Колокол по Хэму Симмонс Дэн
– Ты еще не спишь, Лукас?
– Нет.
– Извини, что заставил тебя выслушивать эту ностальгическую чушь.
Я промолчал, и Хемингуэй добавил:
– Сорокатрехлетний человек имеет на это право. Если доживешь до моего нынешнего возраста, тебе станет ясно, что я имею в виду.
Я кивнул, глядя, как он устало допивает пиво.
– Что ж, еще один день погони за радиопризраками – и мы возвращаемся домой, – сказал он. – В воскресенье мы с Джиджи принимаем участие в кубинском чемпионате по стрельбе. Я хочу, чтобы перед состязаниями он провел спокойную ночь на суше. – Внезапно Хемингуэй заулыбался. – Ты видел, как вооружились парни, собираясь на охоту за подлодками? Пэт взял „ли энфилд“, а Джиджи вычистил и смазал старый „манлихер“ своей матери. Помнится, Полин брала его в Африку охотиться на львов…
– Зачем вы взяли их с собой? – спросил я. – Я имею в виду мальчиков.
Улыбка Хемингуэя увяла.
– Кажется, ты меня осуждаешь, Лукас?
– Нет, просто мне любопытно.
– Если в походе нас будут ждать опасности, – ответил писатель, – мы оставим парней на базе Кейо Конфитеса, а сами отправимся искать субмарины. А до тех пор пусть наслаждаются плаванием. Жизнь достаточно суровая штука, чтобы лишать их радостей.
Я допил пиво. Было уже поздно. Звезды спрятались за облаками, и во всем, даже в запахах, ощущалась глубокая ночь.
– Господи, – выдохнул Хемингуэй, – как жаль, что в выходные с нами не будет Бэмби. Он отлично стреляет по голубям. Почти так же хорошо, как наш маленький „popularisimo“.
Один из гаванских журналистов, специалист по стрельбе, написал, что во всей Кубе не найдется такой четверки стрелков, которые сумеют превзойти Бэмби, Папу, Джиджи и Мышонка.
Мне очень хотелось бы, чтоб Бэмби был здесь в воскресенье – он стреляет столь же хладнокровно, как нервничает, играя в теннис.
Хемингуэй поднялся на ноги, и я впервые за все время пребывания на яхте увидел, как он несколько мгновений покачивался, стараясь обрести равновесие.
– Я спускаюсь вниз, Лукас. Посмотрю, как там мальчики, и лягу сам. Примерно через час тебя сменит Волфер. На рассвете мы отправимся к северному окончанию Ки-Романо… вдруг мы застанем там „Южный крест“, по счастливой случайности или по воле богов.
Писатель вышел под тент мостика, скрылся в темноте и спустился по трапу к носовым каютам. Я слышал, как он негромко напевает, и разобрал слова:
У котенка пушистая шубка
И острые коготки,
Пушистый котенок будет жить вечно -
О, бессмертие!
Мальчики появились в финке в середине июня, незадолго до отъезда Геллхорн. Я ничего не знаю о детях, кроме того, что они делятся на две категории – невыносимо надоедливые и умеренно надоедливые, – однако сыновья Хемингуэя приятно меня удивили. Оба были худощавые и веснушчатые, с всклокоченными волосами и открытыми улыбками, хотя Грегори, младший, улыбался чаще и выражал любые чувства более явно, чем его старший брат. Тем летом 1942 года Патрику исполнялось четырнадцать, день его рождения был в конце июня, и в его облике только начинала сквозить серьезная угловатость юноши. Хемингуэй хвастался своим девятилетним сыном, который побивает всех в стрельбе по голубям, но тем летом Грегори было уже десять. Мальчик сказал мне, что он родился 12 ноября 1931 года. Я не знал, насколько это обычное дело, когда родители забывают возраст собственных детей, но ничуть не удивился тому, что с Хемингуэем случилось такое – особенно если вспомнить, что он виделся с мальчиками раз или два в году.
Ремонт главного вала „Южного креста“ длился целую вечность, и яхта еще дважды возвращалась в доки Касабланки для устранения все новых неполадок, поэтому она вышла в море только в июле, и капитан три недели испытывал ее на плаву, лишь изредка уходя от берега за пределы видимости.
Тем не менее Хемингуэй с нетерпением ждал возможности пуститься по следу огромного корабля, и мальчики сразу же были зачислены в экипаж „Пилар“.
Однажды жаркой ночью в середине июля я шел у задней стены финки, направляясь в „Первый сорт“, чтобы поужинать там в компании Дикарки, и услышал, как Геллхорн и Хемингуэй препираются из-за его решения взять мальчиков с собой в поход. Голос Геллхорн поднялся до того пронзительного скрежещущего визга, какой бывает у женщин во время семейных дрязг. Поначалу Хемингуэй отвечал мягко и сдержанно, но по мере того, как продолжался спор, говорил все громче. Я не стал задерживаться и подслушивать, однако по пути от заднего дворика до дорожки услышал вполне достаточно.
– Ты сошел с ума, Эрнест? Что, если в своей дурацкой погоне за нацистами ты столкнешься с настоящей субмариной, и в этот момент на борту будут мальчики?
– Тогда они увидят, как я потоплю ее гранатами, – раздался голос Хемингуэя. – Их имена попадут во все газеты Штатов.
– Они обязательно попадут в газеты, если ты рассердишь капитана, и он отведет лодку на тысячу ярдов и расстреляет „Пилар“ из шестидюймового палубного орудия.
– Все так говорят, – проворчал Хемингуэй. – Но ничего подобного не случится.
– Откуда тебе знать, что может случиться, Эрнест? Что ты знаешь о войне? О настоящей войне?
Теперь в голосе Хемингуэя слышался гнев:
– Уж не думаешь ли ты, что я незнаком с реалиями войны?
У меня было достаточно времени, чтобы поразмышлять над этими реалиями, когда хирурги миланского госпиталя извлекали из моей ноги двести тридцать семь кусков гребаной шрапнели…
– Не смей говорить при мне такие слова! – бросила Геллхорн. – Вдобавок, когда ты рассказывал об этом в прошлый раз, кусков было двести тридцать восемь.
– Это мелочи.
– Милый, – ровным голосом произнесла Геллхорн, – на сей раз, если тебе хватит смелости подойти к подлодке вплотную и твои гранаты не попадут в люк, ты сам превратишься в двести тридцать восемь кусков. И мальчики тоже.
– Не говори так, – сказал Хемингуэй. – Ты ведь знаешь, что я не подвергну Мышонка и Джиджи настоящей опасности.
Но мой план разворачивается полным ходом, и я не могу его остановить. Оборудование испытано и налажено. Экипаж изнывает от нетерпения…
– Твои люди изнывали бы от нетерпения, даже если бы ты пообещал бросить им говяжью кость, – перебила Геллхорн.
– Марти, все они отличные парни…
– Ну да, отличные парни, – язвительно произнесла Геллхорн. – Все сплошь интеллектуалы. На днях я застала Геста за чтением „Жизни Христа“. Я спросила, почему он так быстро переворачивает страницы, и Гест ответил, что ему не терпится узнать, чем все кончится.
– Ха-ха-ха, – отозвался Хемингуэй. – Волфер замечательный человек и очень верный. Если бы я велел ему прыгнуть с самолета, сказав, что он получит парашют во время падения, он лишь ответил бы: „Слушаюсь, Папа“, – и сиганул бы в люк.
– Вот и я о том же, – заметила Геллхорн. – Блестящий интеллект.
—..вдобавок Волфер незаменим, – продолжал Хемингуэй, повышая голос. – У него огромный опыт морских путешествий.
– Да, – сказала Геллхорн. – Кажется, его дядя утонул на „Титанике“.
Я ждал ответа, но Хемингуэй промолчал.
– И этот твой радист-пехотинец, – добавила Геллхорн. – Ради всего святого, Эрнест, он днями напролет читает комиксы.
И, кстати, ты заметил, милый? У него ужасно воняют ноги.
– Саксон – парень что надо, – проворчал Хемингуэй. – Обстрелянный ветеран. Да, он слишком много времени провел на войне… устал от боев. Что же до его ног, то он подцепил в джунглях кожную гниль. Грибок, распространенный в тихоокеанских тропиках.
– Грибок или нет, ты должен что-то с этим сделать, прежде чем загонять своих друзей на борт несчастной „Пилар“. Вы и без того смердите после своих походов.
– Что значит – смердим?
– Я имею в виду, милый, что от вас дурно пахнет, когда вы сходите на берег. Вы все. Вы воняете рыбой, кровью, пивом и потом, вы облеплены рыбьей чешуей и грязью. Грязью, Эрнест. Почему бы тебе не мыться почаще?
К этому времени я удалился на приличное расстояние, но все же до меня донесся голос Хемингуэя:
– Марти, но ведь ни одна лодка не обходится без запахов рыбы, пива и пота. Мы не можем мыться, потому что вынуждены беречь пресную воду. Ты ведь знаешь, что…
Пронзительный голос Гелдхорн был еще слышен:
– Я говорю не только о яхте, Эрнест. Почему бы тебе не мыться почаще, когда ты находишься дома?
– Черт побери, Марти! – вскричал Хемингуэй. – По-моему, тебе пора в отпуск. Ты устала от боев больше, чем Саксон.
– Да, я страдаю от клаустрофобии сильнее любого из вас, – согласилась Геллхорн.
– Вот и отлично, киска. Отмени свое дурацкое плавание.
Вместо него мы отправимся к побережью Гуанбакоа, и ты сможешь написать тот, другой репортаж, который обещала „Кольерсу“…
– Какой другой репортаж?
– Ну, помнишь, о тамошних китайцах, которые сбывают огородникам человеческие фекалии… о том, как покупатели проверяют густоту продукта соломинкой. Я отвезу тебя на „Пилар“, дам тебе соломинку…
Я зашагал по дорожке к коровнику и больше не разбирал слов, но шум ссоры доносился совершенно отчетливо.
Вплоть до конца июля у меня создавалось впечатление, что Хемингуэя куда больше интересует, как развлечь своих сыновей, нежели операции „Хитрого дела“ и противолодочные маневры. Зато для мальчишек начались замечательные летние каникулы. Хемингуэй не только выставил их на стрелковые состязания в „Казадорес дель Серро“, дорогом клубе для избранных, расположенном в пяти милях от финки, но и, как только Патрик и Джиджи начинали донимать его, бросал утреннюю работу. Он выходил с ними в море на „Пилар“, играл в теннис и бейсбол.
Организация бейсбольной команды началась с того, что Хемингуэй поймал несколько мальчишек из деревни Сан-Франциско дель Паула, швырявших камнями по манговым деревьям. Мысль о том, что милые его сердцу деревья могут пострадать, приводила писателя в бешенство.
– Послушай, – сказал Пэтчи Ибарлусия, когда мы сидели во флигеле и печатали донесения, – неужели ты не хочешь, чтобы парни стали хорошими бейсболистами? Бросание камней – отличная тренировка для них.
Хемингуэй, не сходя с места, решил, что лучшей тренировкой будет игра в бейсбол. Он заказал для сорванцов форму, купил биты, мячи и перчатки. Возраст игроков колебался от семи до шестнадцати лет. Они назвали себя „Лас Эстреллас де Джиджи“ – „Звездами Джиджи“ в честь Грегори, и тут же начали состязаться с другими дворовыми командами из окрестностей Гаваны. Хемингуэй возил их на отремонтированном фургоне и выступал в качестве директора команды. Через две недели на тренировку группы Джиджи явились еще пятнадцать мальчишек, и Хемингуэй заявил, что для его босоногой лиги требуется еще один коллектив. Он вновь выписал чек, и теперь каждый день и вечер на ровном пустыре между финкой и деревней тренировались две команды в полной экипировке.
Агент 22, он же Сантьяго Лопес, состоял во второй команде и, несмотря на выпирающие ребра и тонкие, как тростинки, ноги и руки, зарекомендовал себя надежным подающим и великолепно вбрасывал мяч с левой стороны поля.
По вечерам, после отъезда Геллхорн по заданию „Кольерса“, Хемингуэй возил сыновей ужинать в китайский ресторан „Эль Пасифико“ на верхнем этаже „Флоридиты“. Несколько раз я ездил с ними и подумал, что даже поездка на лифте до пятого этажа – хороший урок для мальчиков. Лифт был старый, открытого типа, со стальной решеткой вместо двери, и он останавливался на каждом этаже. На втором располагался танцевальный зал с китайским оркестром из пяти инструментов, издававших какофонию, которая напоминала ночные концерты кошек Хемингуэя. Третий этаж занимал бордель, в котором вновь хозяйничала Честная Леопольдина. Четвертый приютил опийную курильню, и когда лифт проезжал мимо распахнутых дверей, я заметил, как мальчики обменялись быстрыми взглядами при виде исхудавших до предела фигур, скорчившихся в продымленном помещении у своих трубок.
К тому времени, когда мы поднимались до ресторана на пятом этаже, у всех появлялось ощущение увлекательного путешествия и разыгрывался аппетит. Для нас там всегда держали особый столик под хлопающим тентом, с прекрасным видом на ночную Гавану. Мальчики заказывали суп из акульего плавника и слушали рассказы отца о том, как он лакомился обезьяньими мозгами прямо из черепа, когда в прошлом году вместе с Мартой побывал в Китае.
После ужина Хемингуэй порой возил сыновей во Фронтон на матч хай-алай. Патрику и Грегори нравился этот стремительный вид спорта, им нравилось наблюдать за тем, как игроки, многие из которых были их хорошими знакомыми, мчатся по площадке к стенам, ловят и бросают жесткие шары пятифутовыми выгнутыми корзинами „cestas“, притороченными к запястью. Мячи летали с такой скоростью, что были практически невидимы, и представляли собой нешуточную опасность. Мальчики обожали не только саму игру, но и ставки. Они менялись с каждым таймом, и через каждые тридцать очков происходил расчет. Больше всего Патрику и Джиджи нравилось вкладывать ставку Хемингуэя в пустой теннисный мяч и швырять его букмекеру, который неизменно возвращал мяч обратно, требуя, чтобы его бросили с большей силой.
Молниеносные маневры игроков, мелькание стремительных шаров, неутихающие вопли голосов, объявляющих ставки, теннисные мячи с деньгами – каждую секунду в воздухе находилось хотя бы несколько – все это было для ребячьих сердец незабываемым праздником и кружило им головы. Хемингуэй был от этого в восторге.
Я ничего не смыслю в воспитании детей, но мне казалось, что привязанность Хемингуэя к сыновьям граничит с недопустимым потворством. Будь то в финке или в ресторане, Патрик и Джиджи могли пить, сколько хотят, и выказывали явную склонность к спиртному. Как-то утром я читал донесение, сидя у флигеля, и увидел, как Грегори плетется к бассейну. Хемингуэй встретил его приветственным возгласом. Он уже закончил утреннюю работу и прохлаждался в тени с бокалом виски с содовой в руках.
– Чем ты хочешь заняться сегодня, Джи? Пообедать во „Флоридите“? Грегори сказал, что сегодня слишком сильная волна, чтобы рыбачить, но мы могли бы ближе к вечеру пострелять по голубям.
Десятилетний юнец добрался до кресла и рухнул в него.
Лицо мальчика было бледным, руки тряслись.
– А может быть, сегодня лучше отдохнуть, – продолжал писатель, подавшись к сыну. – Ты сегодня плохо выглядишь.
– Кажется, я заболел, папа. Такое чувство, будто бы меня укачало.
– А, – с облегчением произнес Хемингуэй. – Это всего лишь похмелье. Я сделаю тебе „Кровавую Мэри“.
Пять минут спустя он вернулся с бокалом и увидел Патрика, бессильно распластавшегося в кресле рядом с Джиджи.
– Ребята, – сказал Хемингуэй, подавая бокал младшему и внимательно присматриваясь к старшему. – Вам не кажется, что надо пить поменьше? Если вы не в состоянии справиться сами… – Он с наигранной суровостью сложил руки на груди, – то мы будем вынуждены укрепить дисциплину. Вы ведь не хотите в конце лета вернуться домой к маме с белой горячкой?
В результате эпидемии полиомиелита, вспыхнувшей в Гаване тем летом, общественные мероприятия в городе были отменены; вскоре после дня рождения Хемингуэя у Грегори проявились тревожные симптомы. Он слег в постель с воспалением горла, высокой температурой, болью в ногах. Меня отправили на „Линкольне“ за доктором Сотолонго, и тот вызвал двух гаванских специалистов. Трое суток врачи появлялись и исчезали, простукивали колени мальчика, щекотали подошвы его ног, шепотом совещались, уходили и приезжали вновь.
Было очевидно, что диагноз неутешителен, но Хемингуэй, не обращая внимания на врачей, выгнал всех из спальни Грегори и остался с ним один. Почти неделю он спал на койке рядом с кроватью мальчика, кормил его, измерял температуру каждые четыре часа. Днем и ночью мы слышали через открытое окно негромкий голос писателя и изредка – смех Грегори.
Как-то вечером, когда мальчик уже поправлялся, мы сидели на склоне холма, и он вдруг заговорил о том, как проходило его затворничество.
– Каждую ночь папа ложился со мной и рассказывал истории. Замечательные истории.
– О чем? – спросил я.
– О том, как жил в Мичигане, когда был маленьким. О том, как он поймал свою первую форель, какие красивые леса были там до тех пор, пока не появились заготовители древесины. И когда я признался, что боюсь полиомиелита, папа рассказал о своих детских страхах, о том, как ему снились мохнатые чудовища, которые с каждой ночью становились все больше и больше, и когда чудовище уже было готово проглотить его, вдруг перепрыгивало через забор. Папа объяснил, что страх – совершенно естественная вещь и его не нужно стыдиться. Он сказал, что я должен научиться управлять своим воображением и что он знает, как это трудно для ребенка.
А потом он рассказывал мне истории о библейском медведе.
– О библейском медведе?
– Да, – подтвердил Грегори. – О медведе, о котором он прочел в Библии, когда был маленький и еще не научился как следует читать. О Глэдли, косоглазом медведе.
– Вот оно что, – сказал я.
– Но чаще всего, – продолжал мальчик, – папа рассказывал мне о том, как он рыбачил и охотился в лесах на севере Мичигана, что он хотел всю жизнь прожить там, навсегда остаться десятилетним, как я сейчас, и никогда не взрослеть.
А потом я засыпал.
Через неделю после того, как Грегори окончательно выздоровел, мы отправились на „Пилар“ по следу „Южного креста“ – Хемингуэй, мальчики, Фуэнтес и я, – и на обратном пути к порту Гаваны Хемингуэй взял курс на прибрежные коралловые рифы, чтобы Патрик и Джиджи смогли немного поплавать. В тот день я стоял на мостике, Хемингуэй с сыновьями гонялись за рыбами, а Фуэнтес на „Крошке Киде“ снимал добычу с их трезубых острог. Нам было невдомек, что Грегори надоело возвращаться к шлюпке с уловом, и он начал вешать рыб себе на пояс, цепляя их за жабры и оставляя в окружающей воде кровавый след.
Внезапно он закричал:
– Акулы! Акулы!
– Где? – рявкнул Хемингуэй, плывший в сорока ярдах от мальчика. Фуэнтес и „Крошка Кид“ находились еще тридцатью ярдами дальше, а Патрик уже почти подплыл к „Пилар“, которая колыхалась на волнах в пятидесяти ярдах от шлюпки и в сотне от Грегори. – Ты видишь их, Лукас?
Мне не потребовался бинокль.
– Три штуки! – крикнул я в ответ. – У самого рифа по ту его сторону!
Акулы были крупные, около шести метров длиной, и они мчались к Грегори плавными виражами, очевидно, следуя запаху крови загарпуненных мальчиком рыб. В голубой воде Гольфстрима их блестящие вытянутые тела казались черными.
– Лукас! – Хемингуэй был встревожен, но держал себя в руках. – Возьми „томпсон“!
Я уже соскользнул по трапу и бежал к ближайшему оружейному ящику. Я вновь поднялся на палубу, захватив не только автомат – дистанция была слишком велика для стрельбы из него, – но и одну из автоматических винтовок „браунинг“, имевшихся на борту. Эти массивные винтовки, приводимые в действие сжатым газом, лишь недавно появились на „Пилар“ взамен пулеметов 50-го калибра.
Хемингуэй плыл навстречу сыну. И акулам.
Я поднял „браунинг“ и положил его на ограждение мостика. Яхту сильно качало. Хемингуэй и мальчик оказались между мной и акульими плавниками, которые, набирая скорость, рассекали волны, бьющиеся о риф. Цели были видны очень плохо.
– Все в порядке, малыш, – сказал Хемингуэй Грегори. – Успокойся. Брось в акул чем-нибудь, чтобы отвлечь их, и плыви ко мне.
Сквозь прицел „браунинга“ я увидел, как мальчик, окунувшись в воду с головой, делает что-то со своим поясом. Мгновение спустя он швырнул в приближающихся акул три или четыре мелкие рыбы и поплыл прочь от рифа со скоростью Джонни Вейссмюллера.
Хемингуэй встретился с Грегори на полпути и поднял его себе на плечи, стараясь, чтобы в воде оставалась как можно меньшая часть его тела. Потом он размашистыми гребками поплыл к шлюпке. Фуэнтес изо всех сил гнал „Крошку Кида“ им навстречу, и все же между ними оставалось сорок-пятьдесят ярдов открытого пространства.
Я снял „браунинг“ с предохранителя, дослал патрон в ствол и прицелился чуть выше головы мальчика. Акулы задержались у самого рифа и, взбивая бурлящую воду плавниками, начали рвать рыбу друг у друга. Хемингуэй продолжал плыть с мальчиком на спине, время от времени оборачиваясь и потом глядя на меня. Как только они поравнялись с „Крошкой Кидом“, Фуэнтес помог ему поднять в шлюпку всхлипывающего Грегори, и только убедившись в том, что мальчику ничто не угрожает, Хемингуэй сам выбрался из воды.
Потом, уже на „Пилар“, он негромко спросил меня:
– Почему ты не стрелял?
– Акулы были слишком далеко, а Грегори заслонял их.
Если бы они пересекли риф, я бы открыл огонь.
– „Браунинги“ только что доставили на яхту, – заметил писатель. – Мы еще не учились стрелять их них.
– Я знаю, как ими пользоваться, – сказал я.
– Ты хорошо стреляешь, Лукас?
– Да.
– Ты смог бы прикончить этих трех бестий?
– Вряд ли, – ответил я. – По крайней мере, не всех.
Вода – лучшая преграда от пуль, а акулам, чтобы добраться до вас, было бы достаточно перед нападением нырнуть на два метра.
Хемингуэй кивнул и отвернулся.
Через несколько минут Грегори признался, что держал на поясе рыб, и Хемингуэй начал при помощи слов выбивать дурь из его головы. Воспитательный процесс продолжался весь обратный путь до Кохимара.
Глава 18
– Твой донесения не стоят выеденного яйца, Лукас, – заявил Дельгадо, от которого не укрылся тот факт, что за несколько недель не было сделано практически ничего.
– Мне очень жаль, – отозвался я. Я не мог, да и не хотел излагать в рапорте свое ощущение, что в ближайшее время произойдет нечто важное.
– Я серьезно. Можно подумать, я читаю сценарий одного из дурацких фильмов Энди Харди. В котором не участвует Джуди Гарланд.
Я пожал плечами. Мы встретились на тупиковой дороге, ведущей из Сан-Франциско де Паула. Дельгадо прибыл на мотоцикле, я – пешком.
Дельгадо сунул мой рапорт на двух страницах в свою кожаную сумку и забрался в седло.
– Где сегодня Хемингуэй?
– На яхте с сыновьями и парой друзей, – ответил я. – Опять гоняется за „Южным крестом“.
– Тебе удалось услышать что-нибудь по рации яхты?
– Ничего. Ни одной передачи с абверовским шифром.
– Как же ты оказался на берегу, если Хемингуэй в море?
Я вновь пожал плечами:
– Он не пригласил меня с собой.
Дельгадо вздохнул:
– Ты позоришь звание разведчика, Лукас.
Я промолчал. Дельгадо покачал головой, завел двигатель и уехал, оставив меня в облаке пыли. Я дождался, пока он исчезнет из виду, и вошел в густой лес у заброшенного сарая.
Там меня ждал Агент 22 с маленьким мопедом, на котором он зачастую следил за лейтенантом Мальдонадо.
– Слезай, Сантьяго, – велел я. Юнец спрыгнул на землю и, как только я сел на мопед, устроился за моей спиной.
Он обхватил меня руками за пояс. Я обернулся и посмотрел в его темные глаза.
– Сантьяго, зачем ты это делаешь?
– Что делаю, сеньор Лукас?
– Помогаешь сеньору Хемингуэю… рискуешь… может, это кажется тебе игрой?
– Это не игра, сеньор. – Голос Сантьяго звучал вполне серьезно.
– Тогда зачем?..
Он отвернулся к сараю, но я успел заметить слезы в его темных глазах.
– Слово, которым называют сеньора Хемингуэя… в общем, я называю его так же. Человеком, которого у меня никогда не было.
Мне потребовалась секунда, чтобы понять, о чем он говорит.
– Папа?
– Si, сеньор Лукас, – отозвался мальчик и посмотрел на меня. Его худые руки крепче обхватили мой пояс. – Когда я хорошо выполняю его задания или хорошо играю при нем в бейсбол, Папа смотрит на меня, и в его глазах появляется такое выражение, как будто он смотрит на одного из своих сыновей. И тогда я представляю – только на мгновение, – что я тоже могу назвать его папой, и что это взаправду, и что он обнимает меня так же, как своих собственных детей.
Я не знал, что сказать.
– Пожалуйста, будьте осторожны с мопедом, сеньор Лукас, – велел мне десятилетний мальчишка. – Он нужен мне, чтобы вечером следить за Бешеным жеребцом, а когда-нибудь я должен буду вернуть машину джентльмену, у которого ее позаимствовал.
– Не беспокойся, – заверил я его. – Я ведь ничего не сломал, правда? Держись крепче, дружище. – Крохотный мотор с треском завелся, и мы, набирая скорость, помчались по дороге вслед за Дельгадо.
Пока Хемингуэй проводил почти все свое время с сыновьями, я мог без помех заниматься „Хитрым делом“ и изучать противоречивые развед-сводку, стекавшиеся ко мне. Эта операция с самого начала выглядела бессмысленной, и я пытался сложить кусочки мозаики. Почему директора так интересует ребяческая затея писателя? Зачем было Яну Флемингу из БКРГ и Уоллесу Филлипсу из ОСС входить со мной в контакт?
Зачем назначать связным такого серьезного и опасного человека, как Дельгадо? С какой целью ликвидировали радиста „Южного креста“ и кто его убил? В чем заключалась истинная миссия яхты и почему ее возглавляет столь бездарный агент, как Теодор Шлегель? Участвует ли в этой операции Хельга Соннеман, и если да, то получает ли она приказы от Шлегеля или сама командует им? Хемингуэй обнаружил шифры Мартина Кохлера – случайность ли это или тщательно спланированный замысел? Зачем ФБР переправляет громадные суммы Национальной кубинской полиции, действуя через грязного убийцу Мальдонадо, которому платят также Шлегель и Абвер?
Я от имени Хемингуэя разослал указания оперативникам „Хитрого дела“ и теперь ломал голову над поступавшими сведениями. После нескольких дней этих занятий я начал задумываться – уже не в первый раз, – на кого, собственно, я работаю. Я с самого начала проникся недоверием к Дельгадо, а теперь не верил и в побуждения, двигавшие Эдгаром Гувером.
Меня лишили контактов с ОРС, я действовал независимо от местного отделения ФБР, если не считать того, что его агенты время от времени следили за мной. Меня прощупывали британская спецслужба и вновь организованный ОСС Донована, однако я не льстил себя мыслью, будто бы их занимают мои здоровье и благополучие. Оба агентства проявляли вполне законный интерес к этой нелепой операции… вот только я никак не мог уразуметь, в чем состоит их интерес. А пока я проводил дни напролет с Эрнестом Хемингуэем, шпионил по его заданию, шпионил за ним, сообщая ему только часть правды о ситуации, в которой мы оказались, и гадал, когда же мне велят предать его.
Я решил продолжать сбор информации, пытаясь понять, что происходит, и только потом сделать окончательный вывод О том, на кого работаю.
Это означало, что я должен следить за Дельгадо. Четыре последних дня я занимался этим все свое свободное время.
Успехи ФБР в слежке объясняются тем, что у него достаточно агентов для любой работы. О том, чтобы за каждым объектом наблюдал лишь один человек, не может быть и речи, особенно если тот достаточно подготовлен и ловок. Чтобы осуществлять слежку должным образом, необходимы несколько пеших групп, одна или две – на автомобилях, и по меньшей мере одна группа, которая движется, опережая объект, а также несколько запасных, готовых включиться в игру, если наблюдаемый что-либо заподозрит.
В моем распоряжении был только Агент 22. Но до сих пор мы справлялись неплохо.
Мы сели на хвост Дельгадо в тот самый миг, когда он влился в плотный поток городского транспорта на Гаванароуд. Мы держались позади примерно в шестидесяти ярдах; по шоссе мчались завывающие автомобили и великое множество юрких мопедов, таких же, как наш. Я укрылся за грузовиком с высоким штабелем бревен и лишь чуть-чуть высовывался из-за него, чтобы не потерять Дельгадо из виду. Судя по всему, он вновь направлялся в центр города. Последние дни мы следовали за ним до его номера в дешевом отеле „Куба“, баров, ресторанов, однажды – до публичного дома, но не того, что находился под китайским заведением; дважды – до штаб-квартиры ФБР у парка и один раз до Малекона, где он долго прогуливался по набережной в компании лейтенанта Мальдонадо. Юный Сантьяго хотел приблизиться к нему вплотную и подслушать, о чем они разговаривают, однако мне удалось убедить его в том, что главная задача секретного агента внешнего наблюдения – не допустить, чтобы его разоблачили. Мы не хотели, чтобы Дельгадо или Мальдонадо заметили нас.
Сантьяго нехотя согласился, и мы продолжали наблюдение с расстояния пятидесяти шагов.
Сейчас был самый разгар дня 3 августа 1942 года, и еще до его окончания в моих руках должен был оказаться важнейший фрагмент мозаики, которому было суждено круто изменить ход событий.
Июль завершился болезнью и выздоровлением Грегори, а Хемингуэй продолжал злиться на ФБР, морскую разведку и своих приятелей из посольства за то, что те не поздравили его с успехом „Хитрого дела“, предупредившего проникновение вражеских агентов в США через Амангасетт. Он поклялся больше не передавать им ни одного из перехваченных нами радиосообщений, пока мы сами не изучим их.
– Мы доставим им следующую партию нацистских шпионов связанными, с кляпами во рту – и пусть попробуют сделать вид, будто бы ничего особенного не произошло, – заявил писатель.
Август вновь принес скверные вести с фронтов. Немцы взяли Севастополь на Черном море и продолжали наступать, оттесняя русских по направлениям, которые свидетельствовали о намерении наци захватить Ленинград, Сталинград и Москву. Японцы оккупировали восточную Новую Гвинею, и в конце июля морским пехотинцам США было ведено готовиться к высадке на Гуадаканале либо одном из прочих Соломоновых островов, однако упорное противостояние на юге Тихого океана достигло поистине яростного накала. Японцы не отдавали без кровопролитной борьбы ни пяди оккупированных территорий. Тем временем французские коллаборационисты бросили все силы парижской полиции на поимку иностранцев еврейской национальности – по сообщениям прессы, тринадцать тысяч человек, – заперли их в Зимнем велодроме, после чего помогли немцам отправить арестованных неведомо куда.
– Мы с Хедли часто катались там на велосипедах, – с печалью произнес Хемингуэй, выслушав это известие в конце июля. – От всей души надеюсь, что ад действительно существует и Пьеру Лавалю суждено вечно поджариваться там на сковородке.
ФБР практически ежедневно сообщало об арестах все новых „нацистских агентов“ – за один только день 10 июля 158 человек, – однако я подозревал (и Дельгадо подтвердил это), что ими были просто иностранцы немецкого происхождения и сомнительной гражданской принадлежности, преступление которых ограничивалось тем, что они состояли в нью-йоркской американо-германской Лиге отпускников.
Бои местного значения по-прежнему обходились без участия Марты Геллхорн – она путешествовала по кишащим подлодками районам Карибского моря в компании трех чернокожих слуг, – а наши наблюдения за Мальдонадо не выявили больше ни одного факта передачи денег. Теодор Шлегель в эти дни проводил почти все время на борту „Южного креста“, а Хельга Соннеман дважды плавала на „Пилар“ рыбачить вместе с Хемингуэем и его друзьями. Я сомневался, стоит ли это делать, ведь на борту находится оружие и сложная электроника, а мы подозревали, что фройляйн Соннеман – абверовский агент, однако, в ответ на мои упреки, Хемингуэй лишь пожал плечами и продолжал приглашать Хельгу в поместье и на ловлю марлинов. Ему нравилось бывать в ее обществе.
Из боев местного значения можно упомянуть также следующее: редактор Хемингуэя Перкинс написал, что в середине июля состоялась премьера фильма „Гордость Янки“ с участием Гарри Купера. Перкинс похвалил игру Купера, но Хемингуэй лишь смеялся, читая мне эти строки.
– Куп бросает мяч, как девчонка, – утверждал он. – У Джиджи рука в десять раз сильнее. Черт возьми, даже малыш Сантьяго бегает, бросает и бьет битой лучше Гарри. Боюсь, мы никогда не узнаем, зачем Купера взяли на роль Лу Герига. – В ту же неделю пришла телеграмма от Ингрид Бергман.
Из нее можно было понять, что директору фильма „По ком звонит колокол“ надоели ежедневные истерики актрисы, которая должна была играть Марию, он уволил ее и предложил роль Ингрид. – Я же сказал, что все улажу, – самодовольно заявил Хемингуэй, складывая телеграмму. Вспомнив, чем он занимался последние два месяца, я усомнился в том, что он мог „уладить“ хоть что-нибудь. Хемингуэй отличался склонностью приписывать себе успехи в делах, к которым он не имел ни малейшего касательства.
Что же до боев совсем уж местного значения, август ознаменовался осложнением отношений между мной и Марией Маркес.
Я мог бы сказать, что сам не ведаю, как это получилось, но это была бы ложь. Это произошло из-за того, что мы спали вдвоем в одной комнате, из-за того, что на лежащей рядом женщине не было ничего, кроме тонкой ночной рубашки, и из-за моей собственной глупости.
Той ночью, когда мы опасались, что к нам заявится Мальдонадо и убьет Марию, она подтащила свою койку к моей и положила руку мне на плечо, но я не оттолкнул ее и на следующий день не раздвинул койки. Иногда, возвращаясь в „Первый сорт“, я заставал Марию спящей у огня; порой я проводил несколько суток с Хемингуэем на „Пилар“, но всякий раз Мария дожидалась меня, на плите томился кофе, который приносил Хуан или кто-нибудь из слуг, а если день был прохладный, в камине негромко потрескивало пламя. Все это до такой степени напоминало домашнюю обстановку, что я обленился, привык к уюту и мне стало нравиться, что рядом находится женщина.
Как-то в конце июля – вероятно, в воскресенье, когда состоялся чемпионат по стрельбе в клубе „Казадорес дель Серро“, поскольку весь вечер в финке не было ни души – я отправился спать в полночь, а Мария легла рядом. В ту ночь камин не горел. Днем стояла знойная жара, и все окна были распахнуты, ловя малейшее дуновение воздуха.
Внезапно я очнулся и сунул руку под подушку, нащупывая „смит-и-вессон“. Что-то вырвало меня из крепкого сна. Сначала я решил, что во всем виновата буря, сверкание молний над постройками фермы и раскаты грома над холмом, но потом сообразил, что меня разбудила рука Марии.
Честно признаюсь – я привык к тому, что она спит по соседству, привык к ее дыханию, чуть заметному запаху, к тому, что Мария каждую ночь клала руку мне на плечо, как будто она по-детски боялась темноты.
Однако нынешней ночью в ее прикосновении не было ничего детского. Ладонь девушки забралась под резинку моих пижамных брюк, ее пальцы гладили и ласкали меня.
Если бы я бодрствовал, то оттолкнул бы ее, но меня одолели эротические сны, несомненно, навеянные ее лаской, и теперь эти теплые сладостные прикосновения казались продолжением моих видений. Я лишь успел подумать – она ведь шлюха, „puta“, но потом ее рука сжалась крепче, задвигалась быстрее, и мое сознание затуманилось. Мария перебралась со своей постели на мою, и я вскинул руки, но не оттолкнул ее прочь, а привлек к себе и сорвал с нее ночную рубашку.
Мария приподнялась надо мной, ее волосы рассыпались по щекам. Она потянула вниз мои брюки. На секунду свежий ночной воздух ошеломил меня, но лишь на мгновение – и вслед за теплом ее ладоней я ощутил жар ее тела, ее ног. Мы мягко, но быстро задвигались, не произнося ни слова, не соприкасаясь губами. Мария оседлала меня, выгнув спину; на ее груди выступили капли испарины, блестевшие при каждой вспышке молнии. Я уже не различал ударов грома, его заглушали толчки крови в ушах. Мое сердце яростно забилось, окружающий мир расплылся.
Больше года у меня не было женщины, и наша схватка продолжалась от силы минуту. Вероятно, Мария изголодалась не меньше – она вскрикнула и бессильно распласталась на моей груди секунды спустя после того, как ко мне пришел оргазм.
На этом следовало и закончить, но мы остались лежать рядом, задыхаясь, взмокшие, сплетенные, если не объятиями, то сброшенной одеждой, запутавшимися ногами и руками, и все началось вновь, в этот раз затянувшись на несколько минут.
Наутро мы с Марией не обменялись ни словом о том, что произошло ночью. Не было ни улыбок, ни слез, ни понимающих взглядов, только молчание, становившееся все более многозначительным каждый раз, когда мы оказывались рядом.
И следующим вечером, когда я вернулся после долгого совещания во флигеле с Хемингуэем, Ибарлусией, Гестом и другими, Мария бодрствовала и дожидалась меня. На старой каминной полке и на полу у постелей горели пять свечей. Потом была очередная жаркая ночь, только без бури в темноте – во всяком случае, за стенами дома. Однако внутри они продолжали бушевать еженощно, разумеется, если я не выходил в море на „Пилар“ или – в последнее время – не следил далеко за полночь за Дельгадо.
Я не могу найти оправдания этим неделям нашей близости. Мария Маркес была проституткой, за которой гонялись несколько убийц, и меня связывала с ней исключительно обязанность защищать ее жизнь. Однако события, ежедневно происходившие в финке – все возраставшее отчуждение между Хемингуэем и его женой, тепло и уют, возникшие с приездом мальчиков, долгие летние дни и ночи в море, общее ощущение праздника и безвременья, охватившее всех обитателей усадьбы, – заставили меня расслабиться, с нетерпением ждать ужина в нашем с Марией домике, и еще более – ночей страстной, молчаливой любви.
Как-то ночью, через две недели после того, как все это началось, Мария вдруг расплакалась. Она лежала у меня на груди, и я почувствовал ее слезы, ощутил, как ее тело содрогается от рыданий, которых она не могла сдержать. Я поднял ее лицо и поцелуями собрал слезы, потом поцеловал ее в губы. Это были первые наши поцелуи. За ними последовали другие, и им, казалось, не будет конца.
Теперь я видел в ней не столько шлюху, сколько юную обманутую женщину из маленькой рыбачьей деревушки, которая бежала от жестоких мужчин, только чтобы столкнуться с еще большей жестокостью в Гаване. В своей жизни ей не приходилось выбирать – наверное, даже Леопольдина не спрашивала согласия Марии, когда сделала ей свое щедрое предложение. Вряд ли девушка сознавала, какими последствиями обернется ее „помощь“; но теперь она выбрала меня. А я выбрал обычную человеческую жизнь, которой не знал с детства – каждый вечер возвращаться домой к одной и той же женщине, если находился на суше; ужинать вместе с ней, а не в кухне усадьбы под враждебными взорами повара, потом ложиться в постель, зная и предвкушая, что произойдет дальше – и опять-таки с одной и той же женщиной. Я начал постигать ее желания, а она, в свою очередь, мои. Мне открылось нечто новое. Секс всегда был для меня лишь средством снять телесное напряжение, но сейчас… сейчас все было по-другому.
Однажды в предутренний час, когда Мария лежала рядом со мной, обхватив меня ногами и уткнувшись лбом в ямку на моей груди, она вдруг прошептала:
– Ты никому об этом не расскажешь, правда?
– Ни одной душе, – шепнул я в ответ. – Все это останется между нами и морем.
– Что? – переспросила девушка. – Не понимаю… Море?
Я растерянно моргнул, глядя в потолок. Это было расхожее кубинское присловье. Уж конечно, она слышала его в своей маленькой деревне. С другой стороны, ее деревня находилась в холмах, в нескольких милях от берега. Вероятно, тамошние мужчины изъяснялись иначе, чем рыбаки из приморских селений.
– Это наш секрет, – пояснил я. Кому я мог об этом рассказать? Неужели Мария опасается, что сеньор Хемингуэй станет относиться к ней хуже, узнав, что теперь она – „моя“ женщина? Чего теперь боится Дикарка?
– Спасибо, Хосе, – прошептала она, прикоснувшись длинными пальцами к моей груди. – Спасибо.
Лишь впоследствии я осознал, что она благодарит меня не только за согласие хранить нашу тайну.
Как правило, когда мы с Сантьяго наблюдали за Дельгадо – даже во время его встреч с лейтенантом Мальдонадо, – он не предпринимал особых усилий, чтобы избавиться от слежки.
Читать бесплатно другие книги:
