КРУК Бердичевская Анна

Природа разлуки

Кузьма плотно опустил жалюзи, чтоб свет не мешал. Он снова уперся ступнями в спинку, почувствовал, как полая его душа заполнется Соней, и, наконец, он снова совершенно легко оказался в октябрьской Москве, но уже в ее спальне. Он погрузился в ту темную тяжкую и блаженную воду, в среду реальнейшего, сосредоточенного, немого счастья… «Так вот как это бывает!.. – изумлялся Чанов. – Как она это сделала?!» Он догадывался, что не она и не он это сделали, что так было, и есть, и будет, но для этого надо быть ВМЕСТЕ и ВСЕГДА… Лучше – вообще исключить ВРЕМЯ… Он смотрел в потолок, потом медленно поворачивал голову и опускал взгляд к своей, то есть чужой, выданной ему в гостинице CERN подушке, и на ней совершенно близко видел Сонино лицо, ее глаза. «Где же она, когда я – с нею здесь?!.» – в то же время думал он. Это была самая простая, тупая и самая ужасная тайна. Одна была надежда, что где-то и именно сейчас – Соня все-таки есть, и она все равно с ним, как он с нею сейчас, как в ту ночь, когда они были – одно. Слезы наворачивались на глаза, он пугался слез, они вмиг высыхали, но лучше уж слезы, чем эта окончательная беда отсутствия не то чтоб твоей половины, но тебя самого. «Она говорила: Кузь… ма. Тысячу раз… Она вернула мне имя…» – думал Чанов. И сразу же в ответ раздавался вопль: «Что с того! Зачем мне мое имя, когда меня – нет?!» В том-то и дело. Он должен был всегда существовать в однажды и навек дарованном, безраздельном единстве с нею. Ему что же, не оставили другого способа жить?!

На этой догадке он и уснул снова и совершенно внезапно, как будто сознание потеряв. Так от энергетического коллапса засыпают лемуры Мадагаскара, когда начинается сухой сезон, кончается вода и еда, питающие жизнь…

Ему снилась ссора, да, он ссорился со своей половиной, с собою самим дрался, потому что Соня не хотела сказать, кто и когда валялся в ее спальне на перине возле двери, почему и что он тут делал. И она дралась с Кузьмой, потому что не понимала – почему это она должна отвечать! Они страстно хотели обратно распасться надвое, разделиться, разорваться! Но – не получалось!.. И снова темная вода их накрывала, они забывали о ссоре, они даже еще не знали, не думали, мир ли это, любовь ли это, просто снова были друг другом… То есть почти незнакомыми людьми и беспредельной новостью, которую открывали изнутри, воюя, восхищаясь, наслаждаясь…

Но когда Кузьма проснулся в страшном возбуждении, первой его мыслью было: «Это чересчур! Это болезнь. Надо вылезать». Он встал и пошел в душ.

В тесной, рассчитанной на одного поджарого господина кабинке, под горячим водопадом Кузьму снова накрыла та ночь, ночь любви, он заорал, как будто его ошпарило, и круто повернул кран. Полилась ледяная вода. Кузьма стоял под нею долго, замерз насквозь и закрыл воду. Вытираясь, он рассматривал себя с изумлением, как будто впервые. Это тело принадлежало не ему. Оно делало, что хотело. А хотело оно – Соню Розенблюм. Тело вопило, а душа, как подбитая птица, в отчаянии бестолково махала одним крылом.

«Вот тебе и обошлось, вот и расстались!..»

Чанов быстро оделся, бриться не стал и выскочил из шкатулки. Слава богу, ужасно хотелось есть. Именно ему самому, одному, без Сони – хотелось жрать! Он бы сейчас быка съел. И морковкой закусил!

Шкунденков

Не тут-то было. Негде было съесть быка. И даже морковки.

Вчерашняя стекляшка оказалась заперта. Кузьма оглянулся. CERN показался ему островом Пасхи в холодных водах океана. И лики каменных, похожих друг на друга домов-истуканов все как один смотрели на северо-запад, там за пеленой тумана видны были горы, громоздкие, древние и близкие. Это Юра, – подумал Кузьма и, оглянувшись на юго-восток, увидел далекие островерхие снежные вершины, должно быть, Альпы…

От полной безнадежности получить хотя бы жареную картошку на завтрак Чанов успокоился и впал в меланхолию. Это была хорошая, светлая меланхолия, похожая на обезболивающую капсулу, в которую тебя поместили целиком. Она была полна мятной свежести. Мятная одиночная камера путешественника в будущее… Чанов быстро и плавно поплыл в этой капсуле по знакомой со вчерашнего вечера шахматной дорожке в сторону бюро пропусков. С помощью белой пластиковой карты с голубою надписью CERN Чанов справился с калиткой и вышел во внешний мир. Мир этот был несколько менее упорядочен, чем CERN, и более обитаем. По газонам скакали синички, воробьи и даже трясогузка.

Кузьма загляделся на птичек и не заметил, как сзади бесшумно подкатил старый и золотистый красавец «Мерседес». Из него, мягко хлопнув дверцей, вышел сухощавый седой господин вида вполне профессорского, типа, кембриджского. Господин мельком глянул, машинально улыбнулся Чанову – неизвестному представителю своей научной касты – и двинулся к шлагбауму у ворот. Кузьма сделал в его сторону поспешный шаг и сказал:

–Pardon Monsieur!

Человек оглянулся, улыбка была уже убрана с его благообразного лица.

–Монинг… – сказал он, как показалось Чанову, надменно.

Кузьма чуть было не выпалил фразу, которая застряла с юности, но не из французского учебника, а из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова – «Же не манж па сиз жур». Но сдержался и корректно спросил, не знает ли месье, где тут можно позавтракать.

–А вы, простите, не русский ли? Не из Москвы ли?

Кузьма с некоторым облегчением подтвердил, что вчера прилетел, и как раз из Москвы. Господин усмехнулся как-то совсем иначе, не то чтоб тепло, но попросту. Он протянул руку. Кузьма пожал ее и представился:

–Чанов.

Господин поднял брови, глаза его стали больше и голубее.

–Знавал я одного Чанова, Андрея Кузьмича, из института Физики РАН…

–А я Кузьма Андреич. Сын. – Чанов сжал руку профессора, которая его все не отпускала, а тот еще крепче сжал чановскую. Они как будто померялись силами.

–Я Шкунденков, Владимир Николаевич. Не слыхали от отца?

–Не слыхал. Но вашу книгу читал, «Нелинейность времени».

Возникла пауза, в конце которой Кузьма не без усилия вырвал свою руку из шкунденковской.

–О чем же это вы меня по-французски спросить хотели, Кузьма? Я только по-английски с иностранцами могу… и то лучше не с англичанами… – Владимир Николаевич пристально всматривался в Кузьму. – Вообще-то, иностранцев и не люблю… Да и своих не всех жалую. Так спрашивайте!

–Спрашивать?.. – Кузьма задумался, но вспомнил. – Хотел узнать, где тут поесть можно поблизости, стекляшка-то закрыта.

–Знаю я одно заведение в трех шагах. Местное белое вино – очень приличное. Я, пожалуй, вас провожу, да и позавтракаем вместе.

Шкунденков вернулся к «Мерседесу», припарковался на пустой стоянке и повел Чанова завтракать.

Кафе «Marie Jardin»

Погода стояла почти теплая, но ветреная, солнце проглядывало время от времени сквозь облака, а когда скрывалось, становилось зябко. Вначале Шкунденков с Чановым решили обосноваться на веранде кафе, которое действительно оказалось рукой подать, на ближних задворках. Над заведением красовался фанерный щит со слегка облупившейся рекламой кока-колы. «Франчайзинг», – неожиданно вспомнил Чанов слово, подхваченное на Арбате. Но в фанере щита были проделаны дырки, в дырки вставлены маленькие красные лампочки, они светились и божьим днем, сообщая редким прохожим, что это Сaf Marie Jardin, а не просто Cоcа-Cоlа. С веранды кафе открывался дальний вид на Юру, а на первом плане, смягчая величественные красоты природы, торчал длинный многоквартирный дом в четыре этажа. «Как на Шаболовке», – подумал Кузьма, с удовольствием разглядывая двери подъездов и детскую песочницу, окруженную кустиками. «Ну, не совсем, как на Шаболовке», – приглядевшись, поправил себя Чанов. В доме под каждым окном были подвешены одинаковые ящички с геранью, она бодро, как ни в чем не бывало, цвела на Рождество. Ухоженным был этот старый дом эпохи незамысловатого раннего конструктивизма из крашенного охрой кирпича. И машины, припаркованные у подъездов, были хоть и не шикарные, но чистые, с промытыми стеклами и сияющими колесами… На веранде кафе стояли столы без скатертей и гнутые венские стулья, а в дальнем углу былдаже линялый диван, на котором, откинувшись на спинку, дремал единственный посетитель в старом кожаном пальто с меховым воротником. Стол перед ним был застелен белой бумажной скатертью, она шелестела на ветру. Судя по пустым графину и тарелкам, посетитель уже откушал.

–Мари Жарден! – свободно, как завсегдатай и лучший друг хозяйки, гаркнул Шкунденков в открытую дверь кафе.

Кожаное пальто очнулось, посетитель выпрямился и внезапно хрипло заклокотал по-немецки. Чанов только и понял: «О, герр Шкунденкофф!..» «Тут можно жить, – подумал Кузьма, – вполне даже можно». На зов из двери кафе выбежала маленькая хозяйка, похожая на состарившуюся девочку, она весело помахала рукой новым гостям, подлетела к столику человека в кожаном пальто и быстро-быстро заговорила по-французски, убирая на поднос посуду. Кузьма не успел понять, что она щебетала, но немец, кажется, понял и захохотал, очень довольный. «Да он крепко выпимши», – подумал Чанов. Ему и самому захотелось крепко выпить, даже больше, чем крепко поесть. А когда хозяйка пробегала мимо них, Чанову показалось, что и мадам навеселе.

–Идем-идем, быстро€-быстро€! – пропела она, оглянувшись из двери. И добавила, сильно грассируя: – Il fait froid!

–Что это она в конце каркнула? – спросил Шкунденков.

–Холодно, – перевел Чанов.

И они послушно вошли в кафе. Мадам, в два счета накрыв их стол бумажной скатертью, приняла заказ от Шкунденкова. Он не интересовался выбором молодого Чанова, только про напитки спросил:

–Полегче или покрепче? Пиво, вино, абсент?

Чанов пожал плечами. «Расслабуха… – думал он, разглядывая кафе. – Но организованная и чистая. Все старое, но добротное. Страна опрятных стариков – людей, домов и вещей. Швейцарских часов в Швейцарии не носят. Банков не видать. И швейцарского сыра тоже…»

Первое, что хозяйка принесла, – был швейцарский сыр четырех сортов на фаянсовой дощечке. А в корзинке белый, необычайно душистый горячий хлеб. У Кузьмы забурчало в животе. Хозяйка посмотрела на него с радостной улыбкой, разлила по узким стаканчикам зеленый абсент и пожелала:

–Bon apptit!

Русские чокнулись и хлопнули абсенту. Запахло лекарством и обожгло горло. Но тепло побежало по жилам.

Кузьма попросил у хозяйки, стоявшей за стойкой бара, бутылку белого вина, воды и кофе. Она на его французский отозвалась длинной трелью, которую Кузьма не понял, но понял, что обращалась трель вовсе не к нему, а в открытую дверь кухни. Оттуда вышел смазливый малый с подносом, на котором стояла черная сковородка, и на ней скварчали колбаски, и еще отражала вселенную никелированная кастрюлька. Под нею парень разжег спиртовку прямо на столе, и остро пахнущее фондю в кастрюльке весело забулькало. Следом хозяйка несла белое вино в стеклянном графине, старый оловянный кофейник и молоко в фаянсовом кувшинчике. Завтрак был накрыт и гости предоставлены сами себе.

«Чудесно-то как! – думал Кузьма даже с каким-то недоумением. – Просто, легко… Что это было ночью, да и с утра?..» Он по очереди со Шкунденковым обмакивал в ведерко с расплавленным горячим сыром швейцарский хлеб с хрустящей корочкой, попивал прохладное вино.

И в то же время в нем, как невидимая река, ширилась, полнилась и рвалась неведомо куда его жизнь.

Нелинейный завтрак

Шкунденков поднял голову и, оторвав взгляд от колбасок, с которыми расправлялся, сказал:

–Отец твой, говорят, умер? – Кузьма, вздрогнув, посмотрел в голубые глаза Шкунденкова. – Давай-ка помянем… Мы с твоим отцом, Кузьма, не понимали друг друга, но я его уважал. Крепкий был человек. Вечная память! – Они выпили. – Книги моей он, конечно, не прочел, – сказал Шкунденков и вернулся к колбаскам.

–Да нет, прочел. На полях его пометки.

–Правда?!

Так честно, так откровенно Шкунденков просиял, что Кузьма сразу простил ему профессорскую надменность, строгость к иностранцам, а также к соотечественникам. Тем более что ведь именно он привел Кузьму в это место, в кафе «Мари Жарден»… Чанов-младший, правда, опасался, что Шкунденков спросит его о «Нелинейности времени». И было ему неловко. Потому что хоть и читал книгу, но не дочитал. А сейчас Кузьме полегчало, потому что он понял, автору был интересен не Кузьма Андреевич, а именно Андрей Кузьмич Чанов. И правильно. И хорошо.

Книга, насколько Кузьма, не дочитав, понял, была местами совсем хорошо написанная, местами совсем плохо, но страстно, или, напротив, трогательно, иногда с претензией на скандал, иногда на пророчество, иногда – на крайнюю степень искренности и задушевности. Как сочиненная талантливым человеком спьяну, она была сразу про все и меньше всего про нелинейность времени… Кузьма наелся. Он налил себе из оловянного кофейника некрепкий, но душистый кофе, забелил его молочком (так бабушка Тася в Хмелево обычно поступала с чаем – забеливала), выпил почти залпом и снова налил полную чашку. Да вдруг и сообщил:

–Мне показалось, что в вашей книге несколько книг.

–Так ты что, правда читал? – спросил Шкунденков и посмотрел пристально в глаза сына своего то ли друга, то ли недруга.

–Правда. Но не дочитал. Очень много у меня вдруг всего случилось… прямо как в вашей книге, все сразу и… нелинейно. Но я просмотрел пометки отца, потом попытался разобраться, что его задело…

–И что же его задело?

–По-моему – сам подход. Очень эмоциональный.

–Не матерился на полях? Не писал «хуйня!», «бред сивой кобылы»?..

–Насколько я знаю отца, он вообще не матерился.

–Плохо знаешь.

–Пожалуй, что плохо… Нет, книжка ему местами скорее нравилась. Восклицательные знаки ставил, иногда вопросы, иногда целый абзац подчеркивал интересный. Самое грубое, что я там вычитал, – «пришей кобыле хвост».

–Ага, все-таки кобылу помянул. Помнишь про что, в каком месте?

–Кажется, там было что-то странное про документооборот в CERN.

–Значит, не понял! Не поверил… А что самое хорошее написал?

Чанов задумался. И вспомнил:

–Он в одном месте написал «возможно».

–Подчеркнул и многоточие поставил?

Кузьма кивнул.

–Это и вправду большая моя удача, – Шкунденков усмехнулся. – А в связи с чем, не помнишь?

–Да что-то там было про куст в дикой местности, который вы сфотографировали, а на снимке из теней на листве женское лицо проявилось. И это было для вас очень, очень важно. Снимок этого куста в книге напечатан, только не разобрать на нем ничего, никакого лица.

Шкунденков очень разволновался и стукнул кулаком по столу.

–Надо было на глянце печатать!.. Ну, да он все равно понял… – Шкунденков допил вино в бокале и вдруг крикнул:

–Мари Жарден! Счет неси!

Хозяйка вышла из двери кухни, зашла за стойку.

Шкунденков начал доставать бумажник, но молодой Чанов подошел к бару и вынул из нагрудного кармана карту VISA. Он расплачивался ею впервые. Сошло благополучно. Мадам ласково улыбалась. Она правда была милая, с морщинистым личиком, с прозрачными и лучистыми глазами, коротко стриженная, в затрапезном облегающем трикотажном платьице, с ярко накрашенным ртом и голливудскими зубами… Ну и еще больше навеселе, чем вначале. Шкунденкову не понравилось, что Кузьма расплатился. Подошел к стойке и бросил на металлическую тарелку несколько монет.

–О! – мадам улыбнулась большим ртом. «Petit argent – маленькие деньги», – вспомнил Кузьма. Так называли чаевые в каком-то французском романе. Он читывал когда-то романы по-французски. Но писать по-французски не посмел бы никогда. Для него это был устный язык, услада слуха…

День разгулялся, ветер стих, и облака поредели, стало по-весеннему тепло. По дороге к CERN Шкунденков сказал Чанову:

–Мари Жарден настоящая, не швейцарская француженка, из Парижу. Как-нибудь я расскажу тебе ее историю. Эту Мари пол-Европы уважает. Только ее зовут не просто Мари, а еще как-то, не помню. И, может быть, не Жарден. Ничего, отзывается, на Марусю даже может откликнуться, смотря кто позовет… – помолчал и добавил: – А ведь она роковуха…

Только через несколько шагов, вспомнив мастера Хапрова с его «творюгами», узьма понял: Шкунденков считает малышку Жарден женщиной роковой… «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет», – подумал Кузьма Андреевич, шагая за Шкунденковым мимо зеленых лужаек, залитых весенним солнышком декабря. Вдруг мяч, футбольный и обшарпанный, выскочил откуда-то и обогнал Кузьму. Попинывая этот мяч, он продолжил идти за Шкунденковым и думал сразу обо всем. О хозяйке кафе, которую за что-то пол-Европы уважает, о нелинейности времени, о том, что некто Шкунденков знает его отца лучше, чем он, родной сын. О женщине, которая, возможно, стояла между отцом и Шкунденковым, и, может, мама Кузьмы потому и разволновалась в тот вечер, так что Янька испугалась и позвонила Кузьме, а он побежал со Сретенки, от Сони домой… А мама просто увидела книгу «Нелинейность времени» и фамилию автора – Шкунденков. Мама… Каждая женщина – тайна…

Связь событий, а также следы во времени и пространстве – вот что всегда волновало Кузьму. События проходят… Но бледные их отпечатки, оставленные в разных временах, – вдруг сходятся, сталкиваются и порождают новую сеть событий. Он думал о себе, о старом Вольфе – насколько тот лучше всех стариков… неизвестно чем. Разве тем, что не претендует ни на что, просто сам большой, и это видно. Думал о Дада, который окончательно стал Давидом… и еще он начинает брать над ним, над Кусенькой, силу и верх. Вот свалил куда-то и живет сам по себе. А ты, Кузьма – помнишь о нем… Он подумал о Блюхере, как его CERN мгновенно проглотил… Вспомнил Соню. Но думать о ней отказался, и все тут. Больше не мог.

Кузьма, попинывая мяч, заметил, что отстал от Шкунденкова, и вдруг ему страшно захотелось шарахнуть по болтающемуся в ногах мячу так, чтоб непременно попасть в задницу этого невесть на что сердитого дядьки… Но он сдержался, аккуратно перешагнул через мяч, чтоб оставить в прошлом, и продолжил тянуть свою линейную мысль сквозь нелинейное время. Как вдруг что-то крепко шарахнуло его между лопаток. «Пендель!» – догадался Кузьма и оглянулся. Действительно, на расстоянии пенальти от Чанова стоял юный арабчонок, сверкал зубами и показывал язык. Кузьма рассмеялся и побежал догонять Шкунденкова. Догнав, бодро сообщил:

–Владимир Николаевич, вы правы, время не линейно!

Шкунденков только шаг ускорил. И Кузьма почувствовал, что абсент, белое вино, а также фондю – поступили с ним куда лучше, чем с его спутником. Чанов как будто выздоровел. То есть сейчас он был точно здоров.

На автостоянке Шкунденков забрался в свой «мерс», махнул рукой из-за опущенного бокового стекла и, крикнув: «Увидимся!», укатил. А Кузьма отправился изучать CERN, точнее – просто шляться по окруженной металлическим штакетником обширной, покатой и плоской местности, почти необитаемой. Рождественские каникулы продолжались. Чанов бродил долго, просто дышал и смотрел на горы и величаво думал об их величавой и независимой от человека жизни. «И я почти как они. Присутствую в жизни множества людей, никак в них не нуждаясь»… Повернув к гостинице, он увидел в полсотне шагав от себя господина в берете и клетчатой куртке. Человек занимался делом неожиданным. Он сосредоточенно смотрел в подзорную трубу в сторону гор. Кузьме, как маленькому, захотелось посмотреть в эту трубу… «Окликнуть его, что ли? Нет, никак нельзя», – подумал Чанов. Однако в этот миг что-то понял – про одинокие горы, в которые, оказывается, кто-то хочет вглядеться… «Вот!..» – подумал он и решительно направился вверх по пологому склону, остро чувствуя, что наверняка прямо сейчас кто-то о нем, о Кузьме, помнит и вглядывается в него. Как этот дядька – в восточный склон массива Юра.

Нелинейный ужин

Придя в свой номер, только скинув кожаную куртку да ботинки, Кузьма упал на кровать и уснул до вечера. Раздался стук в незапертую дверь, и в шкатулку вошел Блюхер. На этот раз Кузьма обрадовался.

–Вы обедали? – спросил Блюхер с порога.

–Завтракал…

Через пять минут они снова шли по шахматной дорожке и оживленно беседовали. Блюхер прекрасно знал кафе «Мари Жарден», но его хозяйку называл Шарлоттой.

–Шарлотка настоящая маркитантка… Кстати, вы знаете, что при армии Суворова не было маркитанток? У него и обоз был минимальный, главным образом оружейный запас и кой-какой инструмент. Зато кашевары были. И они у него будто бы, как господа офицеры, ездили верхами, с подвязанным к седлу медным котлом, а в подсумках – крупы, соль, чеснок и сало для кулеша… Вот и все… У Славы, вы его вчера видели, в запасе против суворовского есть еще пара ящиков тушенки и сгущенки. Слава в его бригаде как раз кашевар, ну и специалист по сверхпроводимости. Гатчинские физики по ресторанам не столуются, макароны варят. Командировочные у них древнесоветские, зарплаты, считай, нет вовсе. Они живут здесь, как и в Гатчине, прямо в лаборатории, «в цеху»… Командировочные отправляют семьям. Все как всегда. Я чувствую себя у них в гостях скотиной и буржуем… но есть все одно очень хочется…

–А где Дада? Он не вернулся из Женевы?

–Нет. Прислал СМС, что заночует у дядьки, он батюшка в православном храме, отец Георгий… Да я вам говорил.

Чанов сам не знал, зачем спросил про Давида. Он думал о другом.

–Василий Василианович, вы ведь умеете СМС-ы писать?.. Научите меня.

Очень это было неожиданно, оба остановились.

–Научить-то, Кузьма Андреич, научу, – Вася внимательно смотрел на Чанова. – Только учтите, Соня Розенблюм СМС-ы ни читать, ни писать не умеет. Я даже не уверен, умеет ли она читать вообще… А уж звонить не умеет точно, даже не надейтесь. Она мне однажды позвонила, я чуть со стула не упал, голос ее в трубке услышав. Оказалось – это пан Рышард номер мой набрал, а она уж потом только трубку взяла… Ей надо телеграммы посылать! Она их так боится, что иногда слушается. «Вылетай немедленно!» – только так.

–Точно? – спросил Кузьма, и оба тронулись дальше.

–Я писал. По просьбе Магды, когда после первого семестра Соня про сессию забыла.

–И она вылетела?

–Из консерватории она вылетела. Потом ее всем миром восстанавливали, справки медицинские на латышском языке подделывали как бы из рижской клиники… Наталья Гутман и батоно Луарсаб – отец Давида – звонили ректору.

–Угу, – сказал Чанов.

–Но в конце концов она прилетела и сессию сдала…

В «Мари Жарден» их сердечно встретила Шарлотта, Блюхеру она даже подмигнула. Красавчик официант с неподвижным, будто нарисованным лицом принес Василию Василиановичу горшок фондю на спиртовке и колбаски, а Чанову овощной салат, зеленый чай и блинчики с вареньем. В кафе все столики были заняты. Народ собрался вечерний, в основном пожилой, видимо жители окрестных кварталов, завсегдатаи.

«Куда ни свались, где ни окажись, везде и всегда завсегдатаи… все было и до тебя, без тебя…» – думал Чанов свою любимую, замшелую мысль, попивая белое вино. Блюхер сосредоточенно и молча макал горячий хлеб в горячую кастрюльку. А когда приступил к колбаскам, поднял бокал с вином и громко, на всю кафешку гаркнул:

–Генералиссимус Суворов! Санте!

И сразу же голоса откликнулись:

–Суворов!.. Санте! Санте!

Несколько румяных, похожих на печеные яблочки лиц приветливо смотрели из-за соседних столов. Чанов, конечно, за генералиссимуса выпил, но, закусив, нашел не лишним спросить Блюхера – чего вдруг? Блюхер не ответил, он сам спросил, и совсем про другое:

–Вы машину водите?

–Скорее – нет. Но права есть. И даже с собой. А вы водите?

–Водил. А прав нет. Отобрали, когда мы с Давидом Луарсабовичем грохнули «Мазду».

–Кто вел?

–Я. В первый раз, заметьте – впервые в жизни… И перепутал газ с тормозом.

Пока Чанов пил чай с блинчиками и вареньем, Блюхер объяснил, что не хотел садиться за руль, но Дада тоже не хотел, и они кинули жребий на пальцах – «камень, ножницы, бумага». Выпало Блюхеру. «Мазда» была красная, старая и могучая. В глухом месте на Старорижской дороге она выстрелила двумя недоумками, покончив, таким образом, свою жизнь самоубийством. Морды вдребезги у всех троих, но именно «Мазда» восстановлению не подлежала.

–Нам повезло, каждый оказался в выигрыш. Уставшая «Мазда» навсегда прекратила насилие над собой, а мы, идиоты, избежали смерти и смертоубийства… и кое-что поняли в жизни… Кажется, это ваша мысль: поскольку мир это подвижное в подвижном, то никто не знает, что на самом деле значат слова – успех, победа, выигрыш… Доподлинно известно только одно…

Блюхер не договорил, поскольку принялся за колбаски.

–Что же? – спросил Кузьма, пытаясь вспомнить, когда это он такое сморозил про подвижное в подвижном. Не вспомнил.

–Ну, вы еще сказали, что выигранное дуриком отбирает благодать и сеет хаос. То есть увеличивает энтропию. В точном соответствии со всеми тремя законами термодинамики.

–Да ну? – не поверил Чанов, с удовольствием рассматривая сытого Блюхера.

–Да ладно!.. Не смущайте меня… – Блюхер покрутил крупной своей и лукавой головой. – Лучше скажите, как это у вас права есть, а машины нет? Тоже разбили?

И Кузьма рассказал, как было у него.

Все вышло из-за мастера Хапрова, который, будучи философом-практиком, бывало что, внезапно выпивал. Особенно загородная осенняя и пустая дорога настраивала мастера на соответствующий лад. И тогда он доставал из внутреннего кармана куртки «мерзавчик» и прямо за рулем высасывал его в три глотка. После чего, глянув на Кузьму туманно и нагло, Хапров сворачивал на обочину, выключал мотор и отжимал ручной тормоз. Рулить под градусом он не пытался. Часа три или четыре, а то и пять длилась хапровская «фиеста». Иногда он просто спал, иногда опята в ближнем лесу искал, и даже находил, но чаще, пока не выветрятся промилле, жег костер на обочине дороги и вел с мрачным Чановым философские и теологические беседы: Книгу Бытия, Новый завет, псалтырь, жития святых, историю православия и, в частности, раскола он знал изрядно. Иной раз он картошечку пек в углях – он всегда возил картошечку в багажнике. А как-то раз Хапров после «мерзавчика» так на воле захорошел и взбодрился, что достал из автомобильных тайников две поллитры. И Чанову с философом пришлось заночевать в «Жигуле» на Старосмоленской дороге… Между прочим, время было сессионное, Кузьма прогулял экзамен и попал на снятие стипендии… Потом как-то случайно выяснилось, что у Хапрова шурин работает в ГАИ. За ящик коньяка мастер пообещал сделать у этого шурина права для Кузьмы Андреича.

–А не грешно? – спросил мастера Чанов.

–Грешно, – подтвердил Хапров. – Придется отмаливать. Но раз уж слово сказал – сделаю.

И сделал. У Хапрова был свой интерес, при внезапной своей отключке от прозы жизни он мог безгрешно расслабиться – трезвый водитель-неофит Чанов в разумные сроки вывозил Хапрова (при его же квалифицированном руководстве) к обитаемой местности, к автобусу или к электричке…

Блюхер выслушал рассказ Чанова с полным пониманием и сказал:

–Вот и нам ваш опыт пригодится. Думаю, пора арендовать машину…

Совсем поздно вечером путешественники побрели от Шарлотки по шахматной дорожке в гостиницу, каждый в свою шкатулку. Очень сытый и слегка пьяный Чанов заметил Блюхеру:

–Какая решительная смена парадигм происходит с нами в этих краях…

Василий Василианович расхохотался. И принялся рассказывать Кузьме, как он моется в своей душевой кабинке: по частям, голову отдельно, руки-ноги отдельно. В пять приемов… Кузьма живо представил себе это – душевая была раза в полтора раза меньше Блюхера… И вспомнил, как на даче в Хмелево мылся по частям в эмалированном тазу. Кусенька обычно халтурил, тогда за дело бралась бабушка Тася… Он вспомнил горечь мыла во рту, вспененную мочалку из липового лыка, шаркающую по спине и по ребрам, бабкины пальцы, теребящие уши и взбивающие пену в густопсовых, отросших на каникулах патлах. Это было ужасно стыдно!.. Но, Боже мой, как приятно на самом-то деле… И возмущение, что с его телом, то есть с ним самим, обращаются как с вещью, правда, ценной, но вовсе не хрупкой, словно он не сам по себе, а он бабушкин – заныло в нем, оказавшись забытой благодатью…

Кузьма увидел перед собой физиономию Блюхера и услышал:

–…мы с вами к термальным источникам съездим, уж там отмоемся. Машину арендуем и съездим… И к Чертову мосту непременно… И в аэропорт гостей встречать…

Бабушка Тася немедленно смылась из чановской головы. Он понял, кого ему, возможно, предстоит встречать, и сразу перестал быть мальчиком на каникулах. Очутился в той реальности, где была Соня… Которой пока не было.

La poste

Ночью Кузьма спал и снов не видел, но что-то все же за ночь с ним произошло, потому что утром он проснулся в настроении крайне революционном. Он знал, что делать: надо взять почту или телеграф. Кузьма принял душ, на этот раз холодный, да еще и вялый, похоже было, что весь CERN решил в этот час помыться, и напор воды упал до состояния капели. Выскользнув, как сосулька, из душевой, он быстро оделся «во все лучшее», то есть во все, что вообще было, поднял жалюзи и глянул в окно. За окном шел дождь. Кузьма поднял воротник кожаной куртки да кепку натянул поглубже. И двинул к намеченной цели.

Дождик был мелкий и густой, почти туман. Кузьма глянул в сторону, условно, Юры. Юрские массивы не проглядывали сквозь клубы низких, наглухо застегнутых облаков. В мире все цвета померкли, даже черный с белым в чистом виде не наблюдались нигде. Только серый с фиолетовым морок да полосы дождя… Он шел к выходу. Справа по курсу его взгляд сквозь дождь уловил свет, поначалу тусклый. Еще шагов пятьдесят по дороге, и свет обрел цвет – необычайно, захватывающе теплый, золотой и ласковый. Кузьма понял, что это за сияние, и понял, что пройти мимо не сможет: светились витрины ожившей стекляшки, закрывавшейся на местное Рождество. Чанов, как парусник с набухшими дождем парусами, совершил плавный маневр и проник сквозь вращающуюся дверь внутрь.

«Там, где чисто, светло», – с благодарным чувством мысленно произнес он название рассказа Хемингуэя. И от себя добавил: «А также тепло и сухо…»

Народу было немного, работала лишь одна секция раздачи. Внутри здесь тоже все очень напоминало советский общепит. Только не пахло совсем ничем … даже едой не пахло. Ни жареным луком, ни горячим кофе… «Столовка в раю… – подумал Кузьма, но передумал: – Не в раю, в чистилище». Он заметил чернокожих улыбчивых красавцев в голубых комбинезонах и таких же бейсболках, очень рослых. Они плавно двигались на просторной кухне за бесконечной стойкой и смотрелись университетской баскетбольной командой, приехавшей из Вашингтона на сборы в Швейцарию.

–Monsieur, que voulez-vous?[29] –спросил совсем молодой и басистый. Чанов «вуле» кофе с молоком. Едва он успел поставить на никелированные «ползунки» советский пластмассовый поднос, баскетболист уже протягивал большущий бумажный стакан с горячим и жидким кофе. Чанов взял с витрины круассан, а также салат из огурцов, огурцами не пахший.

В столовке было несколько залов, хотя и без перегородок: все пространство как-то делилось на зоны. Слева за зимним садиком мерцал полутемный то ли бар, то ли паб с круглыми столами и с креслами, там фланировали немногочисленные любители скромного комфорта. В остальных пространствах народ был спешащий и сосредоточенный. А самый большой зал был устроен вовсе по-гладиаторски: ряды длинных столов упирались в стеклянную стену, за которой в мареве дождя виднелись силуэты деревьев. Здесь в будни и происходила главная кормежка тысяч сотрудников ЦЕРНА. Кузьма направился со своим подносом к ближайшему длинному столу. И услышал за спиной:

–Чанов!

Он оглянулся и увидел Шкунденкова в мокром плаще. Профессор пожевал губами, посмотрел на часы и сказал:

–У меня здесь назначена встреча с Кафтановым… Но минут пятнадцать еще есть.

Они сидели напротив друг друга, друг на друга не глядя. Кузьма со вчерашнего утра успел Шкунденкова не то чтоб забыть, но миновать. Встретились, заглянули друг в друга и расстались. Он не знал, о чем с ним говорить, нелинейность времени вроде бы уже обсудили… Но тут Чанова осенило, и он быстро спросил:

–Вы не знаете, есть ли поблизости почта? Или телеграф.

Шкунденков как раз разрезал а мелкие кусочки бифштекс, который, впрочем, бифштексом не пах, хотя с виду был похож.

–А зачем тебе почта и телеграф? Взять хочешь?

–Телеграмму хочу отправить.

–Это можно и здесь сделать. – Профессор продолжал операцию на бифштексе. – Тут свободный доступ в Интернет. Ты не знал?

Чанов не знал.

–Интернет родился ЗДЕСЬ. Тоже не знал? Приходи в стекляшку с ноутбуком и рассылай хоть телеграммы, хоть Е-мели, разговаривай по скайпу со всем миром… Странно, но здесь всеми благами ускорения времени мало кто пользуется. Физики-теоретики народ по-своему архаичный, им бы все записки на манжетах писать да болтать в кулуарах. Вон один типичный представитель, – Шкунденков помахал бородачу в очках, хлебавшему супчик и читавшему толстый фолиант с закладками. – Твой отец компьютером тоже мало пользовался. Разве что как счетной машинкой. Он и не заметил, что время поменялось…

Кузьма уже допил свой кофе и хотел распрощаться, но дождь пошел стеной, так что в стекляшке потемнело. И он вспомнил:

–Вы собирались рассказать историю о хозяйке «Мари Жарден»… Она правда очень милая.

Шкунденков бросил вилку с ножом и отодвинул тарелку с недоеденным бифштексом.

–Просто не понимаю, из чего они тут готовят… Так, говорите, милая? Милых много. А она… уникум. Ладно… Случилось это в миллениум. От Мари-Шарлотты сбежал муж. Она стала попивать, рассказывать кому ни поподя о том, как хочется ей бросить кафе «Мари Жарден» и уехать к морю. Пожить хочется! А бизнес не отпускает. Счастья нет – ладно, но и воли с покоем нету… Вот тогда один малый, какой-то русский вася, посоветовал ей сыграть в казино. Причем с ним на пару и крупно. Вроде как в русскую рулетку – пан или пропал. Умел, видно, женщин уговаривать… Открыл ей секрет, какой – она даже мне не сказала, дескать, очень сложный…

–Три карты, – подсказал Кузьма. Шкунденков посмотрел на него строго и продолжил:

–Она заложила свое кафе, закрыла избушку на клюшку и отправилась на пару с русским – играть. Дело было под Рождество. И выиграла она в рождественскую ночь – миллион евро!..

Шкунденков замолчал. Чанов подождал-подождал и спросил с сомнением:

–Это все?

Шкунденков уже смотрел на дождь сквозь стеклянную стену и ответил рассеянно:

–Это не все, ты прав. Но на сегодня – все.

Мимо стекол снаружи шел серый человек под серым зонтом, а когда он вошел сквозь вертушку двери, зонт оказался черным, а куртка клетчатой. На голове берет. Чанов человека узнал. Подзорной трубы с ним не было, разве что в портфеле… Шкунденков, прихватив свой плащ и кейс, пошел навстречу, они пожали друг другу руки и скорым шагом прошли мимо Чанова в уютный то ли бар, то ли паб.

Чанов натянул куртку и кепку, прихватил со стола оба подноса, точно так, как делал это всегда в студенческих и рабочих столовках, на автомате отнес грязную посуду, куда у них тут полагалось, и вышел вон.

Дождь окружил его, и тревога заполнила Чанова до краев. Кузьма просто утонул в ней. «Что же я, ведь время проходит и вот-вот уйдет навсегда!» – думал он, шагая все быстрее. Он знал это опасное чувство, оно с ним и прежде случалось, особенно, помнится, в канун сессии – время уходит, последние миги остались, вот пройдут – и ничего не исправишь!.. – экзамен будет завален. Он уговаривал себя, что панике нельзя поддаваться. Не помогало! Он уже скачками несся по дорожке. Дождь ослаб и снова завис туманом. За оградой Кузьма увидел женщину с французским бульдогом на поводке, собака, заметив бегущего человека, присела на кривых лапах и залилась гневным лаем. Кузьма же еще издали закричал:

–Pardon, Madame! O est la poste?

Он с трудом затормозил. Мадам быстро-быстро залепетала по-французски, Чанов не в силах был ничего понять и просто двинулся, куда указала ее рука. Он почти успокоился, перешел на широкий размеренный шаг и минут через десять едва не прошел мимо домика почты. LA POSTE – крупно, желтыми мокрыми буквами по синему пластику – эта надпись врезалась в глаза, но не сразу втиснулась в сознание. Очнувшись, Кузьма круто развернулся и вошел в стеклянную, усыпанную мелким бисером дождя дверь.

Помещение было маленьким, очень светлым, даже веселым, отделанным пластиком в серых, желтых и синих тонах. Но пахло в нем – штемпельной краской и сургучом. То есть все равно это была почта, как в детстве, со вкусом клея на языке – мама давала Кусеньке лизать марки и опасно острые кромки конвертов, для этого он и увязывался с нею на почту… Да с тех пор ведь и не был?.. Странно. В швейцарской почте за прилавком на высоком табурете, как птичка на жердочке, сидела барышня-китаянка, с фарфоровым замкнутым личиком и черными узкими глазами. Но стоило Кузьме заглянуть в окошечко и сказать «Bonjour, Mademoiselle!», лицо ее ожило и она простодушно, очень понятно, как бы по-русски, улыбнулась. Ее французский был не богаче, чем у него, так что они друг друга поняли и сговорились, она дала ему сразу стопку бланков, и даже соскочила со своей жердочки, а потом из клетки выпорхнула, чтобы показать своим прозрачным тоненьким пальчиком с сиреневым коготком, где что на бланке писать. Пожалуй, он бы и сам разобрался, но участие милой-премилой китаянки так тронуло Кузьму, так согрело его измученное сердце, что даже мысль сама собой вот такая возникла: «Да что мне эта Соня Розенблюм! Что ли, свет клином на ней сошелся?..» И в то же мгновение ему показалось, что где-то, неведомо где, но совсем близко, Соня эту его мысль – слышит… И снова паника охватила его. «Конечно, слышит! – совершенно уверился Кузьма. – Как же ей не слышать, если она – во мне!». Китаянка между тем вдруг исчезла, она упорхнула за свой прилавок, и лицо ее погасло. Она вообще больше на него не смотрела. Мгновенно установившаяся между ними сердечность испарилась. «И эта – туда же! Заговор всеобщий!» – возмутился Кузьма. Грустная и простая мысль пришла: заговор-то был не всеобщий, а именно женский. Женщинам дано знать главное – свободен мужчина или не свободен, готов он, ну, если не к страсти, то к развитию сюжета, к флирту, да пусть хоть к коварству, если уж не к любви. «Из-за Сони для них для всех я пустое место… потому что – занятое… – подумал Кузьма. И произнес громко вслух: – Пицдез, си бемоль фа диез!» Китаянка на миг вскинула головку. Что-то родное, возможно, китайское послышалось ей в этой птичьей абракадабре…

«Все-все-все!» – Кузьма волевым усилием вернул себе решимость дать телеграмму во что бы это ни стало и написал на бланке латинскими крупными буквами Сонин рижский адрес: St. Luna 2, Riga, Latvia. А ниже само послание, также перехваченное у Блюхера:

«Vyletaj v Genevu nemedlenno! Kuzma».

Перечел и содрогнулся от отвращения. Кто такой этот Kuzma? Он ведь даже не он, а какой-то совсем уж круглый идиот. Будь адресат не Соня Розенблюм, а умненькая китаянка, и та не поняла бы – куда она должна ответить, чтоб этот Kuzma ее хотя бы встретил, если она и впрямь вылетит! Чанов скомкал бланк и заглянул под стойку, на которой писал. Прямо у его ног с надеждой разевало рот пластмассовое, веселенького желтого цвета ведерко для мусора. Кузьма влепил в него скомканный бланк и призадумался. Он и сам не знал своего «обратного адреса». Однако взял чистый бланк и сконструировал вот такой адресок: 8, Hotеl, CERN. Swiss… Дурь! Никто никогда по такому адресу его бы не отыскал. Еще бы про пузырьковую камеру написал… И Соня навсегда останется жить в женевском аэропорту… Прошло минут двадцать, стопка, лежавшая перед Кузьмой, почти вся перекочевала в веселенькое пристанище, когда он придумал нечто толковое: Jdu zvonka! Moj telefon…

Кузьма написал номер своего мобильного, который еще на Ленинградском вокзале не просто записал ей в специально купленную записную книжку на букву К (Кузьма) и еще раз на Ч (Чанов), он и мобильник для Сони самый яркий, зелененький выбрал, и свой номер в него ввел, причем в правильном и полном европейском написании… Но где сейчас этот телефон, и научилась ли она нажимать на нужные кнопки?..

Кузьма все-таки решился и подсунул свою телеграмму китаянке. Она взяла, просмотрела на абракадабру латнских букв и спросила:

–Сэ ту? (Это все?)

–Уи! – решительно подтвердил Кузьма, заплатил и вышел вон.