Мадам Пикассо Жирар Энн

Глава 32

Авиньон, июль 1914 года

Шесть месяцев спустя, в июле 1914 года, в Европе разразилась мировая война, которой все давно опасались, и французы были готовы выступить на защиту своей страны. Клич Vive la France![71] звучал от Парижа до Версаля и от Сере до Ниццы, а беззаботные годы, последовавшие за «прекрасной эпохой», быстро сменились ощущением паники, лихорадочными сборами и патриотическими лозунгами.

На смену бодрым мелодиям регтаймов и буйным торжествам, еще недавно наполнявшим парижские кафе, пришла «Марсельеза» и приглушенные разговоры о военной тактике, приближении воздушных эскадрилий и внезапной нехватке продуктов.

Когда прозвучали первые выстрелы и случился первый воздушный налет на Париж, Евы и Пикассо не было в столице. Пабло преподнес Еве сюрприз, арендовав летний дом в Авиньоне, чтобы она могла находиться в тепле и восстановить силы.

Пикассо нашел маленький белый дом с голубыми ставнями прямо в центре города. Здесь ей станет лучше, заверил он. Возможно, Пикассо сам верил в это, но мрачная неопределенность войны действовала ему на нервы. Он ежедневно перебирал бумаги и документы. В то время как он беспокоился о судьбе своих картин, оставшихся в Париже, и о безопасности своих сбережений, у Евы возобновились приступы тошноты и головокружения, но она решила пока не говорить Пикассо об этом. Кроме того, у нее оставалась тайная надежда, что она беременна.

– Если людей охватит паника, мы можем потерять все. Все мои деньги лежат во Французском банке в Париже, – объявил Пикассо однажды утром, развернув газету. – Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы отправиться со мной в столицу? Нужно забрать деньги. У нас не так уж много времени.

Он так беспокоился о судьбе своих сбережений, что не заметил, как Ева убрала со стола свою полную тарелку.

– Конечно, я поеду с тобой, – ответила она, надеясь, что сможет собраться с силами для поездки по железной дороге. Теперь она была партнером Пикассо и собиралась поддерживать его до конца.

На следующее утро, когда они вышли из поезда и смешались с толпой, Ева прильнула к Пикассо, ошеломленная видом города, который казался совершенно другим по сравнению с тем местом, откуда они уехали. Исчезли модные парижанки, гулявшие по бульварам в широкополых шляпках и нарядных платьях. На улицах не осталось почти никого, кроме солдат и полицейских.

Повсюду были расклеены листовки с объявлениями о мобилизации, призывавшие здоровых французов взяться за оружие. На смену общему веселью и беззаботности пришел страх.

– Не беспокойся, меня не призовут в армию, – сквозь зубы пробормотал Пикассо, когда они направлялись к большому каменному зданию банка возле Монпарнаса. – Я же не француз.

Снаружи собралась огромная толпа, а очередь к дверям растянулась на целый квартал. Пикассо крепче сжал руку Евы, когда они протолкались к охраннику, стоявшему у высокой железной двери с каменным выражением лица.

– Прошу прощения, но я должен ознакомиться со своим счетом, – сказал Пикассо и незаметно вручил охраннику серебряный франк.

– Messieur-dame, bienvenue[72], но вы не должны задерживаться на улице, среди этой толпы. Дело может обернуться плохо. Пожалуйста, быстрее проходите внутрь!

Ева чувствовала себя скверно из-за того, что их с Пикассо за взятку поместили в самом начале очереди, но она понимала, что положение отчаянное, и ожидание вполне могло стоить им гораздо больших денег.

Как только Пикассо забрал свои сбережения, упаковал их в ковровую сумку и проверил замок на двери новой квартиры, они поспешно вернулись в Авиньон. По его словам, Париж был неподходящим местом для тех, кто хотел переждать войну. Но война все равно настигла их. Когда они вернулись в дом с голубыми ставнями, их уже поджидали Жорж и Марсель Брак вместе с Андре Дереном, его любовницей Алисой Принсет и черной пастушеской овчаркой Сентинелем. Марсель Брак в знакомом жемчужном ожерелье с заплаканным видом сидела на кованой железной скамье у парадной двери.

– Мы надеялись, что вы проводите нас на вокзале, – угрюмо произнес Брак. – Нас обоих призвали в армию.

«Это невозможно», – подумала Ева, охваченная внезапной паникой. Ее болезнь, война, а теперь еще и это. Все изменялось слишком быстро, и она не успевала осмыслить происходящее.

– Моя дорогая Алиса собирается переждать войну в Монфаве у своей сестры, но она не может взять туда Сентинеля, – добавил Дерен.

Потрясенный неожиданными новостями, Пикассо опустился на корточки и погладил черные лохматые уши собаки, стоявшие торчком. Ева понимала, что этот жест должен был продемонстрировать его выдержку. Он не позволял себе оказывать животным знаки внимания после смерти Фрики, но этого пса он знал со щенячьего возраста. Ева видела, как выражение лица Пикассо невольно смягчилось, когда Сентинель завилял хвостом в ответ на ласку.

Не ощущая ничего, кроме сочувствия, Ева опустилась на скамью и обняла дрожащие плечи Марсель.

– Я уже ненавижу эту проклятую войну, – прорыдала та, закрыв лицо ладонями.

– Что же нам делать с бедным Сентинелем? – Алиса Принсет тоже плакала. – Он такой ласковый пес и совсем пропадет без Андре. Какой кошмар!

– Мы позаботимся о нем, пока вас не будет, – предложила Ева.

Пикассо затравленно взглянул на нее.

– Пожалуйста, Пабло. Мне в самом деле понадобится кто-нибудь, кто составил бы мне компанию, пока все будут в отъезде, а ты целыми днями работаешь в студии.

– Пожалуй, у нас нет выбора, – наконец признал Пикассо.

Немного позже они собрались на железнодорожном вокзале. Повсюду можно было видеть другие семьи, собравшиеся в огромном помещении из стали, железа и стекла. Солдаты красовались в новых мундирах. Женщины плакали и обнимали их. Маленькая девочка махала флажком. Потом раздался паровозный гудок, и его звук показался Еве похоронным маршем. Пикассо наконец взял у Дерена поводок Сентинеля, и мужчины обнялись на прощание.

– Надеюсь, эта война быстро закончится и мы вернемся к нашим мольбертам, – сказал Брак и подмигнул. Как и остальные, он старался держаться стоически. – Разумеется, наш испанец в полной мере воспользуется своим преимуществом и станет еще более знаменитым за время нашего отсутствия.

– Задай им жару, Уилбур, и мы покончим с этим, – сказал Пикассо и шутливо отсалютовал другу. Он не стал обнимать Брака; это было бы слишком мучительно для него.

– Vive la France! – воскликнула Ева и постаралась изобразить улыбку, скрывавшую ее сомнения в будущем.

Марсель Брак, все еще плакавшая, горячо обняла ее.

– Я должна попросить у вас прощения, – сказала она.

– За что?

– Мы с Алисой не слишком тепло отнеслись к вам с самого начала. Мы были холодны с вами из-за дружбы с Фернандой и прочих вещей.

– Я и не заметила, – солгала она, так как знала, что Пикассо слышит их разговор.

– Вы были очень добры к Пабло. Мы с Алисой убедились в этом.

– Не стоит так говорить только потому, что мы берем собаку, – неловко пошутила Ева, хотя по-прежнему ощущала боль от слов Марсель, произнесенных тогда, давно, у нее за спиной. Возможно, так она расчувствовалась из-за того, что ее муж отправлялся на войну. Тем не менее сейчас было ни к чему вспоминать старые обиды.

– Правда, Ева, мне очень жаль. Когда он жил с Фернандой, то был очень вспыльчивым. Зато сейчас от него исходит удивительный покой. Это в самом деле поразительно. Жорж говорит, что видит это в его картинах. Совершенно ясно, что это преображение произошло благодаря вам.

Они еще раз обнялись перед последним паровозным гудком. Все старались держаться непринужденно, но чудовищность войны и неизбежных потерь слишком давила на них. Наконец, Жорж Брак и Андре Дерен вошли в вагон и скрылись из виду.

В сентябре они получили известие о том, что Аполлинер ушел в армию. Из-за уголовного прошлого ему понадобилось в два раза больше времени, чтобы его кандидатуру одобрили. По словам Пикассо, он был рад тому, что они с Аполлинером успели помириться до начала войны. Они даже начали переписываться друг с другом. Пикассо сказал, что последний ланч, который она устроила для его друзей, очень много значил для всех.

Из их ближнего круга лишь Макса Жакоба сочли непригодным к военной службе. Но даже для тех, кто остался, война стал центральной темой жизни. Было введено рационирование, появился дефицит продовольствия, а в газетах ежедневно публиковались списки раненых и погибших.

Несмотря ни на что, Пикассо продолжал работать. Он создавал десятки новых кубистских полотен и снова вернулся к скульптуре. Ему не хватало ощущения сырой глины и гипса на пальцах.

Между тем он внушил себе, что Еве становится лучше. Она была молода, и она была бойцом по характеру. С ней все будет хорошо, снова и снова повторял он. У них все будет хорошо.

Однажды утром, после того как Пикассо оставил очередной холст сохнуть на мольберте, он принес Еве завтрак в постель. В то утро, когда он вернулся из булочной, он проделал все ритуалы, чтобы заглушить свои предрассудки. Он немного помедлил у двери, развернулся, сосчитал до пяти, снова развернулся и вошел в дом. Ничто дурное не может случиться… по крайней мере, не сегодня.

В течение нескольких секунд, пока запах свежих булочек не разбудил ее, Пикассо наблюдал за спящей Евой. Он наслаждался этим зрелищем. Когда она спала, ее лицо становилось детским и невыразимо очаровательным. Он до сих пор не мог поверить, что можно любить другого человека так сильно, как он любил Еву, или чувствовать себя настолько преданным кому-то. После всего, что они пережили вместе, он стал еще больше преклоняться перед ней. Ему хотелось стать ребенком вместе с нею и видеть свое отражение в ее ярких и невинных глазах. Тем не менее он чувствовал себя эгоистичным тираном. Какая-то часть его существа втайне радовалась, что ему не приходится делить ее ни с кем, кроме пса Дерена, который тоже обожал Еву. Верный своей кличке, Сентинель стоял на страже в ногах кровати, готовый защищать свою новую хозяйку.

– Сколько сейчас времени? – сонно спросила Ева, приподнявшись на локтях.

– Начало десятого.

– Почему ты не разбудил меня раньше? Ты хотя бы ложился сегодня?

– Я работал над новой вещью. Сначала поешь, а потом я тебе ее покажу.

Он наблюдал за выражением ее лица, когда она с беспокойством рассматривала поднос с булочками, чаем и ломтиками дыни.

– Ох, Пабло. Ты же знаешь, что я не завтракаю в постели.

– Когда мы только познакомились, ты не могла дождаться завтрака, – с подозрением в голосе заметил он.

– Я не могла дождаться тебя, Пабло, – с сонной улыбкой ответила Ева, когда он передал ей чашку чая и поцеловал в щеку. – О чем твоя новая картина?

– О тебе и твоей собаке. На тебе эта глупая накидка из лисьего меха.

Он имел в виду палантин, который купил для Евы в Ниме после того, как они посетили корриду.

– Таким образом ты пытался загладить свою вину: я с трудом вынесла это кровавое зрелище, – ответила Ева с притворно-надутым видом.

– Судя по всему, я потерпел неудачу, когда пытался продемонстрировать тебе великолепие корриды.

– Это уж точно.

Пикассо заправил ей за ухо выбившийся локон.

– После небольшого отдыха я собираюсь приступить к другой картине о тебе… вернее, о нас обоих.

– Мне нравится, как это звучит.

– Теперь, когда твои волосы отросли и снова блестят, я испытываю прилив вдохновения. У меня есть идея нарисовать тебя в образе натурщицы. Ты выходишь из гардеробной, а я рисую самого себя, ожидающего твоего появления. В сущности я могу оставить свое лицо лишь в виде эскиза, а не автопортрета, чтобы сосредоточить внимание на тебе и твоем роскошном теле.

Ева игриво приподняла бровь.

– Понятно. Значит, я буду обнаженной?

– Разумеется. И если все получится так хорошо, как я себе это представляю, это будет мой свадебный подарок для тебя.

Ева опустилась на подушки.

– Пабло, мы уже обсуждали это. Еще слишком рано.

– Прошел год, mi amor. Сейчас ты так же здорова, как и я. Все ужасы остались позади, и траур по моему отцу подошел к концу, так что нет причин ждать еще дольше. То есть если ты любишь меня, конечно.

– Я буду вечно любить тебя.

– Тогда решено. В газетах пишут, что в Париже стало спокойнее. Мне не терпится проверить квартиру и убедиться в том, что там все в порядке. Гертруда с Алисой тоже вернутся и смогут присутствовать на свадьбе. Члены моей семьи ожидают лишь моих указаний.

– Ты ведь знаешь, что отель «Морис» превращен в госпиталь для раненых солдат.

– Есть другие отели. Это не проблема.

– Но тот отель бы особенным для нас обоих. Если мы устроим свадебный завтрак где-то еще, это будет дурным знаком.

– Кто теперь говорит о предрассудках? Все уже распланировано. Я сам отвезу нас на автомобиле из церкви с особым шиком и испанскими колокольчиками, привязанными сзади.

– Но ты не умеешь водить! – ахнула Ева. Сентинель залаял.

– Еще не умею, но собираюсь купить автомобиль, поэтому должен научиться. Я договорился об уроке вождения с молодым солдатом. Первый урок – сегодня, во второй половине дня. Потом я куплю у него машину. Его семья нуждается в деньгах, но его отец не примет в подарок ничего, даже эскиза. Эти люди во многом напоминают мне нас с отцом в прошлом. Думаю, я должен учитывать и это обстоятельство.

– Ты очень добрый человек, Пабло Пикассо, – Ева улыбнулась и поцеловала его в щеку.

– Никому не говори об этом, – он усмехнулся. – Кроме того, я мужчина, который любит свою женщину… yo amo a mi mujer.

Позднее, когда Ева и Пикассо шли по городу, все вокруг напоминало о серьезности положения и о войне, которая казалась бесконечной. Сейчас ситуация стала менее острой, но конфликт был еще далек от завершения. Между тем Авиньон превратился в настоящий военный лагерь. Живописные мощеные улицы теперь были заполнены батальонами марширующих солдат и толпами оборванных беженцев. Повозки с сеном и велосипеды сменились грузовиками с оружием или добровольцами. Войска располагались в театре, здании суда и даже в историческом Папском дворце.

Они встретились с молодым солдатом перед конюшней возле отеля «Девиль». Он гордо стоял в новом синем мундире с золочеными пуговицами, высоких черных сапогах и аккуратной фуражке. Когда Ева увидела его, то подумала, что ему не больше шестнадцати лет, несмотря на щеточку черных усов, которые он отрастил, чтобы казаться старше. Пикассо дружелюбно похлопал его по плечу, прежде чем они направились к автомобилю «Пежо» темно-бордового цвета.

Ева до сих пор не привыкла пользоваться автомобилем, но пока они ехали, она наслаждалась блаженным ощущением от солнечных лучей на лице и ветра, свистевшего в ушах. Дорога извивалась рядом с серебристой лентой Роны и пролегала в тени четырех каменных арок знаменитого Авиньонского моста. Здесь она чувствовала себя свободной от войны, от боли и беспокойства о болезни.

В конце концов, молодой солдат и Пикассо поменялись местами. Ева затаила дыхание в предвкушении новых ощущений. Пикассо был гордым человеком, и она знала, что вождение будет нелегким испытанием для него. Автомобиль покатился вперед, и Пикассо попытался выжать сцепление, но машина дернулась и резко остановилась. Краем глаза Ева заметила, что юноша прячет улыбку. Пикассо попробовал еще раз, и автомобиль снова чихнул и заглох на узкой грунтовой дороге.

– Mierda![73] – прорычал он и грохнул кулаком по рулю.

Это зрелище показалось Еве настолько комичным, что она прикрыла рот ладонью, но от резкого движения что-то сместилось у нее внутри. Боль была такой внезапной и ошеломительной, что она согнулась пополам и захрипела. Пикассо повернулся назад и едва не закричал… а потом увидел лицо Евы.

– Нам лучше найти госпиталь, Пабло, – только и смогла вымолвить она.

Глава 33

Позже, когда наступила зима, Ева изо всех сил пыталась вспомнить, что произошло в тот ужасный день. Пока что прошлое возвращалось лишь отдельными фрагментами. Молодой солдат, мчавшийся на автомобиле по улицам Авиньона к больнице Святой Марты, в то время когда она корчилась от боли на заднем сиденье. Долгая поездка в Париж в трясущемся вагоне, когда она лежала на руках у Пикассо, одурманенная опиумом, приглушавшим восприятие действительности. Потом улыбка Пикассо. Темно-вишневый автомобиль. Солдаты, марширующие по мостовой, маленький мальчик, машущий ей вслед… И их уютный дом с голубыми ставнями, который она успела полюбить.

Врач в авиньонской больнице подтвердил то, о чем Ева уже догадывалась. Появились метастазы, и хирургическое удаление обеих грудей было уже не предметом выбора, а единственной возможностью продлить ей жизнь.

Пикассо настоял на том, чтобы операция прошла в Париже под руководством лучших специалистов. По его словам, деньги не представляли проблемы. Гертруда доверяла доктору Руссо, поэтому Пикассо остановил свой выбор на нем. Когда в городе выпал первый снег, Ева покорно согласилась на операцию. Она больше не могла воевать с собственным телом, и у нее не осталось сил возражать Пикассо, несмотря на страх, что после ужасного события их отношения больше никогда не станут прежними. Всю свою жизнь он вдохновлялся женской красотой. Теперь она превратится в черепок разбитой вазы из китайского фарфора – в жалкое подобие былого совершенства.

В конце концов Пикассо будет вынужден найти ей замену в своей постели: сначала она заменила Фернанду, а теперь какая-то другая женщина заменит ее. Естественно, он не захочет причинять ей боль. Он внушит себе, что она ни о чем не догадается, и будет прилагать огромные усилия, чтобы скрыть новый роман, – точно так же, как он сначала скрывал ее существование от своих друзей. Возможно, сейчас он даже не вполне сознает, в какое отчаяние повергнут его мысли о болезни и смерти. Ну, что ж, хотя бы на короткое время ей удалось изменить его и подарить ему вдохновение. Ева гордилась этим, как и своим вкладом в создание некоторых картин Пикассо.

Ее разум, уставший от бесконечной боли и затуманенный обезболивающими средствами, подсказывал, что прошло много времени, прежде чем она смогла вспомнить факты, а не обрывки снов, когда, наконец, открыла глаза. Впервые она почувствовала, что вполне воспринимает окружающее, в парижской квартире на улице Шольшер. Затерявшись под одеялами на огромной кровати из красного дерева, сначала она увидела большую фреску, обрамленную в раму и прислоненную к стене спальни. Каждый раз, когда она смотрела на нее, то вспоминала Сорг, и эти воспоминания были сладостно-горькими. Она всегда будет тосковать по этому дому и счастливым дням, проведенным вместе с Пикассо.

В парижской квартире стояла тишина. Слава богу, Пикассо наконец ушел. Он отчаянно нуждался в перемене обстановки. Ева помнила, что он целыми днями не отходил от нее. Она слышала его голос, настойчиво повторявший, что он не должен покидать ее даже ради работы. Ничто другое не значит для него так много, как она, повторял он. Теперь она слышала лишь свист ветра в ветвях деревьев за высокими окнами.

Ева с трудом противилась желанию снова заснуть. Она огляделась вокруг и увидела огонь в камине и картину Ma jolie, которую он выставил для нее на каминной полке. Спальня была уставлена множеством хрустальных ваз с цветами, и они походили на маленькие вспышки живых красок на фоне серых одеял, повязок и пузырьков с лекарствами. Все цветы были доставлены по указанию Пикассо, кроме оранжерейных роз, это был подарок Гертруды и Алисы. Они были единственными друзьями, знавшими об операции. Ева взяла с них клятву не рассказывать об этом никому другому. Горе и жалость в глаза Пикассо и без того были для нее тяжким бременем. «Скажите всем, что у меня воспаление легких или новый приступ бронхита, – попросила она. – Я просто не смогу вынести чужое сочувствие. Скажите что угодно, только не правду!»

Пикассо твердо придерживался занятой позиции. Он не отходил от ее постели. Дни превращались в недели. Он мало работал и еще меньше спал. Он беседовал с врачами. Он предлагал увеличить дозы обезболивающих препаратов. Часто, особенно с закрытыми глазами, она слышала в его голосе неизбывное страдание. Этот звук преследовал ее.

«Как странно», – подумала Ева, глядя из окна на деревья, за которыми угадывались очертания кладбища Монпарнас. Только сейчас она оценила горькую иронию и уместность этого вида.

Мрачная мысль удивила ее. Вместо тоски и опустошенности Ева ощущала в происходящем оттенок черного юмора. О чем думают другие умирающие люди? По крайней мере, она была рада, что может оставить эти мысли при себе. Во внутреннем уединении ей не нужно было соглашаться с упрямым оптимизмом Пикассо и с надеждой на благополучный исход, не требующий смирения перед неизбежностью.

Париж по-прежнему сильно отличался от города, из которого они уехали в Авиньон. Казалось, изменения произошли целую вечность назад. Оживленные кафе на Монпарнасе, которые она так любила, теперь были похожи на тусклые пустые раковины, куда почти никто не заглядывал. Над городом то и дело раздавались сирены воздушной тревоги, и веселый звон бокалов был давно забыт, теперь главенствовал перестук колес войны, которой не было видно конца.

Самое худшее как будто отступило на задний план, но приметы повседневного мира никуда не исчезли.

Теперь так много мужчин носили военные мундиры, что Пикассо неизбежно выделялся на улице среди прохожих. Женщины, чьи мужья и сыновья ушли на войну, смотрели на него с презрением. В их глазах он был очередным молодым человеком, которому каким-то образом удалось избежать отправки на фронт. Они бросали в него белые перья, как и в любого другого юношу, который не посчитал своим долгом защищать Францию. Белое перо обозначало трусость.

Политическая ситуация сказалась на его известности и продажах его картин. Произведения Пикассо стоимостью в тысячи франков оставались в студии Канвейлера, поскольку тот уехал за границу и не мог вернуться во Францию. Его галерея была захвачена правительством, а все произведения арестованы, так что их нельзя было продать. Канвейлер задолжал Пикассо целое состояния, но богатство, как и счастье, бывает изменчивым и мимолетным, думала Ева. Жизнь теперь определенно казалась ей такой.

Ева заставила себя встать. Сейчас она осталась одна и решила позаботиться о себе, – вернее, о том, что от нее осталось. Она спустила ноги с кровати, зная о том, что Пикассо не разрешил бы это сделать, но он не мог постоянно находиться рядом.

Собравшись с силами, Ева зашаркала через комнату к зеркалу в гардеробе. Она вдруг вспомнила яркие зеркала на гримерных столиках в «Мулен Руж». Неужели все это было настоящим: свет, костюмы, радостное волнение?

Ева глубоко вздохнула и начала разворачивать повязки, стягивавшие ее грудь. Она снова прислушалась, не идет ли Пикассо, но в квартире было тихо. Она должна встретиться лицом к лицу с чудовищем, которое теперь находилось под бинтами.

Бинты разворачивались и падали на пол, и она увидела темные пятна засохшей крови, а потом длинные зловещие шрамы. Когда она поняла, что стало с ее некогда прекрасным телом, то рухнула на ковер как тряпичная кукла и наконец разрыдалась от первобытной муки, в которой до сих пор отказывала себе.

Сквозь слезы она увидела эскиз – чудесный рисунок Пикассо, созданный в ту ночь, когда все казалось возможным. На рисунке она представала в образе хрупкой красавицы, безупречной и чувственной. В тот день она чувствовала себя настоящей женщиной, и ему удалось передать это ощущение. Эскиз стоял на комоде под зеркалом, по-прежнему в блокноте и без рамки. Теперь это казалось символом их совместной жизни, неполной и незавершенной. Какой теперь она предстанет в глазах художника? Она больше никогда не будет красавицей, и он не сможет назвать ее ma jolie. Ева встала, взяла эскиз и провела пальцами по линиям. Ее глаза наполнились беспомощными слезами. Она чувствовала себя полной дурой из-за того, что много раз убеждала Пикассо обрести мир с Богом и поверить в их общее счастье.

– Зачем Ты сотворил это? – она говорила и плакала, обратив гневный взгляд к потолку. – Это был такой дивный сон…

В приступе отчаяния Ева вырвала рисунок из блокнота, повернулась к камину и швырнула эскиз Пикассо в огонь.

– Совершенство так же мимолетно, как обещание вечного счастья, – крикнула она. – Я была дурой, если хотя бы на миг усомнилась в этом!

Наступил ноябрь, пришли настоящие холода. Алиса передала Еве чашку молока. Ева лежала на диване у камина в квартире Гертруды Стайн на улице Флерю. Ева была еще слишком слаба и не могла долго сидеть, но хорошо, что она смогла выбраться из своей спальни. Вид на кладбище становился для нее невыносимым; кроме того, она обожала Алису Токлас.

Какое-то время они смотрели на Гертруду и Пикассо, сидевших за большим обеденным столом в центре комнаты. Как обычно, эти двое были поглощены беседой друг с другом.

– Скоро придет Макс, – сказала Алиса под ровное гудение боевых самолетов, пролетавших над ними. – Вы же знаете, он никогда не пропустит бесплатный обед.

Ева улыбнулась и подумала о том, как правдиво эти слова прозвучали по отношению к неугомонному поэту, который однажды летом был так добр к ней. Она знала о болезненных привычках и нездоровых страстях, продолжавших преследовать его. Тем не менее он произвел на нее глубокое впечатление, и она скучала по его откровенности и чувству юмора, к которому только начала привыкать. Он приведет Сильветту. Все они сблизились за прошедший год, особенно с тех пор, когда она разрешила Пикассо раскрыть друзьям правду о своем состоянии. Наряду с Гертрудой и Алисой, все они изо всех сил старались поддерживать ее.

Когда они вошли в комнату, то по мрачному выражению лица Макса все догадались, что он принес недобрые вести. «Проклятая война», – подумала Ева, гадая о том, увидит ли она ее конец.

– Аполлинер? – спросила Гертруда.

– Слава богу, с Апо все в порядке, – отозвался Макс. Гертруда обняла его. – Но я получил письмо от Марсель Брак. Жорж был тяжело ранен в бою при Теруане. Пуля попала в голову. Никто не может сказать, выживет ли он.

– Уилбур. Dios, Madre Maria[74], только не это, – пробормотал Пикассо, и Макс попросил всех помолиться вслух за выздоровление Брака.

За столом Ева положила руку на плечо Пикассо. Гертруда со слезами на глазах взяла его за руку.

– Не знаю, как я буду жить, если он не выживет, – сдавленным голосом произнес он.

– Лучше не думай об этом, Пабло, – посоветовала Гертруда.

– Чем больше я стараюсь избежать смерти, тем чаще она преследует меня.

Все знали, что он думает о Еве. Беспомощный гнев снова овладел ею. Сильветта протянула Еве носовой платок.

– Марсель в полном отчаянии. Она не сможет жить без него. Ее жизнь будет кончена.

– Никто не хочет жить, когда теряет близкого человека, Пабло, – тихо произнесла Ева. – Но у нас в самом деле нет другого выбора. Людям приходится жить дальше. Они строят новую жизнь. Со временем раны затягиваются, и воспоминания становятся драгоценными, не так ли?

– Не для всех! – с внезапным гневом отрезал Пикассо. Ева понимала, что он говорит не о Марсель и Жорже, а о них. Некоторые люди слишком дороги, чтобы рана могла затянуться.

– Я знаю, mon amour, – нежно ответила она. – Я знаю.

На самом деле, ничего другого она сказать не могла, потому что в душе понимала, что Пикассо прав. Сама она никогда бы не оправилась от потери Пабло.

После этого известия общее настроение упало. Никто не знал, что сказать. Но то, что все они собрались вместе, как-то утешало. Они говорили о Браке, и каждый, кто знал его, добавлял свои воспоминания о нем и о счастливых временах, которые когда-то дарили им счастье.

Ева подумала: а будут ли они так же, все вместе, вспоминать о ней?

После обеда друзья расселись вокруг дивана, чтобы Ева снова могла лежать спокойно. Сильветта сидела на обитой бархатом ручке кресла, где сгорбился Макс. Он стал более субтильным и хрупким. Но сейчас они с Сильветтой улыбались и многозначительно переглядывались друг с другом. Очевидно, этот вечер должен был привести к новым откровениям. Судя по выражениям их лиц, эти новости были гораздо более приятными.

– Ну-ка, вы оба, рассказывайте, в чем дело? Мне кажется, у вас есть новости, – сказала Ева, когда Пикассо с Гертрудой снова отошли в другой конец комнаты и Алиса присоединилась к ним.

Сильветта ответила первой.

– Это наконец случилось, Ева. Я собираюсь стать настоящей актрисой. Мне дали звездную роль в варьете!

– О, Сильветта, это же чудесно!

– Ты всегда говорила, что я не вечно буду обычной танцовщицей, и твое предсказание наконец сбылось.

– Прими мои поздравления. Я так рада за тебя!

Ева действительно радовалась за свою подругу. Грустно было лишь из-за того, что она не увидит ее триумф на сцене. Существовало множество прекрасных вещей, которые она больше никогда не увидит.

– Признаюсь, мне нечем крыть, – тихо сказал Макс. – Тем не менее я собираюсь на следующей неделе креститься.

– Но ведь ты еврей.

Он широко улыбнулся и блеснул голубыми глазами.

– Да, это так, но пора перейти к решительным действиям. Моя жизнь превратилась в бардак, но недавно я испытал видение, и мне было велено впустить Господа в свое сердце.

– Следовало бы догадаться об этом. Я помню, как ты советовал мне молиться, – сказала Ева.

– Пикассо согласился стать моим крестным отцом.

– Ты уже говорил с ним об этом?

– Да. Я хотел попросить тебя быть моей крестной матерью, но Пабло утверждает, что ты не вполне здорова.

– Думаю, он прав.

– Ты не обидишься, если вместо тебя будет Сильветта? Она твоя близкая подруга, и она прекрасно справится с этой ролью. А я буду представлять себе, что со мной рядом ты.

– Замечательная мысль, – слабым голосом ответила Ева. – Не могу предложить лучшей кандидатуры. Конечно, мне хотелось бы быть вместе с тобой в такой важный день. Где ты будешь креститься?

– В Сионском аббатстве. Пикассо все устроил. Ты знаешь это место?

«Там мы собирались венчаться», – хотелось ответить Еве. Но не было никакого смысла портить эту замечательную новость.

– Он определенно стал другим человеком с тех пор, как ты вошла в его жизнь, Ева, – сказал Макс. – Честно говоря, я никогда не думал, что он может найти для себя кого-то лучше, чем Фернанда. Сначала они были впечатляющей парой. Поэт, живущий во мне, сравнивал ее с яркой падающей звездой, сияющей и хрупкой. Но ты похожа на волну, сила и глубина которой никогда не иссякают. С тобой Пикассо обрел доброту, которая определенно сделала его лучше. Он преобразился. Все это произошло лишь благодаря тебе, и я с радостью признаю это.

– Он изменил и меня, Макс. Не думаю, что я сделала бы и половину того, чего достигла вместе с ним.

– Надеюсь, ты простишь мое отношение к тебе в самом начале наших отношений?

– Но ведь мы с тобой нашли общий язык в Сере. Я рада, что мы друзья.

Макс наклонился и перешел на шепот. Она вдруг заметила слезы, блестевшие в его глазах.

– Ты должна выздороветь, Ева. Не только ради Пабло, но ради всех нас.

– Я стараюсь, Макс. Я в самом деле стараюсь.

…Смерть стала черным призраком, ежедневно маячившим за спиной Пикассо. Тем не менее он рисовал с огромным воодушевлением, вдохновение наконец вернулось к нему. Он сражался со смертью, как опытный матадор сражается с быком. Мысль о корриде волновала его так же сильно, как и раньше. Он всегда любил страстный ритуал схватки с быком, символизировавший непреклонную решимость.

Он рисовал и рисовал. Ева спала. Все для него сплелось в один запутанный клубок. Чувства. Работа. Гнев. Жизнь. Смерть. Любовь. Секс. Он страстно желал, чтобы все было как прежде, но понимал, что это уже невозможно. И, наконец, предательство. В конце концов, разве Бог не нарушил сделку, когда он снова заставил себя довериться Его воле?

Пикассо продолжал рисовать, а Еве становилось все хуже и хуже. В те моменты, когда ностальгия одерживала верх над гневом, он создавал кубистские полотна и даже новых арлекинов. Он делал эскизы и занимался лепкой с такой страстью, как будто от этого зависела его жизнь. Когда вспыхивала ярость, он выплескивал свою боль на холсты в сюжетах, наполненных сарказмом, жестокостью и даже насмешками над болезнью Евы, потому что, в конце концов, он не мог открыто сердиться на женщину, дожидавшуюся смерти. Боль заставляла его провозглашать, что он, а не Бог, является творцом любых чувств.

Но однажды, когда он дошел до предела, очередная вспышка ярости оказалась чрезмерной даже для него. Он создал жуткий образ женщины, чьи груди были гвоздями приколочены к грудной клетке. Нечто чудовищное. Он в ужасе смотрел на свое творение, словно кто-то другой, а не он, создал эту кошмарную картину. Это была не Ева, не женщина его сердца. Тем не менее он изобразил ее. Вне себя от горя Пикассо закрыл лицо руками. Потом он поставил на мольберт чистый холст, чтобы начать снова.

Раненый ребенок, скрытый внутри, умолял его расстаться с Евой. Это облегчит неустанную боль, ведь она с каждым днем становилась все слабее, а он был бессилен помочь ей. Пикассо всегда испытывал сложные чувства по отношению к болезни и смерти, даже когда не понимал их. Но если он будет стараться поскорее разобраться в них, то потеряет Еву так же, как потерял Кончиту – беспомощный и с мучительным раскаянием в душе.