Аплодисменты Гурченко Людмила

Сиреневые сумерки

И опять я «дую свое». И опять себя ругаю. И опять не сплю. И опять себя ненавижу.

Годы-то летят. «Пять вечеров» и «Старые стены» можно осилить, скажем, лет еще и через пять-семь. А вот музыкальные роли, для которых я и пришла в кино, безвозвратно и навсегда уходят. Даже страшно, если вдуматься – «навсегда».

Хороший режиссер музыкального жанра – дефицит. В кино я так и не встретилась с настоящим музыкальным режиссером. Кто-то начинал в музыкальном, но, встретившись с трудностями жанра, потихоньку уходил в «обычное кино»… Наверное, из-за отсутствия музыкальной режиссуры я постоянно подавляла в себе музыкальные мечты, не позволяла себе фантазировать.

И вот, впервые в жизни, решила за себя похлопотать и обратилась с просьбой-письмом к нашему кинематографическому начальству.

«…Все музыкальные работы последних лет я сыграла на телевидении у талантливого режиссера Евгения Александровича Гинзбурга. Этот режиссер обладает мобильной работоспособностью, умеет заразить весь коллектив: актеров, балет, оркестр, композитора, балетмейстера и даже директора картины – своей идеей, а главное – верен музыкальному жанру. От всей души прошу вашего содействия помочь снять на студии «Мосфильм» музыкальную картину, где бы я сыграла роль, а режиссер Е. Гинзбург был бы на время съемок фильма освобожден от работы в музыкальной редакции телевидения… С уважением, ваша актриса такая-то»…

«Рецепт ее молодости» – мюзикл по пьесе Карела Чапека «Средство Макропулоса».

Литературный сценарий написан Александром Адабашьяном. Мы были в кадре актерами в «Пяти вечерах» и в «Полетах во сне и наяву». А быть в кадре – самая верная проверка-знакомство. И, наверное, потому в его литературном сценарии я просто увидела себя! Говорит героиня вроде словами Чапека, а я слышу себя.

Этот сценарий дал последнюю в жизни возможность быть на экране молодой, не стесняясь своего настоящего возраста. Ей тридцать – говорят о ней в фильме, а может, и меньше – сомневаются другие. И я бесстрашно пошла на одоление этой почти двадцатилетней разницы. Таково условие игры. Ведь к концу картины героиня скажет: «Мне триста тридцать восемь!»

…Сейчас происходит замечательная процедура. И я внутри уже заранее примолкла – ни смешков, ни выкриков, ни-ни. Сейчас я сижу в кресле художника-гримера Тамары Сергеевны Гайдуковой. Мои руки, привыкшие вспрыгивать к лицу и прическе, тихо лежат на коленях. Можно закрыть глаза и ничего не проверять. И так полтора часа. Характер этой женщины я изучила еще на картине «Сибириада». Потому до конца расслабляться не следует. Настроение может измениться в одно мгновение. Сейчас главное – не помешать ее работе ни внешним поведением, ни, что самое непростое, внутренним волнением, которое моментально передается и ей. Она редкий человек, который говорит в глаза все, что ты заслуживаешь, как бы это и ни было порой неприятно. Зато все о себе знаешь.

«Искать образ» – это выражение бытовало на студии, когда я только делала первые шаги. Сейчас его произнесла Тамара Сергеевна. Оно мне даже показалось старомодным. Да, да, ведь раньше-то сколько было поисков грима, черточек, теней, бровей. «Первая фотопроба», «фотопроба № 3» – написано на обратной стороне фотографии. Значит, была еще и вторая. Теперь зачастую грим не грим – просто тончик, реснички, причесочка.

Деревни я досконально не знаю, какой должна была быть Тая Соломина в «Сибириаде» – не представляла. «Сделайте химию, – категоричным тоном распорядилась Тамара Сергеевна, – здесь нужна ваша голова с химией». Что делать, думаю, неприятно ходить бараном и всем объяснять, что, мол, это для съемок. Ну уж ладно, подчинюсь. Вон как режиссер ее почтительно выслушивает и ценит! Скрепя сердце сделала химию. А эта прическа возьми, да и войди в моду. И я тут же запела другую песню: «Дурацкая мода. Но что поделаешь – от жизни, друзья, отставать никак нельзя». Пришла я «бараном» на грим. Гример берет пористую губку, ту самую, что продают в аптеках, и без всякого тона, макнув ее в дорожную пыль, наносит на мое «благароднае лицо ету грязь», да еще и улыбается. Да так, что просто залюбуешься ее мгновенно озарившимся лицом: «Карандашиком – веснушки, а теперь глаза свои мазюкайте, как вы в жизни делаете. Для этой роли подойдет. На грим будете приходить за двадцать минут до съемки». В зеркале на меня смотрела женщина с нахальноватыми глазами, пожившая на этой земле несладко, с опаленным, обветренным лицом. «От Салехарда до Сочи… это совсем в другую сторону…» – пролетело в голове из роли Таи. По морям, по волнам, по ветрам, по степям… аж до Салехарда помотало. Это не городская кралечка. «Искать образ»… Моя фигура, мой голос, походка – все стало стремительно подстраиваться под мое новое лицо. Из гримировального автобуса я пошла на первую съемку Таей Соломиной. Теперь Тамара Сергеевна смеется, когда я делаю дружеский шарж на тему: «Поиски образа героини из народа в фильме «Сибириада». Я беру со стола что попадает под руку, тщательно собираю с пола гримерной грязь и в упоении делаю вид, что наношу все «это» на свое «благароднае» лицо. «Не так, ну все не так…» – слабо сопротивляется Тамара Сергеевна. Но такой она бывает нечасто. И всегда перед тем, как открыть дверь гримерной, я напускаю на себя самое сосредоточенное выражение. В «Рецепте ее молодости» она нашла совсем другой «образ». Мне в этой роли хотелось каким-то способом уйти от подвижности лица, усмирить мимику. Хотелось странного неподвижного взгляда, за сотни лет отвыкшего уже чему-нибудь удивляться.

– Мы уничтожим ваши брови.

– Как уничтожите?

– Как класс.

– Вообще ходить без бровей?

– Это вопервых. Вовторых, на грим будете приходить только с утренним лицом.

Это значит, что до грима лицо нельзя тронуть ни кисточкой, ни щеточкой, ни пудрой, ни карандашиком. Боже мой, когда я предстала перед моим гримером без бровей, да с утренним личиком! Какое было удовольствие, какая радость! Какой она может быть красивой и нежной. А голос… от суровых, мрачных, резких и категоричных интонаций вдруг, после точного мазка в поиске «образа» – к нежным, переливистым, необыкновенно женственным ноткам… «Ах, какое личико чистое, на нем писать и писать…» Да скорей, думаю, напишите на нем что-нибудь, а то бежишь по коридору, глаза в пол, чтобы не узнали… Как вчера. Зашел в гримерную режиссер Самсон Самсонов – у него пробы в картине «Одиноким предоставляется общежитие». А это, спрашивает, кто? «Кто? Это? Да не может быть». Подошел ко мне близко, посмотрел, поздоровался и даже улыбнулся. Но, как ни старался, улыбка получилась вымученной. Зато после грима я прошла мимо него бодреньким шагом, улыбнулась и поздоровалась еще раз, а за спиной слышу: «Это кто? Кто? Это? Да не может быть». Может, может бть. Ведь мы же нашли «образ». И каждый день бегу как на праздник! К концу «Рецепта…» грим – мои самые счастливые минуты. Так сложилось…

И вот именно в этой картине меня впервые заинтересовала проблема возраста. Что такое – возраст? Что уходит от человека с годами навсегда и что приходит на смену? Меня интересовали странности, парадоксы этого явления.

– …Девочки, где мне сесть? Спасибо. У меня большая просьба: сделайте меня лет на шестьдесят, но не больше, умоляю вас, а то моей подружке семьдесят.

– А вам сколько?

– Восемьдесят четыре.

Гримерная замерла в гробовом молчании. Старушка? Нет. Пожилая женщина? Поздновато… Пожилая леди – вот самое правильное. Эта восьмидесятичетырехлетняя женщина целый съемочный день проходила в корсете, поглядывая на себя в увеличительное зеркальце. Ни разу не пожаловалась на жару и дым в павильоне. На то, что нельзя присесть до самого перерыва. На то, что в буфете есть чай, но нет крепкого черного кофе. Все мое свободное время я с нее не спускала глаз. О, пожилая леди мне очень нужна. Обязательно надо будет использовать это зеркальце. В фильме «Рецепт…» героиня встречает своего бывшего возлюбленного – когда-то молодого красавца. Но с тех пор прошло пятьдесят лет, и он уже стар. А она, из-за своего чудодейственного средства – эликсира молодости, все та же. «Не ты ли огнем опалила мои молодые годы?» Но он ее не узнал. Похожа, но не она! И вот в музыкальном номере «Память» я, в окружении старушек, которые прошли со мной по пути многовековой пестрой жизни актрисы (тут я могу ошибаться в определении этого особого мира, его в литературном сценарии не было. Это фантазия режиссера), внимательно рассматриваем себя в маленькие зеркальца, как та необычная пожилая леди. И героиня фильма Эмилия Марти поет:

Так роль Эмилии Марти «пошла по ниточкам» плестись с той самой восьмидесятичетырехлетней женщиной, пожелавшей стать шестидесятилетней!

Сейчас картина в съемочном периоде. Я смотрю вокруг и вижу только пожилых и старых людей. И опять фигура моего папы, чем дальше летит время, тем вырастает все крупнее и весомее. Как же он трагически расставался со своей бурной силой. Сначала ее безжалостно разбрасывал. А потом дрожал над остатками, терпел и не расходовал себя. И… опять буйствовал – не мог представить, что это происходит с ним, именно с ним. В шестьдесят пять лет полез в дружескую схватку с сыном своего друга – двадцатилетним парнем. Ни я, ни мама не могли его остановить. Он задыхался и пыхтел, ругался и призывал всех богов. И уложил все-таки растерявшегося парнишку «на лупаты», но сказал маме: «Ето, Лель, усе. Мне вже блин. Старысть, дочурка, его когда человек аккынчательно выдохсь… и вже никакими средствами. Старысть – ето усталысть». И опять сидел перед зеркалом, изучал себя, водрузив на нос очки, и свои и мамины.

– А Лели – ей хоп хрен по диревни, рази ж я у пятьдесят лет во так во себя довев?! У ней же самой, щитай, почти што чистых сто кило, мамыньки радныи.

Действительно, мама – ни в одно зеркало, никаких возрастных переживаний, причитаний. Ее «это» словно и не коснулось. Папа же так искал свой эликсир, желанный рецепт молодости, что моя роль трехсотлетней героини опять с невероятной силой вернула меня к папе. Когда мама читала сценарий, она говорила: «Вот бы нашему папе такой рецептик… Да он бы за такое дело уж точно с церкви спрыгнул».

Сейчас меня интересует время от послеполудня до вечера. Сумерки. Замечательно красивое слово «сумерки». Сирень. Мамина любимая сирень. Сиреневый бульвар, сиреневые сумерки. И быть в сумеречном возрасте совсем не обидно. Это время, к которому я приближаюсь… Да нет, я уже в нем. Рассвет и закат. Дети и старики. Старики! Как я люблю вас! Раньше я об этом не задумывалась, это было так естественно – старый человек. Это несправедливо! Это больно и обидно! Как прийти к согласию с внутренним протестом? Ведь так я не сыграю роли. Надо смириться с неизбежностью. А как с этим смириться, когда такой разгул природы, как мой отец, пришел к закату. Я прослеживаю в памяти, как он перестраивался к «вечеру», я вспоминаю его пестрые сумерки и вижу, что в конце жизни он стал мудрым, выдержанным, терпеливым. Все эти качества абсолютно отсутствовали в его «утре» и «слепом жарком дне». Значит, в «вечере» есть прелесть. И он неизбежен. А значит, в конце картины это надо донести до зрителя:

Одна редкая, очень мудрая и прекрасная женщина накануне своего восьмидесятилетия сказала: «Знаете, я себя все время проверяю, что я еще могу, а чего уже, увы, нет». Как суметь почувствовать точное мгновение, когда мучительные «правды» необходимо облекать в простые трезвые слова. К этому время подводит каждую женщину. Моей героине триста тридцать восемь лет! За эти годы она переезжала из страны в страну, меняла имена и национальности. Она родилась гречанкой Элиной Макропулос на острове Крит. Шестнадцатилетней девушкой приняла эликсир своего отца, лейб-медика Макропулоса – средство, чтобы прожить триста лет, не старея! За эти времена она была и Эльзой Мюллер, и Екатериной Мышкиной, и Эллен Мак-Грегор, и цыганкой Эугенией Монтес, и «еще черт знает кем… Ну согласитесь, нельзя же под одним именем прожить триста лет!!!» – признается она.

Большая костюмерная телевидения. Я слышу, как между собой переговариваются старушки. Я не дышу, так мне интересно.

– Взяла с собой бриллианты и жемчуг на съемку, так меня сделали дворником. С моим-то лицом… Этот режиссер никогда ничего путного не поставит… А на Свердловской студии я была фрейлиной. Режиссер сходил с ума от моего профиля… А этот… да разве он видел настоящую интеллигенцию? Да ему элементарно недостает культуры отношений… Меня сделать дворником! Ах, если бы это мог слышать мой покойный Прокоп Алдакимыч…

– Какие у вас хорошие ноги, совсем без мозолей!

