Колокол по Хэму Симмонс Дэн
Однако сегодня, 3 августа, Дельгадо пустил в ход все свое умение сбрасывать „хвост“. Тем не менее я был уверен, что он не заметил ни меня, ни мальчика.
Двигаясь в плотном потоке машин, Дельгадо приехал в Старую Гавану, припарковал свой мотоцикл в аллее Прогрессо, вошел в отель „Плаза“, покинул его через кухонную дверь, пересек Монсеррат и вошел в причудливое здание „Бакарди-Билдинг“, увенчанное огромным изваянием летучей мыши на башне. Я ссадил Сантьяго на углу и объехал вокруг квартала.
Когда я вновь оказался на Монсеррат, мальчик неистово замахал мне рукой с тротуара.
– Он вышел через задний ход, сеньор Лукас. Он сел в автобус номер три, идущий вверх по О'Рили. – Сантьяго запрыгнул на мопед позади меня, я пришпорил двигатель и помчался по узкой улице О'Рили.
Сантьяго ни на секунду не выпускал автобус из виду.
Дельгадо все еще находился внутри и, несомненно, выглядывал через заднее окно переполненного салона, пытаясь определить, не следят ли за ним. Скрываясь в потоке транспорта, я обогнал автобус и еще несколько машин, шедших впереди, после чего убавил скорость, а Сантьяго тем временем наблюдал, оглядываясь поверх плеча. Дельгадо вышел на площади Кафедрального собора, Сантьяго спрыгнул с мопеда и увязался за ним, а я продолжал ехать по Сан-Игнацио, минуя храм.
Развернувшись, я догнал мальчика, который мчался по тротуару. Забравшись в седло, он целую минуту не мог отдышаться и, не в силах говорить, указал на такси, ехавшее по улице Агиар. Следуя за такси, я развернулся на Ла Хабана Виеха, миновал „Флоридиту“, и мы остановились на Парк-Сентрал, всего в половине квартала от того места, где Дельгадо оставил свой мотоцикл. Мы продолжали скрываться за машинами, а Дельгадо перешел улицу и оказался в районе Парк-Сентрал.
Я затормозил у тротуара под древними каменными стенами, некогда окружавшими Старую Гавану, и мы опустили подножку мопеда.
– Он сдвоил след по Парк-Сентрал на тот случай, если за ним тянется „хвост“, – объяснил я мальчику. – Срежь угол парка и постарайся не потерять его из виду. Если он выйдет с южной или западной стороны, иди к углу Гран-Театро и следи за ним. Я поднимусь к отелю „Плаза“ и буду наблюдать за обоими перекрестками. Если он появится, взмахни своим платком на уровне пояса.
Парк-Сентрал – не просто парк, а центр столицы, которую кубинцы, получившие независимость после испанско-американской войны, собирались превратить в город, не уступающий величием Парижу или Вене. Вокруг зеленых пальмовых рощ и над ними выросли затейливо украшенные частные и общественные здания в стиле рококо и нео-барокко – гордость Гаваны. Я увидел, как Дельгадо скрылся в толпе, обступившей белую мраморную статую Хосе Марти в центре тенистой площади, и понял, что он заметит всякого, кто вздумает идти за ним по парку. Дельгадо был настоящий мастер. Если мои предположения относительно того, где он намерен покинуть парк, окажутся ошибкой, мы его упустим.
Я скрывался в густой толпе, текущей по тротуару у северного окончания Парк-Сентрал, прохаживаясь от отеля „Плаза“ на севере до внушительного здания отеля „Инглатерра“ на западе и обратно, вглядываясь в лица пешеходов. Миновало несколько минут, и я уже был почти уверен, что Дельгадо вновь сдвоил след, вышел у „Бакарди-Билдинг“ и исчез, когда на тротуаре напротив Гран-Театро появился Сантьяго. Он размахивал своим красным платком.
Я бегом спустился по улице. Мальчик указывал на юг в сторону точной копии вашингтонского Капитолия.
– Он вошел в Капитолио Насиональ, сеньор Лукас.
– Молодец, Сантьяго, – сказал я, хлопнув по его тощему плечу. – Оставайся здесь.
Я вошел в Капитолий, прошагал гулкими коридорами, миновав ромб в полу вестибюля, который считался географическим центром Гаваны. Центральный коридор был пуст, однако в одном из боковых послышался стук захлопнувшейся двери. Я двинулся туда, мягко ступая туфлями, в которых плавал на яхте, и стараясь, чтобы их подошвы не скрипели на полированном полу. Помедлив у стеклянной двери с морозным узором, я приоткрыл ее, заглянул в щелку и увидел, как в двадцати шагах от меня в тускло освещенном проходе мелькает парусиновый костюм Дельгадо. Внезапно он развернулся, но я успел притворить дверь.
До сих пор я думал, что он остановится в конце коридора, проверяя, не следят ли за ним, но теперь, кажется, догадывался, куда он направляется.
Я поспешно вернулся в вестибюль, взбежал по мраморным ступеням на второй этаж и быстрым шагом направился в восточное крыло здания, по пути дергая ручки дверей, пока не нашел незапертую, и очутился на балконе Национального музея естественных наук. Он являл собой жалкую пародию на музей, большинство его витрин пустовали, в оставшихся были выставлены плохо набитые чучела животных с пыльными стеклянными глазами, однако именно здесь Дельгадо было удобнее всего следить за тем, что происходит за его спиной, разглядывая отражения в стеклах. Я перемещался по балкону, пока не увидел его белые туфли в южной части главного выставочного зала, и быстро отступил назад, затаив дыхание.
Через десять минут, показавшихся мне вечностью, Дельгадо развернулся и подошел к запертой южной двери музея.
Чтобы стереть грязь и пыль с окна, мне пришлось действовать кулаком, но наконец я расчистил достаточно большой круг и увидел, как Дельгадо пересекает широкий бульвар к югу от Капитолия и входит в массивное здание табачной фабрики „Партагас“. Вряд ли это был его очередной маневр. Я был уверен, что он стремился именно туда.
Я покинул музей через восточный выход и пересек бульвар на углу. Дельгадо вошел в фабрику через главную дверь, а я прошагал полквартала к югу и затем свернул в переулок, ведущий к погрузочным платформам. Оказавшись в огромном складском помещении здания, я понял, как трудно будет отыскать Дельгадо. Однако я знал, что большинство табачных фабрик держат маленькие бары позади цехов, в которых скручивают и упаковывают сигары. Если Дельгадо назначил здесь встречу, лучшего места нельзя было и придумать.
Шагая с самоуверенным видом, как будто я явился на фабрику по делам и знаю дорогу, я вошел через ворота склада в главный цех. Более сотни рабочих сидели здесь на скамьях, своих „galeras“; они разрезали закругленными ножами табачные листы и скручивали их. На возвышении у дальней стены цеха сидел человек, читавший вслух отрывки из дешевого романа; я знал, что обычай развлекать чтением рабочих сигарных фабрик восходит к прошлому столетию, когда Хосе Марти заставлял их выслушивать за работой патриотическую пропаганду. Теперь ее место заняли газеты по утрам и приключенческие либо любовные повести во второй половине дня.
Я двинулся между рядами „galeras“. Большинство крутильщиков были слишком заняты, чтобы оторваться от дела; другие вопросительно смотрели на меня. Я кивал им с одобрительным видом и шел дальше. Некоторые из них обрабатывали „tripa“, малый лист, определяющий форму сигары. Другие, покончив с „tripa“, скатывали „hoja de fortaleza“, „лист силы“, придающий ей аромат, третьи нарезали и сворачивали „hoja de combustion“, который обеспечивает равномерное горение. В последнюю очередь сигару смазывали рисовым клеем и накладывали большой верхний лист „сора“, придающий сигаре товарный вид. Половина крутильщиков были мужчинами, и большинство – как мужчины, так и женщины – курили за работой сигары. Чтобы пересечь обширный цех, мне потребовалось две минуты, и за это время старик, сидевший у выхода, успел нарезать все листы и свернуть сигару.
Я прошел через боковую комнату, где „depalillos“ вынимали из тонких листьев жилки и передавали листья „rezgagdos“, которые раскладывали их по сортам. В дальней двери сортировочного цеха я мельком увидел „revizadores“, которые протягивали сигары через отверстия в деревянной доске, проверяя соответствие их размера стандарту. Рассказывая мне об этом контроле качества, существующем на каждой сигарной фабрике Кубы, Пэтчи Ибарлусия не мог удержаться от непристойных шуток.
В темном коридоре за комнатой „revizadores“ я увидел деревянную дверь с матовым стеклом, ведущую в маленький бар, в котором подавали сигары, ром и кофе. На двери висела табличка „перерыв“. Выждав секунду, я чуть приоткрыл ее.
Дельгадо сидел в третьей от двери кабинке спиной к входу.
Мужчина, сидевший напротив, поднял лицо, как только дверь шевельнулась, но я закрыл ее, прежде чем он успел отчетливо меня рассмотреть. Мне же хватило одного взгляда на него.
Я торопливо прошел по коридору и скрылся в мужском туалете; в тот же миг дверь бара распахнулась и послышался звук шагов. В туалете было замазанное мелом окно, ведущее в переулок. Я поднял окно, выбрался наружу, завис в двух метрах над грязным кирпичным тротуаром и спрыгнул. Поднявшись на ноги, я быстро скрылся за поворотом переулка, прежде чем кто-нибудь выглянул из открытого окна.
Всю эту ночь мы с Марией занимались любовью, и наша страсть улеглась, только когда на рассвете в дверь „Первого сорта“ негромко постучали. Это был Сантьяго, которому я велел явиться с докладом как можно раньше, и он, следуя моим распоряжениям, один раз ударил в дверь и отправился во дворик фермы дожидаться моих инструкций. Не знаю, отчего мы с Марией были так возбуждены и что поддерживало наши силы всю эту долгую ночь. Может быть, она почувствовала произошедшие во мне перемены и поняла, что наш маленький выдуманный мир начинает рушиться и реальность вот-вот сметет его, будто ураган.
Накануне вечером Хемингуэй объявил, что мы ранним утром выйдем в море на „Пилар“. Состояние ног Дона Саксона ухудшилось до такой степени, что в этом походе он не мог исполнять обязанности радиста, поскольку никто не смог бы терпеть его соседство на яхте, пока он не вылечится. Отныне управляться с электроникой предстояло мне. Военно-морская разведка прислала Хемингуэю зашифрованный приказ следовать вдоль кубинского побережья до пещер, в которых, по некоторым предположениям, была устроена база снабжения германских подлодок. Хемингуэй взял в плавание Фуэнтеса, Геста, Ибарлусию, Синдбада-морехода, Роберто Герреру, меня и двух сыновей – Грегори и Патрика. Он сказал, что мы проведем в море около недели, выслеживая „Южный крест“, направлявшийся в тот же район, но я решил, что Хемингуэй не воспринимает этот поход уж очень серьезно, если берет с собой мальчиков.
– Я должен остаться здесь, – сказал я. – Кто будет присматривать за „Хитрым делом“? – После открытия, сделанного мной на сигарной фабрике, я не хотел покидать сушу.
Хемингуэй ощерился и взмахом руки отмел мои возражения.
– Несколько дней „Хитрое дело“ само позаботится о себе, – ответил он. – Ты отправляешься с нами, Лукас. Это приказ.
Выйдя утром из „Первого сорта“, я отыскал Сантьяго, который терпеливо дожидался меня, сидя на невысоком каменном желобе в середине двора. Мы вместе зашагали по дорожке, ведущей мимо финки.
– Сантьяго, я на несколько дней ухожу в море с сеньором Хемингуэем.
– Да, сеньор Лукас. Я уже слышал.
Я не стал спрашивать, откуда он это узнал. Агент 22 стремительно превращался в нашего лучшего оперативника.
– Сантьяго, я не хочу, чтобы в наше отсутствие ты продолжал наблюдать за лейтенантом Мальдонадо. И за человеком, которого мы выслеживали вчера. И вообще за кем бы то ни было.
На лице мальчика отразилась растерянность.
– Но, сеньор Лукас, разве я плохо выполняю ваши задания?
– Ты отлично выполняешь свою работу, – сказал я, положив руку ему на плечо. – Работу настоящего мужчины. Но, пока мы с сеньором Хемингуэем находимся в море, наблюдать за Бешеным жеребцом… и другими людьми, которых мы выслеживали, бессмысленно.
– Разве вы не хотите выяснить, с кем встречается лейтенант? – озадаченно спросил Сантьяго. – Я думал, нам очень важно знать об этом.
– Это действительно важно, – ответил я. – Но сейчас мы знаем вполне достаточно, и нет никаких причин продолжать наблюдение, до того как я вернусь.
Мальчик вновь просиял.
– Когда вы вернетесь, мы сыграем в бейсбол со „Звездами Джиджи“. Пусть сеньор Хемингуэй играет в команде своих сыновей, а вы – за противника.
– Может быть, – сказал я. – Да, пожалуй, это хорошая мысль. Честно. – Я говорил правду. Я любил бейсбол и терпеть не мог скучать, сидя на траве, пока другие играют. Одним из немногих предметов, которые я повсюду возил в своем рюкзаке, была бейсбольная перчатка, подарок дяди на день рождения, когда мне исполнилось восемь лет. Я надевал ее, играя в колледже, в школе юриспруденции и уже будучи штатным агентом ФБР во время импровизированных матчей на лужайке Белого дома. Я был бы не прочь выбить Хемингуэя с поля.
Мальчик улыбался и кивал:
– Но что мне делать, пока вы будете в плавании, сеньор Лукас?
Я дал ему три доллара.
– Купи себе мороженого на улице Обиспо. Купи еды для своей семьи.
– У меня нет семьи, сеньор Лукас. – Сантьяго, продолжая улыбаться, с сомнением посмотрел на купюры в своей руке и протянул их обратно.
Я сложил пальцы мальчика, и деньги оказались у него в кулаке.
– Купи миндальных пирожных. Пообедай в кафе, где тебя знают. Агент обязан поддерживать свои силы. Нас ждут тяжелые испытания.
В глазах мальчика зажегся радостный огонек.
– Si, сеньор Лукас. Вы очень щедры.
Я покачал головой.
– Это ваше жалованье, Агент 22. А теперь беги. И, пожалуйста, верни мопед таинственному незнакомцу. Мы достанем для тебя новый – на законных основаниях. Увидимся через неделю или даже раньше.
Мальчик в клубах пыли помчался по дорожке мимо финки.
Мягко урча двигателем, „Пилар“ вышла из порта Кохимара.
Был безоблачный день, „brizas“ – так местные жители называли северо-восточный муссон – принес прохладу, но был слишком слаб, чтобы поднять волну в водах Гольфстрима. Хемингуэй пребывал в радужном настроении и показывал сыновьям береговые ориентиры – Ла Терреза, огромный старый дом, в котором находился их любимый прибрежный ресторан, высокое дерево позади Ла Терреза, под которым писатель частенько сиживал, выпивая и болтая с местными рыбаками, а потом он предложил мальчикам попытаться отличить рыболовов от „guarijos“, кубинских крестьян, на расстоянии трехсот ярдов и более.
– Мы не можем разглядеть их лица на этой дистанции, папа, – возразил Грегори.
Хемингуэй рассмеялся и положил руку на плечо младшему сыну.
– Тебе нет нужды видеть их лица, Джиджи. Понимаешь, „guarijo“ очень нервничает, когда едет к морю или в город. Он надевает выходную рубашку со складками, обтягивающие брюки, широкополую шляпу и башмаки для верховой езды.
– Ну да, конечно! – воскликнул Патрик, забравшийся на ходовой мостик с сильным биноклем. – Ты уже рассказывал об этом, папа. И еще они всегда берут с собой мачете. Их можно разглядеть даже без оптики.
Грегори кивнул, уютно устроившись в отцовских объятиях.
– Да, теперь я вижу, папа. Крестьянина легко отличить по костюму. А как насчет рыбаков?
Хемингуэй вновь рассмеялся и указал на Фуэнтеса, который стоял в непринужденной позе на узком карнизе рубки по правому борту яхты.
– Рыбаки – веселые и самоуверенные парни, Джиджи, – ответил он. – Носят все, что им заблагорассудится – старую одежду, лохмотья, тряпки. И если ты посмотришь в бинокль Мышонка, то сможешь отличить их от „guarijos“ по загорелым, мозолистым, покрытым шрамами рукам.
– Но крестьяне тоже загорелые, – сказал младший.
– Ты прав, Джиджи, но волосы на их руках темные. Однако даже на расстоянии ты можешь заметить, что волосы на руках рыбаков выгорели – они выбелены солнцем и солью.
– Да, папа, – отозвался мальчик, хотя к этому времени яхта отошла от берега так далеко, что фигурки рыбаков были едва видны, а тем более – их обнаженные руки.
В тот день мы шли юго-восточным курсом вдоль северного побережья Кубы. Мы рассчитывали заночевать на новой маленькой базе кубинского военно-морского флота на крохотном острове Кейо Конфитес, а утром отправиться к востоку на поиски пещер и „Южного креста“. Воды Гольфстрима переливались синевой и пурпуром, в небе не появлялось ни облачка, с востока продолжал задувать мягкий „brizas“, и море было усеяно бесчисленными рыбачьими лодками и прогулочными яхтами, большинство которых шли под парусом из-за нехватки горючего в военное время. Это был прекрасный день для плавания, но идиллия закончилась, едва стало известно, что „старший офицер“ Уинстон Гест забыл погрузить на борт три упаковки пива, объявленные Хемингуэем минимальным количеством для шести-, семидневного похода. Я сидел внизу, делая заметки и размышляя о последствиях, которыми грозило свидание Дельгадо на сигарной фабрике, когда с палубы донеслись крики и ругань на испанском, английском и французском языках. Я взбежал по трапу, решив, что на поверхность поднялась немецкая подлодка – чего они почти никогда не делали в дневное время, – и нас вот-вот возьмут в плен или потопят.
Все, даже мальчики, громко проклинали Геста за забывчивость. Миллионер неподвижно стоял у штурвала, его щеки постепенно багровели, но глаза были опущены, а выражение лица становилось все более виноватым.
– Ладно, не бери в голову, Волфер, – сказал Хемингуэй, прерывая поток ругани. – Надеюсь, мы получим пиво на Кейо Конфитесе вместе с остальными припасами.
– А если нет, – с угрозой произнес Синдбад, – мы поднимем мятеж и вернемся на Кубу.
– Или поплывем до Майами, – подал голос Пэтчи Ибарлусия.
– Может быть, пиво найдется в секретных пещерах немцев, – сказал Патрик. – Ледяное баварское пиво, спрятанное в глубине пещеры среди штабелей бочек с горючим.
– Баварское пиво, квашеная капуста и сосиски, – простонал Грегори. – Но мы будем вынуждены прорываться сквозь охранные посты с рычащими немецкими овчарками.
– Я подожгу сеньора Геста и напущу на него собак, – посулил Синдбад.
– А мы прорвемся внутрь, пока они будут терзать Волфера, – добавил Патрик с ходового мостика. – Оставим весь подводный флот Германии без выпивки и жратвы. Боевой дух нацистов упадет, и они покинут Карибы. Нас наградят серебряным крестом.
– И золотыми открывалками для бутылок, – добавил Ибарлусия.
Фуэнтес, следивший за происходящим сузившимися глазами, со страдальческим выражением на лице заявил:
– От этих разговоров о пиве у меня разыгралась жажда.
Хемингуэй поднялся по трапу на ходовой мостик и встал к штурвалу. Гест, до сих пор управлявший яхтой из рубки, вздохнул и уселся на скамью.
– Смелее, парни! – крикнул Хемингуэй. – С господней помощью наши испытания скоро подойдут к концу!
Я покачал головой и спустился вниз, продолжая размышлять о лжи и коварстве, грозивших захлестнуть „Хитрое дело“.
Глава 19
Помещением для раздумий мне служила „радиорубка“ – бывший носовой гальюн „Пилар“, напичканный электроникой на сумму 35 тысяч долларов. Здесь едва хватало места, чтобы сидеть на крохотном табурете между панелями коротковолновых приемников и флотских передатчиков. Две книги, копии тех, что я видел на „Южном кресте“, лежали в непромокаемой сумке рядом с главной радиостанцией – там, где раньше висел рулон туалетной бумаги. Делая записи, я был вынужден класть блокнот на колено. При закрытой двери в рубке было очень жарко и тесно, но, по крайней мере, я мог уединиться. Теперь, когда на „Пилар“ плыли девять мужчин, здесь было не сыскать отдельного места для сна и отправления тех потребностей, для которых прежде предназначался гальюн. Как гласила наша самая расхожая шутка – особенно ее любили повторять мальчики, – первой жертвой военных действий в наших рядах станет тот, кто упадет за борт, опорожняя кишечник в море.
Надев наушники, я почти не слышал голосов и шума, доносящихся сверху. Я пытался выбросить из головы мысли о нашем нелепом „походе“ и сосредоточиться на важных вещах.
Человека, сидевшего напротив Дельгадо в баре сигарной фабрики, я рассматривал от силы две секунды, после чего закрыл дверь, но узнал его без малейшего труда. Я видел его фотографию два года назад, когда работал в Мехико, и совсем недавно заметил его имя и кличку в досье Теодора Шлегеля, которое мне показал Дельгадо. Это был тот самый человек: темные волосы, зачесанные назад по южноамериканской моде, доходящие на висках до ушей, те же печальные щенячьи глаза, правая бровь гуще левой (но именно левая бровь удивленно приподнялась, когда я приоткрыл дверь), полные чувственные губы с тонкой аккуратной полоской усов. На нем был светлый дорогой костюм и бордовый безупречно повязанный галстук со скромным узором из бриллиантов и золотым шитьем.
Это был гауптштурмфюрер СС Иоганн Зигфрид Бекер, к нынешнему времени – капитан Бекер, если в апрельскую аналитическую сводку ОРС не закралась ошибка. В апреле стало известно, что в начале мая Бекера отзывают из Рио в Берлин для нового назначения, вероятно, с повышением.
Бекеру исполнилось двадцать девять, он был почти моим ровесником. Он родился в Лейпциге 21 октября 1912 года и, закончив там колледж, сразу вступил в нацистскую партию.
В 1931 году его назначили в СС. Невероятное событие – девятнадцатилетний юнец в рядах наводящей ужас организации чернорубашечников, „батальона охраны“, личных телохранителей Гитлера с 20-х годов, превратившейся в самую страшную из нацистских структур, которую отождествляли с Гестапо, концлагерями и ее собственной развед-службой, СД. – однако Иоганн Зигфрид Бекер был незаурядным молодым человеком. В партийных документах отмечались его талант организатора и неутомимость в работе. 20 апреля 1937 года Бекер получил звание второго лейтенанта и немедленно отправился в Буэнос-Айрес; он прибыл туда 9 мая на борту „Монте Паскуаль“ и работал под прикрытием должности представителя берлинской экспортной фирмы „Коммерсио Алеман“ вплоть до минувшего месяца, когда его вызвали в Берлин для очередного повышения и получения новых распоряжений.
Сотрудники ФБР и ОРС в Южной и Центральной Америке считали Бекера самым искусным немецким агентом в Западном полушарии. В 1940 году аргентинской полиции почти удалось разоблачить Бекера, однако эсэсовец переехал в Бразилию и предложил свои услуги абверовской организации, возглавляемой Альбрехтом Густавом Энгельсом, шефом Теодора Шлегеля – тем самым Альфредо, который подписывал расшифрованные нами передачи. В сообщениях, адресованных Берлину и перехваченных BMP в 1941 году, Энгельс называл Бекера „единственным по-настоящему профессиональным агентом“ как в его собственной разведывательной сети, так и во всей Южной Америке, и признавался, что только „ум и энергия“ эсэсовского офицера поддерживают на плаву разветвленную шпионскую организацию в Рио-де-Жанейро. Когда я работал в Колумбии и Мексике, меня более всего изумлял тот факт, что Бекер служил в СД. разведывательном отделе СС, а Энгельс возглавлял операции Абвера.
Сотрудники СД и Абвера ненавидели и презирали друг друга в той же мере, что и их руководители, Рейнхард Гейдрих и адмирал Канарис. Каждый из них мечтал, чтобы его организация была единственной разведывательной службой Третьего Рейха. Их соперничество было сродни противостоянию БКРГ и MI5, сродни крайней антипатии ФБР по отношению к ОСС Донована, с той лишь разницей, что в Германии борьба велась при помощи автоматного огня и удара ножом в спину – в буквальном смысле этого слова.
И вот теперь Иоганн Зигфрид Бекер, офицер СС и агент СД. получил из рук фюрера новый чин и, вероятно, куда более широкие обязанности и полномочия, в сущности, беспрецедентные, поскольку они „объединяли“ усилия Абвера и СД в Южной Америке под единоличным руководством Бекера. И этот человек встречался на гаванской сигарной фабрике с моим связным и единственной ниточкой, ведущей от меня к Бюро, специальным агентом Дельгадо.
Об этом следовало хорошенько поразмыслить.
После сорокапятиминутного размышления я пришел к выводу, что существуют лишь четыре возможности.
Первая состояла в том, что Дельгадо – двойной агент и встречался с Бекером, намереваясь предать меня, Хемингуэя, ФБР или Соединенные Штаты.
Во-вторых, Дельгадо мог участвовать в куда более серьезной операции, нежели обеспечение моих каникул с „Хитрым делом“, – операции, включавшей в себя превращение гауптштурмфюрера Иоганна Зигфрида Бекера в двойного агента, работающего против Третьего Рейха.
В-третьих, Дельгадо мог действовать под чужой личиной в роли оперативника либо платного осведомителя Бекера, либо предлагать свои услуги в качестве двойного агента с целью передачи дезинформации в Германию.
В-четвертых, еще какой-либо вариант, который я не сумел выявить.
Самым привлекательным выглядел третий; я застал Дельгадо в ситуации, в которой зачастую оказываемся мы, агенты ОРС (я и сам много раз проделывал нечто подобное, работая в условиях глубокой конспирации), и все же чувствовал себя неуютно.
Я понял, что более всего меня беспокоят странное стечение обстоятельств и редкостное согласие между Абвером и СД. Обстоятельства казались странными не только из-за почти абсурдной концентрации агентов разведки на Кубе и вокруг любительской затеи Хемингуэя, но также и из-за того, что Шлегель и Бекер начали свою кубинскую операцию – в чем бы она ни заключалась – несколько месяцев спустя после того, как ФБР и бразильская полиция практически ликвидировали их шпионские сети. Возможно, что ни тот ни другой не знали об арестах и потоках дезинформации, поступавшей теперь из Рио, но вероятность такого развития событий казалась пренебрежимо малой. С другой стороны, Шлегель покинул Бразилию до того, как ему стал угрожать арест, а ОРС стало известно, что Бекер столкнулся с трудностями при возвращении в Берлин нынешней весной, поскольку итальянская авиакомпания отложила трансатлантические полеты после трагедии Пирл-Харбора.
Еще сильнее меня тревожило сотрудничество СД и Абвера. За последние шесть лет я прочел об их взаимоотношениях больше любого другого агента ОРС. Вероятно, я изучил этот вопрос лучше, чем кто-либо в Западном полушарии, если не считать специалистов из ОСС Донована. Вот где пригодились мои познания в немецком, полученные в юридической школе.
На первый взгляд, разграничение полномочий СД и Абвера выглядело вполне логичным: люди Гейдриха занимались политическим шпионажем по всему миру, а армейская разведка Канариса вела обширную деятельность по сбору военной информации. Данное положение установилось в конце 1936 года, когда вражда между гиммлеровским СС и традиционным разведывательным корпусом Абвера достигла такого накала, что Гитлер был вынужден лично призвать их к примирению. Это „примирение“ оказалось лишь еще одним громадным шагом СС и его разведывательного крыла, СД. на неуклонном пути к могуществу.
Генрих Гиммлер вступил на этот путь в последний день июня 1934 года, в „ночь длинных ножей“, когда СС по прямому приказу фюрера ликвидировало Эрнста Рема и сотни прочих главарей коричневорубашечников СА, которые послужили Гитлеру ударной силой, когда он рвался к власти. Той кровавой ночью Гиммлер превратил СС из второстепенной организации в единственную ударную силу Третьего Рейха, уничтожив не только гомосексуалистов, руководивших СА, но также и их двухмиллионную уличную армию. Менее трех недель спустя после бойни Гиммлер назначил молодого Рейнхарда Гейдриха новым главой разведывательного крыла партии, СД.
Начиная с 1934 года главным соперником Гейдриха была не служба внешней разведки, но священное детище Канариса, Абвер. После „примирения“ в 1936 году обе организации согласились подчиняться „десяти заповедям“ немецкой разведки и поделили между собой области ответственности. На практике Гейдрих и его шеф Гиммлер делали все возможное, чтобы подорвать авторитет Канариса и опорочить его в глазах фюрера. Их конечной целью было уничтожение Абвера, который существовал уже сто лет, и подчинение всех полицейских, шпионских и контрразведывательных сил службе безопасности нацистской партии.
Генрих Гиммлер возглавлял как СС, так и СД. Рейнхард Гейдрих вплоть до его убийства в июне руководил Управлением безопасности Рейха, РСХА, состоявшей из следующих основных департаментов: РСХА I – отдел кадров, РСХА II – администрация, РСХА 111 – внутренняя разведка, РСХА IV – Гестапо, РСХА V – следственная группа, РСХААМТ VI – зарубежная разведка.
В 1941 году директором АМТ был назначен юный красавец, бригадир СС Вальтер Шелленберг. Тридцати двух лет от роду, Шелленберг выглядел намного более культурным и здравомыслящим человеком, нежели его погибший босс, Гейдрих, завсегдатай публичных домов, хладнокровный влиятельный интриган, получивший прозвище „пражский мясник“ в ходе недолгого пребывания на посту наместника Богемии и Моравии, однако, по нашим сведениям, Шелленберг ничуть не уступал Гейдриху в решимости укротить и уничтожить Абвер.
В шпионских кругах Шелленберг прославился дерзким похищением двух британских агентов в Голландии в 1936 году.
Действуя под именем майора Шеммеля, он выразил желание примкнуть к заговору немецких генералов, планировавших убить Гитлера и заключить мир с Англией. Британская разведка проглотила наживку и направила в Голландию двух оперативников, которые должны были утром 9 ноября 1939 года встретиться с Шелленбергом в городе Венло. По сигналу Шелленберга его люди на большой скорости прорвались в автомобиле через пограничную заставу, после чего он сковал изумленных агентов наручниками и увез в Германию для допроса, отстреливаясь из пистолета от британской группы поддержки.
Этот случай ничуть не повредил репутации Шелленберга в глазах Гейдриха и Гитлера.
В 1940 году Шелленбергу почти удалось еще одно похищение – на сей раз герцога Виндзорского, бывшего английского короля Эдуарда VIII. Его восхваления в адрес Гитлера убедили нацистов в том, что слабоумный аристократ может оказаться полезен для пропаганды Третьего Рейха. Шелленберг задумал сложный план похищения герцога и герцогини в Испании, через которую бывший король и его супруга следовали к месту своей ссылки на Багамских островах. Однако тщательно продуманный замысел – БКРГ и ОРС узнали о нем значительно позже – дал осечку. Шелленберг не сумел выкрасть герцога, который в последний момент изменил свои планы и не появился в Испании.
Тем не менее неудача не замедлила продвижение Шелленберга к вершинам власти; Гейдрих приблизил его к себе и в июне минувшего 1941 года назначил руководителем РСХА АМТ VI.
Я с любопытством следил за деятельностью Шелленберга и АМТ VI. В то время как люди Абвера в Мексике и Южной Америке совершали одну за другой грубые ошибки, которые привели к аресту большинства его агентуры, оперативники СД действовали намного успешнее. Судя по всему, Шелленберг никому не доверял и превыше всего ценил личную отвагу.
Штаб-квартира АМТ располагалась отдельно от прочих административных зданий СД – в северо-западном районе центра Берлина по адресу Беркаерштрассе, 32, на углу Гогенцоллерндамм. Британские агенты, побывавшие в кабинете Шелленберга, рассказывали, что в его столе спрятаны два пулемета, из которых он мог расстрелять любого, кто попытался бы его убить.
Таков был человек, вызвавший Иоганна Зигфрида Бекера в Берлин, чтобы поручить ему особую операцию в Южной Америке либо в Карибском бассейне. Предполагалось, что эта операция одобрена – а возможно, и разработана – шефом Бекера Гейдрихом или даже самим главой СС Генрихом Гиммлером.
Зачем они привлекли к этой операции Абвер? Какое отношение к ней имеют „Южный крест“ и смехотворный план Хемингуэя? И каким образом здесь замешан Дельгадо?
Сквозь треск разрядов послышался шум, и я распахнул глаза. Я быстро натянул наушники поплотнее и потянулся к записной книжке и непромокаемой сумке.
Кто-то вышел в эфир на частоте „Южного креста“, используя шифр из блокнота убитого радиста.
Ни днем, ни вечером я не сумел выкроить время, чтобы наедине поговорить с Хемингуэем о радиопередачах. А рассказывать ему о них в присутствии посторонних мне не хотелось.
В сумерках мы бросили якорь у Кейо Конфитес. Этот клочок земли был слишком мал, чтобы назвать его островом или даже островком. Малыш Грегори сказал, что он похож на каток в Рокфеллеровском центре – не более тридцати ярдов в диаметре, плоский и пустой, если не считать барака в середине.
Кубинский военный флот выстроил этот барак и разместил в нем пост связи и базу снабжения для затеи Хемингуэя под названием „Френдлесс“ и нескольких других морских операций, но единственным признаком, выдававшим его военное назначение, была высокая радиоантенна над крышей и огромный флагшток по соседству. Пока яхта приближалась к острову, на нем развевался кубинский флаг, а, едва мы приготовились бросить якорь, из барака плотно сомкнутой группой вышли три кубинца в морской форме. Один из них встал у флагштока по стойке „смирно“, а офицер, посмотрев на часы, подал сигнал третьему, и тот извлек из ржавого горна каскад хриплых нот.
– Гляди, папа, – сказал Грегори, – только офицер носит мундир, да и тот старый и обтрепанный. На остальных всего лишь шорты-хаки.
– Ш-шш, Джиджи, – отозвался Хемингуэй. – Они надели то, что у них есть. Какая разница, что они носят?
Грегори пристыженно умолк, и тут же Патрик театральным шепотом осведомился:
– Что это за рыжая веревка на плече офицера, папа?
– Кажется, это галун, – ответил Хемингуэй.
Три кубинца опустили флаг, надоедливая труба утихла.
Один из солдат понес флаг в помещение, а офицер и его второй подчиненный в шортах смотрели, как мы бросаем якорь.
Еще до того как он зацепился за дно, Ибарлусия, Геррера и Гест спустили „Крошку Кида“ на воду и погребли к берегу.
Десять минут спустя они отправились в обратный путь, и один взгляд на их лица подсказал нам, что на базе для нас не нашлось ни бутылки пива. Из шлюпки доносилось странное завывание, но мне было трудно поверить, что трое мужчин способны издавать такие звуки.
– У них есть пиво? – крикнул Хемингуэй с кормы.
– Нет! – Голоса мужчин смешивались с надсадным визгом. Казалось, они с чем-то борются.
– Приказы для нас?
– Нет, – ответил Роберто Геррера с носа шлюпки. Гест и Ибарлусия пытались удержать некий предмет, издававший стоны, будто ребенок, которого душат, но Геррера заслонял его.
– Они видели „Южный крест“? – допытывался писатель.
– Ага, – откликнулся Геррера. Шлюпка приблизилась к яхте на расстояние менее шести метров, и визг стал оглушающим.
– Что-нибудь из продовольствия? – осведомился Фуэнтес.
– Только бобы, – крикнул в ответ Ибарлусия. – Двадцать три банки бобов. И еще это. – Они с Уинстоном Гестом подняли в воздух визжащую свинью.
Патрик и Грегори рассмеялись, хлопая себя по голым ногам. На лице Хемингуэя отразилось отвращение.
– Зачем вы тащите ее на борт на ночь глядя? Хотите, чтобы проклятая тварь спала вместе с нами?
Ибарлусия обратил к нам сияющую улыбку. В сумерках его зубы казались белоснежными.
– Если мы оставим свинью на берегу, солдаты на завтрак полакомятся беконом, а на обед – бутербродами с ветчиной, и вряд ли они с нами поделятся.
Хемингуэй вздохнул.
– Оставьте животину в шлюпке. А ты… – прорычал он, указывая на Синдбада, который заливался грубым хохотом, стоя рядом с ним, – ты утром вычистишь „Крошку Кида“.
Когда по соседству визжит свинья, а на яхте, занимая каждый сантиметр горизонтальной поверхности, храпят, постанывают и пускают газы девять мужчин, уснуть не так-то легко.
Около трех утра я поднялся по трапу на ходовой мостик;
Уинстон Гест стоял на вахте, выпрямившись и облокотившись о поручень. Я так и не понял, чего мы, собственно, ждем.
Может быть, Хемингуэй опасается, что у рифа всплывет немецкая подлодка и расстреляет кубинский барак?
– Прекрасная ночь, – прошептал Гест. Я встал у поручня напротив. Ночь действительно была славная: на берег с шелестом набегали волны, их фосфоресцирующие завитки почти сливались с сиянием Млечного Пути, протянувшегося в черном куполе над нашими головами. В небе не было ни облачка.
– Не спится? – спросил миллионер. Мы находились всего в двух метрах над головами людей, лежавших на матрацах вокруг рубки, но плеск волн о корпус яхты, ветер и шум прибоя заглушали наш шепот.
Я покачал головой.
– Тревожитесь из-за завтрашнего дня? – допытывался Гест. – Думаете, в пещерах притаились подлодки?
– Нет, – тихо ответил я.
Гест кивнул. Даже в тусклом свете звезд я видел его обожженные солнцем щеки, и нос, и легкую улыбку.
– Я тоже не боюсь, – сказал он. – Наоборот, хотел бы, чтобы они там оказались, и мы поймали хотя бы одну.
Тем, как Гест произнес эти слова, он напомнил мне ребенка, который хочет звездочку с неба. Если Гест действительно агент – Британии или другой страны, – то он чертовски хороший актер. Однако, как я уже упоминал, все люди нашей профессии обладают этим даром.
– Вы заметили, что Эрнест читает при свете фонаря, пока остальные спят? – спросил Гест.
Я кивнул.
– Знаете, что он читает?
– Нет. – Я от всей души надеялся, что речь идет не о какой-нибудь чепухе вроде „новых распоряжений“.
– Одну из рукописей Марты, – сообщил Гест, понизив голос до такой степени, что из-за шума прибоя я едва разобрал его слова. – Книгу, над которой она сейчас работает;
Марта прислала ее из своего дурацкого путешествия. „Пурпурная орхидея“, или что-то в этом роде. Она хочет, чтобы Эрнест прочел ее и выразил свое мнение. Именно этим он сейчас занимается… отстояв за штурвалом четырнадцать часов.
Я кивнул и посмотрел на кубинский барак, сверкавший в свете звезд. После наступления темноты там некоторое время горела лампа, но маленький гарнизон лег спать довольно рано.
– Да, эти бедолаги застряли тут надолго, – заметил Гест. – Эрнесто сказал, что офицера загнали на этот островок за то, что он спал с женой командира, а остальные двое отбывают наказание за мелкое воровство.
Я кивнул. Я поднялся на мостик не для того, чтобы почесать язык, но если Гест хочет поболтать, что ж, ради бога.
Я продолжал размышлять о двух радиопередачах, которые перехватил днем.
– Кстати, о женах, – прошептал Гест. – Как она вам понравилась?
– Кто? – Я не имел ни малейшего понятия, кого он имеет в виду.
– Марта. Третья супруга Эрнеста.
Я пожал плечами.
– Должно быть, у нее стальные нервы, если она до сих пор катается вокруг Кариб на маленькой лодчонке.
Гест фыркнул.
– Вы хотели сказать – стальные яйца, – чуть слышно прошептал он. – Марта всегда считала, что именно она настоящий мужчина в семье.
Я окинул взглядом крупное тело Геста, силуэт которого выделялся на фоне светящихся волн, перехлестывавших через риф. После секундной заминки он продолжал торопливым шепотом:
– Эрнест показал мне несколько страниц книги, которую она пишет… роман о муже и жене, которые живут в усадьбе, похожей на финку „Вихия“. Муж ходит босиком, в шортах, всегда грязный, слишком много пьет, говорит одни глупости и так далее. Эта книга взбесила меня, Лукас. Совершенно очевидно, что Марта описывает Эрнеста, выставляя его в дурном свете. А он, уставший как собака, с больной головой после четырнадцатичасовой погони за субмаринами под палящим солнцем, на полном серьезе читает ее стряпню и делает пометки. Марта просто использует его, вот и все.
Я облокотился о поручень. Гест тяжело вздохнул.
– Я знаю, мне не следовало бы все это говорить, но вы и сами живете в финке, Лукас. Если не в самой усадьбе, то достаточно близко. Вы видите Марту и Эрнеста и понимаете, что я имею в виду.
Я промолчал, и Гест кивнул, словно я соглашался с ним.
– За неделю до ее отъезда в это дурацкое путешествие по заданию „Кольерса“, – шепотом продолжал он, – Эрнест попросил меня отправиться на утреннюю пробежку вместе с ней… с Мартой. В тот день состоялся первый круг соревнований по голубиной стрельбе, и он не хотел, чтобы Марта бегала одна. И я побежал вместе с ней. Из нее никудышная бегунья.
Поэтому я опередил ее на полмили, вернулся, опять убежал вперед на полмили и опять вернулся – убедиться, что она еще переставляет ноги… ну, вы понимаете.
Над морем в свете звезд промчалась чайка. Мы с Гестом проводили ее взглядами. Она летела совершенно бесшумно.
Гест поднял воображаемую винтовку и целился в чайку, пока она не скрылась за бараком кубинцев.
– И вдруг, когда мы вновь поравнялись, чтобы пробежать бок о бок несколько шагов, – зашептал Гест, – она меня спросила, что я думаю о ее выборе мужа. „Вы об Эрнесте?“ – спросил я, и Геллхорн ответила: „Нет… я имею в виду, что вы думаете о моем выборе?“ – и, хватая воздух, словно собака, которая вот-вот свалится от усталости, объяснила, что вышла за Хемингуэя, потому что он очень хороший писатель – „не великий“, подчеркнула она, „но очень хороший“ – и что он поможет ей вырасти как литератору и сделать карьеру. „К тому же, – добавила она, – книги, которые он уже написал, всегда будут приносить доход. Это очень удобно“.
– Меня словно обухом хватили, Лукас, – продолжал Гест. – Настоящая стерва, меркантильная эгоистичная сучонка! Говорить об Эрнесте такие вещи в моем присутствии!
Она ни словом не обмолвилась о том, что любит его, вы понимаете, что я имею в виду? Говорила только о том, что он поможет ее карьере. Какова мерзавка!
Гест шептал все громче, в его голосе слышалась нервная нотка, и я кивком указал на спящих. Хемингуэй спал в носовом трюме вместе с сыновьями, и все же кто-нибудь мог услышать возбужденный голос миллионера. Я приподнял бровь.
Он виновато кивнул, и его голос упал до едва слышного шепота.
– Вдобавок в Гаване и Кохимаре каждый человек… все, кроме Эрнеста, знают, что у Марты была интрижка с Хосе Регид ором.
– El Canguro? – изумленно прошептал я.
– Да, Кенгуру, – ответил Гест. – Красавец игрок хайалай. Он принадлежит к тому типу мужчин, которые больше всего нравятся Геллхорн. И считается хорошим другом Эрнеста. Мерзавец под стать Марте.
Я с сомнением покачал головой, потом прошептал:
– Я иду вниз. Если, конечно, вы не хотите, чтобы я вас сменил. День был долгий и трудный.
– Через полчаса на вахту заступит Пэтчи. – Гест неловко потрепал меня по плечу. – Спасибо, Лукас. Спасибо за то, что поговорили со мной.
– Не за что, – отозвался я и бесшумно спустился по трапу.
Утром мы отправились на юго-восток. Кейо Конфитес и Кейо Верде остались за кормой, а к югу от нас на горизонте промелькнули Кейо Романо и Кейо Сабинал – в сущности, не острова, а вытянутые участки материка – после чего мы продолжали плыть вдоль побережья залива, минуя Пунта Матерниллос. Свинья не давала нам покоя. Ее оставили в шлюпке, но теперь она визжала, не умолкая.
– Давай я забью ее, опалю и соскребу щетину, – предложил Фуэнтес. – Это вынудит ее заткнуться и сбережет нам нервы.
– Я не хочу разводить грязь на палубе, – сказал Хемингуэй, стоя за штурвалом в рубке. – И не хочу останавливаться, чтобы ты занимался этим в шлюпке.
Фуэнтес покачал головой.
Читать бесплатно другие книги:
