Мадам Пикассо Жирар Энн
– Тогда скажи, достаточно ли ты любишь меня, чтобы помочь мне приготовить обед? – спросила Ева, когда он положил голову ей на бедро.
Пикассо продвинулся вверх по изгибам ее тела, пока их губы не встретились, и прильнул к ней в чувственном поцелуе.
– Если ты обещаешь надеть только передник, пока будешь готовить, то, может быть, на этот раз от меня будет какой-то толк.
– А если нас кто-нибудь увидит? – улыбнулась Ева и погладила его волосы.
– Никто нас не увидит. Здесь мы существуем только друг для друга, а снаружи никого нет. Это наш маленький рай.
Оба были в этом согласны. Ева не могла представить большего счастья где-либо еще, и знала, что Пикассо думает то же самое. Лето в Провансе было наполнено волшебством, новым для них обоих.
Ева прочитала все книги о живописи, какие смогла найти, и начала вышивать ткань, которую собиралась превратить в изящную накидку. Между тем Пикассо неустанно заполнял стены студии своими новыми полотнами. Он работал гуашью и чернилами на бумаге, а также новыми масляными красками на холсте, иногда несколько часов подряд. Материал не имел значения. Радость и вдохновение, которое он испытывал здесь, проявлялись в ярких красках, которые он использовал.
Со своей стороны, Ева снова начала испытывать удовольствие как от шитья, так и от успокаивающего искусства вышивки, вспоминая учебу в Венсенне под терпеливым руководством матери. Изучая мир искусства, она открывала для себя новые стороны живописи. Многообразие знаний поражало ее, и в жаркие солнечные дни они проводили больше времени в своем уютном убежище, нежели вне его стен. Казалось, что все, от чего ей хотелось бежать в Париж, теперь радовало ее в Провансе, и она еще никогда не чувствовала себя такой живой и естественной.
Ева души не чаяла в Пикассо, а он расцветал под ее нежной опекой. Для них обоих прошлое казалось очень далеким, когда она готовила ему суфле из шпината и телячью вырезку по рецепту его матери, и Ева верила, что любые темные духи и предрассудки, некогда осаждавшие Пикассо, теперь обрели покой.
– Канвейлер наконец-то все продал, – сказал Пикассо однажды поздним утром, стоя за мольбертом.
Ева сидела на полу рядом с ним, разложив выкройки для платья, которое она собиралась сшить и подарить Сильветте.
– Когда я вышел за газетой, коробка стояла снаружи.
– Я знаю, как ты скучал по своим особым кистям и старому мольберту.
– И по твоему очаровательному желтому кимоно. Мы так спешили уехать из Парижа, что оставили даже его, – с озорным видом произнес Пикассо, когда достал халат из коробки и протянул ей.
«Какая насыщенная жизнь выпала этому кимоно, – радостно подумала Ева. – Из Польши в Венсенн, из Венсенна в «Мулен Руж», а теперь в Сорг». Она продела руки в широкие рукава, наслаждаясь чувственным прикосновением прохладного шелка.
– В коробке было кое-что еще, – сказал Пикассо и передал ей сложенный экземпляр газеты «Парижская жизнь», который был засунут между холстами на мольберте. Карикатура на газетной странице сразу же бросалась в глаза. – Мне это неприятно, но я должен быть честным с тобой.
Ева даже издалека узнала рисунок, потому что была хорошо знакома с художником. Она видела, что карикатура подписана Маркуссисом, как Луи теперь называл себя. «О, Луи, как ты мог?» – с какой-то отстраненной печалью подумала она. Когда-то они были близки друг с другом, но Луи так сильно изменился, что она не различала и следа той доброты, которая с самого начала привлекла ее в нем. Иронический заголовок гласил «Шахерезада на балу у султана».
Луи изобразил ее в комичной форме рассказчицы, соблазнившей правителя своей изобретательностью. Он воспользовался своими связями в газете, чтобы высмеять Еву. Рядом с ней он нарисовал Пикассо с шаром на цепи, прикованным к его лодыжке, и самого себя, пляшущего от радости. Внизу стояла надпись: «Джентльмен, который расстался с иллюзиями. Счастливый холостяк и новобрачные».
Ева опустилась на табурет рядом с мольбертом и скомкала газету на коленях. Куда бы они ни уехали, прошлое повсюду настигало их.
– Почему Канвейлер прислал это?
– Думаю, он хотел предупредить, какие сплетни ожидают нас после возвращения в Париж, – со вздохом ответил Пикассо.
– О, Пабло, значит, мы должны вернуться? Почему бы нам не остаться здесь, где мы так счастливы?
– Ах, ma jolie Ева, любовь моей жизни, потому что это не настоящий мир. Рано или поздно мне придется вернуться туда, где живут Воллар и Канвейлер, если я не хочу, чтобы Матисс, Брак или даже Дерен затмили мою славу.
Ева почувствовала, как к ее глазам подступили слезы, но усилием воли отогнала их прочь. Пикассо с отсутствующим видом смотрел на выкройку для платья, которую она разложила на полу, и куски ткани, раскроенные по лекалам для рукавов и лифа. Она видела, что он погружен в раздумья. Потом Пикассо опустился на пол и принялся наугад раскладывать кусочки бумаги. Он взял ее ножницы и вырезал из газеты силуэты разной формы.
– Я занимался этим, когда был мальчишкой в Барселоне. Женщины из соседней квартиры работали швеями, они делали выкройки и всегда оставляли мне куски бумаги, а я размышлял и мастерил другие вещи, вроде небольших коллажей.
– Одна из них была твоей любовницей? – с легкой улыбкой поинтересовалась Ева, наблюдавшая за тем, как его спонтанный замысел обретает форму.
Пикассо поднял голову, словно изумленный ее вопросом.
– Думаю, мне стоит хоть что-то сохранить в тайне от тебя, – сказал он.
Ева рассмеялась. Возможно, он был прав, поэтому она решила сменить тему.
– Для настоящего бумажного коллажа тебе понадобится клей.
Он поместил кусочек от рисунка Луи за рекламой мыла «Норд». Потом он вырезал сердечко из ткани и положил его на карикатурное лицо Луи.
– Пожалуй, мне стоит побольше заниматься коллажами, – сказал он. – Это отлично успокаивает меня.
Словно грешник, кающийся в том, чего она никогда не поймет, Пикассо приблизился к Еве на коленях и положил голову на гладкий шелк ее кимоно. Прикоснувшись к щеке возлюбленного, Ева наклонилась вперед и поцеловала его макушку, снова удивляясь глубине своей любви.
Собачий лай на улице нарушил тихую идиллию момента. Пикассо вскочил на ноги, и его лицо озарилось мальчишеским восторгом.
– Я узнаю этот лай где угодно. Фрика!
Он побежал к двери, распахнул ее и наткнулся на большую лохматую собаку, которая снова залаяла и игриво повалила его на пол рядом с шофером, привезшим ее из Парижа. Фрика завиляла хвостом и принялась облизывать слезы, наполнившие глаза Пикассо. Ева впервые видела его таким расчувствовавшимся. Кто бы мог подумать, что такой брутальный мужчина окажется настолько сентиментальным?
Пикассо смеялся, пока Фрика устраивалась у него на коленях, словно щенок-переросток, а ее лохматый хвост мотался по полу взад-вперед, как метелка.
– Единственное, чего не хватает для полного счастья, – это приезда Жоржа и Марсель через пять минут!
«Действительно, чего еще можно пожелать?» – разочарованно подумала Ева.
Они больше не считались его друзьями, однако когда-то он доверял каждому из них. Он не терпел предательства, но остро переживал утрату друзей. Пока Ева спала наверху, Пикассо в тихой ярости расхаживал по студии, освещенной керосиновой лампой и лунным сиянием. В этот час его демоны терзали художника сильнее всего.
При Еве он почти не вспоминал о неприятной сцене в Сере с участием Фернанды и супругов Пишо или о встречах с Ван Донгеном и Матиссом в Авиньоне. Они больше не говорили о карикатуре Маркуссиса, и Пикассо не рассказал Еве, как он угрожал Луи перед отъездом из Парижа. Ему не нравилось держать Еву в неведении, поскольку это походило на измену, но глубина его страсти и потребность защитить ее заставляли его двигаться дальше и находить творческий выход для своих мощных эмоций.
Он знал, что должен преподнести Еве какой-то подарок в этом особом месте – не нарисовать картину, но создать нечто более глобальное, например, фреску, которая навсегда привяжет их к этому дому, что бы ни открылось им в будущем.
Пикассо снял два недавно законченных холста с большой стены у парадной двери. Он изучил плоскость стены и силуэты, которые нанес карандашом в тех местах, где собирался написать фреску, когда неожиданно увидел Еву, прислонившуюся к дверному косяку и одетую в желтое кимоно. Он так увлекся своими мыслями, что не слышал, как она спустилась по лестнице. Пикассо опустился на корточки, пораженный тем, как изысканно она выглядела в этом освещении. Она не имела представления, как мало усилий ей нужно, чтобы совершенно уничтожить его, подумал Пабло. Если с ней что-то случится… но он не мог и подумать об этом.
– Ты еще не ложился? – сонно спросила Ева, протирая глаза. – Скоро рассветет.
– Я сейчас поднимусь. Возвращайся в постель.
– Только с тобой.
Она обвела кончиками пальцев большой круг, который Пикассо нарисовал на голой стене. Внутри круга он изобразил силуэт гитары и бутылку перно, похожую на ту, которую они пили с Жоржем Браком и его женой. В центре, на самом заметном месте, были выписаны знакомые слова Ma jolie, которые он уже использовал в одной из своих картин. Здесь они были написаны жирным шрифтом, как объявления в газете.
Ева недоуменно рассматривала силуэты.
– Что это значит для тебя? – спросила она, подойдя сзади и прикоснувшись к его плечу.
– Это частица нас обоих, которая навеки останется здесь.
Ему нравилось, что в ее присутствии он мог свободно экспериментировать с новыми материалами без всякой критики или задних мыслей. Пикассо еще никогда не хотелось так детально делиться с женщиной сущностью своего творческого духа. Ева в самом деле была новой музой, на появление которой он давно надеялся.
– Значит, метафорически выражаясь, ты видишь меня в форме гитары? – спросила Ева, продолжавшая смотреть на стену.
– Я не вижу тебя так в буквальном смысле, но иногда чувствую тебя таким образом. Я ощущаю жизнь, которая пульсирует внутри, когда я прикасаюсь к тебе. Традиционный портрет сейчас кажется мне поверхностным и даже оскорбительным, потому что мои чувства очень далеки от традиционных.
Он прервался, стараясь разобраться в ее реакции.
– Я хочу уловить страсть, которая существует между нами, и навеки запечатлеть ее. Это наша суть, а не лицо, которое я мог бы изобразить в художественной школе.
Пикассо замолчал и в ожидании смотрел на Еву. Озадаченное выражение ее лица заставило его пожалеть о том, что он так раскрылся перед ней. Он был уверен, что это не имело смысла.
Ева снова повернулась к будущей фреске и внимательно присмотрелась к силуэтам.
– Я хочу посмотреть, как ты работаешь.
– Это может быть утомительно, – предупредил он, втайне надеясь, что она не откажется.
– Мне не будет скучно, потому что речь идет о нас обоих.
Пикассо посмотрел на ее сузившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. Он понял, о чем она думает, и улыбнулся при мысли о том, насколько осторожными они до сих пор были в своих фантазиях друг о друге.
Пикассо подошел к мольберту, взял кисть и баночку с краской, а потом повернулся к Еве. Он окунул кисть в краску, передал ей и накрыл ее руку своей. Прикосновение к теплой мягкой коже пробудило не только страсть, но и творческий пыл.
– Помоги мне нарисовать эту фреску, – попросил он.
Она рассмеялась.
– Я же не Пикассо! Я не смогу этого сделать!
– Скоро ты будешь Евой Пикассо. А теперь давай приступим к созданию нашего шедевра.
Летом Пикассо старался меньше курить, поскольку чувствовал, что Еве это не нравится, хотя она никогда не жаловалась. Он стал курить трубку вместо сигарет, как было модно среди людей их возраста, старавшихся придать своему юному образу некоторую серьезность. Пикассо сжимал в углу рта маленькую трубку из березовой капы, а потом изучал свое отражение в зеркале. Когда Ева подшучивала над ним, он совал мундштук ей в губы и превращал это в эротическую игру.
В Провансе они стали еще более одержимы друг другом, чем раньше.
Ближе к концу июля желание Пикассо наконец исполнилось: Жорж Брак и его жена приехали в Сорг. По словам Брака, они собирались купить летний домик на побережье, где летом обычно стоит более прохладная погода. Супруги остались погостить до середины августа, а потом на несколько дней пригласили их в Марсель.
Ева так ничего и не сказала Пикассо и не стала открываться Марсель Брак в том, что она слышала их разговор с Алисой в кафе «Гранд». Тем не менее она оставалась начеку. Возможно, она выглядела наивно, но видела вещи в реальном свете. Это был мир Пикассо, и она была намерена оставаться в нем центральной фигурой.
Он никогда не узнает ее тайн. Но Ева хотела, чтобы он никогда не забывал, кем она стала для него.
Она до сих пор ничего не сказала ему о приступах тошноты и головокружения, которые она испытывала последние несколько дней. Сначала Ева подумала, что это легкое пищевое отравление, но тошнота не проходила. Она знала, что Пикассо встревожится, если узнает о ее недомогании, поэтому решила промолчать.
Однажды за обедом Брак рассказал Пикассо о набережной в Марселе, где продавались предметы искусства, изготовленные племенами африканских туземцев. У Пикассо уже была коллекция африканских масок, которую он собирал в своей бывшей квартире в Париже. Они вдохновили его на создание многих картин, особенно его любимого полотна под названием «Девицы из Авиньо». Канвейлер хотел, чтобы он дал картине более респектабельное название «Авиньонские девушки», но пока что художник и торговец не достигли согласия, и Пикассо отказывался продавать смелый и во многом шокирующий холст.
– Ничего, если мы отправимся вместе с ними в Марсель? – однажды вечером спросил Пикассо, когда они слушали мерный стрекот цикад в теплом вечернем воздухе.
– Дух дышит, где хочет, – ответила Ева.
– Побиваешь моего Верлена своей цитатой из Библии, да? – он ухмыльнулся.
На самом деле, Ева соскучилась по церкви. Ей не хватало запаха ладана, свечного воска и замечательного чувства обновления, которое она испытывала юной девушкой в стенах maison de Dieu[61].
В сентябре они вернутся в Париж, и Ева решила найти приходскую церковь рядом с тем местом, где они будут жить, надеясь, что однажды Пикассо придет на мессу вместе с ней. Для него это будет полезно: обрести мир с Богом и согласие с некоторыми вещами, до сих пор глубоко беспокоившими его, – смертью Касагемаса и его младшей сестры Кончиты. Оставаясь наедине с собой, Ева молилась о душевном благополучии Пикассо и о собственном здоровье. Ева еще никогда не чувствовала себя такой больной, и это пугало ее. Приступы тошноты становились невыносимыми. Оставалось лишь признать, что она, скорее всего, была беременна.
Ей хотелось поделиться с Пикассо этой новостью, но она сомневалась в правильности такого решения. Обрадуется ли он этому? Захочет ли он иметь детей в такое непростое время для своей карьеры? Будет ли он негодовать на нее за то, что она обременяет его? Пока она не узнает ответы – и пока он не сделает ей официальное предложение, – Ева будет держать это в тайне. И в Париже ей первым делом надо сходить к врачу.
Глава 26
Пикассо и Ева стояли рядом в прихожей виллы «Клошетт», а Фрика послушно сидела у его ног: все были готовы к отъезду в Париж. У нее, как и у Пикассо, слезы наворачивались на глаза, когда холодный и неумолимый мистраль гонял пыль и листья по двору перед открытой парадной дверью. В дополнение к неотвязной тошноте и головокружению у Евы развился хронический грудной кашель. Мать всегда говорила, что у нее слабое здоровье. В ранней юности она часто болела ангиной, но сейчас по мере сил старалась самостоятельно справиться с болезнью. Отвращение Пикассо к больным и болезням приучило ее к осторожности.
– Жаль уезжать отсюда, – тихо сказала Ева, чтобы ненароком не вызвать очередной приступ кашля, которые становилось все труднее скрывать от Пабло. Пока что он верил ей, когда она говорила, что это реакция на пыль, поднятую ветром. – Это был замечательный дом.
Автомобиль ожидал их за ржавыми железными воротами, багаж уже был сложен внутри, но Еве хотелось еще немного здесь задержаться. Когда она смотрела на фреску, которую он написал для нее на стене прихожей, то думала о десятках других мелких подробностей, делавших это место особенным. Тут были тонкие занавески с изящной кружевной отделкой, которые она сшила для кухни, и набор местной глиняной посуды, приобретенный во время экскурсии в Тараскон и гордо выставленный на старинном буфете. Стены гостиной были украшены удивительными масками, купленными в Марселе десять дней назад, а также несколькими бумажными коллажами, на которые его вдохновила Ева, и двумя новыми кубистскими полотнами.
На многих картинах можно было угадать слова J’aime Eva или Jolie Eva. Большинство посланий было замаскировано, и только она знала, что они там есть. По словам Пикассо, он рассматривал их как дар женщине, имя которой он долго хранил в тайне. Теперь он был рад, что может с гордостью назвать имя возлюбленной.
– Я думала, мне понравится, что фреска останется здесь после нашего отъезда, – сказала она, в последний раз прикасаясь к словам Ma jolie.
– Но это все равно, что оставить здесь частицу нас обоих.
– Вот именно, – Ева вытерла слезы. – Не хочу быть такой беспомощной!
– Ты не беспомощна, а сентиментальна. Это одно из многих твоих качеств, которые я обожаю. Кстати, ты на самом деле можешь понравиться моему отцу.
Это прозвучало странно и угрожающе.
– О боже, – только и сказала она.
– Большую часть моей жизни мы находились в сложных отношениях. Когда я рос, он был далеко не лучшим отцом. Как правило, он вел себя эгоистично и пренебрежительно.
– С отцами действительно бывает трудно, – произнесла Ева, думая о собственном отце.
– Иногда я просто ненавидел его. Но отец научил меня рисовать и с самого начала поверил в мой талант. Во мне много его черт, и я не могу отрицать, что его мнение по-прежнему много для меня значит. Пока я был здесь с тобой, то много думал о семье.
– Любовь изменяет людей, – заметила Ева.
– Сейчас он постарел, и недавно я понял, что, несмотря на наши трудности, мне хотелось бы встретиться с ним.
– Ты беспокоился, что я ему не понравлюсь?
– Дону Хосе не нравятся многие люди, но он, по крайней мере, старается не показывать этого. Возможно, он превратился в сварливого старика, но тебе все равно нужно встретиться с ним, а также с моей матерью и сестрой Лолой. Дон Хосе ни за что не признается в этом, но ему понравится твоя мягкость, потому что он решит, что его сын наконец-то нашел женщину, для которой он сможет стать одновременно хозяином и рабом.
Она снова вытерла слезы, когда Пикассо поцеловал ее.
– Это звучит так, как будто мы в Средневековье.
– Нет, это звучит по-испански, – хмыкнул Пикассо. – Ты сама убедишься в этом, когда мы попадем в Барселону.
– Когда мы туда поедем?
– Думаю, на Рождество, если тебя это устраивает. Сестра сразу же полюбит тебя и не будет этого скрывать. Она недавно вышла замуж, и ей не хватает сестринского общения, потому что Кончиты больше нет с нами. Ее муж – известный городской хирург и состоятельный человек, поэтому дон Хосе обхаживает его, как самого короля Альфонсо.
Пикассо замолчал, притянул Еву к себе и снова поцеловал ее. Слова «вышла замуж» на мгновение вселили в нее надежду, что вскоре они поговорят и о собственной свадьбе. Хотя Пикассо и говорил Матиссу об их предстоящем браке, но до сих пор так и не сделал ей официального предложения. С учетом возможной беременности, это лишь усиливало страхи молодой женщины.
Но Пикассо так больше ничего и не сказал. Может быть, дело в его отце, гадала она, а возможно, он до сих пор испытывает чувства к Фернанде, и это мешает ему попросить ее руки. Она знала, что в последнее время была чрезмерно эмоциональна, но, в конце концов, Фернанде нельзя было отказать в красоте и изощренности. От этой мимолетной мысли глаза Евы снова наполнились слезами, но Пикассо решил, что это связано с их отъездом.
– Не стоит беспокоиться о фреске, mon amour. Кроме того, тебе предстоит заняться нашей новой квартирой в Париже. Предполагалось, что это будет сюрпризом, но сегодня утром я узнал, что Канвейлер подыскал нам хорошую квартиру на Монпарнасе, где есть достаточно места для моей студии. Ты помнишь его?
Разумеется, она помнила. Даниэль-Анри Канвейлер был честолюбивым молодым галеристом, который подарил ей картину от Пикассо и помог возобновить их отношения.
– Ты встретишься с Фернандой, когда мы вернемся в Париж? – Ева приложила пальцы к губам, как будто слова вырвались случайно. Она действительно не собиралась задавать этот вопрос. Глаза Пикассо опасно сузились, и Ева испытала новый приступ головокружения, такой сильный, что едва не упала в обморок.
– Аполлинер и Макс Жакоб не менее чувствительны, чем ты. Макс нашел для нее работу в модном доме Пуаре, где она помогает одному из модельеров. У нее также остались мои картины и эскизы, которые она может продать, поэтому ее дела меня больше не касаются. Теперь ты единственная женщина в моей жизни… ну, и Фрика, разумеется.
Ева с горькой иронией вспомнила, что ее первый завтрак с Фернандой состоялся ровно год назад. В тот день Фернанда казалась ей самым изящным существом на свете в своей узкой юбке с перехватом ниже колена. Теперь она поступила на работу в то самое заведение, где когда-то была ценной клиенткой.
Еве было трудно думать об этом, все силы уходили на то, чтобы справиться со своим плохим самочувствием и настроением. Пикассо собирался сделать ее своей женой. Они должны пожениться. Теперь она была уверена, что он окончательно порвал с Фернандой и ничто не помешает ей стать настоящей мадам Пикассо.
Первым сюрпризом для Евы стал вечер в «Мулен Руж». В тот день, когда они вернулись в Париж, Пикассо повел ее на то самое представление, за которым она когда-то наблюдала из-за кулис с иголкой и ниткой в руках. Теперь все изменилось.
– Я решил, что тебе будет приятно наблюдать за представлением из первого ряда, а не из-за кулис. – Пикассо сжал ее руку в перчатке, помогая выйти из автомобиля. Ева надела новый наряд, который был приготовлен для нее в номере гостиницы. Это было модное приталенное платье из бордового шелка в сочетании с лентой для волос, усыпанной стразами, и палантином из лисьего меха, а также шелковыми перчатками.
Она также не могла не заметить, что для первой совместной ночи в Париже Пикассо забронировал номер в той роскошной гостинице, где они когда-то встретились для того, чтобы позвонить ее матери. В отеле «Морис» останавливались принцы и короли, и она знала, что даже одна ночь в этом месте обошлась ему в целое состояние.
– Я мечтаю устроить здесь наш свадебный обед, – сказал Пикассо.
Несмотря на браваду, у него было нежное сердце, и Ева понимала, что он собирается ублажать ее всеми мыслимыми способами, пока хватает средств. Он обещал, что после нескольких новых продаж они будут жить в невообразимой роскоши. Он признался, что уже предвкушает это. Толкование гороскопа Макса Жакоба предсказало ему великий успех и громадное богатство, но на самом деле Ева нуждалась только в нем самом. Когда она сказала ему об этом, он лишь покровительственно улыбнулся и поцеловал ее в щеку. По его словам, их общая судьба уже была предначертана звездами.
Вскоре после прибытия, когда они стояли под яркими огнями уличных фонарей, их приветствовали несколько костюмированных актеров и актрис: Мадо Минти, Морис Шевалье, Мистангет… и Сильветта, которая вернулась к работе.
В тот момент, опираясь на руку Пикассо, Ева подумала о переменах, произошедших в ее жизни. Она уже не была той девушкой, которая впервые пришла в «Мулен Руж» просить работу белошвейки. С того дня многое изменилось, и в первую очередь она сама.
Сильветта первой устремилась к ней с объятиями.
– Добро пожаловать!
– То же самое можно сказать о тебе, mon amie, – улыбнулась Ева.
– Так хорошо снова работать, – продолжала Сильветта. Ева видела, что она все еще подавлена, но ее чудесные глаза лучатся живым блеском.
– Ну, здравствуй, красавица! – воскликнула Мистангет и крепко обняла Еву. – Любовь действительно пошла тебе на пользу, не так ли? Что за восхитительная малютка! Никто из нас и понятия не имел, что она станет такой, правда, Сильветта?
– Нет, Мистангет, я догадывалась об этом, – пробормотала Сильветта и закатила глаза.
Все рассмеялись.
Толпа зрителей напирала на канаты ограждения и заполняла мостовую на площади Бланш. Люди приветствовали новых актеров, появившихся рядом с Евой и Пикассо перед входом, увенчанным огромной вывеской в виде вращающейся мельницы наверху. Лишь знаменитости могли общаться с актерами и танцовщицами у дверей перед представлением.
– Я так рада, что ты здесь, – прошептала Сильветта, когда они обменялись тайным рукопожатием.
– О, я тоже. Ты даже представить себе не можешь, как все хорошо. Обещай мне, что пообедаешь с нами на следующей неделе. Я еще точно не знаю, где мы будем жить, но пришлю тебе официальное приглашение, когда только узнаю наш новый адрес.
Сильветта улыбнулась, но Ева заметила, что она похудела.
– В доме Ларуш мы никогда не получали официальных приглашений. К чему такие формальности? Просто скажи, где и когда, и я буду там.
Потом из театра вышла мадам Люто, по-прежнему грозная и суровая. Ева не замечала ее, пока она не оказалась рядом с Мистангет. На ней, как всегда, было строгое платье, а осанка оставалась необыкновенно прямой.
– Мсье Пикассо, вы оказали нам честь своим возвращением, – она слегка поклонилась, и ее угрюмый вид заметно смягчился. В этом свете ее морщинистые щеки были похожи на выцветшую дорожную карту, густо окаймленную румянами. – Мсье Оллер будет рад узнать, что вы вернулись в Париж.
Потом мадам Люто повернулась к Еве, и их взгляды встретились. Когда-то будущее Евы находилось в ее руках, и она дала ей шанс. Вместо испуга и опасения, которые она когда-то испытывала по отношению к мадам Люто, Ева ощущала лишь благодарность.
– Мадемуазель Умбер, – с коротким кивком проговорила она.
– Мадемуазель Гуэль, – решительно поправил Пикассо. – Эту прекрасную женщину на самом деле зовут Ева Гуэль.
– Позвольте заметить, мсье Пикассо, что вы получили настоящий бриллиант. Эта девушка знает свое дело и умеет добиваться своего.
– Я стараюсь не отставать от нее, но это доставляет мне удовольствие.
– Могу сказать, что мы будем рады принять ее обратно в любое время. Но будьте добры к ней, хорошо?
– Спасибо, мадам, – с гордостью поблагодарила Ева мадам Люто, чувствуя себя польщенной.
После представления Пикассо и Ева пригласили всех выпить в кафе «Ротонда». Теперь Ева не выносила даже запаха вина, и тошнота, которая началась в Провансе, по-прежнему донимала ее, как, впрочем, и назойливый кашель. Должно быть, беременность ослабила ее организм и вызвала очередной приступ ангины. Ребенок определенно забирал большую часть ее сил. Ей нужно было найти врача и подтвердить то, в чем она уже не сомневалась. Но это должен быть надежный человек, умеющий хранить тайны, пока она не будет готова обо всем рассказать Пикассо.
– Ты… что? – ахнула Сильветта.
Они с Евой сидели, сблизив головы, посреди музыки и смеха в многолюдном кафе.
– Я еще не уверена. Поэтому мне нужно сходить к врачу.
– Некоторые девушки ходят к врачу на улице Фрошо.
Ева знала, о ком говорит Сильветта. Этот врач имел дурную славу на Монмартре. Одна из танцовщиц даже умерла от его вмешательства; она истекла кровью.
– Сильветта, если я беременна, то хочу сохранить ребенка, – убежденно заявила она.
– Ты даже не замужем.
– Вот увидишь, я стану его женой. Он любит меня.
– Фернанду Оливье он тоже любил.
– Это жестоко с твоей стороны.
– Извини. Ты знаешь, что я не хочу тебя обидеть; я просто переживаю за тебя, – Сильветта накрыла ладонью руку Евы и покосилась на Пикассо, который дымил сигаретой и непринужденно беседовал с молодым художественным критиком, которого он представил как Андре Сальмона. – Пикассо имеет особую репутацию в Париже. Ты должна быть осторожна с желаниями своего сердца, cherie[62], вот и все.
– Теперь уже поздно. Я абсолютно предана ему. Я готова рисковать всем ради его счастья.
На следующий вечер Пикассо не терпелось отправиться в салон Гертруды Стайн, он то и дело говорил об этом. Он считал Гертруду одним из ближайших друзей, особенно после недавних событий – сначала с Аполлинером, потом с Рамоном и Жерменой Пишо, – и хотел, чтобы они с Евой лучше узнали друг друга.
– Гертруда и Алиса совсем недавно вернулись в Париж, так что у нас будет о чем поговорить, – сказал он, когда они ехали на заднем сиденье такси по бульвару Распай, направляясь в новую квартиру, которую снял для них Канвейлер. – Гертруда полюбит тебя, когда узнает получше. У вас будет время поговорить о разных вещах.
– Она очень грозная женщина, Пабло.
– Ты произведешь на нее впечатление своими познаниями в поэзии и интересом к живописи. Тебе стоит начать с этого.
– А мисс Токлас?
– Конечно, она более тихая и молчаливая. Полагаю, ей приходится быть такой, чтобы жить вместе с Гертрудой, – он усмехнулся. – Но она такая же добрая и преданная, как и ты. Поэтому у вас много общего.
Ева осторожно кашлянула, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Она изо всех сил старалась выглядеть здоровой, или, по крайней мере, не производить впечатления опасно больной. Простуда, которую она подхватила – возможно, от холодного мистраля, – определенно не хотела покидать ее.
Когда они проезжали через оживленный перекресток бульваров Распай и Монпарнас, она с интересом наблюдала за парижской жизнью сквозь окно автомобиля. На каждом углу светились огнями модные кафе, «Купол» и «Ротонда» особенно выделялись на общем фоне – маяки, сигналившие: «Это настоящий Париж», девушке с широко распахнутыми глазами, которой она была когда-то. Теперь ее новый дом находился прямо за углом. Это было непостижимо и казалось настоящей сказкой.
Автомобиль остановился у тротуара, и они увидели Канвейлера, стоявшего в синем костюме с белым воротничком и котелке перед зданием на бульваре Распай. В одной руке он держал трость, а в другой – железный ключ. Ева испытала облегчение, когда Пикассо вышел из автомобиля и обнял ее за талию.
– Рад встрече, Канвейлер.
– Я тоже, мсье Пикассо.
– Надеюсь, вы нашли для нас нечто потрясающее. Прошу прощения, что поздно уведомил о нашем приезде.
– К сожалению, квартира находится на первом этаже. Но там большие окна, хорошая гостиная и, что самое важное, просторная студия дли живописи. Я осмелился привезти сюда ваши краски, кисти, холсты и мольберт с Монмартра, чтобы вы могли сразу же приступить к работе.
– Настоящий бригадир, – пошутил Пикассо, а Ева улыбнулась, когда Канвейлер распахнул парадную дверь.
Квартира в доме XVIII века выглядела так, как будто кто-то недавно жил здесь. Канвейлер позаботился даже о мелочах, чтобы темные комнаты выглядели более привлекательно. Картины Пикассо и несколько его африканских масок уже украшали стены, обшитые панелями из красного дерева. Паркетные полы в нескольких местах были покрыты элегантными коврами, повсюду стояли вазы со свежими цветами. Единственное, чего не хватало в квартире, – это полноценного освещения. Даже ранним вечером, когда солнце светило в окна, в комнатах темновато.
Канвейлер включил свет, как будто догадался, о чем думает Ева. «По крайней мере, здесь есть электричество», – подумала она. Пикассо отправился обходить комнаты, а Ева оставалась в прихожей.
– Вам понравилось, мадемуазель? – спросил Канвейлер. В одной руке он держал трость, а в другой котелок.
– Честно говоря, я не вполне уверена в своих предпочтениях. Но если она понравится мсье Пикассо, то я, без всяких сомнений, буду здесь счастлива.
На его лице появилась улыбка облегчения. Он красивый мужчина, подумала Ева, но честолюбие уже оставило глубокие морщины на его лбу и в уголках запавших глаз.
– Вы в самом деле необыкновенная, не так ли? – спросил он.
– Могу лишь надеяться, что он считает меня необыкновенной.
– Вероятно, мы сможем работать вместе. Мне приходится время от времени уговаривать Пикассо продавать картины, поскольку его работы на рынке теперь котируются гораздо выше, чем раньше. Вот, к примеру, эта картина, – движением глаз он указал на холст. Тем не менее Пикассо услышал его слова.
– Вам хорошо известно, что мои «Девицы» не предназначены для продажи.
– Ну, когда-то все-таки придется продать ее, вы знаете, что название нужно будет изменить, я вам уже говорил об этом, – невозмутимо ответил Канвейлер. – Здесь Франция, и в Авиньоне живут «девушки», а не «девицы».
– Эта работа вообще не имеет отношения к Авиньону. Я изобразил шлюх из барселонского квартала Авиньо, пусть даже вам это кажется не слишком романтичным.
Пока они спорили, Ева более критически осмотрела большой, смело написанный холст, который был прислонен к стене. Пока что она не могла разобраться в своем отношении к изображению на холсте: у двух девушек вместо лиц были маски. Но она слышала, каким тоном Пикассо говорил о картине. Он мог говорить, что угодно, его состояние обычно выдавал голос. На каком бы названии они ни сошлись, эта странная и впечатляющая картина выглядела так, словно была важной вехой в его творчестве. Вероятно, она поможет Пабло понять это.
Ева до сих пор не вполне осознавала свое место в жизни Пикассо, но с каждым днем она чувствовала себя немного увереннее, особенно после того, как прочитала книги о живописи. Она поможет Канвейлеру, если это будет в ее силах. Может быть, в этой игре ей предстоит сыграть более важную роль, чем обычной любовнице художника.
Вечером в салоне Гертруды Стайн собралась толпа молодых французских знаменитостей, знакомых Еве по прошлым визитам. Но на этот раз, когда она вошла в комнату под руку с Пабло Пикассо, все уставились на них с восхищением, которого она никогда не чувствовала раньше. Она знала, что выглядит tres soigne[63], как говорили в Париже, одетая в зеленое платье-тунику с застежками из горного хрусталя и такую же ленту для волос с плюмажем из страусового пера. В этом наряде она чувствовала себя уверенно, как и хотел Пикассо. Тем не менее, возможно, он все-таки ощущал некоторую нерешительность Евы, потому что крепко сжал ее руку, когда они вошли в комнату.
– Вот мы и в логове льва, – он тихо рассмеялся.
Ева слишком нервничала, чтобы ответить ему улыбкой. В последний раз люди смотрели на нее во все глаза, когда она находилась на сцене, скрытая за белым гримом и костюмом гейши, и она до сих пор не вполне понимала, как ей удалось провернуть этот трюк. Теперь ее неизбежно будут сравнивать с Фернандой, и Ева знала, что она должна превзойти общие ожидания. Эта перспектива выглядела пугающей. Как и тогда, в «Мулен Руж», настало время для представления.
Их с Пикассо сразу же окружили многочисленные гости, приветствовавшие возвращение художника в Париж после летнего отпуска. Она услышала мужской голос за спиной:
– Кажется, в эту дверь только что вошло воплощение изящества. Посмотрите на эту красотку! Как ему удается получать все самое лучшее?
Ева покосилась на Пикассо; судя по его улыбке, он все слышал. Он был чрезвычайно доволен. Ева гордилась собой, несмотря на нервы. Она преобразила себя, самостоятельно достигла вершины и теперь по праву находилась здесь, вместе с ним. В этот миг торжества насмешки девушек в пансионе на Монмартре и оскорбления от Марсель Брак внезапно показались очень далекими.
Весь вечер Пикассо отвечал на вопросы о предстоящем Осеннем салоне и обсуждал новую постановку с Сарой Бернар в главной роли. Молодой американский актер, представившийся как Эл Джолсон, спросил Еву, что она думает о композиторе Эрике Сати, чью музыку он называл авангардной. Все в Париже говорили о Сати.
Ева непринужденно ответила, что считает работу Сати скорее смелой, чем банальной, и была рада, когда он согласился с ней. Теперь это был и ее мир, состоявший не только из рецептов, кройки и шитья. Она сама проложила сюда дорогу. Ева похвалила себя за то, что летом много читала не только о живописи, но и о музыке. Ей нравились разговоры об искусстве, но еще больше ей нравилась мысль о том, что люди считаются с ее мнением.
Когда Пикассо излагал собственные взгляды перед многочисленными гостями, Ева ощутила легкое прикосновение к своему плечу. Обернувшись, она увидела Алису Токлас, стоявшую за ее спиной в сине-зеленом кафтане с большим золотым бокалом в руке. Ее кудрявые темные волосы были свободно откинуты со лба, а под длинным носом виднелась тонкая, но заметная полоска усов. Ева подумала, что волосы на лице придают Алисе немного комичное выражение, но ее взгляд был теплым и доброжелательным, и она сразу же почувствовала себя непринужденно.
– Что за прекрасное видение, – ласково проворковала Алиса. – Только посмотрите, какая вы стильная. Я едва узнала вас в этом потрясающем наряде.
– Спасибо, я сшила его вчера.
– Бог ты мой, у вас настоящий портновский талант. Оно выглядит ничуть не хуже, чем любое платье из модных домов Парижа. А ваша манера носить палантин добавляет восхитительный завершающий штрих.
Ева подавила желание откашляться.
– Спасибо, мисс Токлас. Но что бы я ни носила, здесь я все равно чувствую себя немного растерянной, особенно в роли спутницы Пикассо.
Алиса улыбнулась.
– Бедная Марсель. Фернанда оставила вам обувь не по размеру.
– На самом деле меня зовут Ева, но в остальном вы правы.
– Значит, не Марсель?
– Так меня называли в «Мулен Руж», но Пикассо предпочитает мое настоящее имя.
– Здесь мы все стараемся быть сами собой, если вы еще не догадались, – Алиса отпила глоток из бокала, который имел вполне средневековый вид, и откровенно посмотрела на нее. Ева без дальнейших объяснений поняла, что она имеет в виду. Алиса и Гертруда были любовницами. После всего, что Еве довелось увидеть в Париже, это уже не удивляло ее, и на самом деле ей нравилась Алиса.
Она уже едва сдерживала кашель и поднесла руку ко рту, что не ускользнуло от внимания Алисы.
– Могу я предложить вам бокал вина, дорогая? Похоже, оно вам не повредит. Откровенно говоря, при этом освещении ваше лицо выглядит зеленоватым.
Читать бесплатно другие книги:
