Синдром Настасьи Филипповны Миронова Наталья
— Да нет, все было нормально, — тут же вступился Даня. — Сам Чак Берри — представляете? — заметил Юлю. Хотя ее трудно не заметить… Ее подняли на сцену — я ее сам подсадил, — и она сплясала. Классно! Понимаете, у Чака Берри есть такой пунктик. Он всегда горой стоит за своих. В пятидесятые годы, когда у них еще не было совместного обучения, зато были питьевые фонтанчики «Только для белых», он настоял, чтобы на его концерты билеты для белых продавали по завышенной цене, и притом не на самые лучшие места. А почему вас не было у Нины на показе?
— Я никогда не хожу, если Юля выступает, — призналась Элла. — Слишком сильно волнуюсь.
Юля обняла ее.
— Ну и зря. Все прошло классно, правда?
— Просто обалденно, — подтвердил Даня. — Погодите, а как же Интернет? Хотите, я пока сделаю вам вторую выделенку?
— А как же наш провайдер? — растерялась Элла.
— А я через «стрим» подключу, по модему, — отмахнулся Даня. — Где у вас тут телефонная розетка?
Он пролез в тесный угол, где помещалась телефонная розетка, опустился на колени, не обращая внимания на джинсы, что-то там такое наколдовал с модемом, и оба компьютера оказались подключенными к Интернету.
— Супер, — сказала теперь уже Элла. — Вы настоящий волшебник, Даня.
— Ну что вы, обыкновенный сисадмин, — скромно отмахнулся Даня. — Предмет вечных шуток и анекдотов.
— Расскажи тот анекдот про компьютер, — попросила Юля. — Ну, который мне рассказывал. Маме понравится.
— Ладно. Только он длинный.
— Ничего. Все равно ха-пэ еще не распаковалось.
— Преподавательница французского языка в американском колледже, — начал Даня, — объясняет студентам, что во французском языке, в отличие от английского, существительные имеют роды. «Дом» — женского рода: «la maison». «Карандаш» — мужского рода: «le crayon».
Студент спрашивает: а компьютер какого рода?
Преподавательница разделила студентов на две группы, мужскую и женскую, и предложила им самостоятельно определить род компьютера по-французски и привести по четыре довода.
Мужская группа решила, что компьютер, женского рода (la computer), потому что:
1. Внутренней логики компьютеров не понимает никто, кроме их создателя.
2. Язык, на котором компьютеры общаются с другими компьютерами, не доступен никому, кроме них самих.
3. Даже малейшие ошибки сохраняются в памяти компьютера для возможного рассмотрения и использования в дальнейшем.
4. Стоит связаться с этой штукой, как начинаешь тратить половину заработка на аксессуары для нее.
Женщины дружно засмеялись.
— Погодите, — предупредил Даня, — это еще не все. Женская группа пришла к выводу, что компьютер мужского рода (le computer), и вот почему:
1. Если хочешь, чтобы он работал, сперва его надо разогреть.
2. Данных у него полно, но думать самостоятельно он не умеет.
3. Предполагается, что он должен помогать тебе решать проблемы, но часто оказывается, что ОН И ЕСТЬ ПРОБЛЕМА.
4. Только свяжешься с одним, как начинаешь понимать, что стоило немного подождать и выбрать модель получше.
— Чудный анекдот, — сказала Элла, отсмеявшись и утирая слезы на глазах. — Мне бы только все запомнить. Я его студентам расскажу.
— Так, мы распаковались… — объявил Даня. — Еще несколько штрихов… Вот ваша киса. А анекдот… Хотите, я вам его запишу? — тут же предложил он. — Вот, создаю папку «Анекдоты». В Интернете таких полно. Я вам покажу, где искать.
— Какой замечательный парень, — сказала Элла, когда Даня попрощался и ушел.
— Да, он ничего, — сдержанно отозвалась Юля.
Элла побоялась добавить что-либо еще, хорошо зная строптивый нрав дочери. Ей оставалось только молиться.
Глава 12
Даня оказался образцовым ухажером. Он свято соблюдал все условия, не лез с нежностями, смешил ее и делал такие подарки, от которых Юля не могла отказаться. Узнав, что она любит Дженис Джоплин и Джексона Поллока, он скомпоновал несколько аудио-, видеофайлов, где картины Поллока сопровождались песнями Джоплин, и прислал их ей по электронной почте. У нее сразу переполнился почтовый ящик. Тогда он пришел и показал ей, как переводить почтовые приложения в обычные компьютерные папки. Потом объявил, что ее компьютер, вернее, прежний компьютер ее матери, устарел, и приволок ей новый — с мощным процессором, который укомплектовал сам, и с плоским экраном.
Юля приняла подарок как должное. Элла пришла в ужас и хотела заплатить, но Даня слушать ничего не стал. Объяснил ей, как дважды два, что у него на работе такого барахла навалом, девать некуда, что ничего это не стоит, только место занимает. Старый компьютер он отнес в детский дом, над которым шефствовала Никитина фирма.
С замиранием сердца Даня пригласил Юлю к себе домой, почти не сомневаясь, что она откажется. Она согласилась. Никакой опаски у нее не было, она знала, что в случае чего сумеет постоять за себя. Да нет, на самом деле она давно уже убедилась, что Даня ей ничем не угрожает. Нет, если уж совсем начистоту, он, конечно, был опасен, потому что безумно влюблен. Но почему-то с ним ей было не страшно.
Походила по его квартире, осмотрела плазменный экран на стене, фильмотеку, в которой преобладала гангстерская и мафиозная классика…
Ее поразило количество книг, особенно поэзии.
— Неужели ты все это читал?
— Да. Я люблю стихи.
— А сам пишешь?
Опять вопрос был задан с подвохом. Если бы он принял это за приглашение, если бы начал душить ее своими виршами, Юля в ту же минуту «вычеркнула бы его из завещания», как они с Ниной говорили. И опять, не признаваясь в этом даже самой себе, она ждала ответа с трепетом. Но и на этот раз Даня не заметил подвоха.
— Пробовал в отрочестве, но я так люблю хорошие стихи, что не хотелось примешивать к ним свои, плохие. Я почти сразу бросил. До сих пор вспомнить стыдно.
— А какие стихи хорошие?
Он прочел ей «Соловьиный сад» Блока. Юля, конечно, стала капризничать и придираться.
— Специально наизусть учил? — язвительно осведомилась она.
— Нет, просто запомнил. Это легко запоминается. Очень красивые стихи.
— Ну и какой в них смысл? Зачем он ее бросил?
— Потому что вспомнил о своем осле, — терпеливо объяснил Даня.
— Но осел-то оказался чужой! И теперь он ни то ни се: и работу потерял, и девушку, — стояла на своем Юля. — Если ему так дорог его осел, зачем он пошел в соловьиный сад?
— Он влюбился. Об осле забыл. Обо всем на свете забыл. Влюбился, — грустно повторил Даня.
— Так влюбился, что бросил ее ради какого-то дурацкого осла! — буркнула Юля.
— А может, будь он другим, она не отворила бы ему двери, — предположил Даня.
— И в результате все несчастны! — подытожила Юля. — Прочти это моей маме. Она любит безнадежные истории.
— Эту она и без меня знает, я уверен. А ты любишь истории со счастливым концом? — спросил Даня.
— Я в них не верю. — Она бросила на него сумрачный взгляд исподлобья. — Но я просто не понимаю, какой смысл всех делать несчастными, когда автор мог все придумать как-то иначе.
— Э, нет, не скажи. Автор над своим замыслом не властен, — возразил Даня.
— Как это? — удивилась Юля.
— Ну, у плохого автора все получается легко. Нужен счастливый конец? Будет счастливый конец. У плохого автора Вронский женился бы на Анне, и они жили бы счастливо в Италии, а Каренин в Петербурге нянчил бы их детей. А у хорошего писателя герои выходят из-под контроля. Вот Пушкин пишет: «Какую шутку сыграла со мной моя Татьяна! Она — замуж вышла!» Вронский у Толстого вдруг решил стреляться. И ничего авторы с этим поделать не могут. Герой живет по своим законам. В этом и состоит величие Пушкина и Толстого. Да любого талантливого автора. А Блок вообще остро чувствовал трагическую необратимость жизни. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку…
— Я этой дурацкой поговорки вообще никогда не понимала, — перебила его Юля. — Если река, допустим, Днепр или Волга, почему я не могу войти в нее столько раз, сколько захочу?
— Река течет, — объяснил Даня. — Та вода, что окружала тебя секунду назад, уже утекла, с каждой секундой все меняется. Ты не можешь удержать эту воду на месте.
— Ну и что? Все равно это все та же Волга или все тот же Днепр, — упорствовала Юля.
— Река — это символ времени, — возразил Даня. — Время необратимо. Именно об этом говорит Блок. Каждый поступок раз и навсегда меняет все. Герой мог не войти в соловьиный сад, но тогда поэма была бы совсем другой. Он просто ходил бы каждый день мимо этих ворот и тосковал. Кто там? Что там? Но он рискнул и вошел. Не откликнуться на зов своего товарища он тоже не мог. Но обратной дороги нет, он оказался в Лимбе. Это такое преддверие ада, где блуждают неприкаянные души, не принятые ни в ад, ни в рай. Помнишь, как он сам говорит:
- Наказание ждет иль награда,
- Если я уклонюсь от пути?
— То есть лучше бы он не уклонялся, так? — уточнила Юля. — Занимался бы своей каторжной работой, ломал бы слоистые скалы и таскал их вместе с ослом к железной дороге, так?
— Тут нельзя сказать, что было «лучше». Для Блока существует один закон — красота. Она не нуждается ни в объяснениях, ни в оправданиях.
И Даня процитировал ей стихотворение Давида Самойлова:
- Неужто только ради красоты
- Живет за поколеньем поколенье?
- И лишь она не поддается тленью?
- И лишь она бессмысленно играет
- В беспечных проявленьях естества?
— В общем, красота — это страшная сила, — в свою очередь процитировала Юля. — Ладно, прочти еще что-нибудь. Только не такое длинное.
Даня сказал, что прочтет стихи о ее глазах. Стихи ей ужасно понравились, хотя она не подала виду, а одно место прямо потрясло:
- Так на людей из-за ограды
- Угрюмо взглядывают львы.
— Это в точности про твои глаза, — сказал Даня.
— Это тоже Блок?
— Да. Стихи о Кармен. Была такая певица — Андреева-Дельмас. У Блока был с ней роман. Она пела заглавную партию в «Кармен», и он посвятил ей целый цикл стихов. Там не все равноценно, но это стихотворение — одно из лучших.
Юля еще раз прошлась по трехкомнатной квартире, в которой он жил один. Ее внимание привлек увеличенный черно-белый снимок: мужчина и женщина, молодые, веселые, а с ними маленький мальчик. Семья. То, чего у нее никогда не было. Нет, конечно, у нее была мама, самая лучшая мама на свете, но Юля не представляла себе семьи, где есть отец. Некий смутный образ вдруг замерцал где-то на краю ее сознания: какой-то человек… Они с мамой спорят… Они с мамой никогда не ссорились, а тут вдруг какой-то дядька… «Он мой лучший друг!» «Он мне помогал, когда я с голоду умирала!» «Он наши деньги сохранил!» Мама еще просила запомнить, как его зовут, но Юля не запомнила. Имя у него было уж больно заковыристое. И вообще ей не хотелось делить маму ни с каким «лучшим другом». И чего он вдруг сейчас ей вспомнился, этот «лучший друг»?
— Кто это? — спросила она, прогоняя неприятные мысли.
— Это мои родители. А это я, — сказал Даня. — Они погибли, — ответил он на невысказанный вопрос. — Это последний прижизненный снимок. Я их совсем не помню.
— Прости, — смутилась Юля, — я не знала…
— Все нормально, — успокоил он ее. — Я все-таки вырос и не пропал, как видишь.
— А моя мама выросла в детдоме, — продолжала Юля. — Она совсем не знает своих родителей. Она «дочка фестиваля» — так это называлось.
— А ты, выходит, внучка, — улыбнулся Даня.
— Мне это не нравится, — тут же ощетинилась Юля. — Никакая я не внучка! А что с ними случилось? — Она указала на снимок.
Даня рассказал, как мама с папой поехали в Киев навестить бабушку с дедушкой, как случился Чернобыль, и они, стараясь спастись, попали в аварию.
— То есть это как в «Соловьином саде», — уточнила Юля.
— Да нет, это скорее напоминает «Последний день Помпеи», — мрачно пошутил Даня. — Беги не беги, все равно спасенья нет. Давай лучше не будем об этом. Давай сходим куда-нибудь.
— Давай, — согласилась Юля.
Но этому дню суждено было стать днем тяжелых воспоминаний.
Даня уже не раз водил Юлю в рестораны, на концерты джазовой музыки, которую они оба любили, в закрытые деловые клубы, поражавшие своей эксклюзивностью, а в этот день ему вздумалось отвезти ее в один из самых дорогих ресторанов Москвы.
— Разговор о поэзии удивительным образом пробуждает аппетит, — весело заметил он по дороге.
— И не говори, — согласилась она.
Когда они запарковались и вошли в ресторан, навстречу им шагнула девица в униформе цвета бургундского с дежурной улыбкой на лице. Метрдотель как раз провожал к столику компанию, приехавшую до них, а она, видимо, была на подхвате. И вдруг на глазах у Дани приклеенная улыбка стала сползать с лица девицы. Она ткнула пальцем в объявление, прикрепленное над столиком метрдотеля: «Администрация оставляет за собой право отказать в обслуживании любому без объяснения причин».
Даня решил, что речь идет о Юлиной коже, и был, в общем-то, недалек от истины. Но оказалось, что дела обстоят несколько сложнее.
— Привет, Горшенева, — сказала Юля.
— Как тебе наглости хватило… — зашипела Горшенева. — Тебе здесь не место! У нас приличная публика…
— Послушайте, — грозно вмешался Даня, — если вы намекаете на цвет кожи моей спутницы, то сейчас вам будет плохо по-настоящему.
Горшенева смерила его взглядом.
— Нет, это ты меня послушай, парень. Держись от нее подальше. Она уже четверых упекла на нары, ты тоже хочешь загреметь? Я из-за нее в МИМО не поступила…
— Ну да, туда с судимостями не берут, — кивнула Юля.
— Всю жизнь мне поломала, — продолжала Горшенева, но тут подошел метрдотель.
— Проблемы? — спросил он.
Накладная улыбка вернулась на место.
— Вот, объясняю, что наши клиенты могут остаться недовольны такой компанией…
— Вы уволены, — кратко проинформировал метрдотель незадачливую Горшеневу. Улыбкой он владел гораздо профессиональнее. Она ни на миг не покинула его лица. — Прошу вас следовать за мной, — повернулся он к посетителям.
— Нет, если мы здесь нежеланные гости… — Даня вопросительно взглянул на Юлю.
Она мужественно вздернула подбородок.
— Ничего. Все нормально.
— Вы здесь более чем желанные гости. Дирекция давно искала повод уволить эту… Нам ее по блату навязали, извините за откровенность. Прошу вас, — повторил метрдотель и повел их к столику, бросив через плечо Горшеневой: — Чтоб я вас здесь больше не видел.
Им дали столик на двоих у окна.
— Ну, этой девице мы испортили настроение основательно, — весело заметил Даня, потирая руки. — Значит, денек прошел не зря.
На самом деле настроение испортилось у Юли. У нее не было сил даже взглянуть на него. Дождавшись, пока официант, принесший им меню, отойдет подальше, Даня впервые за все время знакомства ласково накрыл ладонью ее руку.
— Расскажешь, в чем дело?
— Я давно хотела тебе рассказать, — еле слышно откликнулась Юля. — Надо было с самого начала, но я никогда никому не рассказывала… только Нине… И это не застольный разговор.
— Ничего, я сдюжу, — заверил ее Даня.
Но ей становилось все хуже и хуже. Она вскочила.
— Я пойду руки вымою… Закажи мне пока минералки.
В туалете ее вырвало, но после этого, как ни странно, стало легче. Юля прополоскала рот, смочила лицо влажной салфеткой, немного постояла, проверяя, не кружится ли голова… Вроде бы все было нормально… более или менее. Она сделала несколько глубоких вдохов, поправила прическу и вернулась в зал.
Даня тут же пододвинул ей стакан минералки, и Юля осушила его залпом. Он налил еще.
— Можешь ничего не говорить. Как-нибудь в другой раз. Давай поедим. Смотри, тут есть все, что ты любишь.
— Нет, я скажу. И… знаешь, что? У меня пропал аппетит.
— Съешь хоть что-нибудь! А то мне придется прочесть тебе вслух поэму «Возмездие». Она гораздо длиннее «Соловьиного сада».
Юля выдавила из себя улыбку. Опять подошел официант. Она заказала рулетики из баклажан и медальоны из телятины с грибами. Ей страшно было даже подумать о том, как она положит в рот хоть кусочек, но она все-таки сделала заказ. Назло. Кому? Юля не могла бы сказать. Обстоятельствам.
Она всю жизнь действовала назло, только этим и держалась. На крошечный островок добра, замыкавшийся ее матерью, она впустила только одного человека: Нину Нестерову, свою первую и единственную настоящую подругу. Все остальные, даже хорошие люди, помогавшие ей в беде, даже врачи из Склифа, даже профессор Самохвалов, спасший ей глаз, даже следователь Воеводин и адвокат Ямпольский — надо будет спросить у Дани, не родственник ли он тому Ямпольскому? — пребывали где-то по ту сторону возведенной ею стены.
Только за этой стеной не было соловьиного сада и всяческих красот. Там были только она и ее мама. Это ее мама ломала слоистые скалы и таскала их к железной дороге. На своей собственной спине — у нее даже ослика не было. У мамы была только Юля, а у Юли — только мама. И никого им больше не надо.
Поэтому сейчас она решилась рассказать Дане правду тоже назло. Пусть он ее бросит. Пусть бежит от нее в ужасе. Тогда, по крайней мере, все встанет на свои места. Она поймет, что он ничем не лучше других.
— Выпей вина, — предложил Даня.
— А ты?
— Мне нельзя, я за рулем.
— Отобьешься. Я тебе советую, это такая история, что ее без поллитры…
— Ты хочешь, чтобы я взял водки? — удивился он.
Опять в ее голосе зазвучали хорошо знакомые ему стервозные нотки.
— Да мне-то фиолетово, можешь не брать. Сам потом пожалеешь.
— Ладно. Только я не хочу водки. Возьмем вина.
Даня заказал вино, и опять потянулось томительное молчание: Юле хотелось дождаться, пока их обслужат, чтобы не прерываться. Наконец подали закуски и вино.
— Три года назад меня изнасиловали. Четверо, — выложила она единым духом и отпила вина. — А эта… Горшенева… им помогала. Мы в одной школе учились. — Ей страшно было взглянуть на Даню. — Ну как? Тебе не противно тут со мной сидеть? Может, пойдем? Я до дому сама доберусь, ты не беспокойся.
— Юля, что ты такое говоришь? Почему мне должно быть противно?
Она наконец вскинула на него угрюмый львиный взгляд из-за ограды.
— Знаешь, а вот мне противно. Так противно, что жить не хочется. Только ради мамы терплю.
— Не говори так, — начал он с болью. — У тебя же есть друзья… Нина…
— И все. Кроме мамы, только Нина знает. А теперь вот ты. Сама не знаю, зачем я тебе сказала. Но мне казалось, это будет честно.
— Хорошо, что ты мне сказала, — откликнулся Даня. — Теперь я хотя бы начинаю что-то понимать… А где они? Что с ними стало? Я бы их на британский флаг порвал.
Юля мрачно усмехнулась.
— У меня был адвокат в суде… Кстати, не твой родственник? Ямпольский.
— Мирон Яковлевич? — оживился Даня. — Это мой дедушка. Он умер год назад. Чуть больше года.
— Я знаю. Когда Нину посадили… ты ведь знаешь, что Нину посадили?
— Знаю, — подтвердил Даня. — Она мне сама сказала.
— Когда ее посадили, я хотела обратиться к твоему дедушке. Позвонила в его контору, а мне говорят, он умер. Спрашиваю: когда?
— В сентябре, — подсказал Даня. — В прошлом году в сентябре.
— Год назад в сентябре мы с мамой были в Турции. Впервые в жизни я вытащила ее на отдых. Она никогда нигде не была. Всю жизнь работала как каторжная. Если бы мы знали… мы обязательно пришли бы на похороны. Мне очень, очень жаль. Он был замечательный, твой дедушка. Если бы не он, мы могли бы проиграть процесс.
— Ты что-то начала говорить, — напомнил Даня.
— А, да. Насчет британского флага. Твой дедушка был категорически против смертной казни.
— Да, я знаю, — кивнул Даня. — Он говорил, что жизнь в тюрьме гораздо больше похожа на смерть, чем сама смерть. Надеюсь, что это так и есть. А сколько им дали? Это про них она говорила, что ты уже четверых упекла на нары?
— Да. Двоим дали по семь лет, третьему — шесть, четвертому — пять, — ответила Юля.
— Маловато, но… ты же говоришь, вы в одной школе учились?
— Да.
— Значит, по малолетству.
— Ответственность наступает с четырнадцати, — заметила она злобно. — А им всем было уже по шестнадцать. Я была самая младшая. Мне шестнадцати еще не было.
— Ничего, — утешил ее Даня. — Может, они живыми из этой тюрьмы не выйдут. Тут уж все равно, семь лет или пять. За один день можно сгореть. А эта… Горшенева?
— Ей дали условно, — угрюмо и неохотно сообщила Юля.
Им подали горячее.
— Поешь, — опять принялся уговаривать ее Даня. — Вот, выпей еще вина. Ты была права, надо было водки заказать.
— Закажи, — пожала она плечами. — Еще не поздно.
— Нет, — решительно отказался Даня, — это не растворитель. Это только так кажется.
Юля не сразу поняла, но потом кивнула.
— Собираешься горевать вместе со мной?
— Я хочу тебе помочь, — начал было Даня, но она решительно прервала его:
— А вот этого не надо. Я и сама прекрасно справляюсь.
— Вижу я, как ты справляешься. Слушай, хочешь, я тебя с бабушкой познакомлю? Нет, я так и так собирался тебя с ней познакомить, но бабушка у меня психиатр…
— Я не сумасшедшая, — снова перебила его Юля.
— Никто и не говорит, что ты сумасшедшая…
— Нет, ты меня извини, но не хочу я знакомиться с твоей бабушкой. Теперь вспоминаю: мне еще твой дедушка предлагал. Говорил, что у него жена — психиатр. Я отказалась.
— Ну и зря. Может, ты сейчас была бы уже совсем другой…
— А я себе и такая нравлюсь. Такая, как есть.
— Мне ты тоже нравишься такая, как есть, — улыбнулся Даня, — но… Ладно, я не буду тебя уговаривать. Давай оставим все как есть.
— Сделаем вид, что этого разговора не было? — спросила Юля, и опять в ее голосе прорвались стервозные нотки.
— Я этого не говорил… и даже не думал. Я только хотел сказать, что это не помешает нам общаться. Ты ни в чем не виновата. Ты попала в беду. Это ужасно, но… мы должны это пережить.
— Мы? — Юля упорно напрашивалась на ссору. — Мы? Тебя там не стояло. Ты даже представить себе не можешь…
— Мне очень жаль, что меня там не стояло. Если бы стояло, я бы их всех раскидал и… все-таки порвал на британский флаг, — добавил он с улыбкой. — Что бы там ни говорил мой дедушка.
Впервые за все время разговора Юля улыбнулась ему в ответ, но, когда заговорила, в ее голосе звучала мрачная безысходность:
— В первое время мне поминутно хотелось мыться. Это был прямо какой-то бзик. Помешательство. Вымыться удалось далеко не сразу, у меня ребра были сломаны, и рука, и челюсть, я долго в больнице лежала. Но когда вышла, когда бинты сняли, я поминутно лезла в воду. Знала, что это глупо, что ничего так не смоешь, но это было сильнее меня. Мама меня со скандалом из ванной выволакивала. Она тоже все уговаривала меня пойти к психиатру… В какую-то группу поддержки… Я отказалась. Что-то во мне сопротивлялось. Не знаю, как объяснить.
— Тебе не хотелось отказываться от своей ненависти, — предположил Даня.
В мозгу у Юли яркой вспышкой промелькнуло воспоминание. Слова Нины: «Ненависть — это тюрьма, из которой ты можешь освободить себя сама. Ненависть не надо лелеять. В один прекрасный день тебе встретится замечательный парень…»
— Да, ты кое-чего соображаешь, — признала она, бросив взгляд исподлобья на замечательного парня. — Но я тебе честно предлагаю: давай разбежимся. Ты же понимаешь, тебе ничего не светит.
— Нет, — ответил Даня.
— Что «нет»?
— Нет, не понимаю. И не хочу понимать, — повысил он голос, не давая ей возразить. — Я буду ждать. Не буду тебя торопить. Когда-нибудь…
— А если нет? — все-таки не утерпела Юля.
— Я безнадежный оптимист. Я буду ждать, — повторил Даня. — Ты поела? Вот и хорошо. Хочешь десерт? Ах да, ты не ешь сладкого… Но знаешь что? Сегодня можно сделать исключение. Давай закажем чего-нибудь вкусненького.
Ее ответ ему понравился:
— А давай.
Она не знала и не могла знать, как тридцать лет назад ее будущий отец уговаривал ее маму выпить горячего шоколада в стоячем кафе на Пушкинской, чтобы снять стресс. Элла никогда ей об этом не рассказывала.
Даня подозвал официанта, и они выбрали десерт. Сам Даня предпочел кусок фирменного вишневого пирога, а Юля заказала нечто невообразимое под названием «Чизкейк» с соусом из белого и черного шоколада. Но Даня на этом не остановился.
— У вас есть «Куантро»? — спросил он официанта.
— Нет, «Куантро», к сожалению, нет.
Даня задумался.
— А «Гран-Марнье»?
— «Гран-Марнье» есть, — с облегчением доложил официант.
— Вот и отлично. Принесите нам по рюмочке «Гран-Марнье».
— Ну а теперь ты можешь мне объяснить, что это значит? — потребовала Юля, когда официант ушел.
— Это? Это ликер. По-итальянски называется «диджестиво». То есть способствует пищеварению.
— Ликер? И как ты после этого за руль сядешь? Там на выезде со стоянки специальный мент стоит и караулит таких, как ты.
Даня откинулся на спинку стула.
— «Ты худо знаешь Измаила!» — процитировал он Лермонтова и Нину. — Вот, смотри. — Он вынул сотовый телефон и мигом договорился с кем-то, чтобы их развезли по домам, а его машину отогнали в гараж. — Все, вопрос решен. Я ж все-таки у Никиты работаю, а не в конторе «Пупкин и Ко».
Официант принес десерт и две рюмки ликера.