Венец всевластия Соротокина Нина

15

Ким пришел без звонка. Втайне он надеялся, что, несмотря на воскресный день, никого не будет дома: и билетик оторвет, и нервы сбережет. Не тут-то было! Дверь открыла Люба. Она не удивилась, не поздоровалась и сразу пошла в большую комнату, уверенная, что Ким последует за ней. Сели. Помолчали. Диван новый, полосатый, из дорогих. И шторы поменяла, из-за чего у жилья сразу стал отчужденный вид.

– Можно я закурю? – вопрос, против ожидания, выглядел совершенно идиотским.

Люба пожала плечами. Взгляд ее заинтересованно путешествовал по стенам, комнатным цветам и мебели, словно выискивал укромные щели, пазы и изломы, в которых могла спрятаться пыль или паутина. Нигде не было ни первой, ни второй. В комнате была идеальная чистота.

– Я пришел за Сашей и хочу куда-нибудь с ней пойти. В цирк, например.

– У тебя и билет есть?

– Билет сейчас не проблема. Но не обязательно – в цирк. Можно и в зоопарк.

– Но это ты у нее потом спросишь. Сейчас ее нет. Она в Орехове-Борисове, у мамы.

– А ты почему с ней не поехала? Может быть, в гости кого-нибудь ждешь, – в голосе его прозвучало ревнивое подозрение, и он смутился, не так он хотел себя вести, дурень.

– Никого я не жду. Отдохнуть тоже надо. Живу как борзая лошадь.

– Борзая лошадь… что-то новенькое.

Удивительно, но разговаривать было совершенно не о чем. Ким ждал упреков и готов был к защите, но Любочка вела себя, как английская королева: вежливая, доброжелательная и недоступная.

– Моя матушка звонила?

– Да. У нее все хорошо.

– А у тебя?

– У меня тоже все замечательно.

– Значит, только у меня все плохо.

– Да что ты говоришь? – удивление выглядело нарочито наигранным, английская королева покинула Любочкину плоть, вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь. – А мне рассказывали, что ты живешь в полном кайфе. Сбылась твоя мечта – ты ни за кого не отвечаешь, ни перед кем не отчитываешься. Расцвел, как кактус. Только такая растительная жизнь тебе и под силу.

Ким не хотел ругани, поэтому поиграл желваками и ответил очень спокойно:

– Ты, как я понимаю, хочешь развода.

– С чего ты взял?

– Но ты же мне сама позвонила. Только не решилась называть вещи своими именами.

– Это я-то! Милый мой, ты сам состоишь из одних недомолвок. Ты – ходячая недомолвка!

– Будем вести себя как цивилизованные люди, – невозмутимо отозвался Ким.

– Ах ты господи! Хоть цивилизацию оставь в покое. Она к твоему пьянству имеет очень косвенное отношение.

Ну а дальше – с катушек, под откос, вниз – оба! Сразу начали орать, не слушая друг друга, но только на этот раз Люба, как давеча по телефону, не дала себя перекричать.

– Ничего я тебе про развод не говорила. Ты сам все придумал. Если хочешь Сашку бросить – бросай, но не надо с больной головы перекладывать на здоровую. Сам принимай решение. Я здесь не при чем! Я позвонила тебе, потому что меня попросила об этом Юлия Сергеевна. Ее волновало, где ты шляешься. И заметь – ее, не меня! Она никак не могла до тебя дозвониться. Она боялась, что ты у нее уже не живешь. Может, у тебя уже новая семья. Но это так наивно! Какая у тебя может быть семья? У тебя могут быть только девки для случайных утех. У тебя и друзей нет, одни собутыльники.

– Ты же знаешь, что я не пью! – заорал в полный голос Ким. (Кто бы знал, как ему в этот момент хотелось выпить!)

– Трезвенник нашелся! Надолго ли тебя хватит! Я не хотела с тобой ругаться по телефону. Ты сам наговорил мне всякого вздору. Обидно, между прочим. Когда ты был вечно пьян, то таскался домой зализывать раны. А трезвым сразу слинял. Я столько на тебя сил положила. Я на тебя жизнь угробила. И вовсе не для того, чтобы тебя тут же заарканила крашеная Нелька или Элька, не знаю, как там ее…

– Ну что ты плетешь? Неля – художница с плохими работами, но с деньгами. По-моему, она пишет подсолнечным маслом, а мне нужно ее испачканные холсты предъявить публике. Деньги ей дает некий крутой любовник. Неужели ты думаешь, что она променяет надежного спонсера на меня? Если она таскала пару раз меня в кабак, то это ничего не значит. И потом не кабак это был, а казино. Она спускала чужие бабки, а я встречался с предполагаемыми покупателями. И еще скажи мне, пожалуйста, откуда ты про Нелю вообще знаешь? Я не хочу перед тобой отчитываться и не буду. Я буду ходить куда хочу и с кем хочу!

– Уходи, – простонала Любочка. – Уходи…

Никуда он не ушел. Они еще долго говорили, до полного истощения сил. Дорулили, наконец, и до Сашки. Да, девочка пошла в первый класс, а он, ничтожество, даже не вспомнил об этом. Все были с цветами и с отцами, первого сентября это как бы знак качества. Сашка голову извертела…

– Могла бы позвонить, – буркнул Ким.

– Да что ж звонить и напоминать о том, что знают все. Первое сентября – это праздник, его вся Россия отмечает кроме тебя, кроме тебя… Я сама нашла ей школу, сама выбрала учительницу, сама оформила все документы. Слава богу, ребенок будет учиться в достойном учебном заведении. Это частная школа, и я могу на нее заработать. А от тебя требовалось всего-то с астрами пятнадцать минут на школьном дворе постоять. Уйди…

– Как она учится?

– Да какая тебе разница? Это ведь чисто формальный вопрос. Ты мастер по формальным вопросам. С учебой у нее все благополучно. Но у нее беда, понимаешь, беда… Вначале она спрашивала каждый день – где папа? Я отвечала одно и то же – уехал в командировку. Потом она перестала спрашивать. Но чтобы поступить в хорошую школу, этой малявке пришлось пройти кучу тестов и ответить на самые разные вопросы. Никто, конечно, напрямую не спрашивал – в полноценной она семье живет или… безотцовщина, словом. Но ей пришлось отвечать.

Люба не плакала, но лучше бы она рыдала в голос, во всяком случае, это было бы привычно. А теперь перед Кимом сидел чужой человек. Не курила. Сидела неестественно прямо, глаза сухо, металлически блестели, пальцы все время расстегивали верхнюю пуговицу, словно воротник ее душил, а потом с той же поспешностью принимались эту пуговицу застегивать. Левая рука была сжата в кулак и время от времени коротко и быстро стучала по столешнице.

– Ну, какая глупость. Психолог с шарами. Стоит ли из-за этого так расстраиваться? – примирительно сказал Ким. – И вообще Сашка – человек с юмором. Она просто хотела, чтобы эта дама оставила ее в покое.

– Зачем ты пришел? Мы без тебя отдохнули. У нас нет мужа, нет отца, но у нас две бабушки. Мы перебьемся. И не нужна тебе дочь. Поиграешь с ней денек и забудешь. И не звони нам, слышишь? Не звони.

– Хорошо, хорошо… Только не злись. У меня к тебе просьба. Помнишь, мать давала мне старую телефонную книгу. Я хотел переписать себе номера, а потом вернуть. Но выяснилось, что мать сама переписала себе нужные номера, а книжка осталась у нас. Она такая узкая, в черном драном переплете, там еще тиснение – то ли лось, то ли олень у сосны. Книжка лежала в пакете с фотографиями…

Люба замерла и осторожно, урывками выдохнула воздух, словно она бежала куда-то стремительно, а ее в грудь растопыренной пятерней… Минуту, не меньше, она рассматривала Кима.

– Так ты за этим пришел? – руки ее затихли на коленях, на щеки вернулся румянец.

Когда она принесла растрепанную телефонную книгу, то уже выглядела совершенно спокойной.

– Я объясню. В этой книге может быть…

– Не надо ничего объяснять. Я и так знаю, она нужна тебе для работы, – вид у Любочки был такой, будто она только по оплошности не обратилась к Киму «на вы».

И вежливый кивок головой вместо «до свидания».

16

В России три беды – дороги, дураки и подъезды. Ведь это страсть Господня – преддверие нашего жилья! Иные говорят – код поставить и уборщицу нанять, мол, это решение проблемы. Вздор! Положим, уборщица найдется и не будет пьяницей, а код не раскурочат в первую же неделю его существования. Вид подъезда от этого не изменится, потому что в сознании человека это все равно чужая, может быть, даже враждебная территория. Стены исписаны… Графите – это такая же старая болезнь, как ящур. Мать рассказывала, что в Амстердаме – «дивный город!», у нее за границей все города дивные – снизу доверху изрисован народными умельцами красками из баллончиков. Но в Амстердаме на фасадах домов рисуют кислотные картинки, а у нас на стены выплескивают скучную похабень. Впрочем, наверное, и за границей графите такого же толка. Томится душа подростков предчувствием неизвестного, зов пола берет свое. А откуда матушка может знать, как пишется по-голладски «крайняя плоть» в кратком изложении?

Не в надписях и срамных рисунках дело. В наших подъездах угнездилась въедливая, убежденная в своей неизбывности, бомжовая нищета. Почтовые ящики – корявые, ржавые и мятые, кромки стен искрошились, пол – вскрытый культурный слой. А лифты? Это особая песня. Стекла в них давно заменены фанерками, лампочки вывернуты, подъемный механизм кряхтит из последних сил, а люди безбоязненно, бездумно вручают жизнь этому жалкому, износившемуся агрегату. Как не бояться? Сколько раз предупреждал гостей – в нашем лифте вместо кнопки на табло – дыра, суйте в нее палец без опаски, сигнал сработает. Что значит, черт подери, без опаски, если сам каждый раз боится. Дыра была глубокой, как скважина, и состояла из двух частей. Нижняя ее часть представляла собой как бы наперсток, сработанный как раз по указательному пальцу. Палец надо было утопить полностью и каждый раз приходила в голову грубая мысль – вдруг именно сегодня лифт оттяпает тебе две фаланги!

Ким вдруг сам себе удивился: чего ради он сегодня запал думать о подъездах? Может быть, у него после похода к Ленчику, когда он в лифте застрял, еще и клаустрофобия развелась? Не похоже. В собственном лифте он ездил без всякой опаски.

Жил себе и жил, а тут вдруг начал расстраиваться и удивляться. Вчера, например, сидел перед телевизором, слушал последние известия (чего он не делал годы!), а потом хохотал в голос. Ребята, мир сошел с ума! Мы собираемся торговать виртуальным свежим воздухом, дабы не расширять азоновую дыру! И никакой это не Лем, и не Стругацкие, и не Бредбери. За «квоту на незараженный воздух» Япония собирается нам платить хорошие деньги (миллиарды, конечно, сейчас в мире весь счет на миллиарды виртуальных долларов), но сама в прежнем темпе продолжает увеличивать аэрозолями азоновую дыру.

Но это все так… «семачки». Хуже другое. Планета наша непрерывно трясется, вулканы озоруют, ледники ползут вниз, айсберги тают, уровень мирового океана поднимается, а Америка жаждет подмять под себе весь мир, обеспечив его виртуальным счастьем. Для внедрения вышеозначенного счастья используется вполне реальное оружие. То, что им нефть на прокорм нужна, умалчивается. И не столько им сама нефть нужна, сколько власть. Штаты хотят заведовать всеми мировыми кладовками.

Вот ведь хренотень! Перестал пить, исчезла вечная забота раздобыть водки или пива, в мозгу высвободилось место и тут же заполнилось суетливой возней – переживаниями за человечество. В момент праведного негодования Ким даже решил, что завтра же забьет в дыру на табло в лифте деревянную пробку. Хотя вряд ли это удастся сделать самому, во-первых, для работы надо будет останавливать лифт, а граждане поднимут хай, а во-вторых, пробка может засесть накрепко и сигнал вообще не будет проходить. Придется топать на шестой этаж ножками. Но можно вызвать мастера, заплатить ему, пусть сделает все путем.

Ким, рассмеялся, поняв, что никакого мастера он, конечно, не позовет, не до того теперь, но сама мысль, мелькнувшая в тылу сознания, мысль о личном вкладе в благоустройство человечества, дала ощущение минутного душевного комфорта.

Так он думал, когда ехал к Любочке, а когда возвращался от нее от всех хороших мыслей остался только пшик. Все заглушила обида. Он ведь к Любке обновленный шел, а она, она… Ничего она не поняла, потому что эгоистка. Ей всегда было на Кима наплевать, а теперь она спекулирует его любовью к дочери.

Он-то шел как раз повидаться с Сашкой, а уже заодно, после зоопарка, спросить про старую телефонную книгу с предполагаемым телефоном Галки Ивановны. Но Любовь, при ее строптивом характере, все исказила, все поставила с ног на голову. И, прокручивая назад встречу с женой, он понял, что рассказ по шары и психолога как раз самый обидный и есть.

Имеется, оказывается, такой тест – ребенка просят изобразить его семью с помощью шаров. Дети по-разному рисуют семью. Психологам нравится, они считают это идеальным, когда круг-ребенок расположен внутри круга-родителей, материнского или отцовского. А Сашка нарисовала два круга рядом: один большой – мама, другой маленький – она сама, а третий – и не круг, а клякса неопределенной формы – откатился куда-то вбок. Это был папа.

Учительница посмотрела внимательно на Любочку, и та кивнула, мол, правильно, ребенок осмысливает их отношения как развод. Хотя сама Люба об этом ни слова не говорила дочери. А Саше было мало иллюстрировать их быт шарами, она еще стала объяснять:

– Папа уехал. Он уехал деньги зарабатывать. Уехал очень надолго. Наверное, за границу. Я скучаю. Может быть, он даже не вернется.

Правда, Ким знал все это в изложении самой Любы, она могла и приврать, чтоб уколоть побольнее, но это уже неважно. Сам-то он отлично помнил свои детские ощущения. Его отец тоже откатился в правый нижний угол, а потом этот шар и вовсе исчез со страницы. Покатился колобком, куда глаза глядят. Жена не отслеживала путь его следования, и сын со временем вообще забыл, что отец жил на свете.

Что тут скажешь? Если в мире безобразия, если Любочка не видит очевидного, если, как говорит Никитон, мы движемся семимильными шагами к концу света, так и ладно. Значит, мы того заслужили. А пока все равно надо как-то жить.

Ким проверил интернетовскую почту. Письма от матери не было. Обещала написать сразу, а прошла уже неделя – ни слуху ни духу. Он принялся листать добытую с таким трудом телефонную книгу. Ни на «Г», ни на «Ш» телефона Штырь не было.

Это была не просто телефонная книга, а семейная реликвия. Мать говорила, что ее завели еще до революции. С желтых страниц на него застенчиво глядели прожитые жизни. Помимо телефонных номеров здесь имелась масса побочных сведений. Здесь были лекарства, с подробными описаниями их приема, разумеется, кулинарные рецепты, чьи-то размеры – объем груди и талии, давние расписания поездов в Калугу, Сочи и Апрелевку… вот интересная запись: длина фаты 110 сантиметров. Чья фата? Мать, как известно, не венчалась. Неужели это покойная бабушка оставила в книге свои предсвадебные волнения?

Между рецептами «Пасхи царской» (пять фунтов протертого творогу, десять сырых яиц, одного фунта сливочного масла и так далее) и заливного судака Ким обнаружил затертую запись «Штырева, Первый Спасоналивковский пер.» и цифры, очевидно, номера дома и квартиры. А может, фамилия мачехи вовсе не Штырь, а именно Штырева? Повинуясь неприязненному чувству, мать исказила эту фамилию, чтобы зримо ощущать образ женщины, отнявшей у нее мужа. Может, она вообще не помнит теперь ее истинной фамилии.

Во всяком случае, Ким решил отталкиваться именно от этого случайного адреса. Рецепт с фунтами вместо килограммов не сулил удачи. Вероятно, адрес был записан очень давно. Но, может быть, он был просто спрятан от чужих глаз самим отцом? Но уж если прятать от матери свои любовные связи, то не в рецепты! Но это как сказать. В любом другом доме кулинарные записи есть достояние именно женской половины. В любом, но не в его. Матушка Юлия Сергеевна отродясь не готовила судака и пасху царскую.

За этими приятными размышлениями Ким набрал по телефону справочную. Да, да, ответ, конечно, платный, возраст абонента примерный, в случае ненахождения он также обязуется оплатить услугу. На удивление абонент нашелся и звали его именно Галина Ивановна. Ким старательно переписал номер телефона со случайной бумажки в свою записную книжку. Первым движением души было, конечно, позвонить немедленно. Он уже набрал три первых цифры, потом одумался. С чего он взял, что Галка Ивановна вообще согласится его принять. Мало ли какие счеты были у нее с отцом и тем более с матерью. Явиться надо без звонка, так сказать, поставить ее перед фактом. А прежде чем переться в Спасоналивковский, надо все разузнать. Что именно – это все, Ким пока не знал, но хотя бы письма от матери он должен дождаться.

Адрес и телефон давали ощущение почти достигнутого берега. Теперь можно не торопиться. Так больной, вызвав врача, услышав диагноз, получив по рецептам лекарства, возвращается домой и, блаженно растянувшись на диване, потеплее укрывшись, погружается в телевизор, начисто забыв, что лекарства следует еще и принимать. Он уже не думал, зачем ему надо встретиться с отцовой женой. Перед глазами лежала рукопись, которую он еще не до конца разобрал. И он с удовольствием погрузился в чтение.

«Это была молодая, вероломная, хищная, честная и лживая, в смысле обманная, коварная, в смысле дикая, полнокровная, охальная, горластая, покорная и непокорная Московия, которая создала Россию», – так писал отец.

17

Вечером в субботу к дому Курицына явился неприметный мужичишка в нагольном тулупе и высоком войлочном колпаке. Скажем сразу, что звался он Игнатий Меньшой и был новгородским попом-расстригой, которого занесло в Москву недобрым, опальным ветром. Игнатий долго стучал на пороге обмерзшими лаптями, сбивая с них снег, потом аккуратно ударил колотушкой в дверь. После третьего удара его пустили в дом и провели к дьяку.

– Нашелся, Федор Васильевич, – сказал Игнат Курицыну вместо приветствия.

Несмотря на то что в горнице никого, кроме них, не было, весь дальнейший рассказ мужик вел шепотом, не забывая при этом пугливо озираться по темным углам.

– Где он? – перебил Курицын, наскучив ненужными подробностями.

– У Евсейки Брюхана. В полном бессознании. Брюхан потому его и подобрал, что сапоги хорошие. А не будь тех сапог, он бы и замерз на снегу. Место-то больно глухое… кругом стога…

– Пойдем, – и Курицын стал быстро одеваться. Они прошли по Большой кремлевской улице, связывающей Фроловские и Боровицкие ворота, вышли к Неглинке, по крепкому льду перебрались на ту сторону и ходко пошли в сторону Остожья. Шли долго. Уже и слобода осталась позади. Среди поля чернели строения – деревянная церквушка, кладбище, осененное старыми замерзшими