Аплодисменты Гурченко Людмила

Не было такого имени

Начало семидесятых… думаю, что это – интереснейшая пора в жизни актера. Это пора, когда время заставило увеличить амплитуду актерских возможностей. Уже недостаточно было больших драматических способностей, правдивого проживания роли вполголоса, красивой монументальной внешности и обворожительной улыбки. К этому теперь необходимо было прибавить активную внутреннюю подвижность, острую характерность, музыкальность, пластичность, чтобы в результате такого смешения актер одинаково легко мог работать в комедии, драме, водевиле, мюзикле, бурлеске. Верно, что новое – это хорошо забытое старое. Был и Таиров, и Мейерхольд, и Протазанов, и Александров. Но времена менялись. Острое сглаживалось, уступая, усредняясь. Время семидесятых потребовало вспомнить, возродить наше старое, подстроить его под камертон нового времени и сегодняшние темпоритмы. И преобразившееся старое, преодолевая сопротивление скептиков, вырвалось в мир. В театре, на телевидении, на киноэкранах стали появляться спектакли, зрелища, фильмы – результат таких смелых и рискованных поисков. В моду вошли артисты небольшого роста, «антигерои». Темпераментные, подвижные, с внутренней эксцентрикой, с гитарами в руках, поющие и танцующие. Запели и затанцевали те, кто раньше и не подозревал в себе таких наклонностей. И даже те, кто считал их «застольными увеселительными» качествами актеришек второго сорта. На эстраде остроумный конферансье родил популярную репризу: «Сейчас все поют». Ну что ж, все запели и затанцевали. Так мне и карты в руки, пришло мое время. И то, что всех во мне раздражало и так долго не находило применения, вдруг стало даже интересным. Вот сколько надо было ждать, терпеть и отчаиваться!

Вот же как… Сначала ушла от бездействия из кино в театр. Потом разочаровалась, видите ли, в прекрасном московском театре. Потом – здрасьте, примите, пожалуйста, в отчий дом. Что это означало? Не справилась, потерпела поражение? Кому объяснишь какую-то там свою правильную внутреннюю дорогу, когда она для меня самой была ускользающей и неясной. Ну, а уж когда стало мне не до мнений и пересудов, когда припекло, заикнулась было о возвращении в Театр киноактера, поставили условие: примут обратно, но только если буду играть роль. И только на студии «Мосфильм». И роль непременно главную. А на то время это было из области мистики.

Думаю, появившаяся единица для моего возвращения в Театр киноактера отчасти объяснялась тем, что киноактеры наконец-то получили свою долгожданную сцену. И театру понадобилась актриса музыкального жанра. Нашлась единица. А главное, нашлось место!

С первых же дней прихода в новый театр срочным вводом я влилась в мюзикл «Целуй меня, Кэт!». Уходя в 1963 году из студии, я покидала коридоры, где репетировали энтузиасты, не желающие согнуться под ударами безролья. Я покидала контору с телефонами, вокруг которых сидели в ожидании от четырех до восьми после полудня артисты кино – будут ли вызовы на завтра. Теперь я пришла в театр. Сразу в глаза бросилась дистанция между режимом и дисциплиной театра, где провела «изгнанником три года незаметных», и между устанавливающейся атмосферой нового, хрупкого организма. Но как бы этот талантливый организм ни креп, он всегда будет ни на кого не похож, единственным в своем роде. Для театрального артиста жизнь в театре есть генеральная линия его жизни. Театр – его крепость. Для артиста кино, то есть актера Центральной студии киноактера, такой генеральной крепостью является кино. Выход на сцену – в свободное от съемок время. Ты можешь играть на сцене театра, даже преуспевать, но если ты не занят в «кинопроизводстве», как говорят в административной части, тебя по необходимости могут перебрасывать из спектакля в концерты, из концертов в спектакли. Потому в спектаклях, как правило, нет постоянного, стабильного, сыгранного ансамбля. Срочные вводы, текучесть, несколько исполнителей на роль, разный профессиональный уровень вводящихся актеров – это ЧП в ином театре – здесь нормальные условия жизни труппы. Самое главное – быть занятой в кинопроизводстве, чтобы не попасть в список простойников. Чтобы тебя не перебазировали туда, где пусто. Жаль, что порой, тасуя колоду карт, забывали, что в ней тузы и королевы, временно попавшие в простой. Это публика думает, что мы главные тузы и недоступные королевы. Пусть так. Пусть зрители думают, что киножизнь – это страна сладких грез.

Конечно, театральная труппа в сорок-пятьдесят человек – это не труппа из трехсот киноактеров, мигрирующих по всем студиям страны, по концертам, по временным частым гастролям. Ведь этот театр живет на самоокупаемости, без государственной дотации. Насколько же огромно стремление артиста выйти на долгожданную сцену, если он прямо с гастролей или со съемки, не заезжая домой, невыспавшийся и неотдохнувший, прибегал в театр прямо на грим, распрямлял свои плечи – и «отдыхал» на сцене! С каким счастьем актеры рвались на этот освещенный пятачок, чтобы открыть себя зрителям!

Спектакль «Целуй меня, Кэт!» имел у зрителей успех долгий и прочный. В нем был наиболее стабильно задействован постоянный состав исполнителей. Слаженный ансамбль, оригинальная хореография, высокий темп, талантливые исполнители, жизнерадостность и озорство ставили этот спектакль в ряд лучших тогда в Москве. На этот праздник киноактеров жаждали попасть не только приезжие, заметившие на афише имена киноактеров, но и многие москвичи-театралы. Этот спектакль наиболее ярко выражал тогда всеобщую радость от появления в жизни артиста кино возможности уйти от бездействия, простоев, всех этих вынужденных «отпусков», деморализующее действие которых словами не расскажешь. Сколько нераскрытых, таящихся, спящих возможностей выявила сцена! О, сколько нужно любви к артисту, понимания его сложного, зависимого положения, вечного ожидания… Возродить его, вести дальше, а не бросать на полпути, вдохнуть в него веру в себя! Актер – это человек, но человек особый. Потому что он живет, существует, зарабатывает себе на жизнь своими нервами, здоровьем, своей кровью. «Приходите к нам, выступите у нас, отдохните». А ведь это не так. Для артиста это будет работа. И потому обидно бывает, когда актеру указывают на материальную сторону его жизни, считая это «меркантильным», несовместимым с духовностью. Но ведь это есть его единственный способ зарабатывать на жизнь! Такую тонкую вроде бы вызывающую неловкость деталь жизни артиста надо почувствовать, понять. Да нет, актера надо – любить!

Ах, как же мне хотелось наконец-то заявить о себе, дать своей изголодавшейся душе закричать, запеть, затанцевать! Слышать дыхание зала! Слышать аплодисменты, исполнять мелодичные арии своей роли в прекрасных аранжировках! – это ли не радость после затяжного ожидания?

На спектакль, взявшись за руки, меня провожали папа с Машенькой. На углу у театра мы целовались, папа незаметно меня крестил: «Ну, птичка моя, с богум. Вже и началось. Мало-помалу пойдеть, куда денисся. Ще увесь мир тебя будить знать. Я ж тибе ще когда ты маленькая, у Харькиви, только родилася, так предсказував. Ну, помахай мами своей ручкою, Машуня. Дочурка, ты там вжарь, як следуить быть. А мы тебя опосля усею семьею устретим». А если папа приходил на спектакль, то хлопал так, что, когда общие аплодисменты затихали, я четко различала его единичные хлопки, призывающие присоединиться к нему. «Граждане, дорогие! Ето ж мой кровный ребенык. Она ж сидела у доми и горько плакала – нема було чего делать. А щас вы усе радые и довольные. Она ж вам даеть самое главное у жизни – здоровье и радысь! Народ, братва! Ще крепчий устретим мою дочурку, мою богиньку, мою клюкувку ненаглядную!» Ах, за эти его красноречивые хлопки, за эти провожания не расплатишься в жизни ничем. Все это стоит перед глазами, звучит в душе, налетает в самое неподходящее время, наворачивает на глаза слезы, перехватывает горло и заставляет больше ценить, ни на минуту не забывать, дорожить неповторимыми минутами любви и веры.

Каким теплым и сердечным может показаться театр поначалу, и каким грустным одиночеством он может обернуться. Это я уже знала по своему недолгому театральному опыту. Какой бы ни был, но театр – есть театр, со всеми его атрибутами: больным самолюбием, тщеславием, завистью, группировками, мнениями, вкусами… Преодолевай как хочешь. Из всех чувств самые губительные – зависть и ревность. Становишься неуправляемым. Талант вдруг тускнеет от зависти. Пусть горе, слезы, потери – они даже придают оттенок благородства, терпения… Но злоба завистливая! Она проклятая, как тьма в глазах, обесцвечивает все вокруг. А женщину она старит, уродует, иссушает. Чтобы дать ей, злобе, разрушить посланный богом дар радоваться жизни? Да ни за что на свете! На это – все оставшиеся силы! На успех можно надеяться, только преодолев это наваждение.

В театре состоялась премьера спектакля Лопе де Вега «Дурочка». Репетировался он долго. На главную роль было назначено несколько исполнительниц, но выпускали спектакль с одной актрисой. Актрисой с именем, мной всегда очень уважаемой. Я к этому спектаклю не имела никакого отношения, пьесы не знала. Про Лопе де Вега не знала ничего, кроме того, что он испанский драматург, автор «Овечьего источника». Абрам Роом когда-то посоветовал мне присмотреть в этой пьесе для себя роль. Но так и не присмотрела. Жила я своей новой жизнью, которая вертелась в основном вокруг «Целуй меня, Кэт!», уроков по вокалу в театре и редких концертных выступлений от Бюро кинопропаганды. В кино по-прежнему не светило ничего. Вдруг меня вызывают в дирекцию, где начальство театра предлагает мне срочно, за десять дней, войти в уже поставленный спектакль. Ого! Шутка ли, за десять дней выучить пьесу в стихах с песнями и танцами. Роль наиглавнейшую – саму Дурочку – на сцене весь вечер без продыху. Оказалось, исполнительнице главной роли предстояло ехать за рубеж. Спектакль свежий, публика ждет, и замена, как мне объяснили, должна быть равноценной. То есть у дублерши должна быть более-менее звучная актерская фамилия. Это потом спектакль пойдет с неизменным успехом с молодыми неизвестными исполнительницами: пьеса здорово «закручена» и режиссерски решена интересно. А на тот период становления нового театра ввод предложили мне. Все логично. Сама не напрашивалась. Отказываться от интересной роли глупо. И режиссер-постановщик «Дурочки» Евгений Радомысленский вводит меня в свой спектакль. И дело даже не в том, что актрисе надо выезжать за рубеж. В следующий раз она может быть просто занята в кинопроизводстве. Делаю рывок, не сплю, не ем – через десять дней играю генеральный прогон. Он проходит в знакомом напряженном молчании. Те же, кто меня уговаривал ввестись в роль, те, кто меня уверял, что это необходимо театру, сейчас сидят и рассеянно смотрят по сторонам. Ну, а в этих обстоятельствах прыгать и изображать дурочку-девочку довольно… позорновато. Но, памятуя свой провал в Сатире, довожу все до конца четко, профессионально. Без вдохновения и взлета. Я не знала, что актриса уже вернулась из-за границы и сидит во время прогона на балконе. «Ну что ж, работа проделана… да… вот такие дела… ну, остальное потом». Вот и все. Так, наверное, бывает у спортсмена, которого вдруг неожиданно на самой середине сняли с дистанции, а он не слышит и продолжает бежать быстрее и быстрее – до финиша. Так и я: взяла дыхание на долгую работу, а меня вдруг сняли с дистанции. А я все еще по инерции бежала. Я носилась по кабинетам театра в поисках объяснений. Но кабинеты были закрыты. Я бежала по лестницам театра за директором, но он бежал от меня еще быстрее, и догнать его было невозможно. А потом замерла. Когда боль ложится точно на наболевшее место, которое ты уже вроде как подлечил, то ощущаешь, что становится опять больно, да еще как!

Пришло время, выпустили меня на сцену. Сыграла я эту безрадостную роль. И актриса сидела уже не на балконе, а во втором ряду, в самой середине, чтобы мы хорошо друг друга видели. Только мне было все равно. Я бежала уже по мысли роли. Я «научивалась» жить. Да, театр есть театр. И это была интересная жизнь. Не было того розового миража театральной гладкой многообещающей жизни. И я была среди людей. Правильно, папочка, ты учил маму и меня не отрываться от людей, «иттить у народ». А народ-то какой талантливый и разнообразный! Вдруг видишь поразительное преображение человека от малейшего успеха. Вчера сер и мрачен. Сегодня молод и прекрасен. Вчера с приступами отчаяния и тоски, с мучительными пароксизмами разочарования и неверия в себя. А сегодня мир кажется простым и ясным. Ты нужен! Неожиданная удача принесла праздник душе. Мир оборачивается новой стороной. И… молниеносно рубцуются раны для того, чтобы перенести следующий удар, неминуемый спад. Ведь ты артист… И опять начинаешь рассуждать, читать себе наставления: «Простой» – это отпуск. Сделай этот период школой, высшими курсами жизни, университетами – читай, смотри, изучай, знакомься – все это счастливо аукнется в густом лесу профессии. И это «ау» выведет тебя на дорогу, где засветит солнце, и впереди ты увидишь «белую хатку, из трубы валит дым. Хозяева добры и приветливы. И главное, там тепло». Так в войну маме виделась райская жизнь. Теперь почему-то часто это вспоминаю.

Работая на сцене, я все равно мечтала о съемочной площадке с ее специфическим запахом свежих досок и столярного клея. Все реальнее было ощущение, что театр и эстрада для меня полноценный праздник тогда, когда есть работа в кино. На худсоветах киностудии режиссерам стали предлагать мою кандидатуру. Теперь уже как артистку Театра-студии киноактера. Но… Устарело, заскорузло мое имя. У режиссеров кривился рот, как будто от моей фамилии исходило «кислозвездное» мерцание. Потом один режиссер предложил мне сняться в окружении главной героини: «Текста нет, но мы с вами по ходу что-то придумаем. Вы же человек опытный. Эх, на тебя саму писать и писать. Не понимаю, о чем они все думают?» Но в окружение не пошла. Потом еще один известный режиссер вызвал меня на переговоры. Я побежала с тайной надеждой. Небольшой танцевальный эпизод. Но так талантливо рассказал, что я прямо загорелась от восторга. Стали репетировать. Оказалось, что это танец-дуэт. Пришла вторая исполнительница, очень странная, «нетанцевальная» женщина и не актриса. Просто яркий типаж. Оказалось, что я буду контрастно оттенять по принципу «толстый и тонкий». Репетицию я довела, кусая губы, чтобы не заплакать. Но в этой группе больше не появилась.

Потом в театре у меня состоялся еще один ввод, последний. Это была роль Матильды де ля Моль в постановке «Красное и черное» по Стендалю. Только три ввода я сыграла в театре. Как только пришло время выхода на сцену в роли Матильды, меня тут же перебазировали с гастролями в Свердловск – ведь я не занята в кинопроизводстве. Я все же играла Матильду недолго – это одна из неудачных моих ролей. А потом, через некоторое время, в театре начнется новое веяние – «омоложение» составов: станут вводить на роли молодых исполнителей. И, неловко ссутулившись, чтобы исчезнуть как можно незаметнее, не дать удару прийтись еще раз по наболевшему месту, я тихонько закрою дверь театра с обратной стороны.

Почему я отказалась от окружения? Действительно, можно было что-то придумать. Испугалась, фамилия известная, неудобно? А почему не танцевала в дуэте? Стыдно оттенять? А Николаю Черкасову не стыдно было в «Пате и Паташоне»? И этот короткий фильм-шутка вошел в золотой фонд. Звучная фамилия без безмолвного эпизодика? А не было такой фамилии! Вот так, не было, и все! И пусть обидно, если не узнают или делают вид. И пусть неприятно бьет, что ты так мало значишь для других. Пусть. Без вздрючек, без толчков извне пришло такое решение. Пришло само, вошло в сознание и в жизнь: не было ничего. Ничего. Ни «Карнавальной ночи», ни популярности. Не было такого имени. Я его слышу впервые. Не гнушаться никакими безмолвными эпизодами, памятуя театральный опыт с безмолвными девушками. Никаких обид и претензий. Большое самолюбие – отболей, тщеславие – заглохни. Но не дай себе раствориться, не стань бесхребетной, не потеряйся после стольких лет стойкости. Будь ровной, терпимой и доброй. Все начать с нуля. Вот такая программа.

От такого решения стало легче, и не страшили меня воспоминания о бегах по лестнице за директором. Справедливыми виделись установки на «омоложение». Сознательно заглушала аплодисменты после сольного номера в «Целуй меня, Кэт!». Когда я так решила, вылезла из своей раковины, шире, добрее взглянула вокруг, я стала меньше удивляться своей кочкообразной дороге в жизни.

Значит, соглашаться на любую работу. Искать подробно биографию, костюм, нюансы поведения героини. Если она на экране даже в течение минуты. Не слышать своей фамилии. Лучше бы ее совсем сменить, но она папина. Не обращать внимания на письма, если в них: «Вчера смотрела фильм «Один из нас». Мелькнули вы в самом начале – и след простыл. Как же вам не стыдно? Что вам, есть нечего? И это после Леночки Крыловой, после Франчески?» (Донецк). «Теперь вы все в ресторанчиках поете. «Взорванный ад» смотрел – там вы в немецком ресторане, а в «Неуловимых» – во французском. Наша семья в вас разочаровалась. А ведь «Карнавальная ночь» – наша молодость…» (Челябинск).

А я буду, буду играть! Играть в окружении, петь в ресторанчиках! Мне нужно выбирать, набирать, приучать зрителя к себе разной: жалкой, победоносной, неприятной, легкомысленной, некрасивой, разной, разной… Мне нужен опыт, пусть такой разрозненный, разбросанный в ручейках, далекий от большой реки, но я должна его набрать! И опять же что-то внутри мне подсказывало, что я на верном пути.

Первой удачной работой в моей новой программе была роль Шуры Соловьевой в фильме Адольфа Бергункера «Дорога на Рюбецаль».

На съемку я приехала с абсолютным знанием текста, пройдя подробно биографию своей героини. И от этого на душе был покой. Группа прекрасная, режиссер фильма – человек добрый, мягкий, интеллигентный. На эту непростую роль он меня утвердил без проб. Это было важным событием. Потому я и чувствовала особую ответственность. Потому так и готовилась. Художник по костюму Виля Рахматулина. У нас с ней за плечами работа в «Балтийском небе» и «Рабочем поселке». Костюм, который мне предложила талантливая художница, не требовал поправок, перешивок, уточнений – все было в характере героини. Костюм – полдела в кармане. Грим… Что такое грим для этой роли? Лицо бледное, глаза «утренние», губы треугольником, чуть тронутые бордовой помадой, на голове косынка чалмой, как носили в войну. Короче, грим без грима. В группе снимали добротно, но медленно. Я влетела в кадр, металась по съемочному пространству, и мне его так хотелось охватить – целиком! В длинном монологе я все не видела возможности остановиться, чтобы перевести дыхание и продолжить его в другом кадре. Меня несло все выше и выше, к душевному подвигу этой на первый взгляд негативной женщины. Бились, бились и сняли сцену одним куском. Войдя во вкус, в тот же день сняли еще и режимный кадр. За один день группа выполнила четырехдневный план. А я – утром приехала, вечером могла уезжать. А ведь у меня была командировка от театра на пять съемочных дней. Целых пять оплачиваемых дней плюс репетиции. Я же отработала все в одну смену и, счастливая, отправилась восвояси. Спрашивается, к чему спешка, зачем все в один день? Но зато какой день! Такие дни помнишь всю жизнь! До чего же не меркантильная наша семья. Ждали, что подработаю, – ведь я главный добытчик-кормилец. Но, увидев меня такой счастливой, никакого оттенка сожаления, ни-ни.

Пошли кинопробы, кинопробы на «Ленфильме». Кинопробы в больших ролях пока так и оставались пробами. Но ведь они начались! Значит, лед тронулся! Начались съемки в небольших эпизодических музыкальных ролях, где я купалась, как в живительном источнике. Начались драматические ролишки, где на выручку приходило близкое, знакомое, уже пережитое. Да и зрители уже вроде не так беспощадно меня уничтожали. А кто-то внимательно следил за мной, отмечая в письмах, что видит, как я «набираю». И круг насмешливых взглядов сужался. Откровенно недвусмысленные гримасы сменили заинтересованные взгляды. Ну, что вы ко мне присматриваетесь? Чего вы от меня ждете? Молчите? Ну и ладно. Я ведь теперь работаю, набираюсь опыта. А разве может что-нибудь сравниться с самым великим таинством – процессом рождения роли? Эх, если бы вы знали, если бы вы только знали, как я боюсь хоть на один день вернуться туда, в то время…

Конец лета 1971 года. Мы получили журнал «Советский экран» № 17. Фильм «Дорога на Рюбецаль» вышел на экраны, и вот на него в журнале рецензия. Рецензий впереди будет много, но эту… «я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза…». Она – первая за долгие годы девальвации и забвения. Ведь это именно те слова, которые мне были так нужны для того, чтобы убедиться, что избрала верный путь.

Думаю, что редко кто может похвастать такой торжественно-траурной параболой внимания прессы. Она отражала всю мою жизнь в кино, с тех самых первых «карнавальных» шагов. Меня прославили, захвалили, уничтожили, забыли, припомнили, стали жалеть, удивились. Начали отдавать должное. Стали писать хорошо. Потом – очень хорошо. И еще позже – в превосходной степени и очень часто. В какой-то момент я почувствовала, что надо наивежливейшими словами отказываться от еще и еще одного интервью, чтобы не вызвать раздражения у зрителей. Ведь частое мелькание в прессе – это девальвация. Ведь когда-то же кто-то первый начнет: «Сколько же можно, в конце концов, хорошо да хорошо!» И интуиция не обманула. «…И снова игра Л. Г., ее порой почти неуловимые характеристики, неистощимое чувство юмора, которым неизменно наделяет она своих благородных и чистых, вместе с тем очень разных героинь, убеждают в жизнестойкости образов, дают пищу зрительскому воображению, будят мысли…»

Ей-богу, это приятно читать. И что юмор не истреблен, и что героини «очень раз-ные». Передохнула, мысленно поблагодарила журналиста, а ровно через десять строчек: «…Думаю, что и саму Л. Г. не может не беспокоить при всей их разности сходство героинь последнего времени». А, ну вот это и есть самое главное! И разборы такие «разных» героинь («Старые стены», «Пять вечеров», «Двадцать дней без войны», «Любимая женщина механика Гаврилова») – это все была лишь уважительная преамбула. Как только прочла впервые произнесенное вслух, жду: кто следующий? На этот раз журналист берет интервью у моего партнера по фильму «Вокзал для двоих». «…Все мы любим талант Л. Г., радуемся ее успеху, возвращению на экран. Но не кажется ли вам, что режиссеры вновь начинают эксплуатировать ее новые типажные качества? Вот и создавая яркий образ Веры, она начинает повторять то, что, мне кажется, уже использовано ею в предыдущих работах».

Защитил меня мой партнер. Он ведь был внутри того жаркого процесса, и вопрос журналиста, наверное, расшевелил в нем воспоминания о нашей, ох, какой нелегкой жизни в то лето и зиму восемьдесят второго года. Спасибо тебе, Олег Валерианович Басилашвии! Значит, не забыл. Значит, недаром мы с тобой встретились на нашем жизненном «вокзале». А как ты относишься к тому, что я новый типаж? «Типаж новый». Так долго не снимали, потому что не смогла пристроиться ни к одному типажу. А в зрелых годах попала в типаж, да еще в новый. Ну да ладно, важно, что автор отметил: «Мы радуемся ее успеху и возвращению на экран». А ты? Ты рад? Можешь не отвечать. Я тебе верю.

К сожалению, редко чувствуешь у человека по профессии критик ту располагающую интонацию, когда хочется распустить натянутые струны, все ему выложить, забросать историями, восхищением талантливыми людьми или поделиться своим тайным, о котором порой и близким-то не расскажешь. Но такие люди есть. Когда я читаю, что много ролей-ретро и я в долгу перед зрителями, что надо сыграть женщину сегодняшнего дня – это точный намек-перспектива. И пусть никто не даст мне адреса, где лежит и ждет меня такой сценарий. Но если уж попадется мне – этот своевременный намек заставит меня совсем по-другому начать подготовку к роли, осмотреться: из чего же состоит женщина именно сегодняшнего дня, даже если мне придется пройти через конфликт с режиссером. Я только поняла одно: отношения актера и журналиста очень во многом напоминают отношения актера и режиссера. Если нет взаимопонимания и любви, нелегко.

А чего это я так долго о прессе? Да просто наболело за долгие годы «полузабвения», как красиво определили журналисты мое время безработицы в кино, те мои годы «иллюзий и грез»…

…На столе стояла бутылка шампанского и фруктовая вода для папы с Машенькой. В той статье все, что касалось меня, было жирно подчеркнуто красным карандашом, а на полях стояло несколько крючкообразных старомодных папиных автографов. Аж сердце щемит, когда гляжу на этот старый, драгоценный пожелтевший номер. Папа читал статью уже в десятый раз. Теперь читал ее вслух.

– Так, слушайте, уся моя семья, про дочурку з усем сердцем. «Только эпизод». Ето название. «Что запоминается в этом фильме? По-моему, несколько эпизодов. И прежде всего отличная эпизодическая роль Людмилы Гурченко». Ето, дочурка, означаить, што золото и в… блистить. Тут я з им целиком согласный, а куда против правды денисся? Читаю дальший: «Велика ли роль, если отпущено актрисе всего два эпизода? Актриса сумела много рассказать о «такой войне» за эти несколько минут на экране. В двух сценах она сумела развернуть целый характер – от низшей границы отчаяния до взлета благородства и решимости. Такая актерская щедрость и убедительность о многом говорят. Во всяком случае, с обидной повторяемостью «голубой певицы» для Людмилы Гурченко, я уверен, покончено». Хочу от чистага сердца выпить за писателя, товарища Вадима Соколова, якой про мою дочурку написал правду и у самое яблочко. Спасибо тебе, дорогой товарищ, жизнь тебя за ето отблагодарить, ето як закон. Ну, за честь, за дружбу!

Из жизни женщины деловой и актрисы

Баку – Терскол, Таллин – Новгород, Одесса – Рязань, Краснодар – Минводы и, конечно, Москва – Ленинград. «Красная стрела». Это маршруты и места съемок моих картин. Ого, сколько появилось сил и энергии! И сон был, и никаких снотворных. Организм как будто сидел в засаде, в долгой спячке, готовился к прыжку и вскочил! Роли в фильмах: «Белый взрыв», «Мой добрый папа», «Дорога на Рюбецаль», «Дверь без замка», «Цирк зажигает огни», «Табачный капитан», «Тень», «Летние сны». И пробы, пробы… Время началось боевое. А главное, было легко от принятого решения «начать с нуля». Ну и что же, что не утвердили? Чем я лучше? Эх, папа, папа, зачем ты мне с детства внушил, что я особенная? Видишь, как я долго шла к простой мысли – отдавай все и не жди никакого чуда и никакого «сверх». Это труд. Порой серый, будничный. И лепи, лепи роль, не бойся, что повторишься. Вон сколько людей, и все разные. Поменьше проблем вокруг – «я и моя популярность», «я и мой авторитет». Убрать слова «индивидуальность», «личность» и всякие «в своем творчестве я стараюсь»… Все для меня открывалось более простым и будничным, заключенным в слове «труд». Я наконец-то тружусь. Так слава же труду!

Обидно, что самое простое приходит поздновато. И удивляешься тому, как серенько это простое выглядит рядом с предыдущими твоими прожектами, мудреными идеями и ракурсами. Вот оно, простое. Оно и есть самое верное, ибо в нем правда, в нем пережитое. Постоянная нужда полезна. Она заставляет работать и работать. Но с другой стороны, нужда опасна – становишься менее разборчивым. Но всегда ведь хорош задним умом… и на это время, естественно, пришлись ошибки, перегибы – результаты слишком горячечного броска в материал, где не всегда умела влиться в общую партитуру картины. Иногда в оркестре только начиналось «крещендо», я же влетала со своим никому не нужным «форте», да еще с до третьей октавы. Мне почему-то слышалось звучание оркестра совсем в другой, более высокой «температуре». Нет чтобы прислушаться, подстроиться, дождаться своего соло, не вылезать. Но что поделаешь, когда истрепаны нервы от ежеминутной готовности вступить в бой. Она, эта боевая готовность, невольно ищет себе выхода. Снято, и ничего не исправишь. Стыдно за какие-то эпизоды, интонации, за некоторые, в фильмах этого времени, сцены. Я пополняла свой опыт, еще во многом работая вслепую, инстинктивно. Несмотря на то что я в то время набирала внутрь очень интенсивно, внешне, по инерции, еще долго «ломала Ваньку», кривлялась и часто вела себя несолидно. Ах, думаю, умный ведь поймет, что это я так… от профессиональной радости. Некуда силы девать, вот я и несусь… Если говорить по высокому счету, мои радости и успехи были как буря в стакане воды. Это были мои «радостишки» и «победки» – радость «для дома с оркестром». Роль, роль, большая, крупная, масштабная, где ты? Не минуй меня стороной! Столкнись со мной где-нибудь!

Это были не масштабные, но значительные роли с непрямыми и негладкими судьбами – речки с затонами, топями и завитками. А новые партнеры? А встречи с режиссерами? «Открытая книга» Владимира Фетина. Красавица Глафира, прошедшая дозволенным и недозволенным манером огонь и воду в достижении главного – жить роскошно в ореоле всеобщего восхищения и поклонения. Позднее – прозрение, совершение подвига. От этой избалованной жизнью женщины не ждешь, что она одним махом выбьет у себя из-под ног почву и повиснет в воздухе… Но повиснет – разобьется о холодный мрамор мрачного подъезда. Роль? Да! Судьба? О! Есть что играть? Безусловно. Как кропотливо Владимир Фетин выстраивал ту тяжелую сцену перед самоубийством. Странное поведение Глафиры ни в коем разе не должно было предварить страшного финала.

Я не помню, как вышла из «Красной стрелы», как добралась домой, в мираже, через пелену слышала испуганный шепот моих родителей:

– Лель, што ето з ею, а? Я етага режиссера поеду у Ленинград на куски порежу, от тебе крест… До чего дочурку довев!

– Марк, котик, ты почитай сценарий, там же смерть…

– Так што ж, теперь усем умирать? Ну тихо себе притворилася, брык об землю и тихо лежи, глаза заплющи и молчок. А режиссер хай себе знимаить…

А через несколько дней опять вижу солнце, чувствую запахи, хочу жить! Несколько прекрасных писем после «Открытой книги» храню. Они мне дороги. Зрители так чутко разобрали переливы души героини – почувствовали даже то, что я пыталась, но так и не смогла сыграть до конца. Это дорогие письма. Большинство же ругали Глафиру: «Натура не цельная, брать пример с нее нельзя».

«Дети Ванюшина»… Роль Клавдии – самой старшей и некрасивой дочери Ванюшина, женщины расчетливой, скупой и сварливой, не пришлась мне по душе. Хоть и невозможно было представить в то время, что я могу отказаться от роли, но я была близка к этому. А режиссер Евгений Ташков настоял на встрече. Она все и решила. И очень скоро. Евгений Ташков. «Адъютант его превосходительства», а еще раньше – «Приходите завтра» с непревзойденной Екатериной Савиновой в главной роли. Вот он какой… Он артист, это видно сразу. Артист в каждом жесте, в каждой интонации, в живом, нервном блеске серых глаз, в неспокойных руках. Он сразу отменил в Клавдии некрасивость и физическое уродство – чего я, кстати, и не боялась, – просто уж очень какую-то тоску вызывала эта роль. А он мне так ее проиграл, что я эту Клавдию увидела чуть ли не самой интересной во всем сценарии. В роли он нашел и элементы драмы, и трагедии, и даже комедии. И я вошла в картину. Вошла осмысленно и работала с удовольствием. Потому что была под надзором талантливого человека. А это так важно.

В фильме произошла долгожданная встреча с актрисой, с образом которой еще с детства, с войны, связано самое светлое и что-то хрупкое и женственное. В фильме она играла небольшую роль, и наше общение было недолгим. Валентина Серова. Она для меня была идеалом женской красоты и нежности. Глядя на нее, мне всегда хотелось плакать, не знаю почему, может, от счастья видеть ее красоту. Она уже была немолодой. Но осталась тоненькой, как девочка, с прозрачной кожей, голубыми жилками на висках. В каждом слове было много важного для меня. В синих огромных глазах было так много грусти, терпения и боли. Я бежала на работу, чтобы увидеть, как она входит в гримерную, как мягко и естественно здоровается, как спокойно, даже равнодушно смотрит на себя в зеркало. Как от крошечного прикосновения гримера меняется ее лицо. Как светится вокруг ее головы нимб тонких золотистых волос. У нее был самый редкий талант актрисы – быть на экране женщиной. Недаром ее любили великие и отважные. Это так понятно. Я не могла, не могла оторвать глаз от этого неземного существа. И, будучи уже взрослой, я понимала то, что поразило меня тогда, в детстве, когда я смотрела «Сердца четырех», «Девушку с характером», «Жди меня». «Жди меня»? Да, я люблю эту картину. «Знаете, самое главное в жизни иметь голову на плечах, всегда… и стойкость. А я… Я… нет. Не смогла. Сама. Только сама…» Через несколько лет этой необыкновенной женщины не стало.

Этими двумя ролями начинался 1973 год. Съемки, концерты, спектакли, дом. Дома меня всегда ждали. И к каждому возвращению папа и мама с гордостью демонстрировали новое стихотворение в исполнении моей Машеньки. Одиннадцатилетняя дылда забиралась на стул, «руки назад», «глаза широко распростерты», точно как я в детстве. Дедушка сиял от своей режиссуры. Только теперь он обучал свою «унученьку» стихотворениям «исключительно на патриотическую тематику». И моя стесняющаяся дочка под восхищенными взглядами дедушки и бабушки читала:

И жизнь текла хорошо, и раны подживали. Дедушка чувствовал себя в ответе за всех. За меня, за маму. А для Маши был всем на свете: дедом, отцом, самим господом богом.

И вот… Как-то февральским, а может, мартовским вечерочком все того же 1973го я играю в театре все ту же безрадостную «Дурочку». В антракте за кулисы ко мне влетает второй режиссер с «Ленфильма» – человек живой, артистичный, с острым умом, легкий в общении, мгновенно ориентирующийся в любой обстановке. В общем, образ стопроцентного, незаменимого кинематографиста. И фамилия красноречивая – Беглов, Геннадий Беглов.

– Мадам, привет! Лихо пляшете, народ ликует… мда… Скоро пожалуйте на родную студию-с? О! Это хорошо, хорошо… мда… Мадам, а вы не хотели бы сыграть в фильме оу лу-юбви?

И в моей голове с ходу засела мелодия из фильма «Мужчина и женщина». И вот я уже танцую с каким-то загадочным мужчиной в усах и бакенбардах. Вокруг тесно прижавшиеся пары. Плывет сладкая музыка. Все млеет и слабеет под напором любви, моря, шампанского и одурманивающего зноя… Ну кто же не мечтает сыграть в фильме о любви? Наивный вопрос. «Ген, оставь сценарий». Он как-то странно засуетился, еще раз недвусмысленно бросил взгляд на мою коротенькую юбочку девочки-дурочки: «О, мадам!» Что-то потрогал на моем столике с гримерными штучками, попрыгал на месте, попел мелодию дурочки, только что слышанную в зале… «Мда… Вот когда придешь в «Открытую книжку»… будет тебе и сценарий. Роль – на унос! Публика будет рыдать и плакать! Целую, мадам!» И он исчез. Не давать волю фантазии до наступления ясности, что шлагбаум открыт! Мелодия любви смолкла. И я пошла во второй акт перевоплощаться из дурочки в хитромудрую девицу.

«Для этой сцены я тебе еще больше разведу глаза, пусть они падают по бокам, а? И брови домиком, здесь же у нее горечь, которую ты скрываешь, ты веселая, а эта деталь в контрасте, это хорошо, так… – говорила гример Людмила Елисеева. – Да, да, наперекор привычной выдержке и веселью пусть в лице сквозит намек на гримасу душевного страдания. Это то, что надо». В такие минуты для нее на свете ничего не существовало – ни дома, ни любимейшего сыночка Павлушеньки, ни самых интересных событий в жизни студии. Вот гример! Работала она тоже не по традиции. Иногда начинала с прически, иногда с глаз. А иногда «сделает пол-лица», посмотрит на разные половинки и начинает вторую часть подстраивать под первую. Такие самобытные, талантливые люди – как возбуждают они желание жить, работать! В фильме «Открытая книга» у меня один из самых интересных гримов, который во многом продиктовал именно это решение характера и поведения Глафиры.

У меня было «готово пол-лица», и я в который раз с удивлением отмечала, какие они разные, эти половинки. В гримерную вскочил Геннадий Беглов, сунул как-то смущенно сценарий, сказал, что проба завтра. О времени созвонимся. И все скороговоркой, как-то не глядя в глаза. И выскочил. Потом опять открыл дверь и сказал: «Мадам, советую вам нашему режиссеру про дурочку… ну, лучше совсем не надо. Лады?» Как, наверное, глупо я выглядела в коротеньком платьице в роли девочки. Видно, он не остался на второй акт, не увидел моего «повзросления». Ну да ладно, режиссеру я и не собиралась докладывать про дурочку. Да и зачем он меня предупредил? Теперь в голову это будет лезть. И я погрузилась в чтение сценария.

Все так! Юг. Берег моря. Сладкая музыка. Зной. «Белое танго! Дамы приглашают кавалеров!» Но героиня никого не приглашает. Молодец, я бы тоже этого не сделала. Если она чего-нибудь стоит, к ней сами подойдут. О! А вот и он. Хорошо, очень хорошо. Он ей издали вопросики, она ответики. Рекогносцировочка… Знакомо, проходили. Но вот они удаляются подальше от танцующих, ближе к Черному морю – так быстро? Вот он берет ее за талию, на руках переносит через препятствие. Уу… Как их зовут и кто они – еще не знаем. Ну и не надо. Главное, что подул сухой горячий воздух и вспыхнула обоюдная страсть. А значит, есть что играть. Страсть получает свое развитие за кадром. Вполне достаточно, она ведь в кадре зажглась. А дальше, чего уж, это же фильм не для детей. На рассвете она уже поднимается по лестнице высоко-высоко. А вот и ее шикарный номер – э, наверное, она тетенька непростая… Или чья-нибудь неудовлетворенная жена. Или сама важная птица. А тогда как же быть со страстью? Но не будем гадать. Какая страница? Седьмая. Только седьмая страница, а событий-то, событий… Ну сценарист, ну закрутил, аж дух замирает. Ну дальше, дальше. Так. Утро, солярий, все загорают. Герой ее разыскивает. Она вроде как увиливает. Вот и в столовой она смотрит на него спокойно и даже равнодушно. Занятная тетка. Вот она ему говорит: «Не ищите меня». А он: «Все равно найду, Аня, тебя…» Она, значит, Аня. «Переверну, – говорит, – чуть ли не весь свет». Во какой! Всем женщинам понравится. Но она уехала. Это на десятой странице. А на одиннадцатой по коридору какой-то фабрики идет какая-то женщина. Все с ней почтительно здороваются. Но, видно, эта положительная героиня, не моя. Мне давай «Глафиру», ту, что была на юге. А эта пусть себе шагает деловой походкой по длинному фабричному коридору. «Директор Анна Георгиевна Смирнова». Директор? Во мешанина! Море, любовь, «Глафира», белое танго, фабрика, директор. Ну, Гребнев, ну Анатолий Борисович, – что же это? Вы же блестящий сценарист! «А ты думаешь, это мне пришло в голову считать выполнение плана по фактически реализованной продукции? А у насведь никогда не поймешь, реализована она или нет…» Ууу… Это на двенадцатой странице говорит та же, что шла деловой походкой по коридору, Анна Георгиевна Смирнова. Анна Георгиевна? А мою южную «Глафиру» герой тоже назвал Аней… Судорожно перелистываю сценарий. Глафиры и след простыл. Вот Анна Георгиевна проводит пятиминутку с начальниками цехов. Вот она в гремящем ткацком цеху. Вот разговор со взрослой дочерью в доме. Опять цех, прием работниц фабрики, конфликты с главным инженером… Кругом она, она и она. Она и есть «Глафира»? Интересно. То-то Беглов так меня оглядывал и топтался. Теперь все понятно. Поначалу я даже не обратила внимания на название сценария. Ну, стены себе и стены. Да еще старые. Кому нужны старые стены, когда все хотят иметь квартиру новую? Был когда-то, правда, прекрасный фильм «У стен Малапаги», но ведь он из другой жизни… Да-а, вот тебе и фильм «оу лу-юбви». Не знаю, чего у меня тогда было больше на душе – огорчения или недоумения. Но в единственном я была уверена на сто процентов: что это ошибка, что эта роль не моя, что это блажь режиссера.

Первая же встреча с режиссером была абсолютно несовместима с капризным понятием «блажь». Передо мной стоял красивый русский голубоглазый богатырь. В глазах бегали смешинки. Эти глаза словно бы удерживали вокруг атмосферу всеобщего интереса, возбуждения – самую творческую атмосферу. Виктор Иванович Трегубович – один из самых неоднозначных, самых непредсказуемых режиссеров, с какими мне приходилось встречаться. Казалось, вот уже все знаешь, ко всему приладилась, привыкла – ничего подобного! Он преподносит, преподносит, удивляет, загоняет в тупик, кричит, хохочет, обожает, не разговаривает, приглашает на роль и не утверждает.

«Вы простите меня великодушно, товарищ режиссер, но я это играть не могу. Для всех это будет прекрасным поводом посмеяться. Представьте себе: моя фамилия тире директор. Представили. И можно получить приз «армянского радио» за самый короткий анекдот».

Так хохотать может только Трегубович. «Слава богу, что вы сомневаетесь. Мне это нравится. Люблю, когда сомневаются. Я только что видел вас на пробах у Авербаха в «Монологе», мне понравилось. Давайте, давайте сосредоточьтесь, будем репетировать».

Теперь-то что, когда сломлены барьеры амплуа! А тогда на репетиции? Сижу как притихший бобик. Ни одной знакомой интонации, ни одного жеста, ухватиться не за что. Губки ни к селу ни к городу кокетливо вздрагивают. Ну хоть ты умри, такая пустота. Где же вы, мои «нераскрытые» возможности? Я – красивый стопроцентный нуль. И, как назло, репетируем именно текст: «А ты думаешь, мне пришло в голову считать выполнение плана по фактически реализованной продукции…» Да эта «реализованная продукция» тогда, ах, еще как далеко от меня… Начну и остановлюсь. Начну и засмеюсь над собой. Ничего более неестественного нельзя придумать. Потом уже злилась. Потом ругала себя вслух папиными словами, не видя режиссера от беспомощности и бешенства. Уже смеялся режиссер: «Будем, будем пробоваться, идите в костюмерную. – И вышел, напевая: – Сама тощая, как гнида, но зато пальто из твида». Это же про меня! Это у меня пальто из твида. Тихо. Не будем реагировать. Спокойно. Найдите актрису по своему вкусу, товарищ режиссер… И, точно как у чеховской Душечки, навалились все обиды и несправедливости моей непутевой жизни. И я как расплачусь… с удовольствием, всласть, когда не нужно утешений. Когда это как необходимое облегчение. Поплакала – поплакала, да и побежала в костюмерную.

Одели меня в простой костюм, какие продаются в наших магазинах. Сделали гладкую прическу. На ноги надели туфли на небольшом каблучке. И… куда девалась артисточка в мини-юбочке, в модных туфлях на платформе, с игривой челочкой по самые глаза. Я смотрела на себя в зеркало и об этой женщине не знала ничего. Ничего.

«Ставили» свет, готовились к съемке… осветители, рабочие, гримеры, пиротехники, костюмеры, администраторы – все проверяли свою готовность, прочищали свои перышки перед командой «Мотор!»…

Когда нечего терять, кроме своих цепей, наступает недолгое расслабление, безразличие к тому, что ты и как ты со стороны. Наступает вроде как покой. Кажущийся покой. В этом состоянии все мозговые клетки задерживаются на одной мысли – той, что победит. Именно она покажет выход. А если уж не выскочит такая сильная спасительная мыслишка – тогда, «дочурка, пиши пропало».

Важный диалог директора с главным инженером. Молодой инженер берет под сомнение святое понятие «энтузиазм», обрушиваясь на старого мастера цеха Колесова, который готов для выполнения плана работать без выходных. «Недавно, знаете, старые стены фабрики ломали, так взрывников пришлось вызывать, вот какие стены». Вот откуда стены. Это ведь старые и новые традиции. Понятно.

Я выросла в трудовой семье. Многое в роли должно быть мне знакомо. Разве не на моих глазах родители для общего дела могли не спать, не есть на благо коллективу, стране? Так что же? Может, занесли меня роли другого амплуа в иной мир и «я забыл свой кров родной»? А может, это тот случай, когда не пользуешься какой-то вещью и она пылится в забвении?.. Или это – как ноги, которые затекли от сидячей профессии и их надо усиленно тренировать? Как оживить или вынуть на поверхность важный пласт моего истинного существа, который поможет мне стать самой собой? А потом все в роли ляжет на меня? Или мое сольется с ролью? Как? С чего начать?

Ручки взмахивают, изгибаются, ножки все норовят устроиться привычной восьмерочкой. Все, проклятое, не оттуда. Да и спасительная мыслишка выпрыгнет и ускользнет – мол, я тебе путь подсказала, а там уж давай сама. И пальто проклятое из твида ненавижу, надо его убрать с глаз. «А вы ведь тоже небось не барские детки?» Откуда это? Во занесло! Откуда-то залетела мысль и закопалась в памяти… Нет, не вспоминаю, только четко слышу знакомый голос. Нет, ну при чем тут барские детки, если я сейчас должна быть мудрым сорокапятилетним директором? Господи, сформулировала это и покраснела от невозможности такого сочетания: я – и директор.

И вспомнила! Это голос Бориса Чиркова. Про барских детей он говорил на репетиции артистам в фильме «Глинка», где исполнял роль гениального русского композитора. Ведь это была первая русская опера – «Иван Сусанин». До того в России ставились только иностранные оперы. И у русских артистов был тот, иностранный навык, жесты, акцент, мизансцены, которые они и перенесли на русскую оперу. Так же заламывая руки, как и в итальянской арии, Антонида пела: «Были враги у нас, взяли отца сейчас». А Иван Сусанин в самой роскошной позе пел знаменитую арию: «Чуют правду». Обидное зрелище, когда русские актеры, выходцы из крепостных, забыли свое родное. Смешно, но именно об этих крепостных русских артистах я думала тогда на пробе перед командой «Мотор!». Менее всего мне хотелось произвести впечатление. И это точно было со мной осознанно в первый раз. И, может, я совершенно стушевалась и ушла внутрь, чтобы не соврать, тоже по-настоящему впервые. И уж точно впервые сознательно задумалась о своих корнях. Тогда, наверное, и началась пора зрелости. Может, у других она начинается раньше и при других обстоятельствах. Меня же к этому привела роль.

На худсовете мнения разделились. «Она актриса эпизода, короткой дистанции, спринтер, такую роль не протянет. Тут нужен стайер», – говорили одни. Другие вспоминали опять же «Карнавальную ночь». Это не по правилам – вспоминать. А какие в актерской профессии есть правила? Главное правило одно: хорошо играть. Безусловно, в выборе меня на эту роль был все же риск. Потому даже самые доброжелательные члены худсовета приняли волевое решение Трегубовича осторожно, думаю – в силу опять-таки этой новизны. Никому ничего не ясно, только одному ему слышится запах «завтра».

Для меня же на пороге этой неведомой жизни был спрятан глубокий долгожданный щемящий смысл уже моей личной жизни, переплетающейся с этой недоступной и долгожданной ролью. И кто знает, если б не чутье режиссера…

Часто снимают фильмы о том, как снимается фильм. Н ни разу профессиональный работник кино, глядя на экран, не сказал: «Да, уж это точно про нас». Наоборот: «Да что они придумывают, ерунда все это, да ничего подобного». А какой восторг, если похоже! Почему так? Откуда такие загадочные сложности? Одним примером, правилом всего не объяснишь. Это целый свод неписаных законов, в которых кинематографист плавает, как рыба в воде. Несведущий же петляет, как в сказочном лабиринте, возмущается, теряется, страдает. Жизнь в кино идет по правилам и одновременно против правил. Это искусство, где бок о бок работают две несовместимые силы: лед и пламя – искусство и административный аппарат. Искусство со своими нюансами, настроениями, резкой сменой температур отношений, непрограммированными капризами и спорами, пиршеством импровизаций и побед. Все эти «штучки» патрулируются четкой сметой, планом выработанного в смену метража, количеством израсходованной пленки, лимитом, нормированным днем для рабочих и ненормированным – для творческих работников и т. д. Какое дело администрации, если у актера «не пошло». Должно пойти. Группа должна выполнить план, получить сто процентов зарплаты, желательно плюс премиальные. В общем, математика и балет.

С картиной про директора у меня вышел типичный кинематографический казус. Который опять же понятен человеку из кино и может возмутить несведущего в жизни и неписаных правилах на «фабрике иллюзий и грез».

Для этого надо перенестись в то время, когда еще неизвестны были результаты худсовета по фильму Виктора Трегубовича. А я, «попробовавшись», поплакав, посомневавшись, с тайным облегчением закрыла «директорскую» страничку и заканчивала объект «квартира Глафиры» в фильме «Открытая книга».

Допустим, сегодня вечером заканчиваю съемки этого объекта. И сегодня же уезжаю в Москву вечерней «Стрелой». Сегодня к вечеру закончится худсовет по картине Трегубовича. Сегодня вечером в ленинградском Доме кино будут показывать нашумевший иностранный фильм. И все сегодня, в один и тот же вечер. Брожу по фойе Дома кино в поисках хоть одного лица из группы Трегубовича. Киваю знакомым, что-то отвечаю. А внутри… Ну неужели же до сих пор решают? На пробе «он» был доволен… Или «он» сыграл? Или я схожу с ума?.. Ну наконец-то! Идет редактор. Уж она-то точно была на худсовете. Вот она остановилась. Специально маячу у нее перед глазами: «Здравствуй, ты моя талантливая девочка, какая же ты молодец… Хорошо сыграла сцену с Колесовым… Тоже хочешь посмотреть картину?» Проанализируем. Что означают ее слова? Если утвердили, то почему не поздравила. Скорее всего, жалеет меня. Отсюда и «талантливая девочка», которую в очередной раз прокатили. Но что-то внутри приказало: «Жди!» В такие минуты я даже бога вспомнила: «Милый бог, если ты есть, сделай так, чтобы справедливость восторжествовала». Или рьяно верю приметам – поплюю три раза: пронеситесь все несчастья. Или стою и жду: если первой войдет женщина, значит, сбудется, если мужчина – с приветом, Дуся! О! Вошел мужчина. И кто! Сам Трегубович! Увидел меня, как-то сурово кивнул и сосредоточенной походкой – одно плечо выше, другое ниже – прошел в зал. Ну, теперь все. Можно тоже идти, поискать свободное место. А народу-то, а жужжит-то как все вокруг, как все смеются и острят… Уже не выдерживая этой игры, не могу притворяться, хочу крикнуть: «Люди добрые, братья мои и сестры! Скажите же кто-нибудь резкое «нет», и станет легче. Я перестану быть в подвешенном состоянии и стойко приземлюсь на холодный мрамор. Ну же! Молчите…» Ладно, «пошли дальший». Противный у меня характер, но одно качество спасает всегда. Мне всегда важно было знать все о себе с самой невыгодной стороны. Подбирая точные крепкие слова, хихикнув над собой, могла встряхнуться и резко пойти против течения. Я с вызовом посмотрела в зал, как можно ослепительнее улыбнулась, подражая кинозвездам моего детства, и приземлилась среди любимых гримеров: «Приди ко мне, я вся в г… и сс-страсть кэпит во мнэ-э!» – «Ой, какая же ты веселая, вот молодец, вот держишься». Как только меня похвалили, нестерпимо захотелось говорить. Уу, как я набросилась на моих дорогих слушателей! Я извергала на них такой поток информации, шаржей, анекдотов, да на такой предельной скорости, как будто за мной гнались стаи гончих. А нервишки-то не выдерживают.

– Ну… дорогая Людмила Марковна…

– С каких это пор по отчеству?

– Теперь ты у нас Людмила Марковна, теперь все…

– Оу, старость, как известно, не радость, дорогие мои «девчонки»… – болтанула отпетую банальщину, но и это уже было в «струю». Ведь иногда важна интонация – все видавшей прокуренной гражданки, например.

– Да нет, послушайте, теперь Вы, Людмила Марковна, у нас товарищ директор.

– Хо-хо, Москва – «Динамо» наш худсовет. Ничего, ребята, прорвемся, как говорил мой папа: «Твое щасте упереди, ну, а согнесся… хе-хе». – Ну, тут пословица проверена, реакция обеспечена.

– Люсь, да ты что? Тебя же утвердили! – сказала девушка – помреж по имени Валечка. Помреж Валечка Каргазерова сообщила мне эту важную весть. Она была смущена тем, что я этого не знала. Сама засмущалась: а может, передумали? – «Света Пономаренко! Ведь Люсю утвердили?» – переспросила она у редактора, что назвала меня «талантливой девочкой». Света ей утвердительно кивнула головой, а мне послала воздушный поцелуй… Медленно стал меркнуть свет… На экране появились первые кадры черно-белой заезженной копии иностранного фильма. Названия его я не вспомню никогда.

Я осторожно выбралась из зала. Тихо ступая, прошла по фойе, боясь услышать одинокий стук своих каблуков. Этими перепадами от надежды до отчаяния, от моторного веселья до полуосознанной радости я была абсолютно выпотрошена и не чувствовала ничего. Состояние большого счастья приходилось наживать сначала.

Вот вам одна из нетипичных, но естественных ситуаций в кипучей жизни кинематографических событий. Нет-нет, никто не забыл про меня. Все рады тому, что меня утвердили на роль. Но жизнь в группе «Старые стены» шла до того вечера своим чередом. Для них я в Москве, как и все, кто пробовался в этой картине. Кто знает, что я здесь, в Ленинграде, заканчиваю «Открытую книгу» – это как на другом острове, – что я жду, надеюсь. Люди закончили свой беспокойный день, не пообедав и не заскочив домой, после худсовета побежали в Дом кино. А вот завтра… Так вот, я уже прихожусь на завтра. На следующий день мне придет поздравительная телеграмма. На студию придет сообщение, что такая-то артистка худсоветом «Ленфильма» утверждена на главную роль. Количество съемочных дней такое-то, сроки съемки такие-то. С уважением – подпись директора картины. Иногда подпись и режиссера. Конечно, в этой истории можно найти момент невнимания. Но это не так. Этот факт объясняется одним словом, и человек, который давно работает в кино, догадается, что это за слово, и, может, даже улыбнется ему: «киностудия». И все.

На улице была мартовская слякоть. Я пошла к гостинице «Октябрьская» по улице, что налево от Дома кино идет параллельно Невскому. Более всего в тот момент хотелось быть одной на всем белом свете. Наступило расслабление. И заиграла фантазия, зашевелились мыслишки. А в них обозначились всякие соображения по поводу моего «директора». И тут же попробовала деловую походочку. И вроде ничего – не стала себе смешной. И, опершись на металлические перила моста, что около цирка, глядя в мутную воду с плавающими черными льдинами, говорила кому-то по телефону доверительным тоном: «Ээх, милый мой, а ты думаешь, что это мне в голову пришло считать выполнение плана по фактически реализованной продукции…» И… тоже звучит. Звучит! Как прекрасно жить! Какой солнечный и зеленый этот вечер! Как будет счастлив папа!

Вот и кончилось время разрозненных опытов. Сейчас все, что столько лет копилось, сольется воедино и начнет работать на большую и ответственную стройку. Сколько лет я ремонтировала квартиры и клеила обои! Сколько лет мечтала и готовилась к такому капитальному строительству!

Моя энергия несла меня вперед, азарт захлестывал, а внутри что-то шептало: мало, е то. Придумай что-нибудь эдакое, экстраординарное, не «як у людей. Хай усе будуть як люди, а ты як черт на блюди». Не могу, не могу, не могу ничего придумать! Хочу сказать, закричать, поделиться наконец-то радостью – ведь это уж точно, уже не передумают… Эта роль – моя… Вот идет маленький милиционер, он сейчас самый близкий: «Добрый вечер! Простите, вы не беспокойтесь, ничего нигде не произошло. «Карнавальную ночь» смотрели? Это я там была… Не узнали?.. Ну, не в этом дело, у меня сегодня… Сегодня у меня, понимаете, ах… очень счастливый день!»

1973й…

Наверное, у каждого человека есть такой период, такой отрезок времени, в течение которого происходит нечто… ну… фатальное, такое, что нельзя не расценить как неизбежное, неотвратимое. У меня это 1973 год. В нем все – работа, смерть, любовь.

Ранняя теплая весна и три разнообразнейшие роли. Спала в поездах, самолетах, калачиком на задних сиденьях в «киносъемочных» машинах. Домой вообще не попадала. Здоровье распределило главные силы на съемку. Все остальное вчетверть ноги, вполголоса. С тех пор сама собой стала выстраиваться теория экономии физических сил.

Несмотря на то что я была утверждена, роль директора все еще оставалась для меня как дверь, от которой нет ключа. Я еще далека была от героини и так беспомощна, что руки сами тянулись к сценарию, как к спасению. И я поставила себе задачу – читать сценарий Гребнева «Старые стены» два раза в день. Интересно, но каждый раз я открывала для себя новые, еще буквально утром пропущенные детали. И мало-помалу, по чуть-чуть, по зернышку внутри стал выстраиваться каркас будущего здания. Но совсем не типовой. «Хочу приттить до своего директора з душой нараспашку». Здесь папа прав. «Нараспашку»? Значит, никакого начальственного, директорского тона, властных интонаций. Так: вышла из низов, на родной фабрике прошла все службы, выросла от ткачихи до директора. Она не из «барских деток». Откуда же могут взяться властные и приказные интонации? Тише, все тише, скромнее, глубже и человечнее.

Мое лицо, фигура и походка сами собой изменялись, перестраивались, перерождались. И порой ощущала раздвоенность между той – в мини-юбочке, не отстающей от модных веяний, какой я была в жизни, и той – в простом костюме, в удобных туфлях, с гладкой прической, какой я была в роли.

И, пожалуй, впервые я пришла к мысли, что самое сложное в актерском деле – сыграть роль современника. Я не знаю, какими были люди сто, двести, триста лет назад. Автор запечатлел свое время в диалогах, ремарках, замечаниях, иногда в заметках, обращенных к актерам. Актеры могут здорово это почувствовать, особенно талантливые. Но это все равно будет правдоподобием – ведь узнаваемость никак и ничем проверить нельзя. А все, что окружает – мебель, костюмы, реквизит, – ведь всего этого остается все меньше, и меньше, и меньше. Это уходит вместе со временем, оставляя очаровательный запах прошлого, чего-то прекрасного, наверняка лучшего во всех отношениях, чем то, что сохранилось на сегодня. Короче, роль современную играть страшно и опасно, потому как персонажи на экране – это люди, сидящие в зале. Узнаваемость, узнаваемость, сиюминутная, ответственнейшая узнаваемость. «Неправда, – говорят ткачихи, глядя на актрису, суетящуюся у ткацкого станка, – я не такая, да и никто из девчат нашего цеха не похож на эту артисточку, врете!» Вот и приговор. А если еще и директор, да еще и в моем исполнении, да еще и с моей «трюллялистической» биографией? В каком состоянии я была тогда, на пороге новой жизни в профессии? Его трудно зафиксировать в точных словах. Но сейчас знаю – те сложности, о которых я могла догадываться, были лишь легким облачком по сравнению с давшими знать о себе сразу, как только началась работа.

Сцену разговора с дочерью снимали прямо в жилой квартире. Гостеприимная семья предоставила для любимого кино свое уютное жилье. Соседи по дому открыто завидовали, и все наперебой приглашали нашу администрацию посмотреть свои апартаменты. Но только поначалу. Когда же, через этажи, люди в промасленных комбинезонах потянули толстые провода, кабели, электрические приборы, штативы, тележки, «бэбики» и реквизит; когда обитателей квартиры выселили на кухню и обязали не очень-то шуметь и поменьше разговаривать по телефону; когда ненужная для съемки мебель была вынесена на лестничную клетку и на балкон, а в передней, ванной и коридорах скромно расположилась половина группы, человек двадцать, – все соседи прикрыли свои двери и только в щель, через цепочку, с любопытством наблюдали: кино… как же это происходит? И когда же, наконец, появятся актеры? На такой случай есть точное кинематографическое выражение: «Там, где студия пройдет, трава три года не растет».

«Не понимаю, – говорит мать-директор, – хороший парень, без пяти минут инженер, ну что же еще нужно?» Это место в диалоге с дочерью, где мы добираемся до проблем ее личной жизни. Все было нормально. Шла себе репетиция и шла. Но на меня как накатилась вдруг тяжесть – ноша не по плечу, ну просто тупик, и мое бессмысленное пребывание вот здесь, в этой квартире, в этом костюме, рядом с молодой актрисой, которая должна быть моей взрослой дочерью. А я – сама ни черта не смыслящая в этой жизни – должна ее поучать с высоты своего жизненного «директорского» опыта и авторитета. Чушь все, вранье! Стыдно. Не могу! Я всем существом воспротивилась произносить этот монолог и сказала об этом режиссеру. У него побелело лицо: «Мне абсолютно безразлично, что вам лично этот текст, эти слова несвойственны. У себя дома вы будете говорить как хотите и о чем хотите. А героиня фильма Анна Георгиевна – не вы, понимаете? Не вы! Она человек другого поколения, другой судьбы, она выросла в стенах этой гремящей фабрики и – уж извините – трюллялизмом никогда не увлекалась. Ее действительно интересует выполнение плана, прогрессивки и обрывность нити. Это она, а не вы». Уж лучше бы он кричал. Можно было бы ответить. А то говорит холодным, ледяным тоном, ой как жутко. «Не буду говорить этот текст». – «Перерыв десять минут», – крикнул режиссер. И, чтобы снять неприятную атмосферу, стал что-то весело и возбужденно рассказывать. Как будто ему плевать на меня. Сижу за столом на кухне, соображаю, за что бы схватиться, чтобы не расплакаться. По углам кухни, стараясь быть незаметными, сидели хозяева квартиры. И тоже молчали. Как тянется время. Минута длиной в год. «Может, вам чайку?» – тихо предлагает хозяйка. Что делать? Жила себе худо-бедно, снималась, ну и ладно. Куда занесло, куда полезла, дура… Директор!.. О, какая мука внутри. Не подчинюсь, не буду произносить то, чего не чувствую. Могу обмануть, в конце концов, наиграть. Но это не выход. Да лучше в форточку вылечу, чем выйду, и после того уничтожающего тона «заиграю». «Трюллялизм»?! А ты попробуй поставь картину с «трюллялизмом». Ну что же делать, что делать? Сейчас уже нельзя сказать «не буду». Уже прошло время. Надо было сразу хлопнуть дверью или что-то ответить умное.

А ведь даже наедине с собой не хочу, боюсь сама себе признаться в главном. У героини в тексте: «Он без пяти минут инженер». А все в том же разнесчастном фильме «Карнавальная ночь», в запетой-перепетой песне про «пять минут», я пою: «…Вот сидит паренек, без пяти минут он мастер». Для того чтобы объяснить режиссеру это «без пяти», мне нужно переворошить, приподнять так много… Может, отчасти и прояснилось бы, почему я так боюсь этих слов. Наверное, он бы понял. Но нет, я ему не объясню. Мы слишком далеки от такого откровения. Пусть это будет «каприз актрисы». Ах, если б это была другая роль, я бы переступила через эти «минуты». А режиссер как будто и не слышит, и не чувствует, и ни с чем не ассоциирует эти «пять минут». Я для него вроде как самый настоящий директор. «Боже ты мой, какая же у вас тяжелая жизнь. Я все смотрю на вас, смотрю. Как же вы нервничаете, как кипите. Ну-у нет, теперь кино буду по-другому смотреть. И что, всегда так?» – «Что? Да нет, всегда по-разному». – «Не переживайте, мы все вас так любим, так любим в «Карнавальной ночи».

Анна Георгиевна Смирнова –ткачиха, мастер цеха, директор. Она могла, даже не один раз, видеть ту же «Карнавальную ночь». И точно так же, как хозяйка этой квартиры сейчас, могла мне, актрисе, сказать где-нибудь за круглым столом, после моего выступления на этой же фабрике: «А знаете, сколько раз мы с девчатами бегали на «Карнавальную ночь». Спойте нам, пожалуйста, про «пять минут». Режиссер прав. Но я уже «сижу в бутылке по самое горлышко». Тяжело, очень тяжело играть в таком противном состоянии… А я вот как сделаю. О, прекрасно! Сейчас, назло ему, сыграю изо всех сил. Завтра же официально откажусь играть эту роль. Напишу заявление, мол, извиняюсь, но роль не моя, товарищи из худсовета были правы. И ту-ту домой, к папочке. Уж он-то поймет. Прощай, товарищ директор! Добровольно отдаю все более достойной актрисе. «Усе, шо бог не делаить, усе к лучиму». А то потом позора и насмешек не оберешься. «Актрису в кадр, пожалуйста». Ко мне подошел второй режиссер Аркадий Тигай и очень душевно, с пониманием ситуации, сказал: «Людмила Марковна, пойдемте».

О! Такой тишины не помню ни в одном зрительном зале. Ни в самой глухомани, в самую кромешную темную ночь. Аж в ушах зазвенело, и сразу в обоих. По сто стрекоз в каждом. Только бы не расплакаться! «Мотор!» Дубль я провела с ощущением, что это в последний раз. «Сто-ооап!!! – вскричал Трегубович, подпрыгнул на полметра, сдавил мою руку. – Молодец, снято! Смену закончили». И пошел, напевая очередную свою прибаутку: «Очень соблазнительна Наташенька Левитина». Он в чем-то похож на моего папу. И очень, ну просто очень понравился моей маме. Когда, будучи в Москве, звонит нам, он громко и весело с ней разговаривает: «Это Леля? Привет. Как дела?» Мама вся рдеет и, улыбаясь своей довольной улыбкой, раз десять мне говорит: «Звонил Виктор Иванович, и все мне Леля, Леля… Он очень… забавный, очень непростой, правда?» Моя мама его хорошо могла наблюдать на съемках фильма «Обратная связь», куда мы ездили с ней вдвоем. Нет, втроем. Я, мама и мои костыли. В фильме «Мама» я сломала ногу, а в 1977м, зимой, я начну сниматься у Трегубовича – совсем больной и беспомощной. Но он будет со мной работать, не обращая внимания на мое состояние, как ни в чем не бывало. Он мне даст почувствовать, что жизнь продолжается, что я действую, работаю, живу. Конфликтов у нас больше не будет никогда. Он умный и сильный. Я ему доверяюсь. Он для меня из тех режиссеров, за которым пойду, не читая сценария. Когда зрители спрашивают, какая моя роль самая любимая, перед глазами у меня проходит так много… Я вижу и «пробу», и ленинградский Дом кино, и на мгновение пронизывает холод того конфликта, и заливает такое тепло к этому человеку, который через много лет оживил во мне то, что уже все похоронили. И еще многое, многое вижу, что случилось в том же 1973 году. Я думаю, что надо быть благодарной тому случаю, той роли – всему, что помогло на экране стать самой собой. Несмотря на то что эта роль внешне так далека от меня, она – моя. Она моя по человеческим и чисто женским нюансам. Вот что оказалось самым странным и удивительным. Вот какие открытия для меня принесла с собой эта роль. В ней мне жилось тревожно и счастливо. «Думаю, что моя любимая роль – в фильме «Старые стены», – и всегда этот ответ зрители тепло приветствовали.

Съемки были в разгаре. Худсовет перестал придирчиво следить за моим исполнением роли директора. Приближался самый ответственный для меня «объект» – кабинет директора. Мы его снимали в настоящем директорском кабинете одной из ткацких фабрик Ногинска. Это сцена, когда я провожу с начальниками цехов утреннюю пятиминутку. Знаю, что у меня на фабрике будет план. Знаю, что энтузиасты в моем коллективе есть. И они моя опора. За длинным столом моего директорского кабинета, вперемежку с актерами, сидели настоящие начальники цехов. Но мысль о том, чтобы я после смены спела им что-нибудь из «Карнавальной ночи», даже не обозначилась в атмосфере. Мы только сфотографировались на память, но без подчеркивания «ненастоящести» происходящего. Все отнеслись с уважительным вниманием ко мне, как будто я и в самом деле – ну, не директор, конечно, но какой-то все же начальник. Это были самые замечательные съемки. Для души!

17 июня 1973 года. Был жаркий летний день. Июнь – самый любимый, волнующий зеленый месяц. В этом месяце идеальное состояние природы для влюбленности. И этого месяца я почему-то ждала уже в тридцать восьмой раз с тайными надеждами. В этом прелестном ногинском июле я только работала и любила свою семью. И больше ничего. Во Дворце культуры снимали свадьбу молодоженов. Снимали ночью, потому что днем во дворце своя запланированная культурная жизнь. Закончили работу в четыре утра, быстро в машину – и в Москву. Короткий сон, а в девять утра у дома «киносъемочная» со студии «Мосфильм». Еду на съемку к Ташкову, где снимается главная декорация – «квартира Ванюшиных». В 17.30 у студии стоит такси из Ногинска. Снимается режимный кадр: директор Анна Георгиевна Смирнова приходит к работницам в старые казармы-общежитие. Эх, сцена! Снимались сами работницы фабрики и только две актрисы. Все эти женщины годами стоят в очереди на квартиру, кому же, как не им, по-настоящему известно, что это такое. Они забыли про съемку, они обступили меня со всех сторон, они так пытливо всматривались: обманет или доведет дело до конца… Ах, я бы им все-все отдала, всем-всем квартиры, через все невозможные пути, ходы, просьбы, прошения – так на меня, актрису, играющую их директора, смотрели люди, не актеры, у которых актерская задача была их насущнейшей жизненной потребностью. Это одна из самых сильных и достоверных сцен в фильме Виктора Трегубовича. Режим кончился. И опять ногинское такси повезло меня в Москву. Мертвая, прямо в гриме и одежде, повалилась на кровать. Было начало девятого. Звонок. Ах, надо выдернуть штепсель.

– Дочурка, ето папусик! Як ты? Вже пять дней тибя не видев, моя ластушка, мой труженичек. Ты ж не забывай себя так, а то ты… Ты як я. Не могу сидеть без дела. Мы ж з тобою не што и она. Ей усе спать и есть, во порода, ты скажи на милысть.

– Папочка, как ты, как чувствуешь себя?

– Наверна, скоро помру, а она все не верить. З утра, знаешь, дочурка, так серце прихватило, ну, думаю, все, девки, война и смерть моя. Потом понапивсь разных лекарств, вроде полегчало. Пошли з Машую и з Лелюю на выборы. Ну, честь по чести исполнили священный долг. Пообедали. Знаешь, дочурка, она як захочить, усе зможеить – такой справила укусный борщ – я сам змолов полных две тарелки. А каклеты полинилася. Каклеты есть отказавсь наотрез – хай ценить мужа. Дочурка, я тибя як отец прошу, ат чистага серца, поговори з Эдикум! Тут кала меня усе мои друзья – и Чугун, и Партизан, ты их знаешь, я тибе за их гаварив, дочурка, будь ласка, поговори з Эдикум!

«Поговорить с Эдиком». Что это значит? Собака – карликовый пинчер, черный, с рыжими подпалинами. Для нас с мамой – Федя, для папы – Эдик. Этот пинчер – профессор, соображающий феномен – был приучен папой разговаривать по телефону. Мама, Маша или я на одном конце провода кричим: Фэ-эдю-ууууушшш! – на другом конце провода, где бы этот второй конец ни находился, наш умный «мальчик» отвечал песенными руладами, перемежающимися с коротким отрывистым лаем: понял, эту интонацию исчерпал, жду следующего вопроса. Трюк? Безусловно. Вы идете по улице и натыкаетесь на толпу заинтригованных людей. Протискиваетесь ближе к будке и видите, как человек со счастливым лицом держит голенькую черненькую собачку, просит ее поговорить с какой-то «Люсюю», и собачка, припав ухом к черной телефонной трубке, вылезая из кожи поет, кричит, говорит: «Бов, бов, бо-ооррр, вав!» Кто же там его слушает? Кто объект? Собака, человек? «Ну форменный идиотизм, Марк, котик», – возмущалась довольная мама. Да, папочка уже не мог, как раньше, крутиться, вертеться, развлекать, «быянчик – чечеточка». Ему было уже 75 лет и два инфаркта. Но он был не тот человек, чтобы притихнуть, заскучать, опустить руки, поддаться унынию. Это было одно из его новых московских развлечений, и многие его на улице знали: «Это тот добрый человек, у которого собачка разговариваетпо телефону? У него еще дочь вроде актриса…» Обо мне он давал всем – хотели того люди или не хотели – самую подробную информацию с демонстрацией моих фотографий. Про свою дочурку «З усем серцем у самую первую очередь». Редко за последние месяцы нам приходилось быть вдвоем. И у меня болела душа. Но зато, когда выдавался день, мама говорила: «Пусть папа приедет к тебе, мы вам мешать не будем».

– Поговори с Эдикум, дочурка, милостью прошу, я вже тут людей пособрав.

– Папочка, милый, не могу. Я еле живая. Я же ночь работала, спала три часа, сейчас ничего не соображаю. За день сжевала три пирожка – поесть некогда, а ты со своим Эдиком. Ну нельзя же так, пап, зачем тебе людей собирать, скажут, что мы ненормальные какие-то…

– Да нет, они хлопцы хорошие, Эдика усе любять. Хотев людей уважить… Ну, усе, ладно, прости, прости меня, дочурка…

Это было в начале девятого, а в десять вечера я стояла в маленькой комнате, которую родители выменяли на нашу харьковскую квартиру. На тахте лежал мой папа и чему-то счастливо улыбался. На груди у него стоял ощетинившийся, ощеренный Эдик и никого не подпускал к папе и близко. Так мы и стояли: мама, я и Эдик. А папа лежал и улыбался. Умер наш папа. А подойти к нему мы не можем. Эдик был такой воин, такой защитник, такой друг. В людях, которые не чтут собак, есть незнание ощущения, что тебя не предадут никогда. Эдик чувствовал, что случилось непоправимое. Когда же мама исхитрилась и кое-как ухватила его, Федечка вдруг на наших глазах обмяк, сник, стал тяжелым-тяжелым и покорно лег на свое место, глядя на нас пустыми, равнодушными глазами. Да и вообще, он больше никого не любил. Исполнял свои сторожевые обязанности исправно, иногда «говорил по телефону», но недолго и безо всякого удовольствия. Зарабатывал себе на жизнь и все. А потом и он ушел вслед за своим любимым хозяином.

Безусловно, требуется время, чтобы разобраться в происшедшем, в своих эмоциях, в себе. Просто удивительно, какое же количество второстепенных, ненужных мыслей проскальзывает в час трагедии. Именно в тот момент, когда весь организм сотрясается горем. Ведь потрясение, казалось бы, должно придавить все мелкое и постороннее. Ничего подобного… Почему они закрыли крышку гроба? Подумаешь, законы: стоит автобус – открываем, поехали – закрываем. Скорее бы расстаться с этим автобусом. Зря эта тетка надела голубое платье – все в темном, какая бестактная, неужели она нравилась папе? А я сама, тоже вырядилась – во все черное, и все со штучками, оборочками, все непросто, как будто на чужих похоронах замуж собралась милая вдовушка. Правильно папочка говорил: «Поший себе хоть одну солидную вещь…» Пошью, теперь пошью, даю тебе слово, папочка, теперь у меня все будет солидное… Не забыть бы тропинку, что ведет к могиле. Завтра одна приду сюда, поплачу, поговорю… Какая погода, как назло. Что? Троица? Да, да, папа говорил, что бог на Троицу призывает к себе всех лучших людей. Но мне от этого не легче. Почему я не плачу? Ведь надо плакать… Да, надо вот с этими молодыми могильщиками расплатиться пощедрее, а то скажут, работали у артистки, что снималась в «Карнавальной ночи», а она пожмотничала. Аа! Бросать землю. Так положено? Да-да, помню. Значит, фотографию, где мы все на коленях у папы, я положила, крестик положила, платок моей школьной подруги «Милашки» с ее инициалами положила… Вот папин сын, мой родной брат Володя произнес нужные по такому случаю слова. Папа столько раз их говорил: «Хай земля ему будить пухум…» Ну, все идет пока как у людей. А завтра я все, что у меня есть, – раздарю. Деньги раздам друзьям на угощение, этим старичкам, что стоят у церкви, – пусть помолятся за усопшего раба Марка. Папа будет доволен. А послезавтра он воскреснет и снова будет с нами. И в это я верила абсолютно. Да кто же тогда на этом свете должен жить, если такого чистого, моего доброго папы не будет! Нет, в тот момент у меня даже мысли не было, что это навсегда.

А назавтра я блуждала-блуждала по кладбищу, искала-искала дорожки и, казалось бы, неизвилистые тропинки… Не помню. Ничего не помню. Стемнело. Кладбище вечером пугает. В голову лезут страшные детские сказки. Ухожу по главной аллее кладбищенского парка, все оглядываясь и проверяя, где же я сбилась… Навстречу идут подхмелевшие вчерашние могильщики – спросить бы, но по их настроению чувствую неуместность своего вопроса. У них похоронный рабочий день кончился, началась светлая земная жизнь. Сама, сама отыщу своего папу! Накануне всю ночь шел дождь. Свежая могилка была размыта дождем. Цветы завяли. Тихо. Холодно. Мертво. Да нет его здесь, нет! Моего папы здесь никогда не будет! Здесь пусто, а он – жизнь! Он свет! Он оптимизм! Нечего мне здесь искать. Папа во мне. Папа в нас! Он хотел, чтобы я работала, чтобы я несла людям радость. Он хотел гордиться мною. Он хотел, чтобы я была счастлива! Я буду работать, ты будешь мною гордиться, я буду счастлива!

…А на следующий день я стояла перед камерой. Три дня отпуска в связи с «непредвиденными обстоятельствами» кончились. И хорошо. Какое коварное изобретение – кинокамера. Она способна куда с большей пронзительностью, безжалостной точностью, чем литература и самое прекрасное фото, зафиксировать переливы и вибрацию души! Когда я смотрю те кадры, после свежей раны… Не-ет, не сыграешь, не загримируешь, не срежиссируешь. Сокровенное идет из глубины – оно и есть подлинное.

Больше всего в то время я боялась оставаться одна, наедине со своими мыслями.

В «Старых стенах» предстояло озвучание. «Дети Ванюшина» были уже позади. Кончится озвучание «Стен», а что дальше? Ну хоть бы не было свободного времени. Я же не выдержу. Ну подвернись какая-нибудь работенка! Несколько раз на встречах со зрителями я робко говорила про роль директора. Мой рассказ так и повисал в воздухе, все кончалось «Хорошим настроением». Со стороны мои метания, мое наэлектризованное состояние на двести вольт – лишь бы не грусть, и не дай бог тишина – мало были похожи на страдания преданной дочери. Ну да ладно – люди есть люди; как говорит моя любимая героиня Анна Георгиевна Смирнова. Мне бы дышать без остановок. Ну когда же я перестану дергаться? Когда же у меня появится хоть какой-нибудь островок покоя? Есть же у других актрис семья, заботы. Их встречают, провожают, в кассах берут билет на «Стрелу». Кто-то им открывает двери, спрашивает, что нужно купить, а может, подарить… А мне не надо ничего покупать и дарить, ничего не надо. Я сама себе подарю. Мне бы только на кого-то положиться, в конце концов. Только и всего. Наверное, что-то не так во мне самой. Скорее всего…

Этот молодой человек – музыкант. Я его не замечала, хотя в концертах он играл в оркестре на сцене, рядом со мной. Но тогда, в те дни, ничего не видела. Я неслась. У меня умер папа, кончилась прошлая жизнь. И уже не для кого было расшибаться в лепешку и лезть из кожи вон.

Для человека, а для женщины особенно, пусть она и актриса, безусловно, главное в жизни – найти свою половину. У одних эта половина появляется в юности, у других – в зрелости. Счастье? Да, если ты искренен, расслаблен, понимаешь, что «половина» примет тебя и поймет в любом «неконцертном» и непраздничном состоянии. С того времени, как не стало папы, потребность в такой понимающей и преданной «половине» выросла до невероятных размеров. И я абсолютно верю, что этого скромного и доброго человека – моего мужа – послал папа. Ведь папа знал, что для меня главное – верность. Случайно мы очутились за одним многолюдным столом, но ровно через «пять минут» я подумала: неужели – тот самый? Если он исчезнет из моей жизни… А это главное, чтобы человек постоянно был рядом. Это самое главное. Главнее, чем страсть, вздохи и восторги любви.

Так кончился этот особый в моей жизни год. Отныне я буду не одна. Рядом со мной моя любимая семья, которая будет помогать мне жить и работать. И работа впереди будет – за все незабываемые годы терпения и ожидания. Именно с 1973 года начнется моя вторая жизнь. И будет казаться, что все улеглось, утихло и уравновесилось. А на самом деле ничто не уравновесилось и не утихло.Оно кричит, мучается, сомневается, болеет.