Первый день – последний день творенья (сборник) Приставкин Анатолий

Итак, рыбу ловят в Селигере. Это не секрет. Ловят издавна, всякими методами и в большом количестве. Ихтиологи называют двадцать один вид рыбы, которая водится в озере. Примерно столько же в начале прошлого века перечисляет Озерецковский. Называет он и способы ловли, известные в те времена. Невода, одинки, бродники, сети, мержи, уды и остроги.

«Уда и острога суть известные два орудия. По всей России употребительные, – писал он. – В озере Селигер случается человеку выудить в день до пуда разной рыбы, на разные приманки или наживки… Язи хватаются за стрекозу, окуни – за рака, коих насаживают на уды, а мелкая рыба любит земляных червей». Есть у Озерецковского более подробные детали массового лова рыбы. Так, упоминается лука Дударница, которая славна и примечательна тем, что в нее благодаря тишине собирается рыба из многих мест – самая лучшая и в большом количестве.

Надо полагать, что осташи, да и крестьяне здешние были искусными и опытными рыбаками. Я где-то читал, что шведский король в 1724 году пожелал иметь на службе русских рыбаков искусных с их инструментами. Рыбаков тех послали с берегов Селигера.

Просматривая справочные книги и отзывы об улове и названиях рыб, можно увидеть одну закономерность. Со времен Озерецковского все пишут о катастрофическом уменьшении рыбных богатств озера Селигер. Я специально выписал это по годам. Смотрите:

1816 г. Н. Озерецковский пишет, что прежде бывали годы, когда ловили в шесть раз больше.

1861 г. Писатель Слепцов: «Рыбкой и то обедняли, повывелась рыбка совсем».

1906 г. Историк Токмаков И. Ф.: «Вследствие хищнических приемов лова рыбное богатство заметно сокращается».

1934 г. Чехов и Носков: «Это пустой водоем благодаря хищническим приемам и полному несоблюдению сроков лова».

1961 г. Из постановления президиума Центрального совета Всероссийского общества охраны природы: «Запасы рыбы за последнее пятидесятилетие сократились почти в четыре раза».

Если внимательно проследить за порядком, в каком перечисляется существующая в Селигере рыба, то и здесь можно заметить странные вещи. Так, у Озерецковского сообщается, что в Селигере водятся судаки, лещи, щуки, окуни и т. д. Такой порядок понятен, потому что в то время судак занимал первейшее место среди добычи рыб. Проходит сто с чем-то лет, и в справочнике сороковых годов нашего столетия судак и лещ поочередно съезжают на последнее место. А в путеводителе 1951 года уже пишется так: «…водится щука, карась, лещ, плотва, встречается (я подчеркиваю. – А. П.) судак».

В тетрадях Николая Федоровича Виноградова есть живое описание тяжелого труда рыбаков. Вспоминая отца, он рассказывает, что безземельные крестьяне, как и его отец, занимались рыболовством на Селигере, а когда становилось совсем невмоготу, плевали в прозрачные воды Селигера, уходили в Питер катать дрова и песок. «Эх, Питер, душу ты из нас вытер!»

Все воды Селигера сдавались в лов отдельным обротчикам, а те, сообразуясь с аппетитом и совестью, налагали оброк на рыбаков.

На каждую тоню, как шакалы, сбегались скупщики-прасолы, каждый являлся с ведром водки, с нею было легче опутать смокшего на морозе рыбака. Скупщики договаривались между собой о самой минимальной цене на рыбу, и только один из них должен был покупать по совести. Этот счастливчик выделялся жеребьевкой, которую они тут же бесстыдно устраивали на берегу. Бросали вверх палку, кто-нибудь хватал ее на лету, и так перебирали рука за руку, пока один не покрывал ее с верхом. Он платил остальным отступные и забирал всю рыбу.

Организация лова такова.

Артель выбирает атамана, опытного рыбака, сила и знания которого играют немалую роль. Он с уполномоченным товарищем направляется в город и приобретает в кредит невод. Вернувшись домой, уже в бане они настраивают невод, потом смолят в огромном котле. Лед на озере хорош, невод укладывают на подводу, и рыбаки ступают на лед. Момент ответственный: все желают им удачи, обделяют на счастье деньгами, предвкушая свежую уху. Рыбак, как кот, без рыбы скучает.

У рыбаков темные от загара лица, сапоги длинные, просмоленные и так широки, что ноги влезают обернутые всяческим тряпьем, какое только нашлось (иной раз просто разрывается пополам постельник), и оттого не гнутся – получается походка циркулем.

Здесь собралось уже много народу. Хватальщики с сачками, ребятишки с корзинами – все, чтобы схватить случайно выпавшую из сети рыбку. Тут же и прасолы, они мирно беседуют, но в то же время подозрительно следят друг за другом.

– Разымай! – кричит атаман, и вмиг все перестроилось.

Рыбаки бросились к сетям и стали плечом к плечу, тут уж сброшены последние рукавицы. В мерном темпе закачались из стороны в сторону двенадцать рыбаков, перебирая сети. Минуту-другую работа протекает молча, темп нарастает, люди тяжело дышат, в морозном воздухе над ними стелется пар. Вот на крыле забилась первая рыбка. И один рыбак негромко выдавил из себя: «Первая!» И все подхватили вдруг: «Пер-вая! Пер-вая! Пер-вая!»

Появились новые слова: «Тя-ни», «Ско-рей», и каждое слово повторялось несколько раз всеми, и это слабое бормотание помогало работе. Оно, как прибой, создавало ритм.

Хватальщики не зевали, за каждой упавшей рыбкой тянулись сачки, счастливый получал рыбку. Прасолы, как сычи, глядели в глубь изволоки и прикидывали улов.

– За десять рублей пойдет?! – вскрикнул один, и в ободряющем бормотании появилась ругань, хором повторяемая всеми.

– Даешь двадцать пять! – односложно ответил атаман, и артель забормотала, ускоряя ход рук:

– Двадцать пять! Двадцать пять!

– Сколько меньше?! – кричит прасол.

– Окончательно двадцать, и больше разговаривать не будем.

Разговор прекращается. Это значит, что артель продает счастливую тоню в воде за двадцать рублей. Срок торга две-три минуты, тоня – это счастье, и цена на нее меняется по мере появления в ней рыбы.

Рыбаки становятся все прямее, бормотание прекратилось, и работа под конец протекает молча, только руки ходят еще быстрее. Рыба на крыле уже катится валом, на лицах рыбаков радость удачи.

– Прочь! – теперь кричит хватальщикам атаман, и горло кормы очутилось в руках тягловцев. Тоня окончена. Остается вычерпнуть из мотни рыбу и продать прасолам, которые уже бросили жребий и теперь ждут добычи.

А вот сцена, рассказанная Николаем Федоровичем Виноградовым, из его детства.

Тянули заревую тоню, и мальчик прибрел на огонек, который возят за неводом. Был он в дырявой шубейке, в валенках, из которых один был больше другого. Его видели греющимся у огня, у воротников, потом на изволоке и везде гнали прочь.

Он бродил с корзинкой по мокрым сетям, собирая выпавшую рыбку, и не заметил, как над ним встал сам атаман.

– Эй, елец, поди сюда! – крикнул атаман мальчику.

То т подошел с опаской, оглядываясь, готовый вовремя удрать, – он отлично знал, что по сетям ходить не разрешается.

– Ну, гусь лапчатый, говори, как ты забрел к нашему неводу?

– Пешком, – ответил мальчик и поправил шапку. – Думал, невод-то залуцкий, а он не залуцкий… Ты, дядя, не сердись, что по сетям ходил, ведь я в теплых, в них сети не порвешь. Вот в холодных, там другое дело, а в теплых…

– Полно арапа заправлять, – сказал атаман. – Скажи лучше, чей будешь?

– Я-то? Знамо, маменькин…

– Только маменькин, а не батькин?

– А у меня батька помер. Федора, может, слыхали, он тоже рыбу ловил. Крупную…

– Дай сюда твою корзинку! – потребовал атаман.

Мальчику было жалко корзинку, да ведь не убежишь, все равно догонят.

– Плохой у тебя ныне улов, – между тем говорил атаман. И, оглядываясь на рыбаков, сказал: – Братцы, видите этого растрепая Федоровича? Это Федоров сын, который из Залучья… Я по себе полагаю, дать ему рыбы на уху, ведь можно сказать, одна кровь, рыбацкая, смолою пахнет…

Рыбаки загалдели:

– Что же, с нашей стороны препятствий нет. Дать! Дать!

Атаман подошел к кузову и зачерпнул целую корзину рыбы.

– Ну вот тебе подарочек от артели. В память твоего батьки. Расти и будь в него. Хороший товарищ был. Ну, шагай быстрее домой, марш!

– До свидания, хорошие дяденьки, – сказал мальчик, еще ошеломленный неожиданно привалившим счастьем. – Я пошел!

Николай Федорович рассказывал о празднике в крестьянской избе, где неизменно фигурирует знаменитый осташковский пирог с рыбой:

– И русское угощение началось. Первым на стол положили традиционный пирог с рыбой. Я по доверию хозяев снял с него верхнюю корочку и подковырнул ножом рыбу. И прямо руками стал орудовать в пироге, отправляя сочные куски рыбы в рот.

Пирог был на славу, с луком, маслицем и тонкой подрумяненной коркой.

Вилки отсутствовали, да и зачем они, когда Господь своею наделил. Пальцы обтирали полотенцем, которое подали к столу. За пирогом последовал холодец с хреном, потом суп с курицей, и потом каша гречневая, каша пшенная, каша перловая, и потом опять пироги с мясом, с рисом, еще яичница с булкой, и наконец кисель со сладким пирогом.

Хозяин с хозяйкой стояли перед столом и все время угощали нас, под конец хозяин объявил:

– Ну, хозяйка, тряси фартуком, больше угощать нечем.

В таком порядке чередовались блюда за праздничным столом у прибрежных жителей озера Селигер. В зависимости от достатка хозяина что-то и менялось. У зажиточных пироги были белыми, с налимом (помещики здешние подавали даже пирог с камским налимом, с волжским налимом и, наконец, пирог с селигерским налимом); у середняков пироги полубелые с окунями и плотвой, у бедняков – чаще всего ржаные с горкушей.

И говорилось у нас: «Все на одно солнышко глядим, да неравно едим».

Вспоминая лучшие часы, проведенные на Селигере, я не могу не вспомнить многочисленные рыбалки. В синие грохочущие грозы и в легкие одухотворенные солнцем утра; тихими угасающими с водой вечерами, пахнущими мокрой рыбой и пряными настоями трав; в сыроватые пасмурные рассветы, похожие на блестящую холодную рыбью чешую.

Кто-то подсчитывал, что взрослому человеку дано видеть около десяти – пятнадцати тысяч зорь, наблюдает же он какой-нибудь десяток. Я тоже не богат увиденными рассветами, но лучшие мои зори случились тут, на озере, и я храню их где-то в себе, внутри, как горсть многоцветных дорогих каменьев, каждый из которых является произведением природы.

Есть в предрассветных часах своя неповторимость. Только в эти часы можно испытывать великую силу тишины. Когда ни одним листком не дрогнет дерево, и даже дрожащая росинка, повисшая на кончике влажного листа, не в силах от него оторваться.

Но зашевелится ночь, словно вспугнутая мохнатая птица, и начнет медленно убывать, как убывает полая весенняя вода, оставляя тут и там островки кустов, темные стволы деревьев.

Загустятся туманы, прижимаясь к спасительной воде. В это время я бужу товарища, трогая за плечо.

– Юра, – говорю я. – Вставай, Юрий…

– А? Что? – кричит он вдруг спросонок. – Что, лещ? Какой окунь? – И мгновенно засыпает, оттого как сон в такие минуты крепок до головокружения, до сладкой слюны, что пятнышком темнеет на подушке.

– Значит, за леща тебя принял? – спрашивает дежурный, разгребая холодную золу, чтобы найти хоть один горячий уголек от вчерашнего костра.

– За подлещика.

Снимая обувь с колышков, остро ощущаешь пятками холодную, влажную землю. Сероватая мгла еще висит между веток, на брезентовой палатке стынут капельки росы, а мы осторожно, стараясь не задеть мокрых кустов, спускаемся к воде. Гладкий и холодный, как лист блестящего железа, плашмя лежит залив. Туман ходит над ним полосами, в несколько этажей, а наверху, словно повисшие в воздухе, черные зубья леса с другого берега.

Стараясь почему-то не греметь веслами и тихо разговаривать, мы, поеживаясь, складываем удочки, банки с червями, подсачки, якоря, потом отталкиваем от берега лодку. Рассвет на плесах поражает тишиной и яркостью. Ничто не морщит блестящих зеркал, и заря расписывает их до того мудро и пестро, что невольно говоришь вслух: «Ах ты, черт возьми!» – лишь бы что-нибудь сказать: восхищение требует голоса.

На громадное пространство, точно на гладко-черный лед, ложатся все краски мира. И мне чудится, что каждая краска имеет свой звук, даже свою ноту. Закат запевает розовым тоненько-тоненько, как голосок скрипки. У леса голубое звучание виолончели. Тяжелая бледно-зеленая чаща камышей неподвижно взволнована и вторит флейтой. Вода – это струны арфы, переливчатые, разные, которых касаются мягкие теплые пальцы. Только смертельно белый, похожий на больничный бинт туман резко, как звук трубы, нарушает стройную симфонию рассвета; он словно врывается в нее, искажая и обвивая ее.

От проходящей в темно-заревую рань моторки пойдет первая волна, выгибая зарю на хребте, и что-то негромко скажет камышам. И те зашевелятся, забеспокоятся и будут передавать странную новость дальше и дальше, так в толпе проходит ропот. И через полчаса можно услышать, как за десяток километров дойдут произнесенные здесь звуки.

Рыбалки как зори, они никогда не бывают одинаковыми. У каждой есть свое, однажды увиденное лицо. Это не только цвет дня, форма камышей, запах воды и тонкость воздуха. Или даже темперамент рыбы. Но и свое собственное настроение, лирически замедленное в одни дни, резкое и нервное – в другие, торжественное – в третьи…

Но была у меня одна рыбалка, которую я и сейчас вспоминаю с замиранием сердца, с ноющей дрожью в пальцах. Рыбалка, надолго смутившая сон, покой и чувства.

Поначалу было обычно. Мы швырнули на дно лодки удочки, брезентовую плащ-палатку, весла, оттолкнулись и уже на плаву вставили уключины в гнезда. Остановились в узкой протоке, где было легкое течение, чистое песчаное дно да кустики камышей. В этих местах обычно хорошо берут жадные взбалмошные окуньки и медлительно чмокающие, как телята, подлещики.

Леса была стандартная, тонкая, из готового комплекта, который продается в магазине вместе с крючком, поплавком и грузилом.

Мы разошлись по различным концам лодки, поделив три удочки, швырнули в воду вместо привады банку с протухшими червями и стали ждать. Время было послеобеденное, не позднее. Но день казался сумеречным, неопределенного, серого цвета, от которого можно было ожидать и солнца и дождя. Скорее дождя. И он начался без ветра и грома, мелкобрызжущий, то исчезающий, то приходящий, с осторожным шорохом по камышам.

В такой момент у меня и клюнуло. Еще точнее, вода как-то мгновенно, без всякой моральной подготовки проглотила поплавок, и я не успел ничего рассмотреть. Мы сидели с Юркой спиной к спине, накрывшись сверху плащ-палаткой. Шея и плечи у меня были мокрыми. Увидев белую, косо уходящую вглубь лесу, я отшвырнул дождевик и полез к удочке:

– Юрка, у меня, кажется…

Я потянул удилище быстро на себя, и вдруг что-то сильное и быстрое зигзагом понесло лесу вдоль борта лодки. Совершенно механически, еще не сообразив всего, я рванул снасть сильней и чуть не опрокинулся, когда она оборвалась. На воду медленно и неторопливо всплыл огромный послушный лещ, шевельнул плавниками и отправился в камыши, унося с собой обрывок лесы с беспомощным красным поплавком.

– Ах, Юрка! – сказал я, вцепляясь в борт руками, отчаянно и жалко. – Ах, Юрка…

Юрка сидел все так же, не успев даже двинуться или сказать слово. И вдруг он ахнул и схватился за свою удочку. Поплавок так же неуловимо, в единый миг исчез, словно его и не было, а леса пошла писать на воде линии. Юрка трясущимися руками, вытаращив от натуги глаза, тянул на себя удочку, точно тащил на аркане молодого быка, и прямо на воду лег задохнувшийся лещ, широкий, как алюминиевый поднос. Лещ лежал перед нами в двух метрах, а в руках у Юрки болтался оборванный конец удочки.

– Зубры!.. – простонал Юрка, и, почти плача и бормоча, он колошматил удилищем по воде, никак не попадая по рыбе. – Зубры… Акулы… Носороги! Киты проклятые!..

Удилище переломилось, но еще раньше (может, он и плавал ка кое-то мгновение) нырнул, уходя навсегда, лещ. Юрка со всей силы швырнул ему вдогонку обломок удилища и начал трясти мокрую скамейку.

– Ведь не поверят!.. Никто никогда не поверит!..

Он вдруг онемел. Сразу. Мгновенно. Точно ему заткнули рот. Глазами лунатика он смотрел куда-то за мою спину и тихо мычал, производя странные движения руками. Я оглянулся. Наша последняя удочка уплывала в озеро, уносимая невидимой рыбой. Мы одновременно поймали удилище, и, волоча руками живую стремительную лесу, Юрка бормотал, точно пьяный:

– Уйди… Уйди, ты упустишь… Я сам, все сам…

Уже мы видели широкий, просвечивающий белым пятном через воду лещиный бок, уже заносили неповоротливый подсачек под усталую послушную рыбу, когда она отчаянно из последних сил взорвала воду и поплыла прочь, оставив на крючке кусок красной в крови губы.

– Ах, акула! – Юрка, не помня себя, полез руками, а потом головой в воду, он кричал, задыхаясь: – Ну, пусти, я догоню! Я же ее догоню, я ее за жабры.

Мы сели молча на скользкие лавочки, тяжело дыша и озираясь. Давно уже густо сеял по воде, с шипеньем ударяя в дрожащие камыши, дождик, и мы были совсем мокрые. Мы сидели, не прячась от него, и неподвижно глядели в булькающее озеро, не в силах представить, что это, которое нельзя назвать – странное, чудовищное, несправедливое и волшебное, – кончилось и ничего нельзя ни исправить, ни передумать, ни вернуть.

А мы еще чувствовали, еще жили яростно взбесившейся огромной рыбой на конце капроновой нити и близко около рук плавающим драгоценным живым серебром.

У нас не было ни рыбы, ни удочек. Мы, наверное, сидели так долго, потому что затих дождь. Юрка вдруг сбил ногой консервную банку с червями в воду и сел на весла. Подплывая к стоянке, он сказал:

– Не рассказывай нашим об этом… Не надо. – Он прерывисто вздохнул, глубоко и медленно, как вздыхают маленькие ребята после того, как они кончили плакать. Жалобно посмотрел мне в глаза и добавил: – Такое бывает раз, может, в жизни. И никто не поверит. Просто не поверят, и все. Зачем уж тут рассказывать.

– Вот маленькая речка около Свапуши. По ней до озерца, видишь, и оттуда всего километр до другого озерца. Таким образом мы будем в Волго-Верховье.

– Почему же до этого пути не додумались другие?

– Другие не додумались, а мы додумались! Что, испугался, что ли?

Я стыдливо замолчал. К истокам Волги вел всего один известный путь: много километров от Свапуши лесом. Надо было на кого-то оставлять лодку, вещи и…

– Мне надоело сидеть и сидеть, – сказала Валька, хотя мы только и делаем, что ходим и ходим.

Мы представили, как первые (подчеркиваю – первые!) откроем новый путь на Волгу и первые (подчеркиваю – первые!) пройдем по нему. На парусах при попутном ветре мы влетели в Свапушу, миновали ее и стали отыскивать устье безымянной речонки, должной привести нас к цели. Две байдарки, подобно нашей, копошились средь осоки и высокой травы.

– Здесь начало речки?

– Ага, – ответили нам. – И здесь же конец!

Байдарки пятились задом, выбираясь из липучих трав, на борту одной было начертано: «Только вперед!»

– Мы к истокам, – заявили мы жизнерадостно.

– Мы тоже, – ответили нам, выходя наконец обратно в озеро.

Признаться, мы в тот момент потихоньку жалели их. Но скоро мы едва протискивались между кочек, отбросив бесполезные весла и цепляясь за травы руками. Потом мы застряли. Было болото, но речки как таковой не существовало, недаром же ей на карте не дали названия. Честное ли дело называть то, чего нет.

Часа через два, вылезая кормой из тягучей зеленой дыры – для этого пришлось снять руль, – мы увидели байдарку, плывущую к нам.

– Здесь начало речки? – спросили нас.

– И здесь конец.

– Но-но! Мы к истокам Волги, – ответили нам твердо и полезли в травы.

Сидя на берегу, мы грелись и радовались простой траве, простой воде и простому солнцу.

– Значит, надо ходить там, где ходят люди! – сказала Валя, водя пальцем по зеленой двухкилометровке. И вдруг забормотала что-то быстро: – Если на Щебериху, да на Озеречки, да на Посемцы, а оттуда…

Затевалась новая проба, а я почему-то подумал: не так ли в жизни? Надо ходить там, где ходят люди. Но чаще надо ходить там, где они не ходят. И слава тем, кто попрется по этой дурной безымянной речке и кто когда-либо пройдет ее, пробираясь к истоку своей Волги.

– Я тогда решил ехать в Сибирь… Черт с ним, с туберкулезом. Ты помнишь?

– Нет, не помню.

– Верно. Ты меня еще не знала. Как странно! Надо было прожить полжизни в Москве, чтобы встретиться случайно в Братске.

– Почему же случайно? Я тебя искала и на Камской ГЭС, и на Волжской, и на…

– Да, да! Я опоздал. Братск был моей первой любовью. Тогда на второй день в комитете комсомола спросили: «На лыжах ходите? В тайгу на триста километров?» Согласен. Хотя на лыжах я не ходил. Потом валялся в гостинице в совершенно беспамятном состоянии. Я тогда подхватил воспаление легких, но сторожиха думала, что у меня тиф, и на всякий случай запирала на замок, уходя домой. Я просил пить и не знал, сколько прошло дней. А потом я открыл глаза и увидел синее чье-то платье. Это было странно, как бред, и я спросил: «Что ты тут делаешь?»

– А я велела тебе молчать. Раз больной – не о чем разговаривать. Это я после смены в котловане прибежала.

– Да, а потом вы перевезли к себе в женское общежитие…

– В том-то и дело. Пришлось от всех и вся скрывать, а то бы нас за моральное разложение веником…

– Но техничка знала?

– Знала. Она говорила только: «Чего скрывать, если мужа завели…» Когда мы расписались, она сказала: «Разве я не угадала, эх вы!»

– Я отлично, знаешь, все помню. Занавеска и наш семейный угол. А утром ждали, когда твои подруги уйдут на работу. Лежали и слушали шаги. Я протягивал руку и тихо гладил тебя. А шаги все были рядом, и мы все ждали…

– А посуда наша? Одна банка из-под компота – и весь сервиз. Помнишь, я купила книжку литературных воспоминаний и прочла такие строки: «Мы тогда еще пили чай без блюдец»…

– Я читал несколько раз и все никак не мог насмеяться, а ты как раз готовила чай и ставила нашу банку на стол.

– Тебе нужен был чай, ты разве забыл, что писал по ночам?

– Помню. Это было мое первое, за которое я чуть не заплатил жизнью. Просто как люди идут на лыжах. Снег и ветер, а они идут. А потом я увидел свою фамилию в газете и даже выронил от неожиданности. Это было в библиотеке, помнишь, ты загораживала меня спиной, а я выдирал из подшивки газету с моим первым рассказом.

– Да, мы устроили праздник тогда, купили шампанского и по очереди пили из той самой банки.

Мы с Валей проговорили всю ночь. Утром по мокрой от росы дороге мы двинулись на холодное белое солнце, стоящее низко над лесом. Было четыре часа утра, подхолаживало, и шагалось легко. По отпечаткам на желтом песке можно сразу понять, что проехал велосипедист, направляясь скорей всего в Коковкино, да в резиновых новых сапогах прошел человек, то ли мальчик, то ли женщина. Вернее всего – женщина, отпечаток был глубок и нелегковесен. Этот след (я уже выучил наизусть все его елочки-клеточки) неслышно бежал впереди нас, но где-то на десятом километре вдруг исчез, словно растаял в воздухе.

Припекало, и мы, сбросив на траву куртки, отдохнули, обирая тут же вокруг, насколько хватало длины рук, красную ягоду. Потом разохотились и полезли за ней в канаву, до чего она была ярка и заманчива. И вот тут из-за кустов вышла женщина, молодая и крепкая, доедая с ладони землянику и отряхиваясь от травы. Мы с женой одновременно посмотрели на ее ноги, где точно – оказались новые резиновые сапоги.

Клеточки и елочки повели нас дальше. Мимо озера «гитара», мимо теплой в сплошном солнце опушки на выходе к Коковкино да снова в лесок. Из нашего шага скоро начала сама по себе выходить песня, и мы потихоньку стали ее петь. Вот что у нас получалось: «От плесов селигерских до Волги голубой несли по перелескам мы песенку с собой: путь недолгий, путь недолгий мы пройдем, хоть до Волги, хоть до Волги мы дойдем».

Валя же пела – добредем. Или даже – доползем.

Дальше следов стало очень много, ясных таких, всех в одну сторону, мы как-то совсем потеряли уже близкие нам елочки-клеточки. Но теперь мы словно шли в одной очень большой и многоголосой компании (ведь каждый след имел свой голос), и знали мы наверное, что идем к Волге, к ее самому началу. Только туда могло идти столько разных людей.

Откуда-то возникло слово «горловинка», его, кажется, произнесла Валя, и хотя никаких похожих названий тут нет, но мы уже для себя стали называть исток горловинкой и говорили:

– Скоро будет горловинка.

Так и пришли на саму Волгу.

Озерецковский писал сто пятьдесят лет назад: «Поутру июля 10 дня отправился в деревню, Волгою называемую, которая лежит при самой вершине Волги. В деревне нашел я одних маленьких ребят, мужчины и женщины все были на сенокосе; но нечаянно встретил пришедшую с работы женщину, которая проводила меня к истоку Волги. Перешедши через маленький мостик, лежащий над ручейком Волги, надобно было поворотить направо и идти по наметанным пластинкам до самого Кладезя, который пространством сажени в полторы. Сюда вбирается вода из обширного болота, ельником поросшего, и в сем водовместилище, которое жители Иорданью называют, она кажется стоячею, однако ж тихо пробирается ручейком в обширный буерак и дном оного продолжает путь свой по наклонности буерака. Над Иорданью лежат старые бревна вдоль и поперек, которые остались от бывшей некогда тут часовни, которой никто из жителей не помнит, но известно, по преданиям, что там была часовня и вода в Кладезе хранилась чиста и так прозрачна, что опущенная в нее булавка или полушка в нарочитой глубине были видны. Но когда не стало часовни, источник оставлен в небрежении и теперь воду содержит черную, тинистую, которую пить не можно. Сказывают, что в старинные годы вода сия почиталась лекарственною в глазных болезнях и разных наружных сыпях и что из дальних мест многие люди, приезжая сюда лечиться, обмывали свои струпья. Есть ли бы ныне вычистить оный источник и обнести его срубом и кровлею, то от воды могло бы быть то же действие, но и без того исток толь знаменитой реки заслуживает быть уважен».

Я не зря привел целую страницу из книги известного путешественника. По-видимому, это первое вообще описание истока Волги. Описание, сделанное с большой достоверностью. Валдайская гряда, откуда начинается великая река, носила еще название «Ревеницкие горы», так как тут предполагался мощный хребет, откуда бы Волга могла брать свое начало. На картах Птолемея, сделанных во II веке до нашей эры, в этом месте обозначены так называемые Алаунские горы.

Географы предполагают, что на месте Селигера в доледниковый период проходило русло древней реки. Еще сейчас в ряде мест озера заметно течение. Есть и такая легенда. Ильмень, Селигер да Волга шли по дороге. Решили отдохнуть, но пока Ильмень спал, Селигер с Волгою задумали бежать от него. Проснувшийся Ильмень разгневался и крикнул вслед: «Пусть у тебя на спине вырастут сто горбов!» Селигер стал тогда озером со множеством островов, а Волга превратилась в речку и утекла прочь.

Упоминание Озерецковского о бывшей некогда часовне очень ценно, значит, и много веков назад так же священным и действенным было для русского народа это место. Как ни странно, гораздо позже, а именно в 1880 году, географ Рагозин пытался доказать, что истоком Волги является река Руна, которая также впадает в озеро Стерж, но длиннее первого ручейка на сорок километров. Только специальная экспедиция профессора Анучина на основании многих данных, в том числе анализа воды, подтвердила мнение народа о месте, где начинается Волга.

И как видим, задолго до спора тут находят бревна, о которых известно, «что там была часовня и вода в Кладезе хранилась чиста…». Можно примерно подсчитать и время, когда встала первая (первая нам известная, конечно) часовня над началом Волги. Озерецковский был тут в 1814 году. Надо снять лет шестьдесят – семьдесят на жизнь одного поколения, для которого часовня есть только предание, да столько же, если не больше, на жизнь самой часовни. Итого, выходит, 1660-е годы. Насколько мне удалось подсчитать, всего беседок над началом Волги было четыре.

Вторую построили только в 80-х годах прошлого века, и о ней упоминает историк Токмаков.

А вот статистика того времени о деревне Волго-Верховье. «…В семидесяти верстах от уездного города… в 7 верстах от школы, в 15 верстах от больницы или медицинского пункта. Крестьяне этой деревни бывшие государственные. По сборнику в деревне 27 дворов, в них 30 семей: у двадцати пяти надельная земля, безземельных семей пять, жителей мужского пола 82, женского 80, всего 162. Грамотных мужчин 13, женщин нет. Учащихся нет, детей же школьного возраста 21 человек. Нищих одна женщина».

Вторая беседка простояла до Великой Отечественной войны, и в справочниках этих лет часто упоминается «ветхий сруб», а в нескольких шагах бездонный омут, заросший до того, что его не видно. И вдруг – кажется, впервые из десятков путеводительных книг – у Чехова и Носкова в брошюре, изданной в 1934 году, упоминается в месте истока Волги стоящая береза: «Над омутом, образованным от действия подземного ключа, который и считают истоком Волги, еще не так давно стояла береза. Сейчас она срублена, и омут приходится искать по пню, оставшемуся от нее. Метрах в 20 ниже омута, над ручьем стоит деревянное зданьице бывшей часовни, построенной в 80-м г. прошлого столетия».

Правда, немного странно, что больше нигде ни разу березка, стоящая над ключом, не упоминается. Такое невозможно было бы не заметить. Но, честно говоря, мне очень хочется верить в эту русскую березку, стоящую над колыбелью новорожденной Волги, такой же русской и прекрасной. Для меня слияние их двух – русской березы и русской Волги – есть понятие светлого начала самой России.

Немецкие фашисты, дойдя до этих мест, разрушили старое здание часовни, и в 1942 году наши бойцы, вступив в деревню, первым делом поставили над истоком Волги маленькую избушку, значит, уже третью по счету. Уже в недавнее время ее сменила крепкая постройка с настилом, аркой и цветными стеклами в окошках.

Многочисленные следы не обманули нас. Мы пришли туда, куда приходят многие, чтобы многое понять. Почти у деревни мы обнаружили вдруг потерянный след – елочку и клеточку – и очень обрадовались ему, а вскоре мы познакомились уже по-настоящему с его хозяйкой. Женщину звали Евдокия Гавриловна Лагренева. Она оказалась местной жительницей и проводила нас к истокам, точно как провожала Озерецковского местная крестьянка (уж не прабабка ли?), захватив ведро для воды.

Тут хочется сказать еще про один след, которому я никогда не радуюсь. Я говорю про автографы, которые оставляют на стенах, окнах и дверях посетители. Эти автографы я встречал повсюду: на высочайших скалах Кавказских гор, на тополях (сделанные грубо и больно), в Никитском ботаническом саду и даже на чугунных пушках четвертого героического бастиона в Севастополе. Так же давно среди подобных надписей я стал выделять буквы Московского энергетического института. Трудно сказать, почему МЭИ, может быть, какие-нибудь неизвестные нам традиции, но мы даже спорили, каким по счету мы увидим знак МЭИ, сделанный то ли топором, то ли еще как, но саженными буквами на самом памятнике.

Хочу сказать, что избушка у истоков Волги особенно жестоко покалечена. Ю. Ловцов и некая Шепелкина обозначали крупно здесь свое пребывание от входа. Потом привычное МЭИ – полуметровыми буквами в центре. Тут же под боком уютно разместились астрономы МГУ и будущие учителя из МОПИ. Тысячи и тысячи надписей на каждом сантиметре свободной площади, но дерева не хватило, и до крови расцарапаны цветные окошки.

У историка Токмакова есть такие слова: «Истоки наиболее важной в экономическом отношении и наиболее известной русской реки издавна привлекали к себе внимание образованных русских людей, как об этом, между прочим, свидетельствуют и многочисленные надписи на стенах часовни, сооруженной над ключом у д. Волга-Верховье».

Как видите, не без традиций «образованные русские люди» портили стены и раньше, желая увековечить себя таким образом. Но учитывая, что образование сейчас, не в пример прошлому веку, стало всеобъемлющим и полным, можно представить, во что грозят превратиться наши исторические памятники! На мой же взгляд, нынче образованность, а иначе – культура, должна проявляться уже в том, чтобы не ставить надписей (кроме своих блокнотов).

Да поглядите же, что получается! Домик над истоком Волги сооружен недавно на деньги рабочих кожзавода и населения города Осташкова, а уже начисто снесены деревянная загородочка, всяческие украшения; подставка для книги отзывов оторвана и валяется на полу. Приходящие сюда умываются, стирают белье.

Евдокия Гавриловна говорила, черпая воду из ключа:

– Пишут на стенах – ладно. Хоть в альбоме было бы лучше. Но зачем воду-то портить? Мы же пьем ее, Волгину воду-то. Здесь мох, она темноватая, но весной или осенью проясняется, и вкус у воды становится просто отменный. А туристы…

В те далекие времена, когда поставили по соседству монастырь, игуменья закрывала часовенку на замок, чтобы молодые монашки не безобразили. Неужели теперь надо делать то же самое? Ведь здесь же все свое. Собственное. Родное. А кто бы пожелал украсить дом родной этим резным безобразием? Но тут, оказывается, можно. И пишут крупно: «Мы здесь были, воду пили». А ниже кто-то им отвечает задушевно: «А мы ноги мыли!»

Вот и вся истина.

Я стою у ручейка под названием Волга. У того самого начала. Тихая и несмелая, как тонкий лист слюды, она плоско выкатывается под мостик, даже не замочив верха камней. Как сказано у одного поэта: «В этом месте Волгу перепрыгнет иволга…»

Буерака, о котором писал Озерецковский, сейчас не разглядеть. Скрытно, теряясь в болотных зарослях, Волга проходит к озерцам Большие и Малые Верхиты, потом вливается в озеро Стерж. Но и в Стерже волжскую воду легко можно отличить по темной или темно-красной окраске, она так и течет через светлую озерную воду, не смешиваясь с ней. Как сказала Евдокия Гавриловна, вода наша – Волгина, значит, – сама себя кажет.

Тут мне хочется отметить еще одно историческое близ Волги место, холм, на котором стоял так называемый Стерженский крест. Холм находится при впадении Волги в озеро Стерж, на кресте же было написано: «6641 (то есть 1133) году месяца июля 14 день почах рыти реку сю князь Иванко Павлович и крест сь поставих».

Вероятнее всего, новгородцы, искавшие более короткого пути на юг, решили предпринять здесь очистительные работы и возвели городище, на котором и поставили крест. Пробы ученых подтвердили, что холм имеет искусственное происхождение, земля бралась из соседнего болота.

Нигде больше в истории не упоминается новгородский предводитель Иванко Павлович, поставивший тут крест. Возможно, в какой-нибудь приспевшей войне он сложил свою буйну голову и не вернулся сюда. По какому-то невероятному совпадению генерала Шевчука, который защищал Селигер и похоронен на городище близ Залучья, звали тоже Иван Павлович. Совершенно случайно эти два имени оказались в моем блокноте рядом и вызвали вихрь мыслей и раздумий о двух военачальниках, двух Иванах, сынах Павловых, которых разделяют восемь веков и объединяет единое для всех нас значение Родина.

Густятся синие травы под просторным небом, и прозрачные воды безразмерны и постоянны, словно здесь течет вечность… Но, раздумывая о Селигере, о тоненьком ключе, из которого станет Волга, я думаю о многострадальной русской земле, пережившей такие беды, что этого хватило бы с лихвой для десятков других народов.

И правда, кто не побывал тут! И татары, и литовцы, и шведы, и поляки, и… Да тут и свои со своими срезались, и князь Михаил Тверской прошел по Селигеру покорять Новгород, а те, в свою очередь, в одном из набегов уничтожили городок Кличень, оплот Московского княжества…

Да сколько же надо было терпения, мочи, чтобы все это перенести! Меня когда-то поразила одна цифра. Я вдруг узнал, что при царе Петре Первом, то есть всего три века назад, Русь насчитывала двенадцать или около того миллионов человек. Но сколько же тогда жило народу века за три до Петра? Один-два миллиона! Крошечная кучка наших ощетинившихся, наших отчаянных предков, отбивающихся со всех сторон. Они рубились насмерть, не очень-то размышляя об истории; сделав свое дело, они навсегда уходили в землю. За ними оставались три вещи: название «Русь», кусок родной этой земли и бесконечные враги. И стремительно бились их сыновья, а потом и внуки, и сыновья и внуки внуков, уходя в землю, оставляя данное отцами. И в этой нескончаемой истерзанной цепи, до глубины души потрясенный, от далекого Иванко Павловича до моего современника Ивана Павловича Шевчука, вижу нас, получивших словно далекое завещание от неведомого предка из темного нутра времен. И все тут есть – неизменное понятие «Русь», и земля русская, и враги. И чудится мне, когда смотрю на Селигер, что он – прозрачная слезинка в огромных синих глазах моей России.

Я и двое моих друзей, Борис и Леша, проводили последние теплые дни на острове Хачин. Отсюда, с северного мыса, или, как тут его называют, Ровно, мы решили плыть в Осташков к ночному поезду своим ходом, на байдарке. Перед этим, часов так в пять утра, ходили мы на одно из внутренних озер, а именно Запольское, про которое не раз слышали, что там в любое время и погоду берет крупный лещ. Дорога продолжалась часа полтора в одну сторону. Потом мы долго искали подходов на самом озере, но рыба совсем не клевала, так что вскоре мы с Лехой уже спали, припеченные первым солнцем. Один Борис упорно караулил удочки: он до конца верил в эту лещиную легенду. Так и прошла у нас последняя на Селигере рыбалка, и лук, который мы свято берегли для прощальной ухи, не понадобился вовсе. Зато на обратном пути попалось нам много грибов, и садок наш – штука и впрямь универсальная, потому что в него можно класть и хлеб, и продукты, и рыбу, и особенно удобно грибы, – до половины наполнился моховиками и маслятами.

Кто-то тогда заметил:

– А с удочками, оказывается, грибы-то лучше собираются!

Все это, а затем жарка грибов и сборы брусники задержали нас основательно, и, когда мы покинули лагерь (Борис успел вычистить траву и прикрыть землей консервные банки), было полседьмого вечера. Мы сидели на спальных мешках, а Борис – на рюкзаке. Я не влез на свое законное место на корме, и туда пришлось втиснуться изящному Лешеньке, вобрав колени до самой шеи, а мне занять его место в центре байдарки.

Конечно, такое положение не очень помогало ходовым качествам судна, но, как оказалось после, именно благодаря ему мы и спаслись. Но об этом после.

Мы шли довольно ходко. Леха, как всегда, рулил и молчал, а мы с Борисом дружно гребли и распевали в такт песни. Песни выбирали энергичные, солдатские и спортивные.

Прошло немного времени, мы увидели, как пал на воду и растворился в ней жиденький закат. В густых и затененных лесах уже копились сумерки. Когда мы за Ниловой Пустынью брали курс на дальний мысок Городомли, мы видели его еще в подробностях, а когда подплыли к нему, нам одиноко мигал под ветром белый бакен. Его следовало оплывать с левой стороны. Шел десятый час, по расчетам выходило, что в десять или начале одиннадцатого мы причалим к Осташкову. У нас будет еще время разобрать байдарку, высушить и сложить ее части в рюкзаки, а рюкзаки отнести на вокзал.

Подул сильный встречный ветер, была крупная волна. До всех берегов стало одинаково далеко, в Осташкове же горели огни, и он казался ближе.

Я кричал через ветер Борису:

– Байдарка парусит! Нажмем еще!

Борька отвечал:

– Нажмем!

Прошло долгое время, час или два, но огни, казалось, замерли на горизонте. Теперь волны, самые крупные, лихо подбрасывали нас кверху, с шипеньем проходили по бортам, попадали в байдарку. От молчаливого Лешки мы узнавали об уровне воды в ней. Ошалелые от шума и брызг и непрерывной работы, которую мы не могли остановить ни на одну минуту, – нас тут же бы развернуло боком и опрокинуло, – мы отбивались веслами от напирающей, вроде озверевшей воды.

Леша спокойно констатировал:

– У меня ноги в воде.

Потом он сказал: «Зад в воде». Потом последовало такое же лаконичное: «Вода до пупа».

Вода катила теперь валом, швыряя нас вверх и вниз. Из-за намокших вещей байдарка так отяжелела, что почти не двигалась с места. Где-то против волн сверкал огнями город и слышалась танцевальная музыка. Это в городском парке, на берегу, рядом с пристанью, веселилась молодежь. Мы же выбивались из последних сил, я орал Борьке:

– Еще немного, Борис! Нужно нажать.

– Слышу, – говорил Борис и больше ничего не говорил.

Еще мы орали на Лешку:

– Смотри, куда правишь! На огни правь! Да не ставь ты лодку бортом к волнам!

– Посмотри, – просил я Лешу, – дырку на корме еще видно!

Эта дырка была давно, и мы как-то не придавали ей значения. Но уже однажды случилось, что в байдарку налился дождь, корма ушла под воду, и в минуту судно наполнилось водой.

Я, надрываясь, кричал Леше:

– Дырку посмотри! Дыр-ку! Ты слышишь меня?

– Ничего же не видно, – отвечал Леша.

– Постарайся увидеть! Ты же понимаешь, надо увидеть.

– Да ведь руки собственной не видно, – спокойно говорил он. – Я целиком уже в воде.

Объявить об этом спокойно мог действительно только Леша. Все трое мы уже понимали, что скоро конец. Мы еще гребли, и руки наши онемели от ударов волн по веслам, ноги болели оттого, что затекли и долго находились в воде. Мы еще боролись за жизнь, став сразу нечувствительными и к холоду и к усталости. Но ведь мы почти не двигались – может быть, сотня метров в час… Этак можно плыть целую вечность!

Друзья меня потом спрашивали:

– Вы что же, плавать не умели?

Умели, конечно. Но до ближайшего берега оставалось километра два, это против волн и бури, дальнего же, куда мы единственно могли плыть после кораблекрушения, не было даже видно. Еще нужно вспомнить, что мы шесть часов гребли без отдыха и два с лишним часа боролись с ветром и бурей.

Друзьям я отвечал:

– Конечно, умели плавать. Мы и поплыли бы по ветру к дальнему невидимому берегу, держась за борта байдарки. Пока она, конечно, смогла держаться на воде… Для этого нужно было вовремя увидеть, когда ее начнет заливать.

Так я говорил друзьям, и так думали мы тогда на самом деле. И я как бы на всякий случай сказал ребятам, в каком порядке мы будем покидать судно. Сперва я, потом Леша и последним Борис. Я сказал еще ребятам, что поплывем мы по ветру и всем надо держаться друг друга и друг другу помогать. У нас еще происходил свободный обмен мнениями, и Борька сказал, что, мол, есть еще порох в пороховнице (у него как раз вышибло волной весло, и я успел поймать его), потом мы вдвоем успели сказать Лешке, что он, кретин, совсем не следит за волной, которой нас накрыло с левого борта. Мы уже сидели по пояс в воде, и надо было решаться на последнее средство: покидать байдарку.

Вдруг Борис выругался и сказал:

– Черт, мель какая-то!!

В тот же момент и мое весло стукнулось о землю, хотя мы были посреди плеса. Мы тогда еще не поняли своего спасения, а продолжали грести, испугавшись, что нас посадит на подводный камень. Проплыв метров пятнадцать, мы наконец поняли все.

Борис вывалился в воду, как мешок, его пришлось даже поддерживать. Теперь мы трое стояли в воде, в спину нам поддавало волной, но так уже можно было жить. На берегу играла музыка, какое-то сентиментальное танго. Мы извлекли из носа рюкзак и нашли в нем среди воды и вещей походную кружку. Под звуки танцевальной музыки мы стали вычерпывать воду из лодки. Танго успели сменить фокстрот, и краковяк, и вальс, а мы все вычерпывали воду, которой, казалось, и конца не было. Легче было, наверное, вычерпать кружкой весь Осташковский плес…