Колокол по Хэму Симмонс Дэн
– Эта тварь сведет нас с ума, прежде чем мы доберемся до пещер.
Хемингуэй кивнул:
– У меня появилась идея.
„Пилар“ свернула на север к крохотному островку, казавшемуся белым миражем над синим морем. Он был вчетверо меньше по площади, чем Кейо Конфитес, его высшая точка выступала из воды менее чем на полметра. Он был практически лишен растительности, и подход к нему не был закрыт рифом. По моим оценкам, островок находился примерно в двадцати пяти милях от Конфитеса и в двадцати – от Кубы.
– Его нет на картах, – сказал Гест.
Хемингуэй вновь кивнул:
– Я заметил его, когда мы в прошлый раз патрулировали этот район. Он как нельзя лучше годится для нашей цели.
– Для нашей цели? – переспросил Гест.
Хемингуэй оскалил зубы.
– Нам нужен загон для свиньи. – Повернувшись к Фуэнтесу, он добавил:
– Иди на корму, Грегорио, переправь „е1 cedro“ на „Крошке Киде“ по мелководью и покажи ей новый дом. Мы захватим ее вечером или завтра утром на обратном пути.
Мальчики со смехом смотрели, как свинья подбежала к воде и, окунув копытца в набегающие волны, взвизгнула и помчалась к противоположному берегу островка.
– Ей нечего есть, – заметил Грегори. – И пить.
– Я велел Грегорио разрубить кокосовый орех и налить в одну из его половинок воды, – сказал Хемингуэй. – Тогда поросенок не будет страдать от жажды до нашего возвращения. А завтра мы его съедим.
– Кого? Поросенка или орех?
– Свинью, – ответил Хемингуэй.
Во второй половине дня мы добрались до подозрительных пещер. Сюда нас направила военно-морская разведка США, и, как это нередко случается, наш поход обратился чем-то вроде шутки, а не серьезным заданием. Хемингуэй причалил к деревне и спросил у местных жителей, знают ли они какие-либо крупные пещеры на берегу. Ему ответили, что, разумеется, знают, и это выдающийся туристический объект Кубы. Хемингуэю дали в проводники мальчика, сверстника Сантьяго.
„Пилар“ проплыла вдоль берега около мили, и он велел бросить якорь. Фуэнтес остался на яхте, а остальные по очереди осмотрели малую пещеру. Выцветший плакат на белой полоске пляжа, безграмотно написанный по-испански, гласил:
„ПОСЕТИТЕ ЖИВОПИСНЫЕ ПЕЩЕРЫ – ДЕСЯТОЕ ЧУДО СВЕТА“.
– Живописные пещеры… – мрачно пробормотал Хемингуэй. Его лицо приняло багровый оттенок, который нельзя было объяснить воздействием солнца. Писатель явно пребывал в дурном настроении.
– Парень утверждает, что с начала войны в пещерах не было туристов, – сказал Гест. – Здесь вполне могут прятаться немецкие подлодки.
– Да, папа! – вскричал Грегори. – Пещеры напичканы едой и боеприпасами!
– Надеюсь, там найдется хотя бы пиво, – пробурчал Ибарлусия. Он был настроен еще хуже, чем Хемингуэй.
Вслед за провожатым мы прошагали по едва заметной тропинке, миновали нагромождение камней и вошли в самую широкую пещеру в скале. У Хемингуэя с собой был пистолет в старой кобуре, Ибарлусия нес автомат, Патрик прихватил „манлихер“ своей матери. Остановившись у входа в пещеру, мы могли видеть только каменный свод, исчезавший в темноте, но, судя по эху, пешера была очень длинная. Из ее глубин задувал холодный влажный ветерок, очень приятный после долгого дня под жарким солнцем.
– У меня есть лампа, – сказал Роберто Геррера.
– А у нас – фонарики! – наперебой закричали сыновья Хемингуэя.
– Они не нужны, – заявил провожатый. – Я включу свет.
– Свет? – переспросил Хемингуэй.
Вспыхнули сотни разноцветных лампочек. Они опоясывали огромную пещеру, будто рождественские огоньки – елку, висели на сталактитах и между ними, окружали темные отверстия, а одна гирлянда была прикреплена к высшей точке свода пещеры почти в тридцати метрах над нашими головами.
– Ух ты! – воскликнул Грегори.
– Только этого не хватало, – проворчал Хемингуэй.
– Гляди, папа! – крикнул Патрик, устремляясь вперед. – Пещера сужается! Это там немцы прячут свои припасы! Наверное, этот ход ведет в очередной крупный туннель. Не могли же они оставить свои вещи здесь, на виду!
Мальчик-кубинец не знал, куда ведет туннель, только то, что туда любят забираться молодые парочки. Там не было электрического освещения, поэтому мы зажгли лампу, включили фонарики и вслед за Грегори и Патриком прошли несколько сотен шагов по узкому петляющему коридору. На одном из перекрестков Синдбад поранил руку об острый камень. У Геста был с собой носовой платок, но остановить кровотечение с его помощью не удалось, и Синдбад с Гестом Геррерой и нашим юным проводником отправились назад.
– Принесите немецких сосисок и пива, и мы устроим пикник на берегу! – крикнул Гест, исчезая в узком проходе.
Патрик, Грегори, Хемингуэй и я продолжали двигаться вперед. Я смотрел в затылок писателя, подныривавшего с лампой в руке под нависающие камни и сталактиты. Он пытался не отстать от сыновей. Кое-где нам приходилось брести по грязи, покрывавшей скользкие камни. В других местах мы переходили вброд небольшие озера, которые имели глубину несколько сантиметров, но вполне могли соединяться с бездонным морем. Туннель все не заканчивался. Мы шли, ползли и протискивались по нему, казалось, несколько часов.
Зачем это Хемингуэю?
Только теперь я начинал понимать, каким образом в его сознании перемешиваются реальность и фантазия. Хемингуэй не понаслышке знал, что такое война, знал, что ожидает человечество. Он понимал, что его старшему сыну придется воевать – вероятно, и младшим тоже, если война затянется надолго. В это последнее лето, перед тем как страшная бойня захлестнет Америку, он устроил сыновьям детское развлечение; „Хитрое дело“, охота за подлодками – это был способ превратить ужасную военную реальность в семейную игру, беззаботную и романтическую, с элементами опасности, но без тошнотворной кровавой трагедии настоящей войны.
Либо он был безумцем.
Я почувствовал прилив гнева, но тут же забыл о нем, услышав крик Джиджи:
– Папа! Папа! Туннель сужается. Он меньше носового люка „Пилар“! Я готов спорить, что здесь находится вход в тайный склад!
Мы присели на корточки у узкого отверстия под острым выступом большого камня, которое вело в темный наклонный туннель со склизким каменным полом. Мальчики были правы в одном: главный коридор здесь оканчивался.
– Ты сможешь забраться туда, Лукас? – спросил Хемингуэй, лежа на животе и рассматривая туннель в свете фонарика. Тесный лаз загибался влево, к еще меньшему отверстию.
– Нет, – ответил я.
– Я могу, папа! – вскричал Патрик.
– Хорошо, парни, – сказал Хемингуэй, возвращая фонарик младшему сыну. – Джиджи, ты меньше, ты поползешь первым. Мышонок, ты вытянешь его за лодыжки, если он застрянет.
– Можно я возьму пистолет, папа? – прерывающимся от волнения голосом спросил Патрик.
– Твои руки должны быть свободны, иначе ты не сможешь ползти, – ответил Хемингуэй. – А если ты сунешь его в задний карман, он может зацепиться. Если тебе понадобится пистолет, я подам его тебе.
На лицах мальчиков отразилось разочарование, но они согласно кивнули.
Хемингуэй потрепал их по спинам.
– Ползите до конца, парни, – если там есть конец. Желаю удачи. Я знаю, вы не отступитесь. Вы отлично понимаете, как важно для нас найти тайник.
Мальчики кивнули, их глаза блестели в свете лампы. Грегори втиснулся в отверстие и исчез. Патрик последовал за ним секунды спустя. Они оба пробрались сквозь два первых сужения. После того, как сыновья исчезли из виду, Хемингуэй непрерывно окликал их, но из узкого туннеля доносился только голос Патрика, да и то едва слышно. Потом воцарилась тишина.
Хемингуэй привалился спиной к стене пещеры. Я увидел на его щеках и носе лопнувшие сосуды – крохотные жилки, незаметные при солнечном свете. Он сиял от удовольствия.
– Что, если мальчики застрянут? – спросил я.
Хемингуэй посмотрел на меня бесстрастным взглядом.
– Значит, такова их судьба, – ответил он. – Но я добьюсь, чтобы их представили к награде.
Я покачал головой. Мы оказались наедине впервые с того дня, когда я перехватил две радиопередачи, но сейчас был не самый удачный момент, чтобы заводить о них разговор. Хемингуэй без труда смешивал реальность и выдумку, но я предпочитал разделять их.
Десять минут спустя в туннеле послышался приглушенный звук, и в отверстии появились подошвы туфель Патрика.
Мы помогли ему выбраться наружу, и еще через несколько секунд из туннеля выполз Грегори. Оба были вымазаны грязью с ног до головы, шорты Грегори были разорваны в нескольких местах. Он снял рубашку и завернул в нее какой-то объемистый предмет. Из узла доносилось позвякивание. Грязь на груди Грегори смешивалась с кровью из маленьких порезов, а на руки обоих мальчиков было страшно смотреть. Оба были чрезвычайно возбуждены.
– У самого конца, папа! – произнес младший так громко, что его голос эхом отразился в темном туннеле. – У самого конца, там так тесно, что даже я не мог проползти, и уже подумал, что у нас ничего не выйдет… и вдруг нашел вот это!
– Он нашел их, папа! Я помог ему завернуть их в рубашку… мы думали, что там ничего нет, но он нашел! – воскликнул Патрик с таким же возбуждением, что и младший брат.
Хемингуэй поднес лампу поближе, а Грегори трясущимися пальцами развязывал узел.
– Молодцы, парни. Отличная работа. – Хемингуэй волновался не меньше сыновей. Внезапно я почувствовал себя лишним, взрослым человеком, затесавшимся в ребячий мир.
– Ты справился, Джиджи! Ты сумел! – приговаривал Хемингуэй, хлопая Грегори по спине с такой силой, что десятилетний мальчик едва не выронил узел. – Посмотрим, что ты принес.
Грегори вынул четыре бутылки; кое-где сквозь грязь виднелось коричневое стекло.
– Это бутылки из-под немецкого пива, папа, – сказал Патрик, стирая с одной из них грязь. – Мы заметили их в луче фонарика. Они взаправду немецкие!
Хемингуэй взял бутылку, осветил ее лампой, и его лицо помрачнело.
– Они были там, папа, – продолжал Грегори. – Немцы.
Мы решили, что туннель кончился, но потом нашли бутылки.
Наверное, их главный склад находится в одном из маленьких туннелей, которые ответвляются от главного коридора. Сегодня мы не успеем осмотреть их все, но можем вернуться сюда завтра утром! Я залезу в самые узкие. Я ни капли не боялся, папа, даже тогда, когда мои плечи застряли, и Патрику пришлось тянуть меня изо всех сил. Я ничуть не испугался, папа!
Патрик следил за выражением отцовского лица.
– Но ведь это действительно немецкие бутылки, правда, папа? На одной из них сохранилась этикетка с немецкими словами…
Хемингуэй поставил бутылку на пол.
– Да, это бутылки из-под немецкого пива, – сказал он. – Выпущенного в Штатах выходцами из Германии. Это пиво сварено в Висконсине. Должно быть, бутылки зашвырнули туда туристы, которые прошли до конца туннеля, чтобы…
Воцарилась тишина, нарушаемая только шипением пламени лампы. Внезапно Грегори отвернулся к стене и залился слезами. Его плечи вздрагивали от беззвучных рыданий. Я заметил, что Патрик закусил губу; он тоже плакал. Казалось, и Хемингуэй готов расплакаться в любую минуту. Его огромная рука легла на маленькое плечо Грегори.
– Ты действовал отважно и решительно, дружище. Я горжусь тобой. Более того…
Хемингуэй выдержал паузу, но Грегори все еще плакал, отвернувшись к стене. Патрик поднял лицо.
– Более того, я представлю вас к награде за то, что вы возглавляли экспедицию. А также…
Теперь и Грегори обернулся. Он продолжал негромко всхлипывать, но уже слушал.
– А также, – добавил Хемингуэй, усмехнувшись, – добьюсь, чтобы со временем вас перевели в морскую разведку.
Мальчишка-кубинец получил за труды доллар – целое состояние – и отправился в деревню пешком. Той ночью мы встали на якорь в бухте Живописных пещер. Хемингуэй распорядился открыть ларец со спиртным, и каждый член экипажа, даже Патрик и Грегори, получили по три стаканчика виски.
Мы разложили на берегу огромный костер из плавника и пробили существенную брешь в наших продовольственных запасах. Торопясь добраться до пещер, мы не поймали ни одной рыбы, поэтому Фуэнтесу пришлось выложить хлеб, говядину в банках, замороженных цыплят и тонко нарезанную ветчину из ящика со льдом, разнообразные овощи и свежеприготовленный картофельный салат. Хемингуэй съел несколько сэндвичей из сырого лука на черном ржаном хлебе и запил их своей порцией виски.
Той ночью мы не выставляли вахту.
Утром мы отплыли на несколько миль севернее к острову, названному мальчиками „Кейо „Cedro"“, чтобы забрать свою свинью.
– Будь я проклят, – сказал Хемингуэй.
– Наша свинья пропала, – отозвался Грегори.
– Вместе с островом, – заметил Уинстон Гест.
Разумеется, остров остался на месте, лишь ушел на метр под воду – крохотная песчаная полоска в двадцати милях от ближайшей суши.
Грегори осмотрел горизонт в бинокль.
– Интересно, куда поплыла наша „cedro“? – произнес он.
– Наверное, прямиком на Кубу, – ответил Хемингуэй. – Разве что если мы подошли к островку не с юга, а севера.
– Мне уже доводилось видеть такое, – объяснил Фуэнтес. – Риф достаточно высок, чтобы остров не залило во время прилива… но если прилив сильный, то он – фьюить – исчезает.
– Бедная „cedro“, – сказал Грегори.
– Надо было оставить ее у кубинцев, – добавил Синдбад.
– К черту кубинцев, – заявил Хемингуэй. – Не будем задерживаться у Кейо Конфитеса и отправимся прямиком домой.
Мы не можем гоняться за „Южным крестом“ и вообще за кем бы то ни было без провизии, которую для нас должны были завезти на Конфитес. Мы пополним запасы и вернемся через несколько дней.
– Тебе опять придется день и ночь стоять у штурвала, Эрнест, – напомнил Гест.
Хемингуэй пожал плечами. Ибарлусия обсудил с мальчиками, как следует обозначить на карте клочок суши, который то появляется, то пропадает, и сошлись на названии „Сауо Cedro Perdido“ – „Остров потерянной свиньи“.
Вечером, на обратном пути к Кохимару, мне удалось на некоторое время уединиться с Хемингуэем на ходовом мостике. Я вынул шифровальный блокнот и показал писателю первую из перехваченных передач.
– Проклятие, – сказал он. – Ее точно передали с „Южного креста“?
– Тот же абверовский шифр, которым пользовался Кохлер, – ответил я.
Хемингуэй закрепил штурвал и поднес фонарь к блокноту.
ДВА АГЕНТА ВЫСАДЯТСЯ 13/8 ШИР 21°25 ДОЛГ 76°48 30“
23-00 U516 – Проклятие, – вновь сказал он. – 13/8 – это, вероятно, 13 августа, меньше чем через неделю. U516 – это номер подлодки, которая высадит двух шпионов. Надо взглянуть на карту, но мне сдается, что точка с этими координатами находится поблизости от Бахия Манати, Пойнт Рома или Поит Иисус.
– Именно так, – негромко произнес я. – Пойнт Рома.
Я уже проверил по карте.
– Почему ты не рассказал об этом раньше? – спросил Хемингуэй.
– Не было удобного случая, – ответил я. – Мы договорились не посвящать остальных в эти дела.
– Да, – произнес Хемингуэй, пристально глядя на меня в свете звезд. – Но… черт возьми, Лукас! – Он освободил штурвал и несколько минут всматривался в океан и темную массу приближавшегося берега. – Впрочем, неважно. Пойнт Рома – отличное место для высадки двух человек. Когда-то там был маяк, но он уже пять лет бездействует. Залив мелкий, но до самого мыса глубокая вода. Сахарную мельницу „Манати“ давно забросили, но ее дымовая труба отлично видна с океана, и, выбравшись на сушу, агенты могут дойти до шоссе по старой железнодорожной ветке.
Несколько минут я молча ждал, пока он раздумывал. Наконец он сказал:
– Мы не будем докладывать об этой шифровке, Лукас.
Я ничуть не удивился.
– В прошлый раз эти ублюдки из посольства и ФБР не поверили мне, – негромким, но весьма твердым голосом произнес Хемингуэй. – Теперь мы сами притащим им двух пленников и послушаем, что они скажут.
– А если пленники не захотят, чтобы их куда-то тащили? – спросил я.
Хемингуэй улыбнулся.
– Захотят, Лукас, поверь мне.
Некоторое время я смотрел в сторону земли. Сегодня волнение на море было сильнее вчерашнего, ветер дул к берегу, и мы мчались к нему, словно лошадь, которая спускается по крутому склону.
– Ну, в чем дело? – спросил Хемингуэй.
– Вы думаете, это всего лишь игра, – ответил я, не оборачиваясь.
– Конечно, игра. – Я только слышал его голос, но буквально ощущал, как он улыбается у меня за спиной. – Все хорошее, что мы встречаем в жизни, все трудности и даже невзгоды – это всего лишь игра. Да что с тобой такое, Лукас?
Я промолчал. На рассвете мы вошли в порт Кохимар.
Утро выдалось серым и дождливым. Я вошел в усадьбу через главный вход и постучал в дверь спальни Хемингуэя. Он открыл мне, стоя на пороге в пижаме. Его волосы были всклокочены, глаза сонно моргали. С разворошенной кровати на меня свирепо взирала большая черная кошка – кажется, ее звали Бойсси.
– Какого дьявола… – заговорил Хемингуэй.
– Одевайтесь, – велел я. – Жду вас у ворот в машине.
Хемингуэй вышел из дома две минуты спустя. У него в руках был пробковый термос. Я решил, что это чай, и только потом уловил запах виски.
– Может быть, теперь ты объяснишь, какого дьявола… – вновь заговорил он.
– Приходил мальчик, – сказал я, на высокой скорости ведя „Линкольн“ по раскисшей дорожке. Автомобиль выскочил в ворота, которые я открыл заранее, спустился по холму и помчался по шоссе в Гавану.
– Какой мальчик? – спросил Хемингуэй. – Сантьяго?
Один из…
– Нет, – сказал я. – Чернокожий, мы его не знаем. Будьте добры, помолчите минуту.
Заметив, с какой быстротой я гоню машину по залитым дождем дорогам, Хемингуэй более не открывал рта.
Через шесть миль, у конца длинного спуска, по которому Хемингуэй всегда велел своему шоферу Хуану ехать по инерции, я свернул направо на проселок. Боковые стекла сразу забрызгало водой и грязью. Дорога уперлась в скопление заброшенных хижин, стоявших у проросшего сорняком тростникового поля. Там нас ждал чернокожий юнец с мопедом.
Я остановил машину и вышел под дождь. Хемингуэй хлебнул из термоса, положил его на переднее сиденье и выбрался из салона.
За канавой виднелся второй мопед. Его наспех замаскировали срезанными ветвями, но переднее колесо влажно поблескивало в тусклом свете. Спрятать тело даже не пытались.
Сантьяго бросили в грязную канаву головой вниз. Под дождем его костлявые ноги казались белыми, к правому колену прилипли травинки, на левой ступне не было сандалии. Подошва была морщинистая, словно подушечка пальца после долгого купания. Я с трудом подавил нелепое желание надеть ему на ногу сброшенную сандалию.
Он лежал головой вниз в скрюченной позе, и тем не менее его глаза были покойно прикрыты, лицо запрокинуто, он чуть заметно улыбался, словно наслаждаясь каплями, текущими по его лицу. Руки Сантьяго были раскинуты ладонями вверх, как будто он пытался поймать эти капли. Его горло было разрезано от уха до уха.
Из груди Хемингуэя вырвался неясный звук. Он отступил на шаг от канавы.
Я кивнул чернокожему мальчику, он завел двигатель мопеда и поехал к городу, стараясь не поскользнуться на разбитой грязной дороге.
– Когда? – спросил Хемингуэй.
– Приятель Сантьяго нашел его ночью, – ответил я. – Примерно в то время, когда мы увидели портовые огни.
Хемингуэй спустился в канаву, не обращая внимания на грязь, чавкавшую под его башмаками, и опустился рядом с мальчиком на колено. Его огромная загорелая рука коснулась маленькой белой ладони Сантьяго.
– Вы и теперь считаете, что все это лишь игра? – спросил я.
Хемингуэй рывком повернул голову и взглянул на меня с неприкрытой ненавистью. Я смотрел на него с тем же чувством. Помедлив мгновение, писатель перевел взгляд налицо мальчика.
– Вы догадываетесь, что будет дальше? – спросил я.
С минуту слышались только удары капель по траве и лужам на дороге, по нашим спинам и телу мальчика.
– Да, – сказал наконец Хемингуэй.
Я молча ждал.
– Первым делом мы похороним Сантьяго, – продолжал писатель. – Потом найдем лейтенанта Мальдонадо. Потом я убью его.
– Нет, – сказал я. – Ничего подобного.
Глава 20
„КОНФИДЕНЦИАЛЬНОЕ ДОНЕСЕНИЕ
АГЕНТА ФБР/СРС Дж. ЛУКАСА
ДИРЕКТОРУ ФБР Дж. ЭДГАРУ ГУВЕРУ
9 АВГУСТА 1942 ГОДА.
В согласии с Вашим заданием мне было поручено выявить и задокументировать „истинную суть“ Эрнеста Миллера Хемингуэя, гражданина США, 43 лет. Это донесение представляет собой попытку суммировать результаты моих наблюдений до настоящего времени.
Я совершенно убежден, что Эрнест Хемингуэй не является сознательным либо невольным агентом какой-либо зарубежной страны, властной структуры либо группировки. Тем не менее он ведет жизнь глубоко законспирированного разведчика – одного из тех преданных своему делу, мнительных, упорных агентов, которые снятся в ночных кошмарах специалистам по контршпионажу. Причины, побудившие его замкнуться в раковине искусственно созданной личности, понять очень трудно.
Эрнест Хемингуэй – человек, придающий большое значение словам и мыслям. Возвеличивая в своих литературных произведениях и самой своей жизнью действие, поступок, он зачастую смешивает их с импульсом, а реальность – с созданной им самим мелодрамой. Эрнест Хемингуэй без труда обзаводится друзьями и с еще большей легкостью теряет их. Он воспринимает лидерство в обоих смыслах слова „воспринимать“ и берет людей под опеку с естественностью аристократа. По отношению к знакомым он бывает как верен, так и вероломен. В его повседневной жизни великодушные поступки чередуются с периодами безжалостного жестокосердия. В течение одного дня он может проявлять сочувствие и сострадание и тут же показывает себя закоренелым эгоистом. В качестве доверенного лица он, как правило, надежен, но полностью полагаться на него нельзя. Умелый капитан яхты, наделенный инстинктами прирожденного морехода. С оружием аккуратен, но при этом в его поведении ощущается недостаток зрелости. Заботливый, но нередко чересчур беспечный отец. Как писатель… но мне трудно судить о литературных талантах Хемингуэя.
Могу также сообщить, что Эрнест Хемингуэй ценит печатное слово больше, чем все люди, с которыми мне когда-либо доводилось общаться. Он читает газеты по утрам, повести – сидя в туалете, журналы „Нью-йоркер“ и „Харперз“ – выпивая у своего плавательного бассейна, исторические книги – за обедом, романы – в рубке своей яхты, пока кто-нибудь другой стоит за штурвалом, иностранные газеты – выпивая во „Флоридите“, письма – в промежутках между стрелковыми состязаниями, сборники рассказов – в открытом море, дожидаясь, пока на крючок попадется рыба, рукопись книги своей жены – при свете керосиновой лампы на борту яхты, стоящей на якоре у безымянного островка близ кубинского побережья во время операции по поиску подводных лодок.
У Хемингуэя обостренная чувствительность к воспоминаниям и нюансам, а также к похвале и оскорблению. Можно решить, что подобные склонности характерны скорее для университетского профессора, пленника башни из слоновой кости, но вместо этого мы видим Хемингуэя таким, каким он создает себя для нас – дикарем с волосатой грудью, охотником на крупных зверей, искателем приключений, который много пьет и похваляется своими сексуальными подвигами.
Эрнест Хемингуэй отличается внушительным обликом и ловкостью, однако бывает неуклюж, будто слон в посудной лавке. У него слабое зрение, и тем не менее он прекрасно бьет птиц влет. Он непрерывно причиняет себе травмы и раны.
Я свидетель тому, как он вонзал рыболовный крючок в подушечку большого пальца, ранил собственные ноги багром и щепками, защемлял ступню автомобильной дверцей, а голову – в проеме ворот. Если у него есть какая-то религия, то это – упражнение и тренировка; Хемингуэй непрерывно принуждает окружающих к тем или иным тяжелым и небезопасным упражнениям, например, он заставил старшего офицера „Пилар“, миллионера по фамилии Гест, заниматься дорожными работами и ежедневно пробегать несколько миль в компании нынешней миссис Хемингуэй. Однако при малейшем признаке простуды или першении в горле Хемингуэй часами и даже сутками лежит в постели. Он привык вставать рано, но может проспать до обеда.
Вряд ли вы умеете боксировать, господин директор – даже если вам доводилось спарринговать, вашим партнером наверняка был раболепный сотрудник Бюро, лояльный подчиненный, который предпочел бы оказаться в больнице с сотрясением мозга, чем нанести хороший удар по вашей бульдожьей физиономии, но Эрнест Хемингуэй – прекрасный боец.
На прошлой неделе, когда он пьянствовал у бассейна со своим другом доктором Геррерой Сотолонго, я уловил в его речи замысловатую боксерскую метафору: „Первым делом я схлестнулся с Тургеневым и легко одержал верх. Усердно потренировавшись, я побил Мопассана, но лишь ценой четырех своих лучших рассказов. Я выстоял два раунда против Стендаля и, кажется, во втором из них имел преимущество. Но никому не удастся стравить меня с Толстым, разве что если я сойду с ума или мне дадут фору. Однако и в этом случае моей главной целью останется вышибить с ринга Шекспира, а это очень и очень трудно“.
Я не имею ни малейшего понятия о писательском труде, господин директор, но понимаю, что эти слова Хемингуэя – извините за грубое выражение – дерьмо собачье.
Был еще один случай с боксом, который, по моему мнению, гораздо лучше характеризует Хемингуэя, нежели его похвальбы.
Не так давно, однажды ночью, когда мы вышли в море на яхте, он рассказал мне о тех временах, когда ему было шестнадцать или семнадцать лет и он учился в школе в Оук-Парк, штат Иллинойс; он увидел в чикагской газете объявление об уроках бокса. Хемингуэй очень хотел научиться боксировать, поэтому он записался на уроки и внес плату. По его словам, предложение звучало весьма заманчиво, поскольку среди инструкторов было несколько знаменитых боксеров Среднего Запада – Джек Блэкберн, Гарри Герб, Сэмми Лэнгфорд и другие. Хемингуэй даже не догадывался, что это старая как мир ловушка для простаков: ученики оплачивают уроки авансом, и уже после первого занятия их выносят с ринга. Лишь немногие появляются во второй раз.
Первый учебный бой Хемингуэя прошел в полном согласии с упомянутым сценарием: его нокаутировал местный профессионал Янг А'Хирн (я однажды спарринговал с А'Хирном, господин директор, но к этому времени он стал пожилым человеком сорока пяти лет, изрядно ожиревшим, и кочевал из зала в зал, предлагая себя в качестве партнера всякому, кто соглашался поставить ему четвертак на выпивку). Как бы то ни было, Хемингуэй изумил мошенников тем, что в следующую субботу пришел на тренировку. На сей раз инструктор, некий Морти Хеллник, „проучил“ его, нанеся удар в живот после гонга. Юного Хемингуэя рвало целую неделю, а на очередной тренировке Хеллник намеренно ударил его ниже пояса. „Моя мошонка распухла до размеров кулака“, – сказал он мне. Но в следующую субботу он пришел опять.
Главное в том, господин директор, что этот юнец прошел весь курс обучения, невзирая на трудности. Вероятно, он был единственным „учеником“, освоившим программу до конца.
Он вновь и вновь возвращался на ринг, чтобы получить очередную порцию побоев.
Я не знаю толком, кто он и что он, и зачем вы послали меня шпионить за ним, предать или даже убить его; но я должен предостеречь вас, господин директор – этот человек не сдается, не отступается и не складывает руки. Какое бы применение вы ни искали ему, знайте – он упрям, крепок, привычен к боли и невероятно настойчив.
Этим и исчерпываются мои наблюдения и анализ“.
Я сидел за пишущей машинкой во флигеле, перечитывая свое донесение Гуверу. Разумеется, я и не думал отправлять его, и даже не стал бы сочинять, если бы не провел всю ночь в размышлениях за бутылкой виски, однако мне доставило определенное удовольствие перечесть его при свете дня – особенно тот отрывок, в котором упоминается спарринг директора с раболепными подчиненными, слишком трусливыми, чтобы врезать ему по бульдожьей физиономии. Прежде чем сжечь лист и бросить его в огромную пепельницу, я минуту-другую раздумывал, не то ли это чувство свободы, которое приходило к Хемингуэю, когда он излагал в своих произведениях выдумки, вместо того чтобы придерживаться фактов. Наверное, нет – ведь я написал в своем донесении чистую правду.
Я вложил в бурый бумажный конверт свой настоящий двухстраничный рапорт, сунул пистолет за пояс брюк, прикрыл его мешковатой футболкой, и, прежде чем ехать в Гавану на встречу с Дельгадо, отправился в главный дом усадьбы.
После вчерашнего серого затяжного дождя наступило чудесное воскресенье – прохладное синее небо, ровный северо-восточный пассат. Проходя мимо бассейна, я слышал шорох пальмовых листьев. От подножия холма доносились крики „Звезд Джиджи“, игравших в бейсбол с командой „Los Munchanos“. Одного из „Munchanos“ не хватало, но о Сантьяго не спрашивал никто. Его место на поле занял другой, и игра продолжалась.
Мы похоронили мальчика накануне, в субботу, в тот самый день, когда его нашли, – опустив простой сосновый гроб в могилу в отдаленной части кладбища между старым виадуком и дымовыми трубами Гаванской электрической компании. Присутствовали только Хемингуэй и я, если не считать седого старика могильщика, которого мы при помощи мзды уговорили добыть гроб в городском морге и выделить участок для захоронения. Даже Октавио, чернокожий приятель Сантьяго, обнаруживший его тело, не пришел на спешно организованную церемонию.
После того как мы с Хемингуэем и могильщиком опустили маленький гроб в сырую яму, возникла неловкая заминка.
Старик отступил на шаг и снял шляпу. Капли воды стекали по его лысине и морщинистой шее. На Хемингуэе была старая рыбачья кепка – он ее не снял, и дождь барабанил по длинному козырьку. Он посмотрел на меня. Мне нечего было сказать.
Писатель подошел к краю могилы.
– Этот мальчик еще мог жить, – негромко заговорил он; его слова едва слышались из-за шороха дождя. – Он не должен был умереть. – Хемингуэй посмотрел на меня. – Я принял Сантьяго в нашу… – Он оглянулся через плечо на могильщика, но подслеповатые глаза старика упорно смотрели в грязь. – Я принял Сантьяго в нашу команду, – продолжал Хемингуэй, – потому что каждый раз, когда я приезжаю во „Флоридиту“, чтобы попасть в посольство, мою машину окружает толпа мальчишек, прося денег, умоляя разрешить почистить мои ботинки или предлагая услуги своей сестры. Они уличные бродяги, изгои. Родители бросили их, либо умерли от туберкулеза или спились. Малыш Сантьяго был одним из них, но он никогда не протягивал руку за подаянием и не предлагал почистить мне обувь. Он ждал поодаль до тех пор, пока машина не трогалась и другие мальчишки не разбегались нищенствовать на перекрестках, и тогда он бежал рядом с автомобилем, не уставая, ничего не говоря, даже не глядя на меня – пока мы не оказывались у посольства или на шоссе.
Хемингуэй умолк и посмотрел на высокие трубы Гаванской электрической компании.
– Ненавижу эти проклятые трубы, – сказал он тем же тоном, которым произносил надгробную речь. – Когда ветер дует с гор, они наполняют вонью весь город. – Он вновь посмотрел на могилу. – Спи спокойно, юный Сантьяго Лопес.
Мы не знаем, откуда ты появился в этом мире, знаем лишь, что ты уйдешь туда, куда со временем уходят все люди, куда в какой-то из дней последуем и мы.
Хемингуэй вновь оглянулся на меня, словно внезапно осознав смысл своих слов. Потом он продолжал, повернувшись к узкой могиле:
– Несколько месяцев назад еще один мой сын Джон, мой Бэмби, спросил меня о смерти. Он не боялся идти на войну, он боялся страха смерти. Я рассказал ему о том, что, когда меня впервые ранили в 1918 году, я очень боялся внезапно умереть – боялся до такой степени, что не мог спать без ночника, – но я рассказал ему также о своем храбром друге по имени Чинк Смит, который однажды прочел цитату из Шекспира, она очень понравилась мне, и я попросил его записать ее для меня. Это строки из второй части „Генриха Четвертого“, я выучил их наизусть, и с тех пор они всегда со мной, будто невидимая медаль Св. Кристофера. „Ей-богу, мне все нипочем; смерти не миновать. Ни в жизнь не стану труса праздновать.
Суждено умереть – ладно, не суждено – еще лучше. Всякий должен служить своему государю, и что бы там ни было, а уж тот, кто помрет в этом году, застрахован от смерти на будущий“. Тебе не суждено увидеть будущий год, Сантьяго Лопес.
Но ты был храбрым человеком, и не важно, сколько тебе было лет, когда тебя настигла безжалостная судьба.
Хемингуэй отступил на шаг. Старый могильщик откашлялся.
– Нет, сеньор, – сказал он по-испански. – Прежде чем предать земле этого ребенка, нужно прочесть из Библии.
– Это обязательно? – с удивлением произнес Хемингуэй. – Разве Шекспира недостаточно?
– Нет, сеньор, – ответил старик. – Без Библии нельзя.
Хемингуэй пожал плечами:
– Что ж, если это „nessessario“… – Он взял пригоршню земли – точнее, грязи, и вытянул руку над могилой. – Коли так, прочтем из Екклесиаста: „Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки… Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит“. – Хемингуэй бросил землю на маленький гроб, отодвинулся и посмотрел на старика, который стоял, опираясь на лопату. – Этого достаточно?
– Si, senor.
Когда мы возвращались с похорон в дождливых вечерних сумерках, Хемингуэй сказал:
– Назови хотя бы одну причину, которая помешала бы мне охотиться за лейтенантом Мальдонадо.
– Может быть, мальчика убил не он.
Хемингуэй свирепо воззрился на меня:
– А кто же? На прошлой неделе ты сам сказал мне, что Агент 22 следил за Бешеным жеребцом.
– Не называйте его так.
– Бешеным жеребцом?
– Нет. Агентом 22.
Читать бесплатно другие книги:
