«Да, но ружье… Конечно, все так, но ружье…» – пронзила непрошеная мысль.

Потом, как обычно, ближе к концу лекции, человек отделился от стены, выпрямился, тихо приоткрыл дверь и выскользнул в коридор. Жозефина решила, что найдет предлог, чтобы попросить одного из студентов проводить ее до машины.

И потом переночует в Лионе. Не было у нее сил сейчас на долгую дорогу домой. Надо только предупредить Зоэ.

И мобильник еще тоже надо найти. Наверное, он завалился за подстилку Дю Геклена. Или застрял между ящиком для перчаток и передним сиденьем.

Какая разница? Она ни от кого не ждала звонка.

Она выехала с университетского паркинга и отправилась в маленькую гостиницу в центре Лиона, уже знакомую и привычную ей. Пансион «Менессон» – так называлась гостиница – представлял собой узкий трехэтажный дом с высоким цокольным этажом. Пятнадцать комнат, вылизанных до блеска, зеленые кретоновые занавески на окнах, волнующий запах шоколадных пирожных на лестницах. Старомодное заведение, принадлежащее мадам Менессон, которая симпатизировала Жозефине и оставляла для нее комнату на первом этаже с окнами на улицу.

А еще мадам Менессон любила Дю Геклена. И он отвечал ей взаимностью. Прижимался к ее ногам, от избытка чувств высовывал язык, изображал изголодавшегося пса, тяжело дыша ловил на лету печенюшку. Она наклонялась, гладила его и ласкала, он ронял слюни от удовольствия.

Этот ритуал повторялся при каждой их встрече.

Каждый раз она ставила ему миску с водичкой в ванной и складывала остатки обеда постояльцев еще в одну миску – красивую, глиняную. Дю Геклен налетал на миску, как только открывалась дверь, тормозил на секунду, вдыхал аппетитный аромат и потом, урча и чавкая, поглощал все содержимое. Потом валился на пол, поворачивался на спину и раскидывал ноги с грацией расчлененной лягушки.

В этот вечер, зайдя в комнату, Жозефина зажгла только ночничок с розовым абажуром, стоящий в комнате у кровати. Сняла туфли, улеглась на кровать, повторяя про себя: «Я видела этого человека! Я видела этого человека! Наконец-то! Я узнаю, кто он такой, состоит ли на учете в полиции, сидел ли в тюрьме, или же это обычный мирный гражданин». Останется только узнать, почему же он преследует ее. Но вид у него не страшный, честно говоря.

Да, но… имеется еще и охотничье ружье у него в минивэне.

Она лежала на постели в каком-то тревожном полусне-полубреду, глядя в окно через задернутые занавески на огни города, слушая хриплое мерное дыхание Дю Геклена, который, насытившись, уснул, шаги постояльцев, возвращающихся в свои комнаты, – голоса окликали друг друга, назначали встречи в кафе или по дороге – и тут ее пронзила мысль: этот человек ничего о ней не знал.

– Он ничего обо мне не знает, это очевидно!

Он знает, как ее зовут, знает, что она читает лекции по Средним векам в Лионском университете, что пишет романы, возможно, он видел их на тумбочке возле кровати у своей жены, дочери или матери, но ничего другого он не знает. Почему тогда он так подолгу слушает ее лекции, стоя недвижимо у двери?

Есть еще какое-то обстоятельство.

Которого она не знает.

А еще есть это охотничье ружье в его машине, завернутое в ярко-зеленую тряпку.

Она встала. Села на батарею под окном, положила сверху ноги, раздвинула шторы, обняла колени руками. Свет ночных фонарей разрисовывал ночь длинными, тревожными линиями. Время где-то половина десятого. Улица была пустынна. На темном небе – ни звездочки. Сегодня она не станет говорить с отцом, она будет гадать по книге. Попробует растолковать послание из слов.

Она соскучилась по Филиппу.

Она не говорила с ним об этом человеке.

Она вообще с ним в последнее время почти не говорила.

Она одна-одинешенька против этого человека, который преследует ее.

Проснулся Дю Геклен. Подошел, положил свою тяжелую голову ей на колени. Давил изо всех сил, словно настаивая: «А я-то здесь, ты меня-то не забывай!» Она погладила его по морде, поцеловала в нос: «Знаю-знаю, знаю все, что ты сказал бы мне, если бы умел говорить».

Он деликатно лизнул ей руку, словно прося позволения, провел шершавым языком по пальцам, принялся облизывать бурно и настойчиво, даже навязчиво, поскольку она никак не реагировала. «Мне не нравится, когда ты молчишь, – казалось, говорил он, – ну пошуми, ну закричи, не сиди так, не копи мрачные мысли. В тишине все делается страшным и ужасным».

Она легонько шлепнула его по спине и сказала: «Да-да, я поняла, но как тебе это объяснить? Я знаю, что ты все поймешь, у тебя ведь были в твоей собачьей жизни и голод, и боль, и сражения. Я не забыла, что подобрала тебя, когда ты бродил по улицам Парижа, ночью, прогуливаясь в компании Лефлок-Пиньеля, помнишь? Я сначала испугалась тебя, до того ты был уродливый!»

При воспоминании о Лефлок-Пиньеле Жозефина аж подпрыгнула. «Ты что, дурочка, – успокоила она себя тотчас же. – Он не может тебя преследовать, он давно умер, а вот его сообщник, не помню уже, как там его звали? У него было трудное для запоминания имя, Ван ден Чего-то там».

Ван ден Брок.

На процессе Ван ден Брок получил десять лет тюрьмы как сообщник в убийстве Ирис Дюпен. Он отрицал обвинения в подстрекательстве к убийству, уверял, что был всего лишь свидетелем безумия, охватившего человека, который, действительно, был его другом. Это было пять лет назад. Он еще не должен был выйти из тюрьмы. «А почему бы нет? – вдруг задумалась Жозефина. – Ведь его могли оправдать условно-досрочно. Нет, нет! Я бы его узнала! И к чему ему бродить среди студентов? Никакого смысла».

Ночью все становится страшным и ужасным. Тени становятся длинными, выпускают когти. «Что так уж изменилось в этой розовой комнатке, что я сижу и дрожу от страха? И что это за страх? Тот, что родом из Лондона? Будь честной, Жозефина, не лги себе. Ложь – плохой советчик. Она увлечет тебя в опасные подземелья, а потом удерет от тебя с ехидным улюлюканьем».

Легкий белый дымок заклубился возле вентиляционного отверстия в комнате, пролетел перед ее глазами и растворился в воздухе.

Она соскучилась по Филиппу.

Она позвонила на вахту, спросила у мадам Менессон, не находила ли та ее телефон. Возможно, она сегодня утром забыла его на стойке.

– Опять вы телефон потеряли! Да вы нарочно это делаете, мадам Кортес! – смеясь, воскликнула мадам Менессон.

– Я положу его во внутренний карман сумки и не стану больше бросать где попало.

– Уж конечно! А то у вас это превращается в какую-то манию!

Жозефина нервно хохотнула и повесила трубку.

Потеряет-потеряет. Снова обязательно потеряет.

Она не хотела, чтобы английский номер высвечивался на ее экране. Когда Жозефина его видела, она не отвечала. Ей нечего было сказать. Бесполезно добавлять к этому слова.

Уголки ее губ потянулись вниз, словно к ним привесили гирьки, она едва сдержала слезы. Она одна-одинешенька. Или чувствует себя одинокой.

Какая, в сущности, разница?

Это случилось несколько недель назад в Лондоне.

Близился день рождения Филиппа. Она купила два билета на музыкальную комедию «Книга мормона», о которой говорил весь Лондон. Девять премий «Тони», в том числе в категории «Лучший мюзикл». Она заботливо спрятала их в кошелек рядом с фунтами и евро. Но Жозефине хотелось сделать Филиппу еще один сюрприз. Подарить ему репродукцию рисунка Люсьена Фрейда. Она была выпущена ограниченным тиражом. Безумная прихоть, это точно. Это безумие она читала в глазах Филиппа каждое утро, каждый вечер он уносил его в свой сон. Безумная прихоть возникла, когда он читал каталог живописи, попивая старый тягучий виски. Он ткнул пальцем в страницу каталога, задержал его на мгновение, пожал плечами, глубоко вздохнул и перевернул страницу.

Жозефина заметила это и в душе возрадовалась: «Теперь я придумала, что подарю ему на день рождения! Ничего, что придется разбить копилочку! Пропади они пропадом, и скупцы, и скупердяи!”[23]»

Жозефина прошлась по лондонским галереям в поисках нужного рисунка.

Она шла, счастливая и радостная. Солнышко, холодное февральское солнце, ласкало ее затылок, щеки, запястья. Она нахваливала себя вполголоса: «Ну кто еще, кроме меня, может читать в мечтах Филиппа, угадывать его секретные желания?»

Только влюбленная женщина расшифровывает знаки: взгляды, вздохи, дрогнувшее веко, сжавшийся кулак. Влюбленная женщина всегда начеку.

Ей надо было навести справки, найти в журналах название и адрес галереи, где выставлены эти рисунки. Кропотливая работа влюбленного муравьишки. Как же это прекрасно, как прекрасно – любить и быть любимой! Она шла вприпрыжку, краснела от стыда за себя, но не могла удержаться и опять чуть подпрыгивала.

«Вчера ночью под вышитым балдахином нашей кровати он сотворил из меня неутомимую потаскуху, которая изнемогла от страсти, обессилела от ласк, но все равно была готова вновь прильнуть к нему и целовать, и покусывать его кожу, увлекая в новую пучину страсти. Недорого стоит такая моя любовь, если мой подарок не будет безумством расточительности!» – пропела она, вспоминая строки из «Песни песней»:

На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город: «Не видали ли вы того, которого любит душа моя?» Но едва я отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него, и не отпустила его…

И она хихикала в воротник пальто, мороз щипал ее за щеки и за нос так, что хотелось чихнуть.

Она остановилась у галереи «Блейн/Саутерн» на углу Ганновер-сквер и Ганновер-стрит. Там продавались рисунки Люсьена Фрейда. И главное, тот самый, изображающий мрачную комнату, в которой стоят маленький столик и узкая железная кровать с медными шашечками, на которой в беспорядке разбросаны подушки, а на смятом постельном белье угадывается отпечаток обнаженного тела. Она колебалась между ним и изображением тощего пса с грустным, несколько пристыженным взглядом. Он был такой трогательный, внушал сострадание, так и просил: «Ну погладьте меня!»

Но он был уже продан.

– Его купила какая-то женщина. Она тоже, как вы, выбирала между этими двумя, – сообщила ей сотрудница галереи. – Надо признать, они оба хороши, хотя такие разные…

– Это не страшно, – сказала Жозефина. – Тогда я куплю комнату.

Собака была, возможно, милее, нежнее… но кровать шептала: «Я пойду за тобой на край света, мне нравится твоя мужественная уверенность в себе, твой безусловный авторитет».

– А вы могли бы мне красиво упаковать ее? Я приду за ней завтра.

И она вышла, легкая, красивая, и пошла под прозрачным английским солнцем.

Она напевала, чтобы немного развеять счастье.

Но едва я отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него, и не отпустила его…

Ее чуть не раздавил красный автобус, который поворачивал вровень с тротуаром, он душераздирающе засигналил, аж уши заложило. «Ох, простите меня, я задумалась, – пробормотала она, извиняясь перед прохожим, который обозвал ее сумасшедшей. – Вы просто не понимаете! Знаете Песнь песней”?»

Она изо всех сил старалась не покраснеть во время ужина, когда Филипп рассказывал о Люсьене Фрейде Александру и французским друзьям, приехавшим из Парижа. Он сказал в заключение, что его безумство коллекционера отошло в прошлое, что сейчас перед ним стоят более серьезные задачи. Он выпалил это быстро, на одном дыхании, и Жозефина поняла, что на самом деле он кривит душой.

Каждый внес свою лепту, высказавшись на тему о том, что цены на картины достигли воистину непомерных размеров. Спекуляция стала подлинным бедствием, везде деньги, золото, о самом искусстве уже никто не думает. Ну и что тут поделать, действительно, стоит заняться чем-нибудь другим.

– Вы можете себе представить, сколько обедов для голодных я могу финансировать за деньги, равные стоимости одного такого рисунка? – спросил Филипп. Голос его должен был звучать легко и иронично, но в нем все равно угадывалась грусть.

На следующий день Жозефина вернулась в галерею. Она проходила мимо банка «Барклайс» и тут заметила Ширли. Та шла, глядя под ноги, с пакетом в руке.

– Ширли! – закричала Жозефина, размахивая руками.

– Жозефина… – подняв голову, не сразу ответила Ширли. – Что ты тут делаешь?

– Пойдем попьем чайку? Мне только надо успеть в галерею.

Она показала пальцем на вывеску «Блейн/Саутерн».

Ширли пробормотала: «Уж не знаю, у меня времени просто нет, надо бежать, я спешу, не знаю».

– Но послушай, Ширли, я уже два дня как в Лондоне, а мы еще не увиделись! Ты не пришла вчера вечером на ужин. И, кстати, ты вообще больше не приходишь к нам ужинать. Я, в конце концов, начну думать, что ты меня избегаешь!

Ширли развела руками, потом хлопнула себя по ляжкам несколько раз подряд, словно тонула и звала на помощь. «Нет, нет, – затараторила она, – это только сейчас, ну понимаешь, время так летит, да еще холодно, Мюррей Гроу, дела в приюте, надо бегать по магазинам, а когда ты, кстати, приехала? Как там Зоэ? А как в Париже с погодой?»

Она говорила все подряд, механически поднимая и опуская руки, и пакет забавно двигался в такт ее движениям. Жозефина засмеялась.

– Я надеюсь, твой груз не бьется…

– Нет, нет. Это… Ну, я не знала, что купить и…

Ширли замолчала, словно не знала, признаваться ей или нет.

– Это плащ для Оливера. Он жаловался, что ему нечего надеть, а на улице постоянно идет дождь. Ты же знаешь, какой он. Ворчит-ворчит, а толкнуть дверь и зайти в магазин ему в голову не приходит…

– Как он поживает? Очень хотелось бы его увидеть, – сказала Жозефина и тут же пожалела о своих словах. Она вспомнила, что накануне, когда она заходила на Мюррей Гроу, Пенелопа, которая занималась бесплатными обедами вместе с Ширли, по секрету шепнула ей, что Ширли в дурном настроении, и она думает, что у них там что-то не ладится с Оливером и поэтому Ширли сходит с ума. Бросается на всех.

– Ой… я не хотела, Ширли, у меня вырвалось…

– Что у тебя вырвалось? – поинтересовалась Ширли, воинственно вздергивая подбородок.

– Я не хотела тебя огорчить.

– Огорчить меня? Жозефина, да ты сама не знаешь, что несешь!

В голосе ее слышались агрессивные нотки. Жозефина не могла этого не заметить, ее это несколько обидело. Она протянула руку к Ширли.

– Прости меня, я не хотела тебя обидеть. Что-то не так?

– Да нет же! Все очень хорошо. Почему что-то должно быть не так? Ты уже раздражаешь, Жозефина, своим желанием вылечить всех и каждого, словно весь мир – большая больница!

Жозефина внимательно посмотрела на нее и сказала себе: «Да, точно что-то не ладится». Она взяла Ширли за локоть, увлекла ее в галерею, сказала владелице: «Здравствуйте, я мадам Кортес, я приду за рисунком несколько позже, буквально через час, вы не против?»

Женщина удивленно посмотрела на них, хотела было что-то спросить, но промолчала и просто кивнула:

– Никаких проблем, мадам Кортес. До скорого.

Она бросила озадаченный взгляд на Ширли, та отвернулась.

Жозефина с Ширли вышли, и уже на улице Жозефина спросила:

– А ты знаешь эту женщину?

– Нет. Она меня, вероятно, с кем-то перепутала.

Перед большой застекленной витриной галереи Жозефина остановилась, сжала руку Ширли и сказала:

– Вот посмотри на нас, Ширли, ведь мы замечательные подруги, да? Сейчас мы пойдем пить чай и ты все мне расскажешь.

– Но мне нечего рассказывать!

– Мы не виделись три недели, и тебе нечего мне рассказать?

– Да у меня времени нет.

– Ну, найдешь время, – приказала Жозефина, подталкивая Ширли к улице Пикадилли.

– Мне не хочется ничего рассказывать, Жозефина!

– Ясное дело, это-то меня и беспокоит. Пойдем в «Фортнум энд Мейсон». В это время там полно свободных мест. Пойми, ты не одинока в жизни, у тебя есть я. Я твой друг, ты все можешь мне сказать. И завтра ты придешь к нам в гости на день рождения Филиппа. Это приказ.

– Я не люблю подчиняться приказам. Ты должна была бы это запомнить, Джо, – отвечала Ширли глухо, грустно.

Жозефина была счастлива, поскольку ожидала завтрашний праздник, поскольку была счастлива, что солнце греет ей затылок, поскольку встретила любимую подругу. Она крепко держала Ширли под руку, то отпускала, то вновь сжимала, смотрела на нее, улыбаясь. Она еще раз сказала настойчиво: «Ну давай, Ширли, соглашайся… Если ты не пойдешь, все будет не так».

– Ты правда так думаешь? – промямлила Ширли. Голосок у нее был несчастный-пренесчастный.

Тут Жозефина почувствовала, что она чего-то не улавливает. И по дороге в кафе уже ощутила какую-то беду, нависшую над головой.

Она вытянула шею, чтобы поймать еще немного солнца, а потом вместе с Ширли зашла в большое здание из красного кирпича, где на деревянном панно фисташкового цвета вырисовывались буквы, которые наполняли ее сердце радостью: «Фортнум энд Мейсон».

– А ты читала, что у них написано в меню? – сказала она, пытаясь разрядить атмосферу. – Вот послушай: «1 марта чайный салон открывали Ее Величество Королева, герцогиня Корнуольская и герцогиня Кембриджская и окрестили его Чайный салон бриллиантового юбилея, наполненный радостью и восторгом”». Ох, люблю я англичан! У них необыкновенное чувство торжественности, этикета.

Ширли, казалось, была целиком погружена в созерцание меню.

Официантка подошла и стала ждать, пока они сделают заказ.

– Я возьму ребра ягненка с фасолью и как можно больше соуса, – заявила Жозефина, – я умираю с голоду. Вы поняли меня: как можно больше соуса!

– Я поставлю рядом с вами на стол соусницу.

– Замечательно.

Ширли заказала чай с тостами. Она поставила свой пакет на стул. Он был безупречно-белый, обвязанный шикарной пеньковой веревкой.

Ширли помалкивала. Время от времени она открывала рот, чтобы произнести фразу, но не решалась, сгибала и разгибала край скатерти, сгибала и прижимала его пальцами.

– Как у тебя на Мюррей Гроу? – спросила Жозефина.

– У нас много работы. Я устала. Бегаю повсюду, мало сплю.

– У Филиппа тоже усталый вид.

– В самом деле? – сказала Ширли. – Однако по нему не видно… Он развил такую бурную деятельность.

– А Оливер? Как он поживает?

– Он путешествует, редко бывает здесь. А в остальном все нормально…

Голос Ширли звучал крайне невыразительно, словно она рассказывала выученный текст. И она все сгибала и разгибала край скатерти, стараясь не встречаться с Жозефиной взглядом.

– И потом сейчас холодно, зима никак не кончится, мне хочется куда-нибудь на солнышко.

– А почему бы тебе не взять несколько дней отпуска? Я уверена, что Филипп это поймет. Вы теперь хорошо организованы, вы можете заменять друг друга по очереди. Он вот, например, собирается поехать на две недели в Японию.

Ширли внезапно оживилась, подняла голову и спросила:

– Когда это?

– Да уж скоро. Он едет к своему другу Такео. Утверждает, что поездка к нему на десять дней стоит десяти сеансов талассотерапии.

– Он ничего мне не говорил!

– Ну забыл, наверное.

– Но это же важно! Он должен был мне сказать!

– Он наверняка хотел тебе…

– Мы все-таки вместе работаем! Я вот заранее его предупреждаю, если планирую куда-то уехать. Он перегнул палку тут, явно перегнул!

– Тебе не кажется, что это ты сейчас перегнула палку?

– Нет, – упрямо продолжала Ширли. – Нисколько. Ты просто не сидишь там все утра и все вечера! А я сижу. Я не пропустила ни одного дня.

– Ох, Ширли, прошу тебя, не будь такой агрессивной.

– Я не агрессивна, я просто хочу, чтобы со мной хорошо обращались, это разные вещи.

– Но ты же не одна там!

– Знала бы ты, как там все работает! Ты живешь далеко отсюда, далеко от всех нас, ты уже вообще ничего в этом не понимаешь!

Жозефина с ужасом посмотрела на подругу и спросила:

– А почему ты так со мной разговариваешь?

– Как я с тобой разговариваю?

– Агрессивно разговариваешь, словно обвиняешь меня в чем-то. Я чем-то провинилась перед тобой?

Ширли мотнула головой.

– Ты избегаешь меня, Ширли.

– Это неправда! Это ты, наоборот, думаешь, что весь мир должен остановить свое движение, потому что ты ступила ногой на английскую землю.

– Но раньше-то мы все время виделись!

– Ну и что, это, допустим, было раньше. Времена меняются.

– Что происходит, Ширли?

– Ничего не происходит и ничего не произошло. Ты понимаешь: ни-че-го! Ты все напридумывала…

– Что я напридумывала? – опешила Жозефина.

– Ну, напридумывала, и все… И вообще, ты меня нервируешь!

Жозефина протянула руку к Ширли в знак примирения. Ширли резко вывернулась и обреченно воздела руки вверх. Она толкнула при этом официантку, которая шла со своим подносом. На нем были чай, тосты, бараньи ребрышки, фасоль и соусница, полная жирного соуса. Все это рухнуло на Ширли, потекло густыми струями на стул, где стоял пакет, и дальше по ножкам на коврик. Официантка вскрикнула, Ширли забормотала извинения, Жозефина окунула салфетку в стакан воды и попробовала вытереть одежду подруги.

Все разговоры затихли, люди смотрели на них, пряча улыбки за салфетками у губ.

Ширли вскочила и побежала в туалет.

Жозефина недоуменно смотрела ей вслед.

Что же все-таки случилось? Что она такого сказала, отчего Ширли так взволновалась?

Ей хотелось вернуть веселое утреннее настроение, радость, с которой она бежала в галерею. Она уже ни в чем не была уверена, обвиняла себя в неуклюжести, бестактности, неловкости.

Вот вечно у нее так.

Стоит ей себя почувствовать сильной, свободной, смелой, иногда даже – что не часто случается – умной и красивой, как сразу… Происходит нечто, какая-то, пожалуй, даже мелочь или случай в метро, возникает шальная мысль, или на улице портят настроение – она слышит какое-то замечание, принимает его на свой счет и всему конец. Она чувствует себя брошенной, потерянной и при этом еще и виноватой, словно сделала какую-то глупость. Какую – неизвестно, но это точно ее вина.

Совершенно точно – ее вина.

Она опустила глаза. Взгляд остановился на пакете, который стоял на стуле. Он был испачкан коричневым соусом, краешек оторвался и висел.

Жозефина позвала официантку, чтобы попросить о помощи. Та все не обращала на нее внимания, Жозефина махала ей напрасно. Опять посмотрела на пакет. Решила заглянуть под упаковочную бумагу, чтобы проверить, не испачкан ли плащ. Взяла пакет, удивилась, какой он тяжелый и твердый, заглянула под первый, потом под второй слой обертки и с удивлением обнаружила рисунок, который назывался «Собака». Рисунок Люсьена Фрейда.

Почему Ширли солгала ей?

Да это смешно! Оливер вполне имел право любить Люсьена Фрейда. Да только вот это на него совсем не похоже. Чтобы расслабиться, Оливер смотрел по телевизору «Симсонов» и разглядывал комиксы. Все время одни и те же: «V значит вендетта», «Хранители», «Из ада». Или же уезжал и накручивал километры на велосипеде. Так Ширли с ним и познакомилась: ее велосипед чуть не врезался в велосипед Оливера возле прудов в Хэмпстеде.

Когда они ужинали вчетвером и Филипп заводил разговор о какой-нибудь картине или о выставке, которая ему понравилась, Жозефина замечала, что Оливер начинает смотреть в сторону. Она заговорщицки улыбалась ему, и он улыбался в ответ с видом нашкодившего ребенка. Женщины всегда хотят переделать мужчину, с которым живут. Всегда. «Все мы одинаковые, – произнесла она вполголоса, тряхнув головой. – До чего приятная мысль!»

Она едва заметно улыбнулась. И повторила: «Все одинаковые».

Ширли хотела «развивать» Оливера. Она пыталась сделать из него эстета. Такого, как Филипп. Очевидно, Филипп говорил с ней о Люсьене Фрейде. О его манере писать долго, вдумчиво, стараясь постичь душу натуры, выразить в своем творении надежду, память, чувственность и ответственность, да-да, ответственность… Она словно услышала Филиппа. Увидела Ширли, которая, раскрыв рот, внимает его речам. Филипп так прекрасно рассказывает о том, что любит.

Белый конвертик вылетел из промокшей упаковки. Жозефина подобрала его, понимая, что вторгается в интимную жизнь Ширли. «Это нехорошо, – рассудительно произнес голосок в ее голове». – «Да, но мне интересно, как же она объяснит свой подарок Оливеру… Это точно ее почерк».

Она тихонько открыла конверт, посмотрев предварительно, не идет ли Ширли. Достала маленький картонный квадратик. Еще взгляд в зал – и она прочитала надпись: «For your eyes only»[24].

Жозефина нахмурилась. Повернула квадратик и прочла:

Это тебе, Филипп. За наши долгие чудесные вечера. Спасибо, что всегда был рядом, что проводил со мной столько времени… I’ll give up heaven to be with you[25]. Ширли.

Жозефина сидела на стуле не в состоянии ни моргнуть, ни пошевелиться.

Она вонзила зубья вилки в ладонь и ничего не почувствовала.

Сидела, читала и перечитывала слова на картонном квадратике. Они расплывались, буквы налезали одна на другую, кружились в хороводе, ей не удавалось построить из этих юрких слов осмысленную фразу. «Филипп, Ширли, долгие вечера, всегда был рядом, чудесные, нежные, спасибо, столько времени со мной, I’ll give up heaven…»

Она положила конверт обратно в пакет, поправила веревку, придала композиции законченный вид, открыла свою сумочку, достала пудреницу, припудрила нос, привела в порядок прическу, нашла в кошельке две банкноты по десять фунтов, оставила их на столике и выбежала на улицу.

Когда вечером этого же дня Филипп вернулся на Монтегю-сквер, он нашел на полочке в коридоре пакет из галереи «Блейн/Саутерн» и записку от Жозефины.

С днем рождения, любимый! Мне не удалось тебе дозвониться. Зоэ срочно попросила моей помощи, она в состоянии шока, а почему – я не знаю. Еду прямо сейчас. Позвоню тебе, как только больше узнаю. Люблю тебя. Жозефина.

Он спросил у Александра, не знает ли тот, что там стряслось у Зоэ. Александр сказал, что не в курсе. «Если бы было что-нибудь серьезное, она бы со мной поделилась, она всегда так переживает! Принимает все близко к сердцу, – сказал Александр и, приняв вид многоопытного мачо, добавил: – Как, впрочем, все женщины».

Они повздыхали вместе: ах, женщины, женщины, и решили пойти поужинать в свой любимый итальянский ресторан «Два веницианца». Филипп позвонил, чтобы заказать столик.

– Слушай, ты когда уже перестанешь расти? Мне скоро нужно будет стремянку брать, чтобы с тобой поговорить!

Александр улыбнулся. Филипп раскрыл пакет и вытащил рисунок Люсьена Фрейда. Он почувствовал, как что-то поднимается из глубины его груди, как по телу распространяется какое-то тепло, возвращая ему свободу, легкое дыхание. Рисунок словно освободил его от какой-то невнятной тоски. Иногда ему казалось, что он скован по рукам и ногам, что не может больше двинуться с места. Возможно ли, что работа на Мюррей Гроу начала тяготить его?

Или дело в чем-то другом?

Он решил обязательно позвонить Жозефине, когда вернется из ресторана. Перевязал галстук. Сменил пиджак. Взял ключи. Деньги. Бросил последний взгляд на рисунок.

Куда бы его повесить?

«Почему же я сбежала? – неустанно спрашивала себя Жозефина в поезде Евростар”, который увозил ее из Лондона. – Почему? У него ведь день рождения. Могла бы сделать над собой усилие. Нет, не могла. Почему я никому ничего не сказала, ни Ширли, ни Филиппу?»

Почему же? Почему?

Она перебирала свои мысли, возвращалась к словам, которые написала Ширли, повторяла их, анализировала. «I’ll give up heaven to be with you… Я не могу без тебя жить. Я скорее буду проклята, чем буду жить без тебя. Я откажусь от небес, чтобы быть с тобой». Жозефина не понимала. Словно вся эта история была слишком большой, чтобы можно было удержать ее в голове, и она вылезала из головы наружу.

Она загляделась на огни в ночной тьме за окном. Место рядом с ней было пустым. Она положила на него свою дорожную сумку, не было сил громоздить ее наверх, на места для багажа. Мысли ее блуждали среди ночных дрожащих огоньков. Вспышки света, фары машин. Рекламы ресторанов: «Розовый фламинго», «Блю Бар», «Барбекю-салун». Освещенные окна домов. В это время люди сидят у телевизоров и что-то жуют. Она представляла себе счастливые семьи и несчастливые семьи, собравшиеся перед телевизором вокруг блюда с закусками. Громкоговоритель объявил по-французски и по-английски, что поезд сейчас будет проезжать тоннель. Она запахнула плащ. Вздрогнула.

Она ушла. Не устраивая сцен. Безмолвно и бесстрастно.

«Вот чему я выучилась.

Вот чему меня выучили.

Я явно нахожусь в состоянии шока и потому я бесстрастна. Приглаживаю волосы, поправляю воротничок, улыбаюсь».

– Прими душ, оденься, причешись.

В тот день, в Ландах, когда она наконец вылезла из воды, оглушенная, полуживая, и отец взял ее на руки, она услышала крики матери, которая орала: «Собираем вещи и уходим!»

В машине, прыгающей по ухабам, она боролась с тошнотой, с соленой морской водой, подступающей к горлу. Мать приказала ей:

– Когда приедем в пансион, ты примешь душ, переоденешься, причешешься и выйдешь к столу. А я займусь Ирис.

Отец вел машину, не сводя взгляда с дороги. Жозефина видела его со спины. Желваки на скулах надулись от ярости. И руки сжимали руль так, словно хотели его задушить.