Венец всевластия Соротокина Нина

16

И вдруг неожиданный звонок. Позвонила Галка Ивановна и сразу стала извиняться. Ким не узнал ее голоса. Спросонья он решил, что в такую рань могут звонить только из-за границы. Неужели с матерью что-нибудь случилось? Он как одержимый орал в трубку: «Кто говорит?», но голос бубнил свое: «Простите ради бога, я боялась, что не застану вас. Боялась, что вы уйдете куда-нибудь. Хорошо, что я вас застала».

Разобрались наконец.

– Здравствуйте, Ким. Я вам хочу сообщить о вашем отце, о Павле Сергеевиче.

– Вы что-нибудь узнали?

– Да. Теперь я знаю место, где он находится. Берите ручку, записывайте.

Ким разволновался ужасно. Стал метаться по квартире в поисках письменных принадлежностей. Из открытой балконной двери тянуло холодом, босые ноги совсем окоченели.

– Говорите. Я готов.

– Адрес простой. Его можно и так запомнить. Новгородская область. Только не Нижний, а Великий Новгород. Там есть небольшой городок – Старая Русса. А рядом с городом – Детов монастырь. Павел Сергеевич живет в этом монастыре. Все.

– А подробнее? Как туда добираться?

– Это мне неизвестно. Спросите там…

– Отец что – монах?

– И этого я не знаю.

– А откуда узнали про монастырь?

– Ах, Ким, какая разница? Главное, этим сведениям можно верить. Вы поедете туда? – в голосе Галины Ивановны звучала мольба.

– Не знаю.

– Если вы его увидите, скажите, пожалуйста, что я его жду. И всегда буду ждать.

– Может быть, вместе поедем?

– Нет. Если он не захочет ко мне вернуться, то на канате я его тащить не буду, – она помолчала, потом вздохнула и добавила нерешительно: – Спасибо вам, Ким. Адрес Павлуши я узнала от его сожителя. Случайно в магазине встретила. А может, и не случайно. Я в том районе долго кругами ходила. Вы передадите мои слова? Не забудете?

– Не забуду.

Еще не зная толком, поедет ли в Великий Новгород или нет, Ким обзавелся путеводителем. Сейчас этого добра полно в каждом магазине. Всех призывают путешествовать. А как же – туристический бизнес! И церкви в Великом Новгороде – тоже бизнес. Услужливая схема пометила все культовые памятники, опутывая их паутиной туристических троп. Жирная цифра над каждой тропочкой указывала время в минутах, потребное пешеходу, поспешавшему от церкви к церкви со скоростью пять километров в час. «Ну, это я за полдня оббегу», – подумал Ким, еще не отдавая себе отчета – а зачем ему, собственно, бежать по этому маршруту?

Глаза наткнулись на церковь Святого Власия – вот она, участница событий пятисотлетней давности. Помечена цифрой семь. Хорошая цифра. Власий находился в пяти минутах от монумента Победы на Волхове, значит – в центре города. Уж туда-то он непременно зайдет.

Ким разволновался вдруг, почувствовав душевное единение с отроком Пауло, который бродил по Новгороду и все лелеял надежду, что попадет в некий приветливый дом и заведет неторопливый разговор, будет задавать странные вопросы, получать на них невразумительные ответы, а потом пройдет в красный угол, перекрестится на божницу и увидит на полочке хрустальное яйцо с зеленым трилистником внутри. Волнение было приятным. Ким усмехнулся и принялся за изучение Новгородской области.

Карта области его несколько смутила. Оказывается, в Старую Руссу, минуя Новгород, шла своя железнодорожная ветка. Возникал вопрос – куда раньше ехать: в Новгород, к этому городу Ким испытывал острейшее любопытство, или сразу в Старую Руссу, около которой находился искомый монастырь? Пожалуй, следует забыть про Новгород. Он ведь не на экскурсию едет, не на поля былой славы героев романа, а на встречу с реальным человеком. И этот реальный – его отец.

До времени Ким вообще старался не трогать запретной темы. Ни детские воспоминания, ни поздние мифы об отце никогда не были востребованы его душой, поэтому предпринятый им поиск он воспринимал не как необходимый, с библейским привкусом обряд, а как некую игру, сродни компьютерной. Сейчас он пощелкает мышкой, постучит по клавишам, удаляя с экрана видимые помехи, и компьютерная бездна из ничего вылепит образ отца. А захочет ли Ким с ним общаться – еще не факт. Там видно будет.

А что сказала бы мать, проведай она о предполагаемом вояже сына? Ответ Ким и сам знал. Он будет отрицательным.

И не надо искать в ее поведении осмысленного обоснования. Здесь может всплыть старая обида, а также нежелание делить Кима с этим непорядочным, необязательным, неустроенным, в зубах навязшим бывшим мужем. В конце концов она просто испугается – встретятся два алкоголика в трепетном порыве, и тогда на жизни сына можно будет поставить крест. Если в этом направлении и дальше шурф бить, то неизвестно, как дело обернется. Пропадет порыв, Ким плюнет на свои изыскания и вообще никуда не поедет. Жил он без отца и дальше будет жить. На кой ляд ему новые трудности?

Ким задвинул опасную тему на задворки сознания и вернулся к путеводителю. На глянцевых страницах сыскался вдруг Дмитрий Шемяка – похоронен в Юрьевом монастыре, и скорбный образ замученного Кассиана. Имелось описание монастырей: Хутынского Спасо-Преображенского и Вяжищского на пятнадцать монахинь. О Детовом монастыре не было сказано ни слова. Это и понятно. Галина Ивановна совершенно определенно говорила – монастырь маленький, его только местные знают.

А Старая Русса, оказывается, старше Москвы. Вот еще… там на реке Перерытице (хорошее прозвание!) до сих пор стоит дом Достоевского – «единственная недвижимая собственность писателя». Эта информация обрадовала Кима. Даже разнесенное во времени соседство отца с писателем было приятным. Листая глянцевые страницы Ким уже откровенно издевался над собой… Все-таки он сильно похож на мать, у него генетическая любовь к памятным местам и чужим могилам. Аракчеев откуда-то вылез. Сей мрачный генерал сделал Старую Руссу центром военных поселений. Такому соседству уже не обрадуешься.

Ким решил вначале поехать в Новгород, а до Старой Руссы добираться автобусом. Там расстояния-то всего – девяносто три километра. По Великому Новгороду обязательно надо побродить. Этого требовали условия игры, которые навязывал оставленный отцом роман.

Вышел из дому бесснежной осенью, а в поезд сел зимой. Климат сейчас барахлит, ноябрь стал вполне зимним месяцем. Первый снег сделал окрестный пейзаж чистым и прибранным. В соответствии с пейзажем за окном мысли Кима приняли тоже опрятный и возвышенный характер. Чего он, собственно, боится? Если отец живет при монастыре, значит, во всяком случае, не похож на бомжа – одет, отмыт, накормлен. Фантастическая экзотика – иметь отцом монаха! В рясе он и для матери не опасен. Мать хоть и атеистка, к вере относится с большим уважением. Не исключено, что она бы даже одобрила желание отца податься в монахи. И под это дело даже простила бы ему все прежние подвиги.

Мужик на верхней полке как-то странно храпел – толчками, словно хотел приноровиться к перестуку колес. Ким встал и, словно ненароком, как будто поезд его качнул, ткнул мужика в плечо. Тот сразу перестал храпеть, с готовностью перевернулся на бок, но потом стал издавать звуки и вовсе невыносимые. Теперь он уже не храпел, а постанывал жалобно.

Ким попробовал представить, как произойдет его встреча с отцом. Вначале надо придумать какую-то декорацию – монастырские высокие стены, суровые соборы, клумбы с цветами, у монахов всегда обалденные цветы: гладиолусы, астры, георгины… Господи, какие астры, сейчас зима! Благостная декорация пропала, уступив место бескрайней, заснеженной равнине с останками сухого былья. И они вдвоем…Долго, долго идут друг к другу. Встретились. «Папа, я приехал. Ты меня не узнаешь?» Фу, глупость какая! Какой-такой «папа»? Он скажет: «Отец, нам пора познакомиться. Ты знаешь, я нашел твой роман». Потом они обнимутся. И отец ему скажет… Ким перебрал множество вариантов ответных слов. Ни один не подошел. Глупо все как-то словно в кино.

Ким открутил воображаемую сцену назад. В монастыре кроме отца и другие люди живут, и с ними тоже надо будет как-то общаться. Как им вообще такая мысль в голову пришла – запереть себя в монастырских стенах? Абсурд! Интересно, у них там телевизор есть? Должны же они знать, что в миру делается. Живут по кельям, встают в жуткую рань. В мыслях Кима монастырь уже принимал знакомые черты казармы, где каждый час жизни заранее расписан, а в столовой, называемой трапезной, по вечерам собираются монахи, чтобы посмотреть «Время» и обсудить международное положение.

Нет, пожалуй, в трапезной у них телевизора нет, а если и есть, то только у игумена. Он сам тайно его и смотрит. Например, эротические фильмы. Тьфу, дурь какая в голову лезет. Тебя, Ким Паулинов, пока в монахи никто не зовет. Ты для каждодневной, ежечасной молитвы пока не созрел и, похоже, никогда не созреешь. Это же так безумно скучно – с утра до вечера молиться! И так всю жизнь. Правда, они молятся за все человечество, и, надо думать, ответственность дает им силы жить. Но если по-простому подумать – на кой им все человечество?

Мужик на верхней полке храпел теперь уж вовсе неприлично, словно газы пускал. Ким встал, потряс мучителя за плечо, потом поднатужился и с силой перевернул его на живот. Мужик беззлобно выматерился, потряс спросонья головой и опять уснул. Храп его перешел в тихое сопение.

Вспомнилась присказка малахольного Никитона: «А я молюсь. Я у Бога счастья прошу, но только чтоб дал не деньгами». Еще есть такое слово – послушание. Что тебе назначат делать с утра, то и делаешь. Никакой свободы воли! От хорошей жизни в монастырь не идут. Каждый пришел в обитель со своей бедой, а лучшего лечения, чем трудная физическая работа, пока не придумали. А какое у него, у Кима, послушание? Нет ответа. С этими мыслями он и заснул.

Великий Новгород оправдал Кимовы ожидания. Как у них на окраинах, мы не знаем, но центр был благороден. Можно сказать – город безупречного вкуса. Кремлевские стены, соборы, земляной вал, торговые ряды – во всем угадывалась подлинная, неподдельная старина. Даже в запорошенных снегом липах виделось что-то вечное. Но, с другой стороны – какая к чертям собачьим – неподдельная, если через Новгород два года шла линия обороны. Ведь камня на камне не осталась, это все знают. Вся эта старина построена заново, но сделано это, сознаемся, ребята, с хорошим вкусом и уважением к древности.

Ким решил провести день с толком. Обежал с десяток церквей, поболтался в Кремле, и даже зашел в местный музей. Сюда он заглянул с единой целью, расспросить экскурсовода про Детов монастырь. Девушка-гид, хорошенькая и важная, очень толково рассказывала про историю, подкрепляя материал древними экспонатами, которыми были буквально забиты витрины. Внимание Кима привлекла небольшая картинка. На ней доморощенный художник изобразил двух плавающих в реке мужиков. Ну, решили они искупнуться в жаркий день, и за это их в музей на стенку вешать?

Гидша уловила заинтересованность Кима и тут же с готовностью сообщила, что мужики отнюдь не плавают, а тонут. Оказывается, картинка изображает казнь двух стригольников в Пскове. Девица говорила об этом происшествии с гордостью. Понятное дело, гордилась она не тем, что в таком-то далеком году потопили двух несчастных, а тем, что картинка есть редкий и безусловный документ эпохи. О стригольниках Ким что-то смутно помнил, где-то отец о них писал. Гидша не заставила его трудить память. Тут же сама с готовностью все объяснила. Стригольники, таинственная секта, которая не признавала ортодоксальную греческую церковь.

Секта не вызвала особого интереса у публики. Всех гораздо больше заинтересовал букетик цветов, сплетенный из человеческих волос. Никто и представить себе не мог, что волосы имеют столько самых разнообразных оттенков. Красивый был букет, что и говорить, но чем-то все-таки неприятен. Все равно, что из обрезков ногтей делать панно под перламутр.

Как только экскурсия кончилась, Ким задал гидше свой главный вопрос. Она очень удивилась. Какой-такой Детов монастырь? Кажется, чего особенного – не знаешь, ну и дело с концом. А девица пошла пятнами от возбуждения, потому что, видите ли, здесь затрагивалась ее профессиональная гордость. Она точно знает, что такого монастыря нет! И не настаивайте, молодой человек! Она сама была в Старой Руссе сколько-то там лет назад и великолепно знает окрестности этого «славного русского города». Детова монастыря вблизи Старой Руссы нет и быть не может.

В армии Ким играл с офицерами в преферанс – не на деньги, какие у солдат деньги, а на желания, то есть на то, чтоб наряд списали вчистую. И очень хотелось выиграть. Смотришь в карты, игры нет, и вдруг кто-то внутри тебя, косматый-полосатый, говорит «раз». При этом он даже не просматривает варианты, не пытается прикинуть, какой прикуп может спасти ситуацию, например, мелочовка в масть или, скажем, червовый марьяж. Сидишь себе и ждешь чуда, мол, пусть за тебя решают. Пусть судьба сама даст тебе такой прикуп, когда и на семерную потянешь. Чаще судьба в такие минуты показывала тебе кукиш. Возьмешь прикуп и тут же скажешь себе: «Зачем, дурак, лез? Кто за язык тянул? Сижу без двух взяток, в лучшем случае – без одной». И никакого рационального решения – просто игра с судьбой.

С таким чувством Ким стоял на площади перед Софийским собором и пялился на памятник Тысячелетия России. Какой он все-таки идиот! Заигрался, как мальчишка! Поверил на слово чужому человеку, поперся в немыслимую даль с кретинской уверенностью – сейчас повезет и ему откроется какаю-то другая, новая жизнь. А в прикупе две восьмерки не в масть. И опять ты банкрот.

Ким пошел пешком на железнодорожный вокзал с намерением тут же купить обратный билет и отбыть домой, но ноги принесли к автобусной станции. Здесь его ждала удача. Автобус на Старую Руссу уходил через двадцать минут. Это и решило дело.

В город прибыли уже в полной темноте. Еще в автобусе Ким выспросил про гостиницу. В городе их, оказывается, было несколько, но самой подходящей оказался бывший Дом колхозника, а проще говоря, общежитие. Одноэтажный деревянный дом приветливо манил единственным освещенным окном. Кима сразу взяли на постой. Цена была не просто умеренной, а неправдоподобной, мизерной. Большая комната на шесть кроватей, из которых ни одна не была занята. Кроме Кима в общежитии жило еще два человека, каждый занимал отдельную комнату на все те же шесть койко-мест.

Дежурная была приветливой и словоохотливой. Она предложила Киму горячий чайник, заварки и даже половинку подсохшего батона.

– Детов монастырь? Это местное название. Батюшка там в церкви прозывался Детов. Отсюда и пошло. Это они сами так про себя говорят – монастырь. А пока, говорят, сплошные развалины. Чинить и строить. Общежитие маленькое, всего-то человек семь, ну, может, десять. А вы кого там ищите-то?

– Так… одного человека.

– Туда трудно добираться. Автобус, правда, ходит, но нерегулярно.

– А это далеко?

– Да километров двадцать. Я не считала. Пойдете с утра на автобусную стацию. Туда рано надо прийти. Я вас разбужу.

17

Маленький, холодный, натужно дышавший автобус высадил Кима на околице неведомого населенного пункта. Деревушка была пестрой, как лоскутное одеяло. Ощущение пестряди создавали не серые пригорюнившиеся дома, а разномастные заплаты, которые украшали заборы, крыши и сараи. В конце деревни высился особняк местного богатея, некоторое подобие итальянской виллы, бесприютно торчащей средь неухоженного, с остатками строительного мусора пустыря.

– Монастырь? А там, за горочкой, – рука аборигена указала на запад. – Овражек перейдете, а там тропочка.

Ну что же, пойдем по тропочке, согласился Ким. А сам все вслушивался в себя – что он испытывает, сосет ли под ложечкой, появился ли необъяснимый холодок в спине? Никакого холодка, пульс стучит как обычно. И не надо до времени представлять, как выглядит отец, и бояться, что ему не понравятся морщины, плешивая голова или еще какие-нибудь физические недостатки. Старость не красит, это и так ясно.

Упомянутая горочка оказалась высоченным холмом с плоской лысой вершиной. Вдруг открылись дали необъятные. Ох, просторно живем, господа! Отсюда ощущение заброшенности и одиночества. Заснеженные поля обступил лес. Прилепившийся к опушке монастырь, вернее, скорбные останки его, были видны как на ладони. Убогое зрелище! Красного кирпича церковь просвечивала насквозь, от купола остался только покосившийся каркас, чудом державшийся на тонкой, как у золотушного ребенка, шейке. Ограды не было вовсе, и только остаток монастырской стены торчал, как утес, выстоявший против временных бурь. Однако возле храма угадывалось движение. Люди в черных одеждах тащили какие-то доски, а может, балки. Киму даже показалось, что ветер доносит до него их голоса.

До монастыря – кажется рукой подать – Ким добирался не менее получаса. Вблизи развалины не производили столь плачевного впечатления. Оказалось, что за большим храмом, который активно восстанавливался, притаился другой, более скромный, но уже полностью пригодный для службы. Старые кельи тоже были приведены в порядок, в иных окнах висели чистенькие тюлевые занавески. На площадке между церковью и общежитским корпусом монахи разбили цветник. Розы были аккуратно закрыты полиэтиленовыми черными пакетами, побитые морозом астры и георгины запорошил снег.

Ким подошел к первому встретившемуся монаху и спросил, где он может найти Павла Сергеевича Паулинова. Монах, пожилой, кряжистый, с окладистой бородой и румяными, испещренными склеротическими жилками щеками, казалось, не понял вопроса.

– Он живет у вас? Или я ошибаюсь? – Ким опять внятно повторил имя и фамилию.

– А вы кем ему будете?

– Сын.

– Так вы, наверное, издалека приехали? Пройдите в помещение. Не желаете ли чайку? А, может, покушать чего?

Ким прошел вслед за монахом в дом, по узкому, длинному коридору его проводили в трапезную. Здесь пахло щами и свежим хлебом. Молодой парень в партикулярной одежде возился у газовой плиты. Монах пошептал ему что-то и пропал.

– Как мне найти игумена? – спросил Ким.

– Так их нет, – с готовностью отозвался парень.

– Кого – их?

– Так отца Сергия.

– А вы не знаете, здесь живет… – Ким опять повторил имя отца.

– Здесь нет такого, – с уверенностью сказал парень, но, увидев огорченное лицо собеседника, тут же добавил: – Но ведь это его мирское имя. Здесь-то он под другим числится. А вообще-то я не знаю. Я здесь только неделю живу. Вы с братией поговорите.

Щи были по-домашнему вкусными, серый хлеб удивительно вкусным, легким, пористым. Только тут Ким сообразил, что не ел по-человечески почти сутки. На второе Киму дали гречневой каши с тушенкой. Потом еще чай сладкий с какими-то травками. А неплохо братия питается. Одиннадцать часов, а у них уже готов полный обед.

Как только Ким отер вспотевший от сытной еды лоб, в трапезную опять вернулся бородатый монах и сел напротив Кима:

– Откушали?

– Спасибо большое.

– Вот и славно. Меня зовут отец Никодим. А вас?

– Ким.

– Странное имя, но вам виднее, – неторопливо сказал монах, потом замялся на мгновение и начал уже с другой интонацией. – Так вот что, Ким Павлович, я хочу вам сказать. Жил среди нас ваш отец. Жил. Но теперь нет его.

– Уехал?

– Умер он. Уже год, как представился. Умер легко, во сне. Врач сказал – сердце.

Помолчали. Потом Ким спросил тупо, ведь надо же о чем-то говорить:

– А вы точно знаете?

– Мы его сами отпевали.

Опять помолчали.

– Вы, наверное, хотите пройти на его могилу?

– Да, да, – заторопился Ким. – Конечно. Это далеко?

– У нас тут все близко. Вас проводят.

«Господи, как глупо все, – с тоской подумал Ким. – Вот тебе и восьмерки в прикупе». Он провел рукой по подбородку. Ладонь царапнула щетина, и сам себя он вдруг ощутил немытым, несвежим, пропахшим дальней дорогой и внезапной бедой. А в глаза все лезли какие-то неуместные подробности. Он как-то разом заметить, что сутана у монаха застегнута большой серой, выщербленной с одного края, пуговицей, что на ситцевой тряпке, которой парень, явно прислушиваясь к разговору, вытирал стол, геометрический рисунок – кубики с треугольниками, а ноготь на большом пальце у руки, сжимающей эту тряпку, потемнел, наверное, защемило дверью.

Провожатым оказался молоденький, очень красивый монашек. При такой фигуре и гламурной внешности ему бы на обложках модных журналов красоваться. Только на улице Ким заметил, что монашек хромает, а правая, засунутая в тулуп рука его как-то неестественно выгнута.

– Ты что, воевал? – не выдержал Ким.

– Воевал, – коротко ответил монашек, явно не желая развивать эту тему, и заковылял по тропочке к стоящей в отдалении купе деревьев.

Идти пришлось долго. На этих бесконечных равнинах расстояние скрадывается. Ким шел, глядя на пятки монашка. «Тонкая пятка – признак злосердечия, – вспомнились слова из романа, – толстая пятка – признак твердости сердца» Тьфу, какая глупость лезет в голову! У этого молодца, видно, сердце твердое, но тоже в монахи подался. Погода была, хуже не придумаешь, сыро, холодно. Один только раз солнце пулей пробило ненастный день, послав прямо под ноги узкий, но яркий лучик, а потом ранка в небе затянулась, и на земле стало еще пасмурнее. Такой вот была архитектура ноябрьского дня.

На кладбище было много старых лип и кленов с подобающими месту вороньими гнездами, но больше всего рябин. Монашек уверенно шел вдоль выкрашенной в синюю краску ограды, за которой разместились ряд строгих могил и целая поляна свободного места. Ким думал, что сейчас они дойдут до калитки, но за поворотом открылось другое кладбище, по виду сельское. Памятники и кресты здесь были украшены фотографиями и бумажными, вылинявшими цветами. Вороны орали как сумасшедшие.

– Вот, – сказал монашек и остановился.

Глазам Кима предстал аккуратный укутанный снегом холмик с грубым деревянным крестом. К перекладине его была прибита маленькая иконка.

– Что же его не там похоронили? – Ким указал за синюю ограду.

– Это старое монастырское кладбище, а отец твой был мирянин. Он просто жил при монастыре. Братья предлагали ему постриг, а он все говорил: пока недостоин. Все три года готовился к таинству, но не успел.

– Не сподобился, значит, – угрюмо проворчал Ким.

– Не успел, – повторил монашек. – Большого смирения был человек.

Ким стоял над могилой отца и корил себя, что не испытывает подобающих моменту высоких чувств. Чувство было одно – обида. А вернее сказать – злость. Ну ладно, помер отец. Чуть за шестьдесят перевалило, и помер. Бывает. Но почему он раньше не позвал к себе сына? Почему просто так тихо и смирно ушел из жизни и пальцем не пошевелил, чтобы они встретились? Что за напасть такая? Можно, конечно, сказать – смирение. А если по-простому, по-человечески, то это чистой воды эгоизм.

От этой обиды или злости вдруг появилось неприятное ощущение, что он слышит звук собственного сердца. И как-то сердце его билось неправильно. Не то, чтобы оно барахлило, а словно сбивалось, стараясь приноровиться к чужому сердцебиению. Что за наваждение? Откуда этот гулкий, нутряной стук. А может, отец сейчас за ним наблюдает? При жизни недосуг было, а сейчас вдруг и заинтересовался. Никитон, например, точно знает, что есть посмертная жизнь, ну, не жизнь… существование.

Туча разродилась наконец меленьким противным дождем. Монашек терпеливо ждал, дыша на озябшие руки.

Ким окинул взглядом ближайшую рябину, прикидывая, какую бы ветку, полную красных ягод, сподручнее ломануть. Монашек угадал его желание.

– Не к добру это – на кладбище ветки ломать.

– Да уж куда там, – проворчал Ким, – для отца это точно плохая примета.

А красиво смотрится – рябиновые ягоды на чистом снегу. Теперь могила отца не будет выглядеть такой заброшенной. Хотя, если по чести говорить, отец в хорошем месте похоронен. Если б он на московском кладбище лежал, то уж точно Ким бы туда не зачастил. А здесь монахи всегда под боком, если надо, и крест починят, и цветочки какие-нибудь в землю воткнут.

В монастыре Кима встретили словами:

– Вас отец Сергий ожидают, вернулись они.

У игумена было доброе простоватое лицо, нос уточкой.

Длинные волосы его были затянуты в хвост аптекарской резинкой, сутана, явно отглаженная с утра, сидела мешковато. Есть такой тип людей. Их во что ни наряди, хоть сам Версаче мерку будет снимать: пока клиент стоит – все вроде нормально, а сделает шаг, тут же видишь, пиджак какой-то перекошенный, словно с чужого плеча, а брючины перекручиваются вкруг ног.

И еще Ким отметил – священник все время что-нибудь крестил и делал это явно машинально, привычка у него была такая. Во время их беседы он успел мелко перекрестить чашку с чаем, горшок с цветком на подоконнике, присевшего на подоконнике воробья и самого Кима, когда он только вступал под своды его кабинета.

Ким неожиданно для себя всхлипнул как-то по-детски, и тут же устыдился этого всхлипа. Игумен положил ему руки на плечи:

– В горе утешение Господа избычествует.

Ким осторожно опустился на стул.

– Ну вот, дождался вас батюшка, – продолжал отец Сергий. Голос у игумена оказался неожиданно густым и приятным.

– Как же дождался, – не понял Ким, – если он умер?

– Даже если отец молча умирает, он все равно говорит что-то сыну. Важное. И со временем сын услышит.

– А что он говорил?

– Он ждал вас, – просто сказал игумен. – Вещей от Павла Сергеевича, почитай, никаких не осталось. Так только, мелочи – кружка да ложка. Но главное – бумаги. Об этих рукописях он особо говорил. Бывало, сидит в келье и все пишет, пишет. Из-за своей писанины он и пострига не принимал, говорил – какой из меня монах, если я суете привержен. А суетой он вот это называл. – Игумен подошел к шкафу – обычному, канцелярскому, и вытащил оттуда серую канцелярскую папку с потрепанными углами. Ким положил папку к себе на колени.

– И еще… – на этот раз игумен поискал что-то в ящике стола.

Сжимающая неведомый предмет рука протянулась к Киму, тот невольно раскрал ладонь, и туда переместилось что-то холодное, гладкое, непонятное. Это было стеклянное яйцо с зеленым трилистником внутри. Ким поднял на игумена потрясенный, перепуганный взгляд.

– Он сказал, вы поймете, – вздохнул игумен.

18

После возвращения из Новгорода Ким всерьез засел за отцовскую рукопись. Вначале надо было разобрать привезенный из монастыря материал. В отличие от старых бумаг эта часть романа находились в относительном порядке. Были и здесь разрозненные черновики, но сюжетная линия с сыном Шемяки, с интригами Софьи после ее возращения на трон и спасением Курицына вся выложена, главы перепечатаны на машинке и пронумерованы. Нашлась даже написанная от руки страница – предвестница эпилога. В ней сообщалось, что Курицын благополучно достиг Флоренции, купил небольшой дом на левом берегу Орно, в котором и прожил в тишине и покое до весьма преклонного возраста. Здесь же сообщались некоторые подробности флорентийского быта, а именно знатное состязание №-ской церкви двух знаменитых живописцев Леонардо из Винчи и Микеланджело, коего Курицын был свидетелем, а так же… Последняя фраза была посвящена Паоло и Ксении: «Жили они долго и счастливо, умерли в один день, а провожали их в последний путь все их дети – числом пятнадцать».

Ким расхохотался. Расщедрился отец – знатным потомством наградил героя. А почему, спрашивается, не десять детей стояло у гроба? Или, как у всех нормальных людей, – «числом два». Но ведь это как считать. Если Паоло с супругой жили долго, то эти двое, положим, мальчик и девочка, должны были уже иметь солидный возраст. Стало быть, у них тоже были дети, а может быть, даже и внуки. Так что отец в своей мечте не погрешил против истины – целая орава людей стояла у могилы отцовских героев.

Отношение Кима к тексту носило уже чисто семейный характер. Он давно воспринимал себя прототипом Паоло. Почему отец омолодил Кима – тоже понятно. Взрослым его отец совсем не знал, но какие-то мелочи характера и внешности сына передал очень точно.

Ким перерыл материнскую библиотеку и нашел репродукцию с фресок Гоццоли. Неужели отец считал, что он похож на пажа с картины? Ким всмотрелся в свое лицо. Зеркало явило облик хмурого, небритого мужика с голодными глазами. И только семейный альбом, в котором хранилось множество безмятежных дачных фотографий двадцатилетней давности, подтвердило догадку отца. Пляж, песок, за спиной – река. Худой, ребра так и выпирают, отрок с нежным лицом, в руках мяч, видимо, только что играли в волейбол, а может, в футбол гоняли на зеленой лужайке. Другая фотография… Ким стоит подле брошенного на песок полотенца. Наверно, фотограф позвал мальчика, иначе откуда этот характерный, как у пажа на фреске, поворот головы и внимательный взгляд, смотрящий в будущее, в тот самый день, когда уже взрослый Ким будет отматывать время назад. Да, этот парнишечка действительно был похож на второго пажа из свиты Иоанна Палеолога.

Ким уже не вспоминал слова Макарыча, звучащие, как диагноз: «Рукопись – твое спасение», и Никитону не звонил, чтобы тот не вертелся под ногами, а прилежно перепечатывал отцовские страницы, вводил новую нумерацию. Если находились страницы, которые и вовсе ни с чем не согласовывались, он откладывал их в специальную папку – на потом. Иногда, когда от долгой работы ломило плечи, а кофе, выпитый в несчетном количестве, заводил в желудке свою мелодию, Ким почти физически ощущал, как личность его разваливается на фантомы. Один из этих фантомов сидит перед компьютером, другой совершает безумства в древней Москве, а третий обессиленною курил и смотрел на все это со стороны. Да мог ли он предположить, что его судьба сделает такой зигзаг?

Наибольшее удивление вызывало у Кима хрустальное яйцо с трилистником. Оно казалось ему чем-то нереальным, выпавшим из стародавней жизни. Нет, ребята, вы поймите меня правильно. Это все равно, если бы он взял толстый том Куприна, потряс его, а оттуда, прямо на стол, выпал бы гранатовый браслет.

Теперь яйцо лежало на столе, рядом с компьютером. Чтобы ему не вздумалось покатиться в неизвестном направлении, Ким держал свой амулет в прозрачной коробочке из-под дискет. Если мысли его заходили в полный тупик, Ким смотрел на листики внутри хрусталя, и башка нехотя, медленно, но начинала работать.

Но была тема, к которой он не хотел возвращаться. Воображение его со скрытой нервозностью обходило тот ночной кошмар, когда в комнату явилась Софья Палеолог. Сейчас он не имел к этой тучной женщине никаких претензий. Он был тогда так пьян, что мог увидеть все что угодно. Но было во всем это опасное ключевое слово: совпадение. Он боялся привлекать внимание к этому совпадению, потому что последовательность событий была неправильной. Прочитай он вначале роман – тогда понятны пьяные глюки. Но ведь все произошло наоборот!

На дворе уже был декабрь. Нет, нет, да и подумаешь про Новый год – семейный праздник. Надо Сашке приличный подарок сделать. Любочку бы тоже не мешало поздравить по-человечески. Елку в доме поставить – мужское дело. С этими мыслями и случилось вдруг, когда он без всякой душевной натуги взял телефонную трубку и набрал знакомый номер.

– Добрый вечер.

– Что это в нем доброго? – немедленно отозвалась Любочка.

– Как вы поживаете? Сашка не болеет?

– Мог бы и приехать, и посмотреть.

– За этим и звоню. И вообще у меня к тебе важный разговор.

– Не о чем нам говорить!

– Люб, у тебя кто-нибудь есть?

Видно, в голосе Кима прозвучали какие-то совершенно новые, непривычные для Любиного слуха интонации, потому что трубка умолкла вдруг, а потом он с ужасом обнаружил, что жена плачет.

– Люба, ты погоди. Я сейчас приеду. Я соскучился безумно. Я без вас с Сашкой жить не могу. Право слово. Люба, я не пью! Слышишь меня? Ну что ты молчишь-то? Мне столько надо всего рассказать. Отец умер, мой отец. Я его нашел. Здесь такая история… Ты слышишь меня? Ну, ответь хоть что-нибудь.

И трубка ответила тихо-тихо, словно и не Люба это сказала, а сама судьба обрела голос и прошептала: «Приезжай».

19

А потом все разъяснилось самым простым и примитивным способом. Телефон – друг и брат человека, он словно окликнул Кима из коридора. Приключилось это в очень хороший сумеречный час, когда компьютер был уже выключен, в кастрюльке булькала картошка, а Ким в предвкушении ужина курил, глядя в окно. Уже зима вошла в полную силу, снежинки веселились в вечернем воздухе. Тротуары были еще черными, сырыми, но морозный ветер из форточки говорил, что уже к ночи зарастут они коркой льда, а к утру, пожалуй что, появятся на газоне первые, невесомые и прозрачные сугробы.

Звонивший назвался, но Ким не сразу сообразил, кто это, какой-такой Аркадий Петрович, но голос тут же пояснил, мол, я – оператор, который работал с Павлом Сергеевичем.

– А я вас искал, – выдохнул Ким.

– Знаю. Мне ваш телефон Ираклий сообщил. Ему визу дали, он и подобрел. Послезавтра уезжает. Хорошо бы встретиться всем, поговорить.

– Отца нет уже. Он умер, – сказал Ким.

– Боже мой! – ахнула трубка, но не сразу, а после нескольких секунд потрясенного молчания, и Ким благодарен был неведомому Аркадию за рубанувшую вдруг мироздание тишину.

– А я ничего не знал. Эх, Павлик! Какое несчастье! Слушай, Ким, может, я сейчас приеду? Посидим, как люди. Помянем отца.

– Записывайте адрес.

Оператор явился через час с бутылкой водки, минералкой, апельсинами и палкой копченой колбасы. Пройдя на кухню, он тут же начал накрывать на стол. Видно, экспедиционная жизнь приучила его в любом доме чувствовать себя естественно. Аркадию Петровичу было где-то в пределах шестидесяти, может быть, перешагнул он уже грустный рубеж, но не исключено, что он пока топтался на ближних к нему подступах. Круглое полное лицо, лысина, лоб в поперечных морщинах, густые, ухоженные, волосок к волоску, усы, карие глаза навыкате и очень внимательный взгляд. Замрет на мгновение, посмотрит в упор, пришлепнет утешительно губами: «Ничего. Ничего…» и опять примется резать колбасу.

Сели. Аркадий Петрович ловко вскрыл бутылку. Ким прикрыл свою рюмку рукой.

– В завязке, что ли? – с пониманием спросил оператор. – Тогда вот минералочку. А я выпью. Хорошим человеком был твой отец.

– Вы его давно знали?

– Да всю сознательную жизнь. Я уж и забыл, когда мы с ним познакомились.

– Вы и маму знали? – удивился Ким.

– Нет, с матушкой твоей познакомиться не довелось. Домами, как говорится, не дружили. Но для мужиков работа – тот же дом.

Аркадий Петрович выпил, крякнул, закусил, тут же налил вторую стопку и отер глаза. Ким так и не понял, от горести тот прослезился, или у него в обычае было реагировать подобным образом на первую рюмку. Потом, когда этих рюмок было опрокинуто – не счесть, ведь в одиночестве всю бутылку опорожнил, никаких слез не наблюдалось.

– Теперь расскажи.

Аркадий Петрович слушал внимательно, глаза его, неотрывно державшие Кима словно под прицелом, потемнели, и только когда в рассказе была поставлена точка, он как-то сразу обмяк, подпер рукой щеку. Лицо его подобрело, складки на лбу разгладились.

– В хорошей земле Пашка лежит, как бы на пуховой постели. Заслужил. Павлуша был легким человеком. Никогда не раздражался, никогда не уставал, и зарплата его всегда устраивала. Иногда снимали в жутких условиях. То вымокнем до нитки, то промерзнем до костей. А потом сельская гостиница и комната на десять мест. А в экспедициях у каждого свои заморочки. Тут тебе и кровать неудобная, и сосед храпит, и лампочка в туалете перегорела, и жратву купить не успели. Все ругаются, а Павлу – хоть бы что! Безбытный был человек. И не потому, что все ему по фигу. Нет! Он удовольствие от любой жизни получал, даже голодной.

– Почему отец ездил с вами в экспедиции? Он же сценарист. Мог бы и дома спокойно жить.

– Да как-то у него дома вроде и не было. Ираклий это понимал и на работу Павла устроил. Он числился у меня в осветителях. А потаскай-ка туда-сюда мою технику! Это, я тебе скажу, труд!

– Он сильно пил?

– Да как сказать… Ему мало было надо, – явно отмахнулся от скользкой темы Аркадий Петрович. – И знаешь что… Кто не пьет, пусть бросит в нас камень. Однажды случай был…

Кинематографические байки следовали одна за другой. По остроте и неожиданности они могли соперничать с гусарскими историями. То вместе с аппаратурой упали с катамарана в горную реку, то снимали с трех камер, сидя верхом на верблюдах, то взрывали «жигули» в полете через ров – и никаких дублей. Кто-то напился, кто-то чуть не утонул. Так за разговорами дорулили, наконец, и до последней работы Павла Сергеевича.

Здесь оператор сразу погрустнел. Снимали, да, экономили каждую копейку, потом дефолт, спонсор обанкротился и… полный абзац! Снять успели всего треть фильма.

– Как только Пашка понял, что «кина не будет», он как-то разом исчез. Я его искал. Нету… Потом краем уха услышал: «Знаешь, что Паулинов отчибучил? Пошел бродить по России». И я сразу поверил. Это, Ким, вполне в характере твоего отца. Дальше… Что с отснятым материалом делать? Ираклий на крик – это моя собственность! Я режиссер! А почему твоя? Спонсора я нашел, и потом Пашка такой же хозяин материала, как и ты. Мы тогда крепко поругались. В общем, ничего я Ираклию не отдал, тем более, что он уже тогда собирался за бугор, а оставил бобины с пленками у себя. А потом умные люди научили. Я сделал свой сайт и поместил на него киноматериал с соответствующими пояснениями. Пусть, думаю, хоть кто-нибудь посмотрит. И еще была мысль – а вдруг новый спонсор нарисуется, и мы закончим работу. Хорошие кадры, между прочим!

– Я их видел, – прошептал Ким.

– Да ну? Вот молодец! Как ты на мой сайт попал?

– Случайно. Ах, ты….

Здесь мы, дорогой читатель, переходим на условный язык. Как в современном сленге выражается крайняя степень удивление? И чтоб не матерно! Спроси у тридцатилетнего москвича. Он глубоко задумается, потом переспросит: «Крайняя?» – «Именно!» Окончательный ответ будет однозначным: «Не матерно я не умею». Понятное дело, что Ким не был исключением. Ему вдруг стало жарко. Выпить бы! Пересилил себя, принялся заваривать чай. С души его постепенно сваливается тяжесть, еще немножко, и он воспарит над землей.

– Вот ведь как было-то… Вы послушайте. Я от этих кадров чуть с ума не спрыгнул, – сбивчиво говорил Ким.

– А ты приходи ко мне. Я тебе весь материал покажу. В Интернет я только две сцены всунул. Весь материал туда не упрятать, дорого, черт!

– А эти два куска сейчас можно посмотреть?

– Где у тебя компьютер?

Язык у Аркадия Петровича заплетался, но на ногах он держался твердо. Засветился экран монитора. По клавиатуре Аркадий Петрович бил одним пальцем, для него это был чужой инструмент. Энтер… побежала голубая полоска в продольном окне и вдруг на экране появилась уже знакомая сцена. Внутри у Кима что-то пискнуло, в ответ он радостно засмеялся.

Софья Палеолог, тучная, в высокой кичке, внимательно смотрела прямо в глаза Киму, но холодный ее взгляд не пугал. Более того, он сочувствовал это женщине. Но та, отдаленная мысль было верной, Софья действительно чем-то была похожа на мать.

– А накапки у меня драгоценные, – сказала царица низким голосом, – шириной семнадцать вершков, – и засмеялась.

– Ах, царица-матушка, вы и сами вся драгоценная, – тут же отозвалась худая старуха и принялась причесывать Софью. – За девками нужен глаз да глаз. И шелка у них что-то слишком быстро кончаться стали. Всего-то и вышили ручку и мафорий на плечике, а телесного цвета уж нет и лазоревый заканчивается.

– Вот и следи, – прикрикнула царица.

– А Курицына у вас кто играет? – спросил Ким.

– Толковый мужик, актер из Новосибирского ТЮЗа. Приходи, все покажу. Может, еще и возобновим когда-нибудь съемку. Вернее, продолжим. Денег бы достать…

Комментарий, составленный

Павлом Ивановичем Паулиновым и отредактированный сыном его Кимом Павловичем Паулиновым.