КРУК Бердичевская Анна

Водила

Прошло сколько-то – секунд или минут, и Кузьма вернулся из московской черной осени в кафе «Мари Жарден», снова увидел Блюхера, Давида, седобородого отца Георгия, продолжающих разговор.

–Стало быть, «Лендровер» вам пока не нужен… У меня есть. Правда, старый, военного образца, без отопления. Но зато почти автобус. Сделаем так, я вам пока что отдам «Шевроле», при условии, что вы прямо сейчас доставите меня на нем в Женеву, у меня литургия сегодня, я должен еще подготовиться. Кто поедет?

–Мы все поедем, – сказал Давид.

–А за рулем пусть будет Кузьма Андреич Чанов, – навел ясность Блюхер и повернулся к Кузьме. – У вас ведь права при себе?

–При себе, – спокойно ответил Чанов Блюхеру, но в животе у него неожиданно похолодело.

–Вообще-то, я могу сам себя и вас довезти до Женевы, то есть прямо до храма… Но хорошо бы кто-то при мне освоился с машиной…

Шарлотта принесла Чанову чай, очень горячий и крепкий, животу стало тепло. Отец Георгий и Дада мирно разговаривали друг с другом по-грузински, Василий Василианович потягивал пиво. Чанов размышлял. Последний раз он ездил на хапровских «Жигулях» вместе с Хапровым минувшей осенью по страшной погоде и отвратительной дороге в Радонеж… «Авось, на «Шевроле», с трезвым попом в консультантах, да по асфальту»… Так он рассудил и не то чтоб успокоился, но повеселел.

Коричневая ладная машинка ждала на стоянке у Церна. «Похожа на глазированный сырок, – подумал Чанов. И еще подумал: – Дождь-туман, видимость херовая, асфальт мокрый… Ну, ничего. До Женевы километров пятнадцать, а то и меньше». Он улыбнулся. «Шевроле» ему нравился!

Отец Георгий вручил Чанову ключ от машины. Кузьма такого в руках не держал, но видел, как с подобными штуками поступают в Москве многочисленные владельцы старых иномарок. Он нажал на ключе кнопку, ту, что побольше, и «Шевроле» кротко чирикнул. Голос у него был не противный. Кузьма подошел к машине первым, спокойно открыл водительскую дверь и сел за руль. Обзор был отличный, только зеркала заднего вида надо было поправить. Священник уже сидел рядом и застегивал ремень безопасности. Кузьма поправил верхнее зеркало и тоже пристегнулся. Он вставил ключ и готов был тронуться. Сзади, как зайчики, сидели притихшие Дада и Блюхер. Им было любопытно.

–Не спешите, – сказал отец Георгий. – Вот этим рычажком поправьте зеркала, как вам удобно. Дворники включаются здесь, свет в салоне здесь, поворотник здесь, фары вот так – это ближний свет, это дальний, так включаются противотуманные. Вот этот индикатор – климат-контроль, – настройка вот, разберетесь по ходу… Вы меня порядком выше, отрегулируем кресло. Это просто, рычаг под сиденьем слева… Так. Попробуйте педали. Хорошо?

Кузьма не ответил. Потому что попробовал педали. Их было не три, а две. Поискал некоторое время сцепление и догадался:

–Так это автомат?..

–Да, конечно. Никогда не водили машин с автоматической коробкой?

–Нет.

Отец Георгий обернулся назад:

–А вы, Василий?

–Водил. Один раз.

–И как?

–Ооо… незабываемо.

–Так, может… – начал отец Георгий.

–Ни в коем случае, – твердо сказал Блюхер. – Во-первых, я не взял права. Во-вторых, выпил пива три кружки.

–А у тебя, Дато, права с собой?

–Кажется…

–Знаете, – решительно прервал опрос пассажиров Чанов, – мне бы очень хотелось порулить. Я как раз еще в Москве собирался купить машину с автоматической коробкой.

Георгий внимательно посмотрел на Кузьму и согласился.

–Ну, хорошо. Покатаемся сначала здесь вокруг, я вам кое-что объясню. Значит, левая педаль газ, правая тормоз. Не перепутайте. – Сзади послышался глубокий вздох Блюхера. – Рукоять коробки на задний ход, так… теперь тихонько на газ, так… Пожалуйста, педали нажимайте только одной ногой, выберите сразу – какой удобней; попеременно – то газ, то тормоз. Вам какой удобнее?

–Пожалуй, правой.

–Значит – всегда правой, левая всегда отдыхает. Там приступочка для ноги есть… Ну, попробуйте тронуться… Так, спокойнее… Теперь выруливаем. Тормоз… Рукоятку вперед, передний ход. Отпускайте тормоз… и жмите газ, потихоньку… Поехали…

Вначале не получилось, потом тряхнуло, потом поехали… По пустой и узкой дороге вдоль забора CERN катали минут двадцать. А потом просто двинули в Женеву.

И это было для Кузьмы напряженное и отчетливо мужественное удовольствие. Это было – ответственность и свобода вместе. Он ехал на «Шевроле», он вез друзей и замолчавшего отца Георгия по Швейцарии. Не слабо!

Дорога, литургия, дорога

Он не путал тормоз и газ, он слушал машину, а она была хорошая и его тоже слушалась, он следил за знаками, он чувствовал потоки движения, он обгонял и пропускал. Он был занят без суеты и был почти спокоен… – лучшее, что может происходить с мужчиной, это быть не просто спокойным, а спокойным почти. Правда, он не знал дорогу, но отец Георгий очень немногословно, заранее и точно руководил поворотами. И не сделал ни одного замечания. Не потому, что так уж все у Чанова получалось, а потому что терпел и верил – сам разберется. Очень этот поп Кузьме подошел… Даже больше, чем его «Шевроле»…

Часу не прошло, как в кафе «Мари Жарден» решилась судьба водилы Чанова, а коричневая машинка уже затормозила перед белой православной церковью на Rue Beaumont в центре Женевы. Кузьма аккуратно припарковался. Выбрался из машины, нажал на кнопочку ключа. Посмотрел на улицу и дома.

Город был сер, уныл, незатейлив и прекрасен. Было видно, что Женева живет давно, сразу в разных временах, но всегда с людьми и для людей. Не маленький, но и не огромный, не слишком вылизанный, но чистый, подробный и гармоничный европейский город. Но и здесь, как и в октябрьской Москве, тянуло дымком, только запах был не такой горький. Во дворах еще не вполне осыпалась золотая осень.

В церкви эта осень продолжилась, здесь пахло кадильным дымом, ладаном, увяданием. Свечей теплилось немного, оклады светились тускло, храм был века девятнадцатого, не старше, роспись недавно подновлена.

В силу близкого своего знакомства с мастером Хапровым, Кузьма в иконописи был не полный профан, хотя знал ее отрывочно и главным образом в духе старообрядческом. Степан Петрович в их совместных путешествиях возил Чанова по ярославским, костромским и подмосковным местам, где по-прежнему жило много его изначальных единоверцев. Стеша Хапров в отрочестве поступил в училище резьбы по дереву в селе Богородском под Сергиевым Посадом, там его два года обучали рисованию и ремеслу резчика, верой не интересовались. А вот чтобы, как мечталось, стать иконописце, он перешел в РПЦ. Старообрядцы в те годы свою школу утратили, никониане же богомазов готовили в Троице-Сергиевом посаде, при лавре. С предназначением у Степана все прояснилось, но дух его вплотную столкнулся с расколом. «Все истинные иконописцы творили до Никона, – утверждал Хапров. – Дело даже и не в новом каноне иконописи и не в букве писания, хотя никонианский перевод священных текстов все же хуже старого, с ошибками и душу вытравили. А в том дело, как новообрядцы это все несли не по-божески. Без любви. Оторвали детей от отцов. И традицию подрубили!» Степан Петрович, особенно выпивши, очень сокрушался, а Кузьма с ним не спорил, но не мог и соглашаться, потому что историю раскола не знал, она интересовала его даже не как историка, а скорее просто по-человечески, в связи с коллизиями судьбы самого Хапрова. Он мог только сочувствовать, что и делал.

Кузьма в женевской церкви, вспомнив мастера, купил свечку и поставил ее перед иконой Николая Чудотворца – за странника и живописца раба Божьего Степана. Подумав, он перекрестился на икону, как учила его бабушка Тася, по-никониански, троеперстно… Отошел. И еще про Хапрова вспомнил. Мастер однажды объяснил, почему он не считает за грех свой уход в матрешечный бизнес: «Ты подумай, что я прежде писал? Образ!.. Мое дело – преображать. Потому я художник. Если я сейчас не пишу образ Богородицы, так ведь оттого, что чувствую – не могу. Не каждому дано. А кому и дано – у многих отымается… Очень, очень это трудно – не вид делать, а преображать. Как рожать. Или как помирать, когда плоть свою вот-вот отдашь червям на пропитание, а душа скорбит от разлуки… хоть и предчувствует свет. Нынче я, конечно, преображаю по мелочам, чего Бог послал и заказчик заказал – вот, матрешек тебе раскрашиваю. И пусть живут… надо только – чтоб жили в образе своем, понимаешь, Андреич?.. И предназначение свое я не позорю, работаю честно». Кузьма вспомнил это дремучее размышление Хапрова и подумал про своих матрешек: «Я тоже, выходит, преображал по мелочам. Был причастен. Честно ли?.. Как уж вышло».

Чанов заметил, что стоит у иконы Преображения Господня. Он вздрогнул. «Надо же, как привело. Само…» Ему всегда было важно и интересно, когда «приводило само». Он внимательно рассмотрел образ. Икона была старая, старее самой церкви, века семнадцатого. В центре на складчатой, словно из нескольких тумбочек составленной горе стоит на фоне сизых тучек с зигзагми молний Живой Бог – с грозно светящимся ликом… Белые одежды также сияют… А у ног его, прячась в расщелинах, темнея лицами, согнулись полумертвые от страха два ученика, два потрясенных апостола…

Преображение, переход Божьей реальности из одного состояния в другое…

И вспомнил Чанов еще одно наставление мастера Хапрова: «Не говори про умершего, что он «скончался». Говори – «преставился». У Бога все живы. А преставился человек значит – переставился… То есть из одного мира в другой бессмертная душа его переставилась. Понял?..»

И ничего-то Кузьма тогда не понял, время не пришло. И вот сейчас почти понял… но не до конца. Он все еще стоял пред иконой, когда медленно и раздельно кровь застучала у него в висках. «Того гляди преображусь… или переставлюсь», – сказал он себе, как бы пошутил… И в том же ритме, что и пульс в висках, гулко зазвучало в нем, чего не учил, но помнил:

Голос, звучащий внутри, прервался, Кузьма почувствовал, как в висках надломился размеренный и сильный пульс, стал мельчать, успокаиваться, и какая-то, возможно, самая главная мысль, огромное понимание возникло на миг. Вспыхнуло и погасло.

Теплая рука Блюхера легла ему на плечо.

–Чанов, с вами все в порядке?

–Да-да, – ответил он, отер пот со лба и пошел к свечному киоску. Купил две свечи. Одну поставил к распятию – за упокой души православной бабушки Таси, католички Магды, атеиста отца, а также всех погибших пленников Норд-Оста. Со второй свечой подошел к Богородице. Подумал о Соне. И, как бабушка на бумажке записала когда-то, прочел про себя: «Богородице Дево радуйся, Матерь Божья, Господь с тобой. Блаженна Ты между женами, ибо Спаса родила нам. Аминь». И попросил:

–Помоги мне! Я так больше не могу…

Перекрестился, отошел, встал рядом с Блюхером.

В Женевской церкви прихожан собралось немного, вышел отец Георгий в облачении, началась литургия. Ему помогал статный парень, одетый вполне обыкновенно, только с накинутой на плечи желтой и блестящей тканью… Парень стоял спиной, и Кузьме захотелось увидеть его лицо. Вот помощник обошел священника и положил перед ним на специальную подставку толстую старую книгу. Этот помощник был Давид. Кузьма не удивился, он как будто ждал чего-то такого, и вот, действительно, Давид прислуживал своему дядьке, священнику. Давид был давно не брит, сосредоточен, глаза опущены. Отец Георгий прочел несколько текстов из евангелия от Матвея и Луки. Чанов понимал церковно-славянский не очень-то, но отдельные, внезапно понимаемые слова врезались, узнавались и оставляли яркий отклик в сознании. И улетали во мрак. Служба была предрождественская, звучали ветхозаветные имена родни Давидовой, а также Гавриил, Мария, Семен и Анна… Последние Кузьма помнил, как если б они были соседи бабушки Таси. Маленький хор – мужчина, мальчик и три женщины – стройно грянул псалом, мужчина вел басом, детский голос летал в верхах, а женщины к ним подстраивались негромко, бережно и точно. Стоящий рядом с Чановым Блюхер шмыгнул носом, он, что ли, плакал. И снова Кузьма не удивился, но какую-то боль почувствовал. Он даже в детстве плакал редко и трудно, маялся, когда другие плачут, не знал, как с этим быть. И сейчас он тихонько отступил к двери, чтоб выйти из храма.

Вышел, как проснулся.

Кузьму окружили сумерки незнакомого города, тени прохожих на улице. Наискосок от храма, за припаркованным коричневым «Шевроле» неярко и тепло светилась витрина кафе. Туда он и пошел, прохожий среди прохожих. Кафе называлось «Poisson rouge»[30]. Полутемный зальчик был пуст, только две старушки в шляпках о чем-то шептались и хихикали. «Выпивают, – подумал Кузьма, – а мне нельзя, я за рулем». В центре зала на квадратном столе светился большой круглый аквариум. В нем плавало несколько полосатых рыбок-клоунов и парочка фиолетово-зеленых, похожих на чернильные кляксы, вуалехвостов. Но главной рыбкой была одинокая, крупная и действительно красная (то есть золотая) с нежными прозрачными плавниками… Чанов сел за столик возле рыбки, заказал кофе. И, можно сказать, погрузился в аквариум. Он представил, что это его мир. Что он вторая золотая рыбка в нем… Вот он подплывает к первой, прежде такой одинокой, и смотрит туда же, куда смотрит она. Смотрит на кого-то странного, громоздкого, членистоногого, блеклого и неподвижного. «Чего он на нас, на двух золотых рыбок, так таращится? – думал Чанов-рыбка и тоже таращился, пуская пузырьки и шевеля плавниками. – Этот тип, похоже, сидит на том свете, в каком-то следующем аквариуме. Вот он протягивает свою клешню и стучит розоватым твердым отростком по толстому стеклу, защищающему нас от него. Какой наглый… И чего он стучится к нам? Совсем спятил…»

Чернокожий официант принес кофе, Чанов перестал быть рыбкой и стал самим собой, членистоногим, громоздким и одиноким оитателем аквариума-кафешки – старушки-то, вуалехвостки, клюкнули по рюмочке и ушли. Или их сачком выудили в следующий мир… И вот он цепляет отростками на клешне белую чашечку с черным, горячим и горьким напитком. Глядит острым темным глазом на красную, снова одинокую, рыбку…

Тут Кузьма кое-что важное понял. Понял, что рыбка на него вовсе и не смотрит, она не может смотреть на него, потому что изнутри, для рыбки – стекло аквариума не прозрачно, оно для золотой рыбки – зеркало… Кузьма просто сам увидел это, когда рыбка отплыла чуть в сторону и ткнулась в стену аквариума. Ему, стороннему наблюдателю, удалось заметить рыбкино пучеглазое отражение. Кузьме стало очевидно – она смотрит не в следующий аквариум, не в потусторонний мир, не посетителей кафе разглядывает, она видит только себя, свое раздутое и очень подробное отображение. Все остальное тонет для нее в мутном тумане, пронизанном светом звезд…

«Вот оно что!» – сказал себе Кузьма. Он не допил кофе, не додумал мысль о «том свете» и, забыв расплатиться, пошел к выходу. Но в дверях остановился, вытащил из кармана мелочь и, резко обернувшись, чуть не столкнулся со стоящим у него за спиной удивленным официантом.

Официант взял деньги и открыл Кузьме дверь.

На улице возле «Шевроле» ждал Блюхер. Он помахал.

–Чанов, я вас потерял. Литургия кончилась. Пойдем, простимся с Давидом и отцом Георгием, и в CERN… Завтра надо будет подумать о новом пристанище. Звонил Кульбер, попросил свалить из гостиницы. Утром я встречусь кое с кем, часа на два. А потом мы с вами отправимся искать новое пристанище. И вообще – пора путешествовать!..

Церковь почти опустела, отец Георгий тихо беседовал с прихожанкой у алтаря. Чанов видел, как, закончив разговор, женщина взяла руку священника, склонилась к ней и поцеловала, а отец Георгий прикоснулся к ее склоненной голове и потом как-то ловко дал поцеловать женщине еще и бронзовый крест. И перекрестил ее. Кузьма вспомнил: так же склонялась после исповеди и целовала руку деревенского батюшки бабушка Тася. Но она была именно бабушка в платочке, а эта женщина была дама, довольно молодая, хорошо одетая и в туфлях на каблучках. Да и отец Георгий был не чахоточный попик из хмелевской церквушки, а, напротив, автомобилист, красавец-грузин, и даже когда-то «научный атеист»…

Появился Давид, уже без парчовой накидки, сказал Блюхеру:

–Моя первая служба.

–С почином, Давид Луарсабович, – Блюхер был серьезен.

Подошел отец Георгий.

–Отправляетесь? – спросил он. – С Богом, молодые люди. Кузьма, не забудьте завтра заехать на заправку и смените масло. Машина мне пока что не нужна, священнику перед Рождеством не до путешествий, а домой к прихожанам – на крестины и к умирающим – меня обычно возят. В крайнем случае «Лендровер» выручит.

Блюхер с Чановым простились и вышли.

– В CERN? – спросил Кузьма, садясь за руль.

Василий Василианович устраивался с ним рядом и не спешил отвечать.

–Что-то я даже не знаю… Ну, давайте проедем до набережной. Или сразу домой?..

–К набережной! На озеро Женевское поглядеть хочется.

–Тогда погодите, – Блюхер вытащил из бардачка карту, поводил по ней пальцем, глянул сквозь ветровое стекло и провозгласил:

–Едем направо!..

На набережной мягкий, не холодный ветер задувал в лицо, озеро, не слишком здесь широкое, больше похожее на полноводную спокойную реку, словно вмещало в себя темное небо. Но у противоположного берега на воде дрожало множество бликов света, это отражались мягко подсвеченные довольно скромные здания, на некоторых сияли неоновые названия знаменитых банков или отелей. Все слегка колебалось, дышало…

Внезапно из черной воды возник, словно вот сейчас и поднялся, мощный вертикальный, ослепительно белый водяной хлыст, в верхней точке он рассыпался по ветру веером сверкающих брызг.

–Включили подсветку знаменитого Женевского фонтана, – сказал Блюхер. – Я еще подумал – где же фонтан?.. А вот он, на месте. До полуночи будет радовать взоры гуляк, которых, правда, здесь немного, город Женева, в общем-то, тихий, не разгульный и экономный. И фонтан здесь не просто так для зевак, он нужен, чтоб питать воду озера кислородом, чтоб не цвела. Лета здесь жаркие. Ну, что? Поехали?

–Поехали, – отозвался Чанов. Но они еще постояли несколько минут, поглазели на фонтан, затем, не сговариваясь, одновременно повернулись и пошли к машине.

«Вот это и важно, это и существенно», – подумал Чанов про молчаливую их с Блюхером одновременность. Такое «совпадение фаз» (как сказал бы папа Чанов) у Кузьмы наблюдалось, пожалуй, только с Хапровым – по трезвости мастера.

Едва тронулись, Блюхер уснул, а Чанов остался в незнакомой машине наедине с незнакомым городом. Он ехал не спеша, редкие встречные авто вежливо приглушали фары, а те, что катились следом, не перегоняли, поскольку обгон в этой части города был запрещен. Чанов доехал по набережной до моста, повернул направо, прибавив скорость до разрешенной, и покатил. Впереди он увидел указатель, что можно свернуть на кольцевую дорогу. Чтобы что?.. С таким же успехом можно и вперед ехать, прямо. Он и поехал прямо. Ехал и ехал. Вначале встречались светофоры, но «Шевроле» попал в зеленую волну, так что Кузьма расслабился, улетел куда-то мыслями, но не слишком далеко – Блюхер вдруг всхрапнул, а Чанов очнулся и обнаружил, что чуть не вышел на встречную полосу. Он подал вправо, выправил машину и только тогда понял, что все время мысленно ругался с Соней. О чем? Тоже вспомнил: он убеждал ее и даже требовал, чтоб она вот сейчас, просто немедленно позвонила ему. «Как же… счаз!..» – сказал он, возможно, что и вслух. Блюхер не проснулся, но что-то буркнул. Кузьма покосился на него и твердо пообещал себе, что ни с Соней, ни с самим собой за рулем больше разговаривать не будет. И действительно, он, словно пультом телевизор, вырубил себя… И так ему стало спокойно и вместе с тем реально… Как колесу, обутому в шину Мишлен, которая, если верить рекламе в ящике, «обеспечивает восхитительную сцепляемость с дорогой»… Он испытывал как раз ее – восхитительную сцепляемость.

Дорога совсем опустела. Вокруг как будто не было ничего, кроме тьмы. Только справа и слева огни фонарей набегали на Кузьму и мчались назад, назад… Часы на приборной доске показывали без четверти полночь. «Так и во Францию, в заграницу можно перемахнуть… – сообразил Чанов. – А у меня визы французской нету, арестуют на хер…» И это соображение тоже Кузьму нисколько не расстроило. Но он все же притормозил, выехал в темный придорожный карман. Остановился.

И позволил себе в связи с этим задуматься… о чем? Нет, не о Соне, и даже не о том, что о ней не думает. Он откинулся и закрыл глаза. Спать не хотелось. В закрытых глазах Кузьмы стояла все та же тьма, из тьмы слева и справа все так же набегали все те же огни, и дорога ровным, мягко шуршащим, серым сукном, словно втягивалась под колеса «Шевроле»…

«Это – реальность?» – спросил себя Кузьма. Он приоткрыл глаза, чтобы проверить. Огни были, но только справа, и они теперь стояли на месте. Кузьма поглядел налево, опустил стекло. Темнота рядом с машиной оказалась хоть и густой, но не полной, на расстоянии вытянутой руки слабо мерцал и шевелил ржавой листвой неизвестный куст. Кузьма высунул голову и посмотрел вверх. В небе – звезды. Какая неожиданность!..

Кузьма снова откинулся и закрыл глаза. И снова огни полетели в бодрствующей и спокойной его голове. Он вспомнил, что сегодня в церкви точно так же вспыхивали отдельные слова литургии, они налетали, пронзали отчетливым смыслом и гасли во тьме. «Слова и есть свет, – подумал Кузьма. – В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…»[31].

Кузьма занялся делом. Он начал рассуждать последовательно – как учил в детстве Чанов-старший, папа упорно, как шуруп в железобетонную стенку, вкручивал в сына методы логических построений. Кузьма от папиных усилий впадал в тусклое уныние. Но вот ведь – заработало!.. Кто бы знал?..

Он с тихим сыновним смирением размышлял логично:

…представим себе, чо наша жизнь – это ночная дорога. Мы движемся по ней из пункта А (рождение) в пункт Б (смерть).

Что же мы видим? Мы видим некие огни, летящие нам навстречу и исчезающие за нашими спинами. Все остальное скрыто тьмой. Эти огни – единственная реальность, данная нам в ощущении… Остальное – смутные догадки… Иногда тебе кажется, что кроме этих огней во тьме мерцает что-то еще… Но полная и настоящая реальность скрыта. Нам не хватает какого-то другого, всеобщего света, чтобы ее разглядеть… Именно так, каждый из нас способен видеть только малую часть Целого, часть всего, что есть… Вот. Это Целое назовем Бог. И вера в Бога – это вера в то, что Целое – существует, а мы – только часть. Как возникает вера? Ну, тут может быть по-разному. По дороге из А в Б случаются неожиданности, и твой взгляд выхватывает из тьмы потрясающее чудо – реальный куст у дороги, или… звезды в небе… или другую, незнакомую тебе, живую сущность, причем всю-полностью… – Кузьма покосился на спящего Блюхера. – То есть ты этого человека понимаешь, видишь, что он реален и гораздо меньше зависит от тебя, чем от Целого… Или вдруг увидишь золотую рыбку в аквариуме… И вот ты знаешь, что этот куст, и этот человек, и эта рыбка, и еще бесконечно многое (практически – все!), как и ты сам – только часть… Вот. Разберемся с рыбкой.

Рыбка, она мало что видит, ей не дано знать и видеть даже того, что открыто тебе. Но она связана и с тем, чего не видит, она зависит от Целого… И от тебя, который на нее смотрит извне, и от официанта, который ее кормит, от воздуха, света, воды, без которых рыбке не жить… Верит ли рыбка в Бога? Или хотя бы в тебя, или в официанта? Вряд ли. Разве что когда покормить забудут или аппарат для обогащения воды воздухом отключат. Вот тогда все существо рыбки, каждая ее клеточка вопит Ему, неведомому: «Дай!.. Верни!.. Спаси и помилуй!» Чем не молитва?.. Рыбке нет дела – кому именно она молится, официанту или Богу. Люди, кстати, тоже поначалу о любой мелкой милости молили ближайших духов, нимф, маленьких своих богов. Потом додумались до их иерархии – кто там из богов от кого зависит. Кто в кого входит… как матрешки. И, наконец, догадались, что есть самая большая, главная, последняя матрешка… – Тут же Кузьма вспомнил бабушку Тасю, почувствовал, что она недовольна, сказал ей: «Прости меня, бабушка, это я так, для примера…». И продолжил по папиному методу развивать теорию, которую тут же и секретно обозначил «Последняя матрешка»: – Если ты хоть раз догадаешься, что ты часть Целого, тебе будет дано почувствовать, что отныне ты и содержишь всего необъятного Бога – в себе! Содержишь как тайну, но и как порядок… и именно Всего полностью! Даже то, чего сам не видел, не трогал, и не в силах представить и понять!.. Как бабушка Тася говорила – у Бога всего много. Бесконечно много. Итак, не только Бог содержит всего тебя с потрохами, но и ты содержишь в себе всего Бога… И опять-таки: часть бесконечности – бесконечность. А еще это значит… что в конце ночной дороги… – тут Кузьма приостановился на миг, потому что почувствовал, что за всеми этими трудами забыл дышать, он глубоко вдохнул темный и свежий воздух, снова услышал шелест куста за боковым окном, выдохнул с огромным облегчением и закончил логическое построение: – это значит… что пункт Б не конец дороги. Не смерть, не КОНЕЦ ВСЕМУ, а просто конец этому твоему дебилизму, твоей ночи, то есть жизнь твоя здесь – предрассветные сумерки… А смерть не смерть, но промежуточная инстанция к преображению»…

Во внутреннем кармане его куртки вначале задрожало, затрепыхалось, а потом зазвенело раскатисто. Кузьма немедленно, как будто ждал и был готов, выскочил из машины, хлопнул дверцей и вытащил из кармана мобильник.

–Да! – сказал он.

Позвонивший молчал. Но Чанов точно знал – кто там молчит на другом конце… луча… Да, луча. Он подождал и, наконец, сам произнес:

–Ну, говори. Это ведь ты.

–Прифед, – ответил голос, и талой водой пахнуло.

Кузьма не ответил, и голос, совсем близко… просто внутри него – сказал:

–Але. Ты где?

–Я… не знаю. Это место никак не называется. Здесь темно… – Он заторопился, вспомнив, что однажды уже не смог или не успел произнести главное. – Постой, я хочу сказать!.. – он снова забыл дышать, снова, как человек, упавший в омут, вынырнул и хватанул воздуха… и в самое-самое ее ухо, как будто прижатое к его губам, выдохнул давно застрявшие в нем, и вот теперь оказавшиеся, наконец, в гортани слова!

–Пойди за меня, я тебя хочу, а ты меня. А на то свидетель – Магда!..

Сказав, он чуть сознание не потерял, пошатнулся и ухватился за ветки. Куст не ждал этого, заскрипел, затрещал и напрягся, задребезжал листвой, но, окончательно проснувшись, все-таки поддержал падающего человека.

–Что… там… у тебя… гремит?

–Это куст. Здесь темно, полночь. Я чуть в него не рухнул…

«Она не слышала! Не поняла! Что же ей сказать-то?!» – пронеслось в его кружащейся голове.

–Приезжай! – сказал он громко, почти грубо, зато отчетливо. И еще переспросил:

–Ты приедешь?

–Сейчас?..

Это «сейчас» так тронуло Кузьму, что он чуть не заплакал, но не заплакал.

–Сделай швейцарскую визу и прилетай в Женеву!.. Ты чья? В смысле, чья гражданка? Тебе в Риге визу дадут?

–Не знаю.

«Конечно, она не знает! И я не знаю, чья она!.. Может быть, Блюхер?..» Черт знает, что творилось! Но голос Кузьме не изменил, голос вел себя мужественно.

–Попытайся узнать, – сказал он Соне. – Я здесь тоже попытаюсь. С Блюхером посоветуюсь.

–Он тоже… там, – Сонин голос был тоненьким, вот-вот порвется, – там, где куст?

–Спит в машине.

–Это он… фелел телеграмму?..

–Не отвлекайся. Завтра вечером жду твоего звонка. Позвони обязательно. Вам же звонить бессмысленно, вы там трубку не берете…

–А Фольф с тобой?

–Приезжает через несколько дней.

–И еще кто?

–Давид здесь. Но он больше у дядьки живет, у священника… Может быть, прилетит Паша…

Повисла тишина. «О чем она там думает?!» – спросил себя Кузьма. И тут же спросил у Сони:

–Что ты там думаешь?

Она продолжала молчать. Наконец, сказала:

–Я прилечу. – Голос ее был теперь спокоен и чист. – Я хочу прилететь. Зафтра позфоню…

Кузьма не заметил, как очутился в машине и даже пристегнул ремень безопасности. Сердце бешено колотилось.

Справа прозвучал хрипловатый, слежавшийся голос Блюхера:

–Ну, ужас… Но не ужас-ужас-ужас.

Повисла пауза.

–О чем это?.. – спросил Чанов.

–Ну, это анекдот о публичном доме… как-нибудь расскажу. А конкретно сейчас – о том, что мы заблудились! – Блюхер зевнул, потягиваясь. – Сколько ты ехал от набережной до сих вот пор?

–Полчаса… нет, побольше. Скорость не превышал, стало быть, мы километрах в тридцати от пункта А… Вот где пункт Б – я не знаю. – Он говорил медленно и отчетливо. – Посмотри карту.

«Вот так мы с Василием Василиановичем и перешли на «ты»…» – пронеслось в голове водителя Чанова. Блюхер послушно включил свет, полез в бардачок, зашуршал картой. Через минуту спросил:

–Границу какую-нибудь государственную ты ненароком не пересек?

–Вроде нет.

–На эту дорогу выехал у старого моста? И ехал все по прямой, не сворачивая?

Чанов подтвердил. Блюхер заскользил пальцем по карте.

–Стало быть, едем обратно километров двадцать, не больше, свернем вот здесь на окружную, а именно – налево свернем. Там уж и пункт «Б» рядом. – Блюхер сложил карту и выключил свет. – Трогай!

Новая парадигма

28 декабря Кузьма проснулся сразу от нескольких мыслей, которые как-то были слиты в одну. Во всяком случае, связь между ними была, и прямая, и не прямая: Богородица помогает; сегодня отъезд из шкатулки; Новый год через три дня. Отсюда следовало… Нет, не следовало, а все это вытекало из того, что Соня позвонила и обещала приехать. Но приехать когда? И как она успеет до Нового года сделать визу? Это невозможно, и она до Новоо года не приедет. Кузьма попытался поверить в этот очевидный факт. Но не поверил. Потом что Бог есть и Богородица помогает. Посмотрел в крохотное зеркальце в душевой, увидел свой диковатый и пристальный взгляд, бледное лицо с отпечатком подушки на щеке. Подумал: «Глаза безумные, и свежий шрам пунцов». Дал себе пару пощечин и отправился в номер к Блюхеру, который пообещал через пятнадцать минут быть в стекляшке. Туда Чанов и отправился.

Ему улыбнулся черный баскетболист на раздаче, Кузьма сел за тот же стол, что и вчера. И подумал: «Как быстро возникают привычки… а зачем? Сегодня уедем». Сквозь стеклянную стену в рваном тумане проглядывали горы. «Так было до меня и будет после», – вечная мысль пролетела. В то же время, как в октябре на Ленинградском вокзале, кто-то натягивал лук, и этот лук был – он сам, Кузьма. Стрела, которая вот-вот сорвется, был он же. «Улечу-у-у-у», – подумал он. За спиной раздались шаги, стул слева скрипнул, рядом с Чановым сидел Кульбер.

–Здравствуйте? – по-французски грассируя и повышая голос к концу приветствия, как бы спрашивая, произнес Кульбер и добавил с улыбкой: – Са ва?

–Са ва… – рассеянно отозвался Кузьма, и вдруг, опомнившись, обрадовался, как старинному другу, которого нечаянно встретил через много лет. – Как вы, Николай Николаевич?

–Очень хорошо! Очень! Знаете, я выспался, я читал Поля Валери и писал дневник, я пил вино с Марго… Осенняя пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса… У нас здесь полгода осень, осень и осень.

–А у нас только девять месяцев зима, остальное все лето, лето и лето…

Это пришел Блюхер.

–Василий! Привет! – Кульбер снова просиял глазами и улыбкой. И предложил:

–А не зайти ли нам в бар, не выпить ли настоящего кофе?

И они дружно переместились в темноватый и уютный сектор стекляшки, где стояли круглые столы и барная стойка – с кофе-машиной, ликерами, винами, коньяком и пожилым барменом в пикейном пиджаке.

–Василий, я давно обещал показать вам коллайдер… – Кульбер пригубил кофе и оглядел с победным видом своих молодых друзей. – Думаю, и вам, Кузьма, будет интересно побывать там. Ваш отец, если не ошибаюсь, был физик? А вы?..

–По образованию я историк, хотя…

Блюхер не дал Кузьме договорить:

–Хотя сейчас мой друг Кузьма Чанов – издатель.

–Да-да, Василий, вы мне говорили… Издательство «Марко Поло»…

Чанов посмотрел на Блюхера, тот и глазом не моргнул, был серьезен и невозмутим. А Кульбер продолжал:

–Я забыл, как будет называться журнал, который вы начинаете издавать?

–«Фонарь»! – ответил Василий Василианович. – Проект мой, но мы с Кузьмой…

–Николай Николаевич, не в названии дело, – внезапно вмешался Кузьма Андреевич. Он почувствовал кураж и на лету перехватил инициативу. – Мне нравится буква «Ф», в ней есть Фосфор, и Физика, и Философия, и Фауст… Эта буква к нам из латыни пришла, в древнерусском ее не было. – «Да кто же это во мне вещает!» – думал в то же время Чанов, продолжая и дальше с интересом слушать себя. – Не знаю, насколько глубоко Василий посвятил вас в нашу затею, но вам бы понравилась концепция Блюхера. Синергетика – вот ключевое слово, определяющее главный вектор нашего проекта. Однако само слово «синергетика» нам не хотелось бы превращать в название журнала…

–Ну да, – подхватил Блюхер. – Это ведь не журнал для научных ученых, скорее – познавательный.

–Для творюг! – внезапно брякнул Чанов.

–Как-как?.. – переспросил Кульбер, глядя светлыми своими глазами прямо на Кузьму.

Блюхер расхохотался и пошел к стойке заказывать коньяк.

–Ну, это современный русский сленг, не от слова «тварь», а от слова «творчество». – Кузьма спокойно выдержал взгляд Николая Николаевича. – То есть журнал будет отвечать интересам интеллигенции, творческой в самом широком смысле…

–Я понял, понял! Что ж, очень забавно… и ярко. А «научные ученые» – тоже сленг?

–Конечно! – бодро отозвался Блюхер, он принес в ладонях три больших бокала, сжимая их, как пирамиду на бильярдном столе. На донышках бокалов-шаров плескался коньяк. – Я даже думаю, что в русском варианте журнала (а он будет выходить и на английском) мы заведем раздел специфического околонаучного юмора … с толковым словарем научного сленга в разных областях знаний…

–Статьи в журнале будут интересны и филологу, и физику. Мы заведем и отдел поэзии. Стишки будем печатать… – Кузьма взял бокал и пригубил. Коньяк был очень кстати.

–Стишки… – повторил Кульбер вслед за Чановым. – Нечто подобное в СССР было, я помню! «Знание – сила», потом «Химия и жизнь»… Потом «РТ»…

Видно было, что Николаю Николаевичу все нравится и даже волнует. Однако не так уж он был прост. Нет-нет да рассеянное, поэтическое сияние его голубых глаз обострялось до проницательной зоркости. «И что же он видит?..» – подумал Кузьма.

Странно, но новоявленный издатель Чанов не чувствовал перед Кульбером ни малейших угрызений совести. Хотя, когда Блюхер блефовал в аэропорту Шереметьево и даже на Дубровке, Чанову, особенно «после», становилось не по себе. А сейчас он как-то очень сам вдохновился. Как будто он просто правду – еще самому себе неизвестную – но именно правду транслировал. «Ладно, – думал он, – поглядим еще… может, все и станет правдой. После… после…».

Они выпили за журнал про синергетику для творюг и научных ученых с рабочим названием «Фонарь» – и вернулись в сегодняшний день.

Блюхер посмотрел на часы и сказал Кузьме, что вот-вот здесь будут Кайо, Кафтанов и еще один человек – они договорились встретиться по поводу проекта GRID.

–Думаю, будет нескучно. Останешься?

Кузьма кивнул. Он уже слышал это слово, «ни хера не гридится» – говорил здесь же Блюхер Славе из Гатчины… И еще вспомнил, что когда-то давно он подцепил в трамвае от двух юнцов словечко «обгрейдить». Может, это было типа обгридить?..

Блюхер решительно допил коньяк и спросил Николая Николаевича:

–Вы уже завтракали?

–Я никогда не завтракаю.

–Тогда пойду перехвачу чего-нибудь.

Кульбер и Чанов остались вдвоем.

–Какая легкая походка, – задумчиво произнес Кульбер, провожая глазами улетающего Блюхера. – Вы давно знакомы?

«Давно», – хотел ответить Кузьма, но сосчитал, удивился и сказал:

–Меньше трех месяцев. А вы?

–Года четыре назад он опубликовал любопытную статью «Игра и интуиция с точки зрения теории множеств», которой в CERN заинтересовались, и Василия пригласили приехать на конференцию. Не могу сказать, чтоб в CERN был специальный информационно-аналитический отдел, скорее – сарафанное радио…

–У вас хороший русский.

–Я бывал в России не раз, работал по нескольку месяцев – в Дубне, в Протвино, в Академгородке… Кроме того, я люблю русскую литературу. И моя мать русская, она родилась в одиннадцатом году под Тулой. Училась уже во Франции, умерла, когда мне исполнилось двенадцать, но мой первый язык – русский. В значительной степени благодаря этому меня позвали работать в CERN.

–И давно?

–Почти сразу после Сорбонны, как только защитил диссертацию по Вольтеру. Не удивляйтесь, для CERN это не слишком странно, дух синергетики витал здесь с самого начала… но вначале особенно важен был мой приличный русский. Физики и математики русской школы – это была моя персональная зона ответственности. Во времена «холодной войны» возможность переводить как с русского, так и на русский, а также желание ездить по стране, понимать советских людей, причем не только научных ученых, но и слесарей, шоферов, милиционеров, продавщиц, жуликов и бюрократов – были важны. И для меня лично это было захватывающе, я просто купался в языке! Я, знаете, полюбил советских, именно полюбил. О, это было очень важно, особенно тогда… – Кульбер сделал паузу и допил кофе. – Мне нравится то, что сейчас круг моих обязанностей я определяю сам. Я круглосуточно этими обязанностями занимаюсь, сам их придумывая… Это моя жизнь.

«Круглосуточный клуб. Короче Крук…» – подумал Чанов про CERN. Он слушал Николая Николаевича с той самой глубокой симпаией, которую испытал в первый же день за садово-приусадебным столом на его дачном участке.

Он слушал, но время от времени выпадал из мерного течения голоса Кульбера, внезапно ощущая себя… ну, как будто ветхими ножнами, в которые вложен сияющий обоюдоострый клинок – мысль о Соне Розенблюм. Однако Кузьма не доставал этот опасный клинок из ножен. Только повторял про себя: «Все будет, как будет».

Они снова заговорили про CERN, Кульбер помянул Роберта Кайо:

–Обратите на него внимание и даже, если получится, возьмите интервью.

В зону бара с просторов стекляшки почти одновременно, но с разных сторон стали подтягиваться участники встречи: слева маленький японец с взлохмаченными колючими волосами, справа – Кафтанов в клетчатой куртке. А через общепитовский зал от вращающейся двери шел еще один человек. Чанов смотрел, как он на ходу снимал куртку с капюшоном, протирал очки, оглядывался по сторонам … Почему-то на него было интересно смотреть. Как в кино – длинный-длинный проход неизвестного персонажа, который может стать героем сюжета…

Роберт Кайо не сразу увидел коллег, с которыми пришел поговорить. Он оглядывал полупустые ряды длинных столов, помахал кому-то в очередь на раздачу… Кульбер пошел ему навстречу. Через несколько минут прилетел и Блюхер.

Все разговаривали по-английски. Прозвучало слово Грид, и Блюхер обратился прямо к Кайо, тот оторвался от созерцания дождя за стеклянной стеной, глянул на Василия поверх очков, выслушал и начал негромко отвечать. Блюхер слушал и вначале улыбался с добродушным своим, очень хорошо известным Чанову коварством, а потом забыл улыбку, оставил ее кочевать по просторной своей роже, но стал серьезен и ловил каждое слово. Потом заговорили все сразу, и Роберт ответил всем сразу и каждому в отдельности… Кузьма не понимал, о чем шла речь на английском, но, пожалуй, хотел бы понять.

Потом общий разговор распался, Кульбер с Кайо по-французски беседовали о сорте роз, который есть в садике Кульбера, и мадам Кайо хотела бы посадить такие же в своем садике…

–Простите, – обратился Чанов к Кайо, и в тот же миг Кульбер его перебил:

–Это вы меня простите, Кузьма, я вас не познакомил…

Познакомил и сразу оставил. «Птичка-ткач… вот кем Кульбер работает в Церне, – подумал Чанов. – Ткет гнезда для идей»…

Кузьма слегка напрягся и заговорил с Кайо первым: