Бесспорное правосудие Джеймс Филлис

Глава двадцать первая

Ролстоуны жили в доме с лепниной – в итальянском стиле, – расположенном в восточной части Пимлико. Большим портиком, покрашенным тускло мерцающей краской, медным дверным кольцом в виде львиной головы, отполированной почти до белизны, – дом производил впечатление, что его хозяева имеют высокий и стабильный достаток, однако не кичатся своим богатством.

Дверь открыла молодая женщина, официально одетая в черную, ниже колен юбку, застегнутую на все пуговицы блузку и кардиган. Кейт подумала, что она может с равным успехом быть секретарем, экономкой, помощником члена парламента – словом, мастером на все руки. Женщина приняла их деловито, без излишней улыбчивости, и произнесла голосом, в котором сквозило легкое неодобрение:

– Мистер Ролстоун ждет вас. Пожалуйста, пройдите за мной.

В большом холле мебели было немного – добротная, она демонстрировала мужской стиль; что до декоративного оформления, то стены холла и лестницы украшали гравюры из истории Лондона. Однако гостиная на втором этаже, куда их ввели, принадлежала, казалось, другому дому. В этой достаточно традиционной комнате преобладал бледный синевато-зеленый цвет. Подобранные петлями шторы на двух высоких окнах, полотняные чехлы на диване и креслах, небольшие элегантные столики, изысканные коврики на бледном паркете – все говорило об уюте и богатстве. На масляной картине над камином была изображена мать из эдвардианской эпохи, обнимающая двух дочерей, сентиментальность сюжета оправдывалась мастерством художника. На другой стене висело несколько акварелей, на третьей – разные картины, искусно подобранные, но объединенные только одним – личным предпочтением, а не искусством мастера. Среди них были вышитые шелком викторианские религиозные сюжеты, небольшие портреты в овальных рамках, силуэты и украшенные орнаментом официальные речи, прочитать которые Кейт хотелось, но она подавила в себе это желание. Но именно эта перегруженная всякой всячиной стена отличала эту гостиную от других гостиных в так называемых хороших домах и придавала ей симпатичную индивидуальность без претензий на эффект. Один из столиков занимала коллекция серебряных безделушек, другой – хрупких фарфоровых фигурок. В гостиной стояли цветы – небольшие композиции на низких подставках, а на рояле в большой вазе из неграненого стекла – крупные лилии. Их тяжелый запах в этом уютном окружении не вызывал представления о похоронах.

– Как ему удается так широко жить на жалованье члена парламента? – спросила Кейт.

Дэлглиш стоял в задумчивости у окна и не вникал в детали убранства комнаты.

– Это не его заслуга. У Ролстоуна богатая жена, – ответил он.

Дверь отворилась, и в гостиную вошел Марк Ролстоун. В первый момент Кейт показалось, что он ниже ростом и не такой красивый, каким выглядит по те-левидению. Впрочем, такие мужественные, литые черты лица камера любит, а еще, возможно, в момент съемки он воодушевлялся, обретая харизматическое очарование, что пропадает в обычных ситуациях. Кейт подумала, что вид у него настороженный, но не взволнованный. Он обменялся с Дэлглишом кратким рукопожатием, без тени улыбки, производя впечатление – возможно, намеренное, как решила Кейт, – что его мысли блуждают где-то далеко. Дэлглиш ее представил, но в ответ Кейт получила лишь быстрый кивок.

– Простите, что заставил ждать, – извинился он, – но я не ожидал найти вас здесь. Гостиная моей жены не самое подходящее место для разговора, который нам предстоит вести.

Тон – не слова – Кейт сочла оскорбительным.

– У нас нет никакого желания нарушать атмо-сферу вашего жилища, – сказал Дэлглиш. – Может, будет лучше, если вы навестите меня в Скот-ланд-Ярде?

Ролстоун был слишком умен, чтобы не понять своей ошибки. Он слегка покраснел и улыбнулся, и в этой улыбке было раскаяние, придавшее его лицу выражение мальчишеской уязвимости, которое частично объясняло его успех у женщин. Интересно, часто ли он этим пользуется, подумала Кейт.

– Если не возражаете, перейдем в библиотеку? – предложил он.

Библиотека располагалась в глубине этажа над ними. Когда Ролстоун отступил, пропуская детективов в комнату, Кейт с удивлением увидела там женщину, явно их дожидавшуюся. Она стояла у единственного окна, но повернулась, заслышав шаги. У стройной женщины с благородным обликом была сложная прическа из густых, кудрявых волос, казавшаяся слишком тяжелой для длинной шеи и тонких черт лица. Но брошенный на Кейт откровенно любопытный взгляд был спокойный, уверенный и совсем не враждебный. Хрупкость ее облика не обманула Кейт. Перед ней стояла сильная женщина.

После краткой церемонии знакомства Ролстоун сказал:

– Кажется, я догадываюсь о цели вашего визита. Как раз перед вашим звонком со мной связался адвокат из моей коллегии. Он сообщил о смерти Венис Олдридж. Как понимаете, эта новость быстро распространилась в определенных кругах. Страшное, невероятное известие. Но насильственная смерть человека, которого знаешь, иначе восприниматься не может. Не понимаю, чем могу помочь, но, если смогу, сделаю это с радостью. Все, что вы хотите знать, можете спрашивать при моей жене.

– Садитесь, пожалуйста, коммандер, и вы, инс-пектор Мискин, – предложила миссис Ролстоун. – Может, для начала чего-нибудь выпьете? Например, кофе?

Дэлглиш поблагодарил ее, но, бросив взгляд на Кейт, отклонил предложение от имени обоих. В комнате было четыре сиденья – один стул у письменного стола, небольшое кресло у столика с торшером и два крепких стула с прямыми резными спинками и жесткими сиденьями, не обещавшими особенного комфорта. Их специально принесли сюда для этого интервью, решила Кейт. Ролстоун с самого начала намеревался провести встречу здесь.

Люси Ролстоун опустилась в низкое кресло, но сидела прямо, сложив руки на коленях. Муж выбрал стул рядом с письменным столом, оставив Дэлглишу и Кейт высокие стулья напротив. Не было ли это уловкой, снова пришло в голову Кейт. Они выглядели как претенденты на работу у будущего хозяина – однако представить Дэлглиша в такой роли было невозможно. Взглянув на начальника, Кейт поняла, что он раскусил замысел Ролстоуна, и это его не беспокоит.

– Насколько хорошо вы знали Венис Олдридж? – спросил Дэлглиш.

Ролстоун взял со стола линейку и стал тереть ею большой палец, но голос его звучал спокойно, и глаз от Дэлглиша он не отводил.

– В каком-то смысле некоторое время довольно близко. Примерно четыре года назад у нас завязался роман. Естественно, это случилось много спустя после ее развода. Наши отношения закончились больше года назад. Боюсь, точную дату я вам не назову. Моя жена около двух лет знала об этом романе. Конечно, она его не одобряла, и примерно год назад я обещал его прекратить. К счастью, Венис не возражала. По сути, отношения оборвала она. Если бы Венис не проявила инициативу, это пришлось бы сделать мне. Наш роман не имеет ни малейшего отношения к убийству, но вы спросили, насколько хорошо я ее знал, и я дал вам, доверительно, обстоятельный ответ.

– Значит, никакой обиды при расставании ни у одного из вас не было? – спросил Дэлглиш.

– Абсолютно никакой. Мы оба уже несколько месяцев знали: то, что между нами было, или мы думали, что было, умерло. И у обоих было достаточно гордости, чтобы не реанимировать труп.

Тщательно продуманная защита, подумала Кейт. А почему бы и нет? Он наверняка знал, зачем его хотят видеть. И у него было достаточно времени, чтобы подготовить этот спектакль вдвоем. Он не пригласил адвоката – тоже неглупый поступок. Да и зачем ему адвокат? Он сам достаточно знаком с перекрестным допросом, так что ошибок не совершит.

Ролстоун отложил линейку.

– Теперь мне понятно, как завязался наш роман. У Венис был – он и сейчас есть – привлекательный поклонник, Дрисдейл Лод, который водит ее по театрам и ресторанам, но иногда ей хотелось не спутника, а мужчину в постели. Я был подходящей кандидатурой. Не думаю, что наш роман был замешан на любви.

Кейт бросила взгляд на Люси Ролстоун. Еле заметный румянец окрасил эти тонкие черты, и Кейт отметила краткую судорогу отвращения. «Неужели он не понимает, насколько унизительна для жены эта грубая откровенность?» – подумала она.

– Венис Олдридж убита, – сказал Дэлглиш. – Кто был ей нужен или не нужен в постели, меня не касается, если это не имеет отношения к убийству. – Он повернулся к жене Ролстоуна: – А вы ее знали, миссис Ролстоун?

– Не очень хорошо. Время от времени мы пересекались – главным образом на разных юридических приемах. Думаю, что обменялась с ней всего несколькими фразами. Красивая женщина, но не производила впечатления счастливой. У нее был приятный голос. Я еще подумала, не поет ли она. Кстати, она не пела, дорогой?

– Никогда не слышал, – кратко ответил муж. – Не думаю, что она отличалась особой музыкальностью.

Дэлглиш снова повернулся к Марку Ролстоуну:

– Вы были у нее дома поздно вечером во вторник, за день до убийства. Нам интересно все, что происходило незадолго до этого. Почему вы ее навестили?

Даже если вопрос привел Ролстоуна в замеша-тельство, он ничем этого не выдал. Впрочем, подумала Кейт, он ведь знал, что его видела Октавия и слы-шала, как они ссорились. Отрицать это бесполезно и глупо.

– Венис позвонила примерно полдесятого и сказала, что ей нужно срочно обсудить какое-то дело. Когда я приехал, она была в странном состоянии. Говорила, что подумывает о должности судьи, спрашивала, как, на мой взгляд, сможет ли она быть хорошим судьей, и поможет ли в этом пост главы «Чемберс», если она сменит Хьюберта Лэнгтона? Последнее можно было и не спрашивать. Конечно, помогло бы. Что до того, будет ли она хорошим судьей, я ответил утвердительно, но засомневался, действительно ли ей это нужно и, что еще существеннее, может ли она себе это позволить?

– Вам не показался странным этот вызов поздним вечером для обсуждения того, что можно было обсудить с вами или с кем-то еще в более удобное время? – спросил Дэлглиш.

– Пожалуй, да. Возвращаясь домой, я решил, что Венис, возможно, собиралась потолковать о чем-то еще, но передумала или поняла, что помочь тут я ей не смогу, и не стала вообще поднимать этот вопрос.

– Вы не догадываетесь, что бы это могло быть?

– Нет. Как я уже сказал, она была в странном состоянии. И уезжая, я знал немногим больше, чем раньше.

– Но вы поссорились?

Ролстоун мгновение молчал, потом заговорил:

– Мы немного повздорили, но ссорой я бы это не назвал. Полагаю, вы разговаривали с Октавией. Не надо вам объяснять, как ненадежна информация, основанная на подслушивании. Этот напряженный разговор не имел никакой связи с прекращением наших отношений – по крайней мере прямой.

– О чем же он был?

– В основном о политике. Венис не интересовалась политикой и никогда не притворялась, что голосует за лейбористов. Но в тот вечер она вела себя странно и, возможно, искала повод для ссоры. Бог знает почему! Мы месяцами друг друга не видели. Она обвинила меня в том, что ради политических амбиций я готов жертвовать человеческими отношениями. И еще прибавила, что наш роман мог продолжаться, и она не положила бы ему конец, не ставь я ее на второе место после Партии. Это не было правдой. Наши отношения себя изжили. Я сказал, что в ее устах такое заявление звучит смешно: ведь она сама ради карьеры забросила дочь. Наверное, эти слова прозвучали уже при Октавии. Мы заметили ее, когда она стояла в дверях. Грустно, но она услышала правду.

– Скажите, где вы были вчера между половиной восьмого и десятью часами вечера? – спросил Дэлг-лиш.

– Уверяю, что не в Темпле. Я ушел из коллегии в Линкольн-Инн незадолго до шести, немного посидел с журналистом Питом Маквайром в «Уиг энд Пен», где мы пропустили по рюмочке, и вскоре после семи тридцати уже находился дома. В четверть девятого у меня была назначена встреча в Центральном зале парламента с четырьмя избирателями. Они заядлые охотники и хотят, чтобы я на государственном уровне озаботился будущим этого спорта. Я покинул дом без пяти восемь и шел пешком до парламента по Джон-Ислип-стрит и Смит-сквер. – Он выдвинул ящик стола и вытащил оттуда сложенную вдвое бумагу. – Здесь написаны имена избирателей на тот случай, если вы захотите проверить информацию. Прошу, проявите при этом такт. Я никак не связан со смертью Венис Олдридж. И сплетни вокруг этого дела с упоминанием моего имени весьма мне повредят.

– Если сплетни пойдут, то не мы будем их источником, – сказал Дэлглиш.

– Я могу подтвердить, что муж вернулся домой до семи тридцати и около восьми ушел в парламент, – спокойно произнесла миссис Ролстоун. – Через час он был дома. Вечером никто не звонил. Была пара звонков, но они относились ко мне.

– Был еще кто-нибудь в доме между половиной восьмого и девятью часами, когда вернулся ваш муж?

– Никого. Я держу кухарку с постоянным проживанием и приходящую служанку. В среду у кухарки свободный вечер, а у служанки рабочий день заканчивается в пять тридцать. По средам я сама готовлю мужу ужин в том случае, если у него нет встреч или дел в парламенте. Обычно мы предпочитаем ужинать дома – но такая возможность выпадает редко. И после одиннадцати, когда я легла, муж тоже из дома не выходил. Тогда ему пришлось бы пройти через мою спальню, а я сплю очень чутко и обязательно бы услышала. – Она невозмутимо посмотрела на Дэлглиша и спросила: – Вы ведь это хотели знать?

Дэлглиш поблагодарил ее и вновь обратился к Марку Ролстоуну:

– Вы, конечно, хорошо узнали мисс Олдридж за четыре года знакомства. Ее убийство вас поразило?

– Чрезвычайно. Естественно, я испытал обычные в таких случаях эмоции – ужас, шок, боль, когда умирает близкий человек. И конечно, был поражен. Это обычное чувство, когда случается что-то противоестественное и страшное с кем-то, кого ты знаешь.

– У нее не было врагов?

– Никого, кто бы до такой степени ее ненавидел. С ней было трудно – ну а с кем легко? Честолюбивые, успешные женщины часто вызывают зависть, раздражение. Но я не знаю никого, кто желал бы ей смерти. Хотя, возможно, я не тот человек, который вам нужен. В «Чемберс» расскажут больше. Может, это покажется странным, но последние два-три года мы редко виделись, а при встрече говорили – если говорили – не о личных вещах. У каждого была своя частная жизнь, и между нами существовал негласный союз – не упоминать об этом. Она говорила, что дружит с Дрисдейлом Лодом, и еще я знал, что у нее непростые отношения с дочерью. Но у кого простые отношения с взрослеющими подростками?

Говорить больше было не о чем. Детективы попрощались с Люси Ролстоун, а ее муж проводил их до дверей. Открывая дверь, он сказал:

– Надеюсь, все это сохранится в тайне. Мой рассказ касается только моей жены и меня – никого больше.

– Если ваш роман с мисс Олдридж не имеет отношения к этому делу, можете не беспокоиться, – сказал Дэлглиш.

– Никакого романа не было. Он закончился больше года назад. Мне казалось, я дал это ясно понять. У меня нет никакого желания, чтобы на мои окна были наставлены телеобъективы, а за моей женой ходили по пятам даже в магазины, особенно сейчас, когда пресса стала так назойлива и агрессивна. Похоже, нас хотят заставить поверить, что каждый газетный магнат был девственником до женитьбы и образцом верности после нее, а каждый журналистский материал подвергается тщательной проверке. Поистине, нет предела лицемерию.

– Пока до него далеко, – сказал Дэлглиш. – Спасибо за помощь.

Ролстоун замешкался на пороге.

– Как все же она умерла? – спросил он. – Ходят разные слухи, но никто толком ничего не знает.

Не было смысла скрывать, по крайней мере, часть истины. Скоро и так все узнают.

– Полной точности до вскрытия нет, но все говорит о том, что ее убили кинжальным ударом в сердце, – сказал Дэлглиш.

Казалось, Ролстоун хотел заговорить, но передумал и дал им уйти. Когда они свернули за угол, Кейт сказала:

– Никто из парочки не выразил сожаления по поводу ее смерти. Хорошо, что хотя бы не говорили, каким первоклассным адвокатом она была. Я уже устала от этой унылой эпитафии. А насколько надежное у него алиби, сэр?

– Достаточно надежное. Но если ты имешь в виду возможный сговор супругов, чтобы убить Венис Олд-ридж, тут пришлось бы особенно потрудиться, да и жюри тоже. Люси Ролстоун – сама добродетель: ревностная католичка, участвует в полудюжине благотворительных организаций, связанных в основном с помощью детям, один день в неделю работает в детском хосписе, скромная, но умелая; все считают ее образцом жены члена парламента.

– И отличной матерью?

– У них нет детей. Наверное, для нее это большое горе.

– Вы думаете, она и на ложь не способна?

– Все способны. Но Люси Ролстоун солжет только в случае крайней необходимости.

– Например, чтобы спасти мужа от тюрьмы? Рассказ о том, как Олдридж вызвала его к себе по телефону, весьма неправдоподобен. Вряд ли она стала бы звонить вечером, без всякого предупреждения только для того, чтобы посоветоваться насчет судейского кресла. Но он поступил умно, рассказав об этом. Его объяснение изобретательно, – отметила Кейт.

– Возможно, и правдиво, – уточнил Дэлглиш. – Похоже, она хотела обсудить что-то действительно важное и срочное, но потом передумала.

– Например, помолвку Октавии? Тогда почему Ролстоун не назвал ее в качестве повода для звонка? Хотя, если она об этом не упомянула, он мог ничего не знать. Думаю, она собиралась все ему рассказать, но потом решила, что от него мало толку. В конце концов, что он мог сделать? Октавия совершеннолетняя. Но мать, судя по всему, находилась в отчаянии. Она обратилась за помощью к Дрисдейлу Лоду, но безуспешно.

– Хотел бы я знать, когда закончился этот роман, – задумчиво произнес Дэлглиш. – Больше года назад, как уверяет Ролстоун, или во вторник вечером? Наверное, только двое могли бы дать ответ. Но один молчит, а вторая мертва.

Глава двадцать вторая

По четвергам Дезмонд Ульрик обычно засиживался на работе и не видел причины, чтобы сейчас нарушить эту традицию. Полицейские заперли и опечатали комнату, где произошло убийство, а потом ушли во главе с Дэлглишем, взявшим с собой комплект ключей. Ульрик упорно работал до семи, затем надел пальто, положил в портфель нужные бумаги и вышел, включив сигнализацию и заперев за собой дверь.

Он жил один в очаровательном небольшом доме в Челси на Маркхем-стрит. Его родители поселились здесь после ухода на пенсию отца, служившего в Малайзии и Японии; сын жил вместе с ними вплоть до их смерти, случившейся пять лет назад. В отличие от большинства людей, долгое время живших за границей, родители не привезли с собой на память никаких сувениров, кроме нескольких изысканных акварелей. Сохранилась малая их часть. Лучшие приглянулись Лу – у племянницы были поистине царственные повадки в присваивании того, на что падал ее глаз.

Дом обставили хранившейся на складе мебелью дедушек и бабушек, прикупив все недостающее на скромных лондонских аукционах. Теперь Ульрик был заключен в массивную клетку девятнадцатого века из красного дерева с мягкими креслами и резными комодами – такими тяжелыми, что, казалось, маленький домик рухнет под их весом. Здесь ничего не изменилось с того дня, когда «Скорая помощь» увезла мать на ее последнюю операцию. У сына не было ни воли, ни желания заменять на что-то другое унаследованное громоздкое имущество, которое он, по сути, не замечал, тем более что почти все время проводил в своем кабинете на верхнем этаже. Здесь еще с оксфордских времен стоял его письменный стол, кресло с высокой спинкой (одно из самых ценных приобретений родителей) и находилась библиотека, педантично катало-гизированная и занимавшая три стены от пола до потолка.

Миссис Джордан, убиравшаяся у него три раза в неделю, не имела права ни к чему в кабинете прикасаться, хотя остальной дом драила на славу. Это была крупная молчаливая женщина, наделенная неукротимой энергией. Мебель натиралась воском до зеркального блеска, и когда бы Ульрик ни возвращался, на пороге его встречал сильный, пронизывающий весь дом запах лавандового масла. Иногда он без особого любопытства задавался вопросом, не исходит ли этот запах от его одежды. Миссис Джордан ему не готовила. Женщина, которая с такой страстью расправлялась с красным деревом, не могла быть хорошей кухаркой. Так оно и было. Но это не тревожило Ульрика. В его районе было полно ресторанов, и он почти каждый вечер в одиночестве ужинал в одном из двух – особенно полюбившихся, где его любезно встречали и провожали к стоявшему в уединении столику.

Когда с ним обедала Лу – до появления близнецов они встречались каждую неделю, – ресторан выбирала она – обычно в каком-то неудобном, далеко расположенном месте, потом возвращались домой, и она варила кофе. Внося поднос в гостиную, она неизменно говорила:

– Твоя кухня безнадежно старомодна. Ничего не могу сказать, миссис Джордан поддерживает в ней чистоту, но все же… И, Данкс, дорогой, с этой комнатой тоже нужно что-то сделать – вынести отсюда все бабушкино старье. Заменить обои, шторы, подобрать соответствующую мебель – и комната обретет элегантный вид. Я знаю подходящего дизайнера. А если хочешь, сама набросаю на бумаге кое-какие идеи, нарисую план в цвете, а потом поедем с тобой покупать вещи. Это будет классно!

– Нет, спасибо, Лу. Я не обращаю внимания на мебель.

– Но, дорогой, нужно обращать. Когда все будет сделано, тебе понравится. Я точно знаю.

Четверг был одним из дней миссис Джордан, и Ульрику показалось, что запах в доме был ядовитее обычного. На столике в холле лежала записка: «Три раза звонила миссис Костелло. Очень просила перезвонить». Должно быть, Саймон позвонил домой или к ней в офис и сообщил об убийстве. Ну конечно, позвонил. Не мог дождаться вечера. Наверное, она не звонила в коллегию, потому что думала, что там еще может находиться полиция.

Ульрик нащупал в кармане карандаш и, перевернув бумагу, написал своим аккуратным почерком на обратной стороне следующее: «Миссис Джордан, спасибо. Моя операция, назначенная на субботу, откладывается, так что вам нет необходимости приходить в дополнительные дни кормить Тиблз». Подписав записку инициалами, он стал медленно подниматься по лестнице в кабинет, цепко, как старик, хватаясь за перила.

На верхней ступеньке первого лестничного пролета Тиблз развалилась в своей любимой позе – задние лапы вытянуты, а подушечки передних лежат на глазах, словно укрывая их от света. Белая пушистая кошечка досталась ему от родителей и после нескольких неудачных вылазок в соседние места снизошла до того, чтобы остаться жить с ним. В беззвучном мяуканье она открыла розовый ротик, но сама не пошевелилась. Миссис Джордан кормила ее обычно в пять часов, так что сейчас демонстрация лояльности была необязательна. Переступив через кошку, Ульрик продолжил путь в кабинет.

Стоило ему войти в комнату, как раздался телефонный звонок. Подняв трубку, он услышал голос племянницы:

– Данкс, весь день не могу до тебя дозвониться. Не хотелось звонить в коллегию. Я подумала, ты сегодня раньше освободишься. У меня мало времени. Саймон сейчас с близнецами, но может спуститься в любую минуту. Мне нужно повидать тебя, Данкс. Я подъеду к тебе. Что-нибудь придумаю, чтобы выбраться из дома.

– Нет, не делай этого, – взмолился он. – У меня много работы. Я должен побыть один.

В голосе племянницы он услышал явное беспокойство, граничащее с паникой:

– Но нам надо увидеться, Данкс, дорогой. Мне страшно. Нужно поговорить.

– Нет, – повторил Ульрик, – не нужно. Говорить не о чем. Если тебе нужно высказаться, поговори с мужем, поговори с Саймоном.

– Но, Данкс, произошло убийство! Я не хотела ее смерти! Полиция наверняка придет к нам. Они захотят поговорить со мной.

– Ну и поговори с ними, – сказал Ульрик. – Я могу совершать много глупостей, Лу, но убийство спланировать не могу – даже ради твоей выгоды.

Ульрик положил трубку, но почти сразу же наклонился и вытащил вилку из розетки. «Данкс» – громко произнес он. Так с детства его называла племянница. Дядюшка Дезмонд. Данкс. Данкс, от которого всегда получаешь подарки, вкусную еду, при необходимости и деньги, о которых не знает Саймон, и прочие не столь вещественные знаки его влюбленности. Он поставил на письменный стол потертый, раздувшийся портфель, снял с полки томик Марка Аврелия в кожаном переплете, который собрался читать за ужином, и спустился в ванную помыть руки. Через две минуты он уже запер за собой входную дверь и отправился в ресторан примерно в пятидесяти ярдах от дома, где по четвергам вкушал в одиночестве свой ужин.

Глава двадцать третья

Было уже больше десяти часов. Дэлглиш, все еще сидевший за столом в своем офисе на восьмом этаже Скотланд-Ярда, закрыл досье, над которым работал, и ненадолго откинулся назад, закрыв глаза. Скоро придут Пирс и Кейт и расскажут о дневных успехах. Он отправил их на вскрытие трупа в восемь часов. Майлз Кинастон обещал отправить ему по факсу заключение, как только оно будет готово. В первый раз за день Дэлг-лиш почувствовал, что устал. Этот день, наполненный, как и все остальные, множеством дел и умственным напряжением, казалось, длился больше тех пятнадцати часов, которые он провел за работой. Он подумал, что, вопреки общему мнению, время идет быстрее, когда занимаешься обычной рутинной работой.

Сегодняшний день был полностью непредсказуемым. Запланированная встреча старших офицеров Скотланд-Ярда с офицерами того же ранга из министерства внутренних дел относительно реальных результатов Закона о службе государственной безопасности не прошла, как предполагалось, в ожесточенных дебатах – обе стороны с удивительной ловкостью обходили острые углы, хотя, возможно, было бы полезнее услышать слова, которые все тщательно скрывали. Недавняя успешная операция против ИРА подтвердила пользу совместных действий: ни у одной из сторон и в мыслях не было саботировать то, что с таким трудом далось, но, подобно двум объединенным полкам, они принесли с собой больше, чем просто эмблемы. У каждого была своя история, традиции, разные приемы в работе, разное видение врага, даже язык общения и профессиональное арго были разные. А еще не надо забывать о классовых сложностях, том снобизме, который присутствует на всех уровнях английского общества, и негласном убеждении, что работать лучше всего с людьми своего круга. Комитет, в котором он состоит, подумал Дэлглиш, исчерпал себя и теперь медленно барахтается в болоте скуки.

Он с радостью направил свою энергию и мысль к делу более простому и честному – расследованию убийства, но даже здесь его ожидали непредвиденные сложности. Поначалу дело обещало быть достаточно легким – небольшое сообщество людей, относительно изолированное здание; круг подозреваемых был изначально узок. Но уже на второй день он стал подозревать, что этот случай может быть тем делом, к которому следователи питают особое отвращение – когда убийца известен, но улик в глазах прокуратуры недостаточно, чтобы предъявить обвинение. И не надо забывать, что в этом деле полиция имеет дело с юристами. Они лучше других знают, что человека подводит в первую очередь его неумение держать язык за зу-бами.

Офис, в котором сидел Дэлглиш, не был загроможден ненужной мебелью, здесь было самое необходимое, и только очень наблюдательный посетитель мог распознать назначение офиса – хотя бы по тому, что хозяин никак не хотел этого. Здесь был минимум мебели – из той, что рекомендовали для кабинета коммандера верхи лондонской полиции: большой стол, стул, два удобных, хотя и с прямой спинкой стула для посетителей, небольшой стол для переговоров на шесть человек, книжный шкаф. На полках, помимо обычных справочников, стояли книги по полицейскому праву и криминалистике, учебники, статистические данные, недавние публикации министерства внутренних дел, последние парламентские законы и документы из Зеленой и Белой книг – словом, рабочая библиотека, говорившая о характере деятельности и ее важности. Три стены были голые, на четвертой висело несколько гравюр о работе полиции в Лондоне восемнадцатого века. Дэлглишу повезло: он нашел их в букинистическом магазине на Чаринг-Кросс, когда был сержантом полиции, он еще прикидывал, может ли себе позволить их купить, а сейчас эти гравюры стоили в десять раз больше. Они по-прежнему ему нравились, но гораздо меньше, чем в день покупки. Некоторые из его коллег устраивали в своих кабинетах нечто вроде демонстрации мужского братства, украшали стены иностранными значками, флажками, карикатурами, ставили на полки кубки и спортивные трофеи. Дэлглишу все это казалось надуманным, как если бы недостаточно знакомый со сценарием художник переусердствовал в своей работе. Для него офис не заменял частную жизнь, дом, личность. Это не первый его кабинет в Скотланд-Ярде – наверное, и не последний. Он был нужен ему только для работы и не для чего другого. А работа, несмотря на все разнообразие, стимулы и притягательность, была только одна. Единственный свет в окошке для Дэлглиша.

Он подошел к окну и бросил взгляд на Лондон. Это был его город, он полюбил Лондон в тот же день, как отец привез его сюда, сделав поездку подарком ко дню рождения. Город очаровал его, и хотя любовь к нему, как всякая любовь, переживала свои взлеты и падения, чары сохранились. Несмотря на постепенный рост и изменения города, в его сердцевине, крепкой, как лондонская кладка, сохранялся дух истории и традиция, придававшие значение даже самым скромным улицам. Панорама внизу всегда вызывала в нем восторг. Зрелище каждый раз казалось ему неким артефактом – иногда цветной литографией с нежными оттенками весеннего утра, иногда перьевым рисунком, любовно прописывающим каждый шпиль, каждую башню, каждое дерево, а иногда – мощной, энергичной картиной, написанной маслом. Сегодня перед ним возникла психоделическая акварель – размытые алые и серые пятна на сине-черном ночном небе, улицы – красные или зеленые в зависимости от светофора, дома с белыми, светящимися окнами, словно их приклеили, как аппликацию на черный задник ночи.

Что дает силы Кейт и Пирсу? Их рабочий день еще не закончился, но они еще молоды. Они держатся на адреналине; пятнадцатичасовой рабочий день, еда на ходу, если придется, – вот их обычное существование, когда идет расследование. Но он подозревал, что они получают от этого и удовольствие. Однако Кейт его волновала. После ухода Дэниела Аарона и появления в отделе Пирса Дэлглиш заметил в ней перемену, какую-то неуверенность, словно она перестала понимать, зачем она здесь находится и что должна делать. Дэлглиш старался не преувеличивать проблему, иногда ему даже казалось, что он ошибается, и она все та же уверенная, упрямая Кейт, умевшая соединить в себе порывистый, почти наивный энтузиазм новичка с опытностью и выдержкой, которые приходят с годами работы в полиции. Несколько месяцев назад, подумав, что ей, возможно, неплохо отдохнуть от работы, он предложил ей стажировку по профилю в университете, но она, помолчав, спросила:

– Вы считаете, тогда я буду лучше работать?

– Я не то имел в виду. Три года в университете могут стать для тебя прекрасным жизненным опытом.

– И ускорят продвижение по службе?

– И это тоже, хотя я об этом не думал. Конечно, степень имеет значение.

– Меня посылали на многие студенческие демонстрации следить за порядком. Если бы я хотела иметь дело с орущими детьми, то пошла бы в отдел по работе с подростками. Студентам, похоже, нравится заглушать криком любую речь, если она им не по вкусу. А когда в университете нет права голоса для всех, зачем он нужен?

Кейт говорила, как обычно, с заметным возмущением, но на этот раз он уловил в ее словах некоторую недоговоренность, которую расшифровал как удививший его сдержанный гнев. Такое предположение было не просто нежелательным – оно было обидным. Тогда Дэлглиш задумался, была ли ее реакция действительно связана со свободой слова и эмоциональной дикостью привилегированного класса или таилась в более скрытых и менее поддающихся определению вещах. Некоторый спад энтузиазма у Кейт, по его мнению, мог быть связан с уходом Дэниела. Он ей нравился – насколько, Дэлглиш никогда не пытался выяснить. Возможно, ее раздражал новичок, а будучи по природе честной, она понимала, что это несправедливо, и старалась как-то с этим справиться. Дэлглиш следил за ситуацией – больше ради отдела, чем самой Кейт. Хотя он беспокоился за нее. Ему хотелось, чтобы она была счастлива.

Дэлглиш отвернулся от окна как раз в тот момент, когда напарники вошли в офис. На Пирсе был распахнутый на груди плащ. Из внутреннего кармана торчала бутылка вина. Вытащив бутылку, Пирс торжественно поставил ее на стол перед Дэлглишом.

– Подарок на мой день рождения от чуткого дядюшки. Думаю, мы его заслужили, сэр.

Дэлглиш взглянул на этикетку.

– Это вино не для обычной пьянки. Сбереги его для хорошего обеда. А мы обойдемся кофе. Джуди все для этого хранит в соседней комнате. Организуешь, Пирс?

Пирс бросил на Кейт унылый взгляд, молча засунул в карман бутылку и вышел.

– Простите за задержку, сэр, – извинилась Кейт. – Док Кинастон долго работал в морге, но отчет пришлет с минуты на минуту.

– Что-нибудь неожиданное?

– Нет, сэр.

Больше они не говорили, пока Пирс не вернулся с кофейником, молоком и тремя чашками. Поднос он водрузил на стол для переговоров. Как раз в этот момент ожил факс, и все трое подошли к аппарату. Майлз Кинастон сдержал обещание.

Отчет начинался с обычных предварительных сведений: время и место вскрытия, присутствующие официальные лица, в том числе из следственной группы, фотограф, полицейский, оказавшийся на месте преступления, офицер связи, судебный эксперт и сотрудники морга. Под наблюдением патологоанатома с трупа сняли одежду, а парик с особой осторожностью передали хранителю вещественных доказательств. Лаборатория позже сообщит то, что они и так уже знают: кровь принадлежит Дезмонду Ульрику. Дальше следовала та часть отчета, которую они ждали:

«Тело упитанной, белой женщины среднего возраста. При первичном осмотре в десять часов утра трупное окоченение охватило все группы мышц. Ногти средней длины, чистые и не поломанные. Собственные волосы на голове короткие, темно-каштановые. Единственная колотая узкая рана нанесена в грудную клетку на расстоянии 5 см от средней линии грудины. Рана расположена почти горизонтально, ее длина 1,2 см. Вскрытие показало, что удар пришелся между седьмым и восьмым ребром, вошел в перикард и пронзил переднюю стенку левого желудочка, оставив разрез 0,7 см и углубившись в межжелудочковую перегородку приблизительно на 1,5 см. Кровоизлияние из раны и перикарда минимальное. По моему мнению, причина смертельного ранения – удар, нанесенный стальным ножиком для разрезания бумаги, помеченным этикеткой «вещественное доказательство А».

Других внешних повреждений не обнаружено, кроме маленького синяка около 2 кв. см на затылке. На кистях рук и предплечьях нет следов борьбы. Синяк мог быть получен, когда покойная с силой откинулась на стенку или дверь в момент нанесения удара».

Затем следовал длинный перечень органов Венис Олдридж – то, что относилось к центральной нервной системе, дыхательной, сердечно-сосудистой, желудку, пищеводу, брюшной полости. Перечисленное снабжалось комментарием, что все органы здоровы.

К отчету о состоянии внутренних органов прилагался лист с перечнем проб, переданных хранителю вещественных доказательств, включая мазки и пробы крови. Затем следовал вес вышеперечисленных органов. Для расследования вряд ли было существенно, что мозг Венис Олдридж весил тысячу триста пятьдесят граммов, сердце – двести семьдесят, а правая почка – двести, но дерзко обозначенные цифры наложились в сознании Дэлглиша на фигуру ассистента Майлза Кинастона, который окровавленными руками в перчатках клал внутренности на весы, как мясник – требуху.

И вот наконец окончательное заключение:

«Покойная – женщина нормального веса, без признаков какой-либо болезни, которая могла бы причинить или приблизить смерть. Рана в груди – следствие проникающего удара орудия с узким лезвием в область сердца. Отсутствие кровотечения из раны говорит о том, что смерть наступила почти мгновенно. Никаких признаков борьбы не зафиксировано. Утверждаю: причина смерти – колотая рана сердца».

– Доктор Кинастон назвал точное время смерти? – спросил Дэлглиш.

– Скорее, подтвердил, – ответила Кейт. – Рабочая гипотеза – между половиной восьмого и половиной девятого. Думаю, в суде он назовет это время, но сам в глубине души склоняется к тому, что смерть наступила в восемь или чуть позже.

Установить время смерти всегда сложно, но на памяти Дэлглиша Кинастон никогда не ошибался. Благодаря инстинкту или опыту, или тому и другому вместе, он, казалось, чувствовал момент смерти.

Все трое придвинулись к столу, и Пирс разлил кофе. Дэлглиш не собирался задерживать ребят. Не надо делать из расследования тест на выживание, но знать, насколько они продвинулись вперед, важно.

– Ну, так что мы имеем? Говори ты, Кейт! – сказал он.

Кейт не стала тратить время на вступительные фразы и сразу перешла к убийству:

– Старший клерк Гарри Нотон – последний, кто видел Венис Олдридж в живых около шести тридцати, когда заносил доставленное посыльным резюме по текущему делу и экземпляр «Ивнинг стандарт». Она была еще жива и в семь сорок пять, когда звонила ее экономка миссис Бакли с жалобой на Октавию, требовавшую, чтобы ей готовили вегетарианскую пищу. Получается, что она умерла после семи сорока пяти – возможно, в восемь или немного позже. Когда миссис Бакли с ней говорила, у Олдридж кто-то был. Очевидно, этот человек мог быть убийцей. Если так, то убийца кто-то из коллегии или мужчина или женщина, которых мисс Олдридж впустила сама, не имея причин их бояться. По утверждению коллег, никто из них не заходил к ней в семь сорок пять. Все уверяют, что к этому времени уже ушли. Последним покинул здание Дезмонд Ульрик – в семь пятнадцать, по его словам.

Пирс расстелил на столе карту Темпла.

– Если она умерла в восемь или около того, убийца должен был находиться в Темпле еще до этого времени, – сказал он. – Все ворота перед опустевшими зданиями запираются в восемь, так что или Олдридж сама впустила его или ее, или тот или другая уже были в Темпле до закрытия ворот. Вход с Тюдор-стрит охраняется двадцать четыре часа в сутки. Никто не может проникнуть туда после восьми. Вход со Стрэнд через Рен-Гейт в Мидл-Темпл-лейн временно закрыт на реконструкцию. Остаются пять возможных ворот, самые подходящие – Судейские ворота из Деверо-Корт, ими пользуется большинство членов «Чемберс». Но с восьми они заперты. Ему или ей нужен ключ. Я отказываюсь больше говорить «он» или «она». Как нам обозначить убийцу? Предлагаю – УОБ, то есть Убийца Олдридж Барристера.

– Как в вашем представлении произошло убийство? – спросил Дэлглиш.

Продолжила Кейт:

– Убийца припер Олдридж к стене, отчего она ударилась головой, и всадил нож прямо в сердце. Или ему повезло, или он хорошо знал анатомию. Затем поволок труп по ковру – там остались следы каблуков – и усадил в кресло. При нанесении удара ее кардиган, наверное, был расстегнут. Убийца застегнул его, тем самым скрыв разрез в блузке – как будто хотел придать покойной приличный вид. Мне кажется это странным, сэр. Ведь не мог же он надеяться, что смерть примут за естественную. Нож он завернул в цветную вкладку «Ивнинг стандарт», затем, возможно, спустился в нижний туалет, там вымыл нож, а бумагу порвал и спустил в унитаз. Перед тем как уйти, он сунул нож в нижний ящик шкафа, где хранит документы Валерия Колдуэл. В какое-то время он, или кто-то другой, вытащил удлиненный парик из коробки в офисе клерков, а из холодильника – пакет с кровью мистера Ульрика и таким образом «украсил» тело. Если это дело рук убийцы, тогда круг подозреваемых сокращается. Этот человек знал, где взять нож, парик и пакет с кровью, который положили в холодильник только в понедельник утром.

– Послушай, это же очевидно: убийца и наш шутник – одно лицо, – нетерпеливо проговорил Пирс. – Иначе зачем перетаскивать труп в кресло? Проще оставить его, где лежит. В конце концов, в коллегии никого нет. Венис Олдридж не найдут до следующего утра. Какой смысл изображать, что она сидит живая в кресле? Нет, он сделал это специально, чтобы надеть на нее парик и забрызгать кровью. Это вызов. Причина, по которой УОБ лишил Олдридж жизни, – ее профессиональная деятельность. Злоба направлена не против женщины, а против адвоката. Это дает нам мотив.

– Если только нам не подкидывают эту мысль, – сказал Дэлглиш. – А почему ее убили рядом с дверью?

– Возможно, она убирала документ в шкаф слева от двери или выпускала посетителя. Повинуясь мгновенному порыву, тот схватил нож и нанес удар, когда она повернулась спиной. В таком случае он не член «Чемберс». Венис Олдридж не стала бы провожать коллегу.

– При особых обстоятельствах – могла, – возразила Кейт. – Предположим, они поссорились, она крикнула «А ну, выметайся отсюда» и распахнула дверь. Согласна, такое драматическое поведение не соответствует тому, что о ней говорят, и все же это возможно.

– И кто же тогда наши главные подозреваемые, если принять версию, что убийца и «шутник» одно лицо?

Кейт раскрыла записную книжку:

– В «Чемберс» двадцать членов. Полиция Сити проверила, на наше счастье, большинство алиби. У всех, естественно, есть ключи, но, похоже, шестнадцать ни при чем. Здесь записаны все имена и адреса. Трое – на выезде, четверо работают не в Лондоне, а в отделении Солсбери, двое, международные юристы, – в Брюсселе, четверо работают дома и могут отчитаться за время после шести тридцати и далее, один лежит в больнице св. Фомы, один – в Канаде, поехал к дочери, которая рожает его первого внука. Нам нужно точнее проверить алиби трех стажеров. Один – Руперт Прайс-Маскелл только что обручился и с семи тридцати был на праздничном обеде в «Конноте». Учитывая, что двое гостей члены Высокого суда, а один – член Совета королевских адвокатов, будем считать, что Прайс-Маскелл вне подозрений. Другой стажер, Джонатан Сколлард – на выездной сессии суда со своим руководителем. Мне не удалось повидать третью стажерку, Кэтрин Беддингтон, она больна. Да, и еще стопроцентное алиби у двух младших клерков. Один из клерков коллегии лорда Коллингфорда устроил холостяцкую вечеринку в пабе на Эрлс-Корт. В семь тридцать все были в пабе и не покидали вечеринку до одиннадцати часов.

– Итак, – подвел итог Дэлглиш, – из тех, кто имеет ключи, был в среду на работе и знал, где лежат парик и пакет с кровью, остаются: старший клерк Гарольд Нотон, уборщица Джанет Карпентер и четыре барристера – глава «Чемберс» Хьюберт Сент-Джон Лэнгтон, Дрисдейл Лод, Саймон Костелло и Дезмонд Ульрик. Завтра ваша первостепенная задача – тщательно проверить все их возможные передвижения после семи тридцати. И заодно выяснить точное время начала антракта в «Савойе», его продолжительность, чтобы понять, мог ли Дрисдейл Лод за это время добраться до «Чемберс», убить Олдридж и вернуться к началу второго действия. Еще узнать, не было ли его кресло в конце ряда и, если возможно, кто сидел рядом. По словам Ульрика, он зашел домой, чтобы оставить там портфель, и в восемь пятнадцать уже был в ресторане. Наведите справки в ресторане и спросите, не помнят ли они, был с ним портфель или нет – может, за столом или в камере хранения? Узнайте также, не выздоровела ли Кэтрин Беддингтон и можно ли с ней поговорить.

– А как насчет Марка Ролстоуна? – спросила Кейт.

– В настоящий момент у нас нет никакого повода связывать его с этим убийством. Мы должны принять как данность его присутствие в парламенте в восемь пятнадцать. Ему вряд ли под силу уговорить четырех избирателей солгать в его пользу, и он не назвал бы их имена, если бы не был уверен в том, что они подтвердят его слова. Однако побеседуйте с полицейским у главного входа. Возможно, он вспомнит, пришел Ролстоун пешком или подъехал на такси – и с какой стороны. Полицейские многое замечают. А если останется время, есть еще кое-что. Перед тем как покинуть коллегию, я еще раз просмотрел записи мисс Олдридж. Ее заметки об Эше очень информативны. Поразительно, как много труда она затратила, чтобы узнать как можно больше о подзащитном. Очевидно, она разделяет необычный для адвоката взгляд, что большинство дел проигрываются из-за несостоятельности защиты. Это существенно меняет дело. Неудивительно, что ее испугала помолвка Эша и дочери: она знала слишком много об этом молодом человеке, чтобы хранить спокойствие. Кроме того, я посмотрел ее последнее дело. Тяжелые телесные повреждения – Брайан Картрайт. Известно, что мисс Олдридж была не в самом лучшем настроении, когда во вторник вернулась из Олд-Бейли в «Чемберс». Не верится, что Эш и дочь специально заявились в Олд-Бейли, чтобы сообщить о своей помолвке, но могло случиться и что-то другое. Это всего лишь догадка, но, думаю, стоит повидаться с Картрайтом, чтобы выяснить, не произошло ли нечто в конце процесса. Его адрес есть в записях. Мне хотелось бы также больше знать о Джанет Карпентер. Здесь может помочь агентство по найму прислуги. В любом случае придется допросить мисс Элкингтон. Ведь она и ее уборщицы имели ключи от «Чемберс». Затем еще раз поговорить с Гарри Нотоном. Ночной сон мог прочистить ему мозги. Хорошо, если он сможет назвать кого-то – все равно кого, – кто видел его по дороге домой.

– Я вот тут подумала о кинжале, – сказала Кейт. – Зачем было совать его в ящик? Ненадежное укрытие. Если бы его не нашли, вскоре он попался бы на глаза Валерии Колдуэл.

– Убийца засунул его туда, куда было удобнее, – сказал Дэлглиш. – У него был выбор: оставить орудие убийства в «Чемберс» или унести. Если оставить – надо стереть все отпечатки. Если унести, бросить в Темзу или еще куда-нибудь – все равно ясно, что мисс Олдридж убили ножом для разрезания бумаги. Не было смысла его тщательно прятать. Это требует времени, а его не было: миссис Карпентер приходила в восемь тридцать.

– Значит, вы думаете, он знал, когда появится миссис Карпентер?

– О да, – сказал Дэлглиш. – Думаю, УОБ, как называет его Пирс, это знал.

Молчавший до этого Пирс заговорил:

– Для меня на первом месте среди подозреваемых Гарри Нотон. Он знал о пакете с кровью, знал, где лежит парик, признает, что никто не видел, когда он уходил с работы или прибыл на свою станцию. А его странное поведение тем утром! Он ездит из Бакхерст-Хилл – сколько? – почти сорок лет, и всегда направляется в «Чемберс» по Чансери-лейн. А тут почему-то решил пойти кружным путем.

– По его словам, ему нужно было кое-что об-думать.

– Да брось, Кейт! У него была куча времени на пути из Бакхерст-Хилл. Может, у него просто не было моральных сил войти в здание? Ведь он, черт побери, знал, что его там ждет. Его поведение тем утром абсолютно нелогично.

– Но люди иногда ведут себя нелогично, – возразила Кейт. – И почему ты придрался к нему? Может, ты не веришь, что почтенный барристер может совершить убийство?

– Вовсе нет, Кейт. Это было бы просто глупо.

– Будем считать день законченным, – сказал Дэлглиш. – Завтра в первой половине дня меня в Лондоне не будет. Я еду в Дорсет повидаться с бывшим мужем Венис Олдридж и его женой. Дрисдейл Лод отказал Олдридж, когда она просила его помочь отвадить жениха дочери. Возможно, она обращалась и к Люку Камминзу. Во всяком случае, с ними нужно встре-титься.

– Там красивые места, – сказал Пирс. – Так что, похоже, вас ждет приятный день, сэр. Кажется, в Уорхеме есть любопытная часовенка, на которую, если позволит время, вы можете взглянуть, сэр. И конечно, не забудьте про собор в Солсбери. – Пирс улыбнулся Кейт – хорошее настроение к нему явно вернулось.

– А вы можете по пути в агентство мисс Элкингтон посетить Вестминстерский собор, – парировал Дэлглиш. – Жаль, у вас не будет время помолиться.

– А о чем советуете помолиться, сэр?

– О ниспослании смирения, Пирс, смирения. Ну что, разошлись?

Глава двадцать четвертая

Чуть перевалило за полночь – время неизменного последнего ритуала Кейт. Из двух халатов она выбрала тот, что теплее, плеснула себе немного виски и открыла дверь на балкон, откуда открывался вид на Темзу. На реке не было судоходного движения, темная толща воды отливала серебром. Из квартиры Кейт можно было любоваться двумя видами: один балкон выходил на огромный сверкающий карандаш башни Канэри-Уорф и стеклянно-бетонный район доков, другой – на ее любимое зрелище – реку. Этими мгновениями она наслаждалась; держа в руке стакан, прислонившись головой к кирпичной кладке, она вдыхала принесенный прибоем свежий морской воздух, а в ясные ночи любовалась звездами, чувствуя, что живет в унисон с никогда не засыпающим городом и в то же время как бы приподнята над ним – привилегированный зритель, недосягаемый в своем изолированном мирке.

Но сегодня все было иначе. Отсутствовало чувство удовлетворения. Что-то шло не так, и ей следовало исправить положение: ведь оно угрожало и ее личности, и ее работе. Дело было не в работе, которая по-прежнему оставалась для нее любимым делом, и Кейт была ей преданна и верна. Она знала лучшие и худшие стороны лондонской полиции и все же не утрачивала изначальный идеализм и не сомневалась, что выбранное дело стоит ее усилий. Откуда же это беспокойство? Кураж не ушел. В ней осталось честолюбие – при случае она не отказалась бы от повышения. Так много уже достигнуто: хороший чин, престижная работа, начальник, который нравится и которым восхищаешься; эта квартира, машина, хорошие деньги – раньше таких она никогда не зарабатывала. Казалось бы, достигнуто положение, когда можно расслабиться, оглянуться на пройденный путь, испытать чувство удовлетворения от преодоленных трудностей и знать, что в тебе есть силы бросить вызов новым. Вместо этого какое-то ноющее беспокойство, неопределенное чувство, которое в трудные годы она могла выбросить из головы, а теперь должна осознать и принять к сведению.

Конечно, она скучала по Дэниелу. После того как он ушел из столичной полиции, от него не было ни слуху ни духу. Кейт не представляла, где он, чем занимается. Его место занял Пирс Тарант, сразу же вызвавший у нее неприятие, которое мучило Кейт, потому что было несправедливым.

– Почему теология? – спросила Кейт. – Ты готовился в священники?

– Конечно, нет! Ну, какой из меня священник?

– Если ты не хотел связать жизнь с церковью, тогда какой в этом смысл?

– Заранее я не знал. Но на самом деле это хорошая подготовка для полицейского. Теология не так уж сильно отличается от уголовного права. В основе и той и другой – сложная система философской мысли, имеющая слабое отношение к действительности. Теологию я выбрал, потому что на нее легче попасть в Оксфорд, чем на ФПЭ[24], – моя альтернатива.

Кейт не спросила, что такое ФПЭ, но испытала смущение: Пирс явно не сомневался, что она это знает. Не завидует ли она Пирсу, подумала Кейт, не в сексуальном смысле – это было бы унизительно и смешно, а тем естественным товарищеским отношениям, которые у него установились с Дэлглишем и в которые она как женщина не могла быть допущена. Мужчины вели себя исключительно корректно с ней и друг с другом. Не было ничего предосудительного, и все же она чувствовала: ушло ощущение единой команды. Кейт подозревала, что для Пирса ничего не представляет особой важности, ни к чему он не относится достаточно серьезно, и жизнь для него – шутка, юмор которой, видимо, понимают только он и Бог. Она также догадывалась, что он видит нечто смешное, даже несколько нелепое в традициях, правилах поведения, полицейской иерархии. И предполагала, что Адам Дэлглиш понимал эту точку зрения, хотя, возможно, и не разделял. А вот Кейт не могла так жить, не могла легкомысленно относиться к своей карьере. Она слишком много работала, от слишком многого отказывалась – только бы выбраться из прежней опостылевшей жизни незаконнорожденного, лишенного материнской ласки ребенка в убогом многоквартирном доме. Может, воспоминание о прошлом гнездилось в сегодняшнем недовольстве? Может, она впервые почувствовала себя обкраденной – и в воспитании, и в социальном положении? Эту мысль она решительно выкинула из головы. Не в ее привычках было поддаваться коварному и разрушительному влиянию зависти и обиды. Она по-прежнему жила согласно старым стихам, забыв, однако, откуда они:

Но тремя днями раньше, еще до убийства Олдридж, она подошла к тому старому дому и, не садясь в лифт, поднялась по бетонной лестнице на восьмой этаж, как часто делала в детстве, когда испорченный неизвестными варварами лифт не работал, и она, не жалуясь, поднималась за недовольной бабушкой, прислушиваясь к ее тяжелому дыханию под тяжестью покупок. Теперь дверь квартиры номер 78 была выкрашена голубой краской – не зеленой, как раньше. Она не постучалась. Ей не хотелось видеть прежнее жилище, даже если новые жильцы согласятся ее впустить. После недолгого раздумья она позвонила в квартиру номер 79. Клегхорны должны быть дома: с эмфиземой Джорджа они не рисковали часто выходить, боясь, что лифт опять сломан.

Дверь открыла Энид, на ее широком лице не отразились ни радость, ни удивление.

– Ага, вернулась, – сказала она. – Джордж, это Кейт. Кейт Мискин. – И тут же с готовностью продемонстрировала гостеприимство: – Я поставлю чайник.

Квартира показалась Кейт меньше, чем раньше, но так и должно быть. Она привыкла к своей квартире с двумя гостиными и видом на Темзу. Да и пространство загромождено. Такого огромного телевизора Кейт никогда не видела. Полка слева от камина прогибалась под тяжестью видеокассет. Современная аудио-система. Явно новые диван и два кресла. Джордж и Энид с избытком хватало двух пенсий и ее пособия по уходу за больным. Их жизнь была адом не из-за отсутствия денег.

– Знаешь, кто тут всем заправляет? – спросила Энид за чаем.

– Знаю. Дети.

– Вот чертово отродье. Если пожалуешься в полицию или в совет, запустят камнем в окно. А если хорошенько отчитаешь, услышишь в ответ грязную брань или на следующий день найдешь в почтовом ящике горелые тряпки. Как вы у себя с этим боретесь?

– Это трудно, Энид. По закону нельзя привлечь человека к суду без свидетельств.

– По закону? Только не говори мне о законе. Чем он нам помог? Потрачено тридцать миллионов или около того, чтобы посадить этого Кевина Максвелла, юристы на этом крепко нажились. И последнее дело об убийстве, которое вы вели, должно быть, влетело в копеечку.

– Если бы кого-то убили на вашем участке, было бы то же самое. Убийство рассматривается в первую очередь, – сказала Кейт.

– Значит, надо ждать, чтобы кого-то убили? Дела обстоят так, что долго ждать не придется.

– Разве у вас нет участкового полицейского? Должен быть.

– Бедняга! Он старается, но мальчишки над ним смеются. Здесь помогли бы строгие папаши – надирали бы таким деткам уши и при случае поучили ремнем. Но здесь нет отцов. Ведь как поступают нынешние молодые люди – трахнут девушку, заделают младенца и был таков. Да и девушки не рвутся замуж – а кто станет их винить? Лучше жить на пособие, чем ходить с разбитым носом каждую субботу, когда команда твоего мужика проиграет.

– Вы подавали просьбу о переезде в другой район?

– Что за дурацкий вопрос? Каждая приличная семья обращалась с такой просьбой, а здесь есть приличные семьи.

– Знаю. Я жила здесь с бабушкой, помните? Мы тоже были приличной семьей.

– Но ты уехала отсюда. И не вернулась. По понедельникам вывозят мусор, и у нас с самого утра швыряют отходы как попало в контейнер, но и на лестнице достаточно остается. Половина жильцов не знают назначения уборной или не желают знать. Ты обратила внимание, как воняет в лифте?

– Так всегда было.

– Тогда там только мочились, а теперь и большую нужду справляют. А если чертенят поймать и отвести в участок, знаешь, что будет? Ничего. Они со смехом вернутся домой. В восемь лет они уже состоят в бандах.