– Да, ноги лучше, чем лицо…

– А у меня наоборот, вы не находите? Разве теперь врачи? Вот раньше были врачи. У меня дочь и последний муж тоже были врачами, так что я кое-что повидала…

– А я из-за зуба болела пятнадцать лет. Говорят, что после гриппа… тройничный нерв, представьте себе…

– Нет, я к врачам не ходок!

– А вам сколько?

– А как вы думаете?

– Ну-уу… лет… шестьдесят пять…

– Хха-ха-ха-ха-ха, – рассмеялась моя пожилая леди и громко крикнула: – Мне восемьдесят четыре!!!

Точно так же я отвечу на этот вопрос в картине.

Эти женщины особой закалки. Они даже друг перед другом не смеют показать своей усталости и возраста. Эти кокетливые старушки – профессиональные артистки массовых сцен. Многих встречаешь из картины в картину, в телевизионных фильмах. Они терпеливы и собранны. Поражаешься, откуда это у семидесяти-восьмидесятилетних людей? Любовь к жизни, к искусству, к кино?!

Я вижу, как с возрастом жизнь теряет свои первоначальные краски и пестроту. Любишь только пастельные тона. А потом вдруг наваливается очень бурная, пестрая осень. «Еще листва, но это осень, осень», – поет Эмилия Марти. А потом вдруг все вокруг постепенно приобретает все более серые и мрачные тона. Как же героиня переносит свое внутреннее увядание? Ведь от своего долголетия Эмилия Марти получает удары-открытия. Молодая героиня Кристин поражена феерической виртуозностью и мастерством Эмилии Марти. Но она первая замечает, что актрисе на сцене «как-то… скучно… холодно». И циник Прус, на близость с которым Эмилия Марти решилась ради того, чтобы заполучить рецепт молодости, выносит ей приговор: «Я будто мертвую обнимал… я вообще не уверен, женщина ли вы…»

Придя в поисках рецепта в дом, где она, будучи Элен Мак-Грегор, лет восемьдесят назад испытала самую большую любовь в жизни к некоему Пепе, от которого у нее был сын – Грегор, она встречает в молодом человеке, Альберте Мак-Грегоре (с которым тут же по привычке готова завести любовную интрижку), своего правнука!

Она прабабушка! На сцене ей холодно и скучно! В любви она мертва! Вот расплата за долголетие. Значит, кокетство, женственность, влюбленность, чувственность – проявления актерские, чисто внешние, отработанные.

И здесь для меня как исполнительницы роли был тупик. Мюзикл без музыки, без пластики, без зажигательного темперамента, без соединения всех компонентов этого жанра – не мюзикл. Как при этом соблюдать внутренний холод и мертвость? Поначалу просто сломала голову. А потом… ведь Карел Чапек такой умный, загадочный и парадоксальный автор. Ведь не зря же в пьесе он оставил за кадром выступления Эмилии Марти на сцене. Наверное, он понимал, что сыграть гениальность, виртуозное мастерство, при этом внутри быть холодной и мертвой – невозможно. Так же точно, за кадром, он оставил и сцену любви с Прусом, начиная ее уже с результата – с открытия «мертвости» героини. Пусть это и в роли будет за кадром. А в кадре буду живым человеком, но с долей какого-то такого неуловимого отклонения, чтобы в конце фильма зрители вообще-то были готовы к тому, что с этой женщиной что-то «не так». Ах, вот оно что! Ей триста тридцать восемь лет. Интересно. Такого не бывает, конечно, да и нужно ли? Вот главный вывод роли. Мне хотелось с экрана сказать: «Не тлеть, а жить. Пусть коротко, но ярко, с полной отдачей жизни людям, миру!»

Ах, как все хорошо и гладко в теории. Но ведь никогда так, как «мрияв», не будет. (Украинское «мрияв» сильнее русского «мечтал».) Нельзя фантазировать в отрыве от реальности.

Меня отрезвляет мой голос:

а за голосом и мыслью всплывал Гаранян, Георгий Арутюнович Гаранян, талантливый современный музыкант, композитор и аранжировщик. Он великолепно умен, на лету «сечет» все, а главное – мысль. Это ведь его саксофон сопровождает жизнь Эмилии Марти, и я, играя эту «необыкновенную звезду всех времен и народов», – ну где еще проживешь триста тридцать восемь лет? Только в кино! – вижу себя шестнадцатилетней девушкой, с тоненькими косичками и большим лбом, и так реально ощущаю боль от туфель, которые всегда жали, потому что не было в магазинах моего размера – он шел нарасхват. И мы с подружкой, счастливые, обнявшись, в упоении танцевали:

Ах как много в роли мне дает этот саксофон. Моя Эмилия Марти примет опять эликсир молодости, и перед ней вновь «замелькают людские лица, хороводы праздников, весен и бурь…». А у меня… Ведь тоже, по-своему, были бури: и война, и бури личные, и жизнь без работы, и хороводы праздников: премьер, влюбленностей, восхищенностей, преклонений. Многое для меня в роли Эмилии родное, очень многое. Актерская жизнь – ведь это жизнь сотен людей, через которые проходит актер и которые проходят через актера:

И об этом мне хотелось сказать в фильме. И это родное. А разве с каждым днем не сужается круг, разве не приходят на смену новые молодые, дерзкие и умные?

Ну, а пока, моя дорогая, я отлично чувствую свое преимущество, ибо на сегодняшний день:

Мы замечательно работали с Юрием Ряшенцевым. Сначала встречались, потом – прямо по телефону. Один из моих крупных недостатков – категоричность и максимализм. Сколько раз я ни пробовала идти усредненным путем, никакие попытки не увенчались успехом. Я теряла свою индивидуальность и превращалась в среднее арифметическое. У меня две скоропалительные характеристики: или гений, или не гений. В тот момент, когда до меня доходит очередь давать оценку тому или другому событию, я, несмотря ни на что, выкрикиваю одно из двух: или – или… Когда Юрий Ряшенцев мне читал по телефону в стихах именно то, что я просила его уложить, ну, именно ту мысль, какую я хотела провести, я кричала ему в трубку: «Юра – вы гений!» – «Я не гений. Я профессионал».

Профессионал. В этой картине меня окружали профессионалы высокого уровня.

Звучит мой голос… Звучит, как мне кажется, необычно. В маленькой мосфильмовской кабине, в наушниках, отгороженная от всего мира, я прекрасно жила. Я и музыка. Какая огромная дорога от «Карнавальной ночи», когда Виктор Зорин впервые мудрил, чтобы записать меня отдельно от оркестра. Тогда это было чудо. Теперь – повседневность.

За пультом сидит огромный человек с типично русским открытым лицом. Это звукорежиссер Владимир Виноградов. Когда я впервые увидела его в телестудии на записи, я даже как-то расстроилась. Звукорежиссеры, как правило, на вид хрупкие, болезненные. А этот… Голос у него громкий, резкий – «аграмадина» голос, и сам такой же. Ну прямо махина – добрый молодец, эдакий Микула Селянинович. Да еще и говорит мне: «Мы с вашим творчеством знакомы-с. Мы вас в институте проходили-с». Как вам это нравится? Они «меня-с проходили-с в институте-с». Сколько ж ему лет? А, ну да, лет на пять моложе. А на первой же записи, еще в 1974 году, – «Старые слова», музыка Оскара Фельцмана, стихи Роберта Рождественского – все стало ясно про этого богатыря. Ухо, вкус, чувство меры, ум и безмерная музыкальность – все при нем. А потом открылось и еще многое – остроумный рассказчик и самый жизнерадостный человек в группе. Да, в этой группе работали высокие профессионалы.

Сейчас, в разгар съемок, я льну и льну к старичкам. Моя роль незримыми вкраплениями обогащается от общения с ними.

Объявили перерыв. Все бросились в буфет. Раньше я тоже любила пробежаться по коридорам студии – в гриме, в красивом костюме, покрутиться в буфете, познакомиться и произвести впечатление. Теперь уже никуда не бегаю. У меня всегда с собой завтрак и термос с чаем.

Около павильона, в уголке, расположилась небольшая группа – актеры-старички в белых смокингах и манишках. У каждого шея обернута куском марли, чтобы гримом не запачкать белоснежный воротничок. На пыльном подоконнике постелена чистая газета, и черные цилиндры выстроены в ряд. Это – старые профессионалы. Они знают, что такое беречь костюм. Они – радость для костюмеров. Снимать их сегодня уже точно не будут. Изменились планы. И эпизод снимается в другом порядке. Но отпустить их никто не решается. А вдруг? Что «вдруг»? Вдруг понадобятся. Кинематографическое «а вдруг», оно уже давно прописалось на студии и никого не возмущало. Старички отыграли уже в морской бой. Сейчас решали кроссворд: «Ядовитая змея из пяти букв?»

Во время съемок массовых сцен, после долгого вынужденного кинематографического ожидания между людьми образуются коллективчики и компании со своим микроклиматом и со своим лидером – душой общества.

Душой общества старичков был актер, которого я часто видела на экране в детстве. Когда-то рыжий, а теперь лысенький, когда-то глаза голубые, теперь водянистые, густые рыжие брови и крупный, с горбинкой, нос в веснушках. Постарел, но остался узнаваем. Он играл небольшие отрицательные роли. Играл ярко, но с ходу назвать фильм с его участием было трудно… У него накопился запас анекдотов на все случаи жизни. Рядом с ним – еще один старый актер, сохранивший следы былого обаяния. Сколько раз я видела, как он заходил к гримерам-друзьям «подкрепиться». А сейчас совсем худ и жилист, и голос сипит от «подкреплений». Все стареет и меняется. До неузнаваемости. Рыжий, лысенький развлекал свой коллектив «киношными» историями и воспоминаниями о женщинах…

– Эх, Лидка! В сорок третьем мы снимали в Ташкенте… Сошел с ума!!! Ноги – во! Шея – во! Глаза – незабудки… Ц!!! Умерла. Но какая фигура! Куда всем этим… – он кивал, кривя рот, в сторону девушек из массовки, суетящихся перед молодыми людьми. Когда он говорил про ноги, ладонь его касалась подбородка. А расстояние в тридцать сантиметров между двумя пальцами обеих рук означало длину шеи.

– Как ты думаешь, чем они занимаются там, на своих вечеринках? Как тебе кажется, они уже…

– Ммм, судя по некоторым фразам, думаю, да.

– Ну и время! Как вспомнишь… Приходишь домой под утро, лезешь через окно… Тихо, крадучись, не дай бог разбудить родителей.

– Ну что ты сравниваешь, они и мы? Какой разговор? Разве они знают, что такое ухаживать за дамой?! Стихи, духи, цветы, сюрпризы. Ах, сюрприз для любимой девушки…

– Да-а, красивая женщина – это все равно что бомба замедленного действия – рано или поздно взорвется.

– Ты про кого?

– Да так, вспомнил…

– Интересно, а Зойка жива?

– Зойка? Да мы с ней вместе на пенсию уходили. Она – прелесть, в прекрасной форме. А ведь ей уже семьдесят с гаком. С большим гаком. Ну, я же ее помню в тридцатые, ноги – во! Шея – во! Глаза – незабудки!

Мимо пробегали милые красивые девушки с длинными ногами и красивыми шеями, но чего-то им действительно недоставало.

Полушепотом прозвучал очередной анекдот, раздался взрыв смеха, закурили, покашляли:

Сейчас крутится машина – идет съемочный период – так будь добра, вертись, успевай, будь здоровой, бодрой и красивой. Вот что от тебя требуется. Как ты достигаешь этого – твое дело. Работай! Когда в детстве смотришь на экран, то менее всего к лучезарному видению применимо такое прозаическое слово «ра-бо-та». А этот труд – самая настоящая черная работа. Идешь по улице (во время съемки) в атласном желтом пальто, в черной шляпе с перьями, обернутая трехметровой лисой, а в гостинице чистишься и отмываешься от пыли, грима и грязи, как заправский кочегар. Так это же еще самая «чистая» роль. А бывает… Сейчас зрители стали понимать, что такое актерский труд. Реже слышишь: «…Ну-ка, что-нибудь веселенькое из вашей жизни», или «Пару свеженьких анекдотиков». Зрителей интересует многое из того, что составляет предмет сложной внутренней жизни актера. Это очень дорого. Но встречается и обидное отсутствие такта, непонимание актерского труда, какое-то праздное любопытство. Около съемочной площадки народу видимо-невидимо. Никто никуда не спешит, стоят часами, как будто в городе вечный праздник. У меня даже в простых, казалось бы, проходах своя особая сложность: пройтись по улице в прошлом времени. Как бы это точнее?.. Это ведь самое начало картины, и я должна быть вся в том мире, где живет моя загадочная трехсотлетняя героиня. Это никак не играется внешне, это все внутри. Потому сегодняшние «Жигули», девочки в джинсах с мальчишескими стрижками, мальчики с длинными волосами и с бусами на шее, а главное, болельщики-энтузиасты – это все выбивает из внутреннего мира.

– Подойдите к нам поближе, мы на вас посмотрим!..

– Скажите нам, что вы едите?

– Ой, а сколько вам уже лет?

– Боже ж мой, какая вы худая!

– Люда-ачка, прывет от наших!

А у меня внутри борьба: не выбиться «оттуда», не отойти «от той», не дать себя увлечь в сегодня. А в гостинице свалишься на кровать и думаешь: ну что сегодня было такого уж сложного, отчего же ты такая дохлая? От внутренней работы, борьбы. Чтобы потом, в монтаже роли, ни один кадрик не выдал и не выкрикнул на экран: «Э! А это уже не Эмилия Марти!» Но… нашего труда на экране не должно быть видно. Труд должен быть за кадром, а зритель должен смотреть на экран как в детстве.

Вот кончится жестокий съемочный период, будет озвучание, и, по теории, должно прийти облегчение. Но легче будет только от того, что теперь забудешь о своем лице. В озвучании принимают участие память, сообразительность, гибкость интонации, музыкальная синхронность. И я буду искать новые, странные обертона в голосе героини, ведь ей триста лет. И она – это не я и ничуть не один из тех персонажей, что стоят за моей спиной. А потом первые просмотры и «шу, шу, шу»… Сначала по студии, потом по Москве, а потом появятся первые статьи, и о картине сложится определенное представление. Я уже заранее чувствую, как фильм беззащитного музыкального жанра попадет под обстрел журналистов, а мне летит первое письмо: «Уважаемая товарищ артистка! Вы меня просто разочаровали. Зачем вам надо было после столь уважаемых ролей опять петь, крутиться, плясать и кривляться? Как-то все до этого было у вас прилично… Если хотите, послушайте моего совета…» Будут советы, будут свои мнения… В общем, начнется новая жизнь, и все то, чем ты жила в роли, останется лишь с тобой.

Кончаются мои прыжки в высоту с приземлениями в других широтах. Туманы и миражи «утра» рассеялись. Я вижу ясное небо, солнце и траву. По-прежнему ошибаюсь в людях, ибо не могу жить без любви. Я их люблю. Это условие жизни моей и жизни моей профессии. В работе мне на помощь приходят мои ошибки «утра». Они врастают в ткань роли, делают ее узнаваемой для зрителя. А мои личные сегодняшние «сумерки» подытоживают как бы со стороны жизнь персонажа и делают его объемным. Не все, не все уходит с молодостью, но сколько бы прекрасного ни пряталось в «утре», оно там и должно остаться. Если душу «гнетет боль воспоминаний», нельзя двигаться. Нельзя «иттить уперед, дальший». Сейчас мои сумерки. Самое сиреневое время. Самое интересное!

На работу!

Утром встаю и еду на «Мосфильм». Сегодня у меня «проба» – точнее, репетиция – режиссер взял на роль без проб. Внутри идет срочная перестройка из трехсотлетней актрисы в нашу сегодняшнюю дамочку-разлучницу в фильме «Любовь и голуби». Опять ролишка заковыристая – «Что подумают о вас люди?» – летит первое письмо от постоянной корреспондентки. Но роль мне нравится. И режиссер Владимир Меньшов пока недоверчиво относится ко мне. Уже интересно! Опять все заново. Опять доказывать! Опять искать, копать, проваливаться и делать шаг вперед! В общем, жизнь продолжается!

Вчера, перед сном, я уцепилась за какое-то интересное открытие. Не забыть, не забыть! А оно выскользнуло: «Отпусти меня, я еще не та золотая рыбка. Но и я тебе пригожусь». Значит, это еще – не главная правда. Это только ее частица. И еще частица, и еще частица… Кажется, для постижения всей правды не хватит и жизни.

Я искала свою правду в военном детстве и военных песнях, в своих скоропалительных решениях, ошибках, заблуждениях и начинаниях с нуля… Свою правду я ищу в своих героинях. Через их судьбы. Ирония судьбы, но почти все мои героини одиночки. Даже нежная коза в жизнерадостном детском мюзикле «Мама». В их мире нет хозяина. Одиночка. Это слово появилось после войны. Раньше, по книгам и кино, как-то больше солдатка. А теперь – оинокая, одиночка…

Сколько случаев одиночества мне выпало на долю в ролях. Мои героини ищут счастья. Почти все достигают его, а если и теряют, то становятся сильными, как героиня в фильме Евгения Матвеева «Особо важное задание». Удивительно, но сильными делает их одиночество. Не на кого опереться, невозможно расслабиться. Какая нелегкая судьба. Хотела бы я постичь психологию благополучной женщины, опиравшейся на сильную руку? Нет. Может, это знамение времени? Но ведь я живу в этом времени? Может, ему, этому времени, должна соответствовать именно такая героиня? Не знаю. Но мои роли не истощают меня. Они меня питают, обновляют. И я иду навстречу новой роли опять сильная, свежая, как птица феникс, возрождающаяся из пепла. И коварная мысль о поворотах, страхи «новых типажей» не приходят мне в голову. Я кручусь в сценарии, задыхаюсь в роли до тех пор, пока не зашипит кислород правды и не забьется спокойно сердце.

…Войдя на «Мосфильм», я сразу поверну налево, в обход. «Не появляйся от нечего делать на студии. Болей, терпи, жди. Знай, если ты понадобишься студии, – тебя найдут на краю земли. И самолет приземлится в твоем дворе». Лишний раз я и сейчас на студии не появляюсь.

«Мосфильм», «Мосфильм»… люблю я тебя и боюсь. Ощущаю тебя как нечто живое, обладающее желанной славой, как кипящей лавой, и бросающее в ледяную воду. Остывает лава быстро, но годами не можешь сковырнуть с себя «славное» прошлое. «Мосфильм», «Мосфильм», открыватель моего славного начала! Теперь уже мало осталось тех, кто трудился в те годы. Одни постарели, другие ушли на отдых. Многие ушли навсегда. Я люблю своих сверстников, мое поколение. Мы начинали вместе. И, хотя теперь это уже не Инна Хлопьева – администратор на площадке «Карнавальной ночи», а начальник планового отдела киностудии «Мосфильм» Инна Михайловна Хлопьева, но, когда я прохожу мимо ее кабинета, моя рука сама тянется открыть эту дверь: я хочу ее увидеть – умную голубоглазую женщину. Все ту же Инну Хлопьеву. И у нас всегда есть о чем поговорить и, конечно же, есть что вспомнить. И как бы ни трясла свое объединение темпераментная Нина Урвачева, она для меня не только директор Второго объединения студии – она начало моей жизни. А я – ее. Наши судьбы в студийной жизни нерасторжимы.

Сколько же в кино профессий, с которыми знакомишься поздно. Так поздно, что становится стыдно – ведь думала, что постигала главное и вглубь, а оказывается, лишь плавала по поверхности. Это очень похоже на то, в каком порядке начинаешь изучать в детстве титры картины. Вначале смотришь на название фильма и ждешь титры с любимыми артистами. И если фильм музыкальный, ну уж ладно, читаешь и фамилию композитора. Но вот смотрю как-то, раз двадцатый или двадцать пятый, фильм «Подвиг разведчика»: тогда фильмов было мало, и этот мы смотрели до одури. Да сейчас задай человеку моего поколения вопрос: «Скажите, у вас продается славянский шкаф?» Немедленно последует ответ: «Шкаф продан, могу предложить никелированную кровать». Вот, значит, смотрю, закрыв глаза, «Подвиг разведчика». Идут титры. Это никому не интересно. Слушаю закадровую музыку. И так нехотя вскидываю взгляд на экран: «О, шо такое, товарищи, Барнет же уже там, в самом начале, был написан? Шо такое, чего это он уже два раза, а наш любимый Кадочников один?» Так, совершенно случайно, поняла, что Барнет и режиссер фильма, и сам в нем играет как актер. Стала запоминать фамилии режиссеров. Мама проводила городские елки и получала деньги по ведомости как режиссер-устроитель. Так, думаю, с этим делом все ясно. Это дело авантюрное и ответственное. Когда начала учиться в институте, мое лицо студенты-операторы «крутили» и так и сяк – в поисках подходящего света и ракурса. Я стала зорко следить и запоминать – какой же свет был, когда снималась именно эта фотография. Эх ты, папочка, лесовичок мой «дорогенький», а ведь ты говорил: «Там тебя, дочурка, заграмирують, як следуить быть, и ты в меня будишь у в кино самую красивую павую». Так «пава» через свои собственные недостатки стала запоминать в титрах фамилии операторов. Потом очередь дошла и до автора сценария. Но иногда вызывало неприятное удивление то, что рядом с автором романа «примазывалась» фамилия обработчика совершенного произведения, которое не нуждалось ни в какой переработке. И только потом-потом, совсем потом, поняла, что огромную информацию романа в емкую форму киносценария может уложить только профессиональный киносценарист. По нескольким фильмам я поняла, что помимо работы прекрасных режиссеров, актеров, операторов, композиторов есть еще важный-преважный, необходимый компонент, благодаря которому смотрит глаз, а душа поет – работа художника картины. Как поздно я созрела, как поздно… А теперь меня интересует профессия с таким протокольно-канцелярским названием – редактор картины. С этим словом у меня ассоциировался гоголевский персонаж в засаленном сером мундире, в очках, с пером и саблей в руке. Что не так – бац, отрубил! Что не по «его» – бзык, переделал!

С каких-то времен врезалась в память фраза, смысл которой дошел до меня не так давно: «Редактор надувает чужие паруса». Красивая фраза. Но тогда мне понравилось «надувает паруса». «Белеет парус одинокий»… А главное слово – «чужие» – неромантичное, и пролетело мимо меня.

С этой женщиной, работающей на «Мосфильме» редактором, я познакомилась несколько лет тому назад. Нас свела работа. Работа жаркая, неспокойная, словом, работа. 1980 год. «Любимая женщина механика Гаврилова». Одесса. Выходной день. Конфликт с режиссером в разгаре. Звонок: «Здравствуйте, я редактор картины, хотела бы с вами поговорить». А я знаю, что редактор целую неделю живет в Одессе, со всеми актерами уже перезнакомилась. Со всеми, кроме меня. Получается, будто я в этом фильме и не снимаюсь. Но целую неделю я и виду не показывала, что знаю о приезде редактора в Одессу. Во как все меня обходят стороной. Ну и штучка же я…

В Одессе было прохладно, но в гостинице еще не топили. И в выходной день в теплой кофте и шерстяных носках залегла себе с книжкой под двумя одеялами. Решила к приходу редактора не переодеваться: буду как есть. С независимым видом открываю дверь… Ну, здравствуйте, вот мы с вами и встретились. Теперь давайте обрабатывайте меня. Я буду помалкивать, но все равно… буду «дуть свое».

Она сказала, что сама из Харькова. Вот этого она могла и не говорить. Наш говорок – это наш говорок. Проскользнуло несколько родных словечек, интонация пропела мелодию, уходящую в вопрос, и – все ясно – здравствуй, Харьков! Мы говорили о военной поре, о разных, но и одинаковых – хоть был в блокаде, хоть в оккупации, хоть в эвакуации – судьбах людей.

Она мне рассказывала о себе, связанное с войной. А на главную тему так и не выходила. Сижу, слушаю, киваю, а мысли бегут одна за другой: ну как ей объяснить, что я и так знаю: режиссер – человек талантливый, его профессия – главная, моя – второстепенная. Но играть роль так, как видит ее режиссер, – не могу. Мы оба страдаем от того, что такие разные, что ошиблись друг в друге. «Вы знаете, в материале то, что вы делаете, в общем неплохо, но ведь это что-то другое. Как вы видите эту женщину? В сценарии – это все точно выписано. Как же вы собираетесь сводить концы с концами? Ведь они не сходятся. Нужно многое менять…» Значит, мы думали об одном и том же. Я стала что-то бормотать – очень вяло и не очень связно… Думаю, что с самого начала редактора обезоружил мой вид. Так она мне потом и сказала: ожидала увидеть меня какой угодно, но только не тем потерянным и измученным человеком, который сидел перед нею – бледный, закутанный в одеяло, на узкой койке в небольшом номерочке, с чайком – при помощи кипятильника. Зрелище, мало соответствующее понятию «кинозвезда»… Очевидно, у меня самой появилась потребность вслух провести, проиграть линию роли, заново почувствовать верность изменения характера – не того, что в режиссерском сценарии, а того, что проникал все глубже и приживался внутри. И присутствие профессионала меня к этому подтолкнуло. А иначе – да ни за что бы мне так не оживиться в тот холодный и серый день. Редактор меня слушала, не перебивая, внимательно, включаясь в мои ответвления – примеры из виденного, слышанного, прожитого. В общем, пришла ко мне редактор картины в одиннадцать утра, а расстались мы в восемь вечера. Мне показалось, что она меня поняла, хотя не сказала ни «да», ни «нет». С режиссером они были давними друзьями, работали вместе и раньше, а момент нашего взаимопонимания и общения требовал времени и еще чего-то из области такта… В процессе оставшейся работы редактору все труднее и труднее было оставаться нейтральной. Но одна из сложностей редакторской профессии и заключается в этом тонком дипломатическом балансировании… Почувствовав правоту одного, редактор незаметно убеждает другого создателя картины. И все – на благо картины.

Редактор начинает картину с работы над сценарием. Живет в картине бурно весь период ее создания – пробы актеров, просмотр материала, съемки и пересъемки, заключения по каждому отснятому объекту. Редактор заканчивает картину: озвучание, титры, сдача фильма – переделки, перетонировка. А чуть что не так – «А где был редактор?». Я поняла, как в этой профессии много сложностей. «Знаете, есть такая закономерность: чем талантливее режиссер, чем больше он прислушивается к мнению редактора. Иногда предлагаешь ведь от души, для картины, а воспринимается как личная обида. Порой бывает… ах, да ладно».

Фильм выходит на экраны. Читаем титры: сценарист, режиссер, оператор, актеры, художник, композитор… и только о работе редактора зритель имеет весьма приблизительное представление. А ведь если редактор – мастер, его работа настолько «растворяется» в фильме, насколько в лучших картинах режиссер «растворяется» в актерах.

Не знаю, удастся ли мне дойти до сути, наложив сегодняшнее на прошедшее? Только тогда я смогла бы ответить людям на вопросы: «Как вы смогли найти в себе силы, чтобы выбраться из глубокого колодца?», «Чем вы жили те годы, когда не снимались?», «Что вы делали все те годы? Откуда вы черпали силы?» Это главные вопросы из многих, многих других. Мне дороги вопросы тех зрителей, кто в паузах, в молчании, видит то, чего не заметишь, если следишь только за взлетами и блеском. Зрителей интересует долгое сидение перед прыжком: «Какими витаминами себя питать, чтобы вскарабкаться на горку?»

Знаете, дорогие зрители, когда на моем пути встречались добро и милосердие, у меня, как чудо, находился выход из безвыходного положения.

Наверное, из-за невзгод с какого-то времени я стала жить двойной жизнью. Сознательно я это поняла лет в тридцать. Внутри меня постоянно сидел другой человек – трезво и реально соображающий. Я не завидовала тем, у кого это счастливо сплеталось. Во мне это держалось всегда раздельно. Но от этого два человека – внешний и внутренний – только взаимно крепли. Я их и теперь редко соединяю. Вот сейчас мне хорошо – одна, пишу себе, никого не стесняюсь и никого не боюсь.

Потому, когда я встречаю человека и ощущаю, что это человек «мой» – о! – это самый редкий в жизни праздник! «Мой» – это тот человек, который почувствовал, раскусил и принял эту мою двойственность. По-настоящему это всегда понимала только моя мама. Не до конца – несколько близких друзей. Потому так непросто сходиться с людьми. В кино, пожалуй, тоньше всех меня понял режиссер Никита Сергеевич Михалков. Он незаметно раздвинул пестрый эклектичный внешний занавес и стал общаться с тем человеком, что сидел у меня внутри. Тот человек обрадовался, что наконец-то им заинтересовались, взял да и с удовольствием подчинился. И стало так спокойно – нигде ничто не бунтовало. Удивительное добро я ощутила от всех членов семьи Михалковых. Это происходило в самые неожиданные моменты и в ту пору, когда у меня уже была работа, на том этапе, когда – если со стороны – все прекрасно, когда не нуждалась в помощи. Но, как научила жизнь – не только тот друг, что плачет с тобой рядом, если тебе плохо, а и тот, кто радуется и дает, подсказывает то, чего не хватает для полноты ощущения праздника души, профессии. А ведь, в сущности, эти люди мне не близкие, не родственники, просто люди, каких, казалось бы, должно быть много. Ан нет!

Что у меня было в запасе до того 1976 года, когда Михалков стал писать для меня по Чехову генеральшу из «Неоконченной пьесы для механического пианино»? Ну опять же «Карнавальная ночь», «Старые стены», «Двадцать дней без войны», «Соломенная шляпка» – далековато от Чехова. Каким же чутьем он тогда уловил, что я могу это играть? Ведь писать на актера – это значит на роль его не пробовать… Чехов для меня внутри был закрыт всегда – так сложилась моя жизнь в профессии. Как этот молодой человек понял, что Тамара Васильевна из «Пяти вечеров» – это есть я сама – только сумей раздвинуть занавес и вывести на свет того, второго человека? Ведь она столько лет ждала Сашеньку, а я столько лет ждала Работы. Ведь ее монолог – иносказательно монолог моей жизни: «Работа, милая, я знала, я знала, что ты придешь, я знала… Знаешь, я здесь хорошо жила, у меня было в жизни много счастья, дай бог каждому, и потом, я никогда не падаю духом, никогда. А теперь будет все иначе…» Разве это не мое? А ведь еще с шестидесятых, еще с «Современника» все это было для меня наглухо закрыто. Да я только после «Сибириады» уверенно почувствовала, что, если захочу, – буду красивой! Как это сумел внушить мне режиссер? И сейчас я расправила плечи и играю даже то, что мне уже, казалось бы, не по «карману». А зритель – точный барометр – ничего, не протестует… пока. Откуда режиссер «Сибириады» мог понять, что я способна написать книгу? Да у меня в школьных сочинениях учителем было написано: «Сильно сказывается влияние учебника». А чего было стесняться? В то время мы все имели одно мнение. Это теперь пишут сочинения на вольные темы. А тогда возьмешь да и честно спишешь. Лучше и лаконичнее, чем в учебнике, все равно не скажешь. Прибавишь от себя: «мне так кажется», «думаю, что…» или «лично мое мнение» – и все. И главное, ни единой ошибки. А то сморозишь какую-нибудь глупость от себя, вроде: «Печорин был не плохой, но и не хороший человек». – «Садитесь, «два». Многие вещи в то время, в середине семидесятых, были еще закрыты для меня. И только уникальные, доброжелательные люди с обостренным сверхчутьем смогли распознать во мне то, что спало, дремало, о чем сама не ведала. И вот я сыграла «Пять вечеров», сыграла так и не сыгранную мною на экране генеральшу в «Механическом пианино», написала «Мое взрослое детство».

Был теплый осенний вечер 1979 года. Никита Михалков пригласил меня на чтение пьесы. В узком кругу знакомых людей свою пьесу читал Сергей Владимирович.

– Пап, я хочу тебе дать прочесть одну рукопись…

– Никит, прошу тебя, без дополнительных нагрузок… Я залился чужими рукописями… у меня ээт-того чтива… – услышала я в перерыве между актами пьесы.

Пьесу прочли, обговорили. Настроение было веселым, без спадов и глубокомысленных молчанок. У меня на душе было легко и спокойно. Никакого зажима. Никита отошел в угол и стал копаться в стопке белых листов. За километр я бы могла узнать свою истерзанную и измученную рукопись. Всю мою семью с полным правом можно было бы назвать первопечатниками. Взяли напрокат пишущую машинку «Москва» без двух букв. Переругались, перессорились, пока получилось то, что сейчас листает Никита Михалков. Господи, как же бьется сердце, какой позор, зачем я взялась не за свое дело, сейчас будут ухмылочки, незаметная кривизна в уголках губ… Только бы не потерять сознание от жуткого сердцебиения… что там бомбежки, тригонометрия, премьеры и все вместе взятые «моторы»!.. Вот что значит – человек занялся не своим делом.

– Люся, прочти…

– Не могу, нет, Никита, не могу… боюсь, ты сам, лучше ты…

Я вижу, он выбрал главу – «Папа вернулся». Именно с нее 8 августа 1978 года я начала «Мое детство»…

Никита неточно передавал речь моего папы, но реакция сразу была очень веселой и непосредственной. Вокруг все очень доброжелательны. Я не обманываюсь. Это придало мне сил, и я продолжала читать сама. «Еще что-нибудь про-очти», – сказал Сергей Влаимирович. Я набрала побольше воздуху, рванула подряд три главы «Деревня»… И моя рукопись улетела к добрым людям в журнал «Наш современник». Не знаю, как бы сложилась судьба «Моего взрослого детства», если бы не тот вечер.

Делать добро! Разве это не говорит о широте души, о безграничности таланта, когда ничто и никто не ущемляет твоего «я»? Того вечера я не забуду никогда! Забывать о добре – грех. После таких минут опять летишь, и опять рискуешь, и опять не унимаешься!

Недавно я прочла у А. В. Луначарского: «Не все мы похожи на Маркса, который говорил, что поэты нуждаются в большой ласке. Не все мы это понимаем, и не все мы понимали, что иногда ничего так не нужно, как душевное слово». Это было сказано в годовщину смерти поэта Маяковского.

Новая роль, новая картина, новый режиссер. Впереди полгода новой жизни. Полгода. Ну что ж… Делаю сильный вздох, и вдруг пронзает знакомая боль: а что, если через эти полгода вновь наступит бескалендарное «время грез»? Помнишь, не забыла? Смотри не забывай. Уйди, уйди, милая горечь. Это несправедливо, не надо так. Ну хочешь потом, потом потолкуем. Пойми, мне сейчас нужно готовить себя к новой жизни, к новой роли… Сажусь в кресло к новому гримеру. Сердце – стук-стук…

Что? Меня к телефону? Забыла позвонить домой, ведь надо было. Надо было, надо было… Ах ты… Как только переступаю порог проходной студии – все из головы вон – дом, семья…

Однажды на встрече со зрителями Никита Михалков сказал, что есть актрисы, которые семью, ребенка не променяют на хорошую роль, и, покосившись в мою сторону, сказал, что «она» за хорошую роль может поджечь свой дом, сама принесет керосин, – потом будет раскаяние, суд, но роль она сыграет. Я тогда аж сжалась вся. Да нет, не подожгла бы я дом, конечно. И все же это правда. Все мои недуги в работе излечиваются. Но если что-то не так в работе – дом меня не излечит.

Дом, мой дорогой дом, прости. Прости меня, любимая семья, за то, что ты в жизни для меня не главное. Но вы, мои драгоценные, уже свыклись и никогда не в обиде. Мы тихо и мирно живем. У нас по-прежнему в доме кот и собака. У нас все по-старому, все как прежде, но без папы. Без папы.

5 июня, в день рождения Маши, к нам в дом забрел маленький серый облезший котенок. Маша прижала его к сердцу и умоляющими глазами посмотрела на Лелю.

– Не нужен он нам, он не пушистый, и «лицо» у него треугольником.

– Ах ты, Леличка, ах ты миленькая какая… Вот дедушка никогда бы не выгнал такого маленького, беззащитного… да еще в мой день рождения, ведь он сам пришел…

И кот остался. Назвали его Серый. Никто ничего умнее не смог придумать. У Маши дедушкина доброта и любовь к животным. Семья наша разрослась. Теперь у нас в доме Маша + Саша. Саша Королев – красивый, сероглазый, самостоятельный молодой человек. Учились вместе в школе, так что никаких «сюрпризов» от Маши ему не будет. Друг друга «знают як следуить быть».

А 22 сентября 1982 года я пришла с озвучания «Вокзала». Было очень холодно. Я, точно как мой папа, полезла в кипяток – согреваться. Я ни о чем конкретном не думала, просто тупо и устало смотрела в потолок… Сколько раз потом я ни представляла себе тот момент, не могла воспроизвести, что же было до того… как залаял наш пес, длинношерстный тойтерьер со странным для мальчика именем – Бабочка; как нервно хлопнула наша входная дверь, и потрясенный, неузнаваемый голос моего мужа возвестил: «Мальчик! Мальчик! У Маши мальчик!»

Бывают минуты, когда в течение часа испытываешь жуткое ощущение, страсти – и, наверное, проживаешь не один час – бесконечность часов! В такой стрессовый час время исчисляется не минутами, а захлебывающимися ударами сердца. В один момент я увидела себя в зеленом платье, в красных мушкетерских туфлях, идущей по Арбату! Ну-ка скажи мне тогда: ты будешь бабушкой! – Вы что, дорогие товарищи! Я – бабушка?!

Сбылась моя тайная мечта – мальчик! Никто не знал, как мне самой хотелось иметь мальчика! Я мечтала назвать его самым красивым на свете именем – Марк! Но родилась добрая, хорошая Машенька. Когда до отчаяния сознаю, что я плохая мать, – начинаю впопыхах наверстывать упущенное, подлизываться и угождать. Но в этой профессии потери не наверстаешь. Мать – это всегда. Ежеминутно, постоянно. И природа, обойдя меня, наградила мою дочь талантом – быть матерью. Вот она – настоящая, прекрасная мама. Я ей завидую. У нее сын Марк. Марк!

– Мам, интересно, будет у него что-нибудь от нашего дедушки, как ты думаешь?

– А что бы ты хотела?

– Ой, мам, ну… чтобы он был сильным, как наш дед… ну, добрым… чтобы любил людей…

– Рыб, на ночь коляску ко мне в комнату завези. А сама поспи, отдохни. Ты знаешь, Люся, казалось бы, крошка, а мы с ним так друг друга понимаем…

– А он у тебя пока не спрашивает: прабабушка Леля, как вы себя чувствуете в этом качестве?

– Ох, не напоминайте мне… Я на него смотрю, как будто это – ты, маленькая, или Маша. У меня ведь мальчиков не было, одни девочки, одни вы… Ээх, глупые вы, ничего-то вы не понимаете…

Мама улыбнулась чему-то своему, тайному, так, как бывало в моем детстве на Первое мая… На глазах у нее блестели слезы… Она повернула к нам свою большую теплую спину и тихо пошла к себе в комнату.

«Ничего-то вы не понимаете… я ведь опять рядом с Марком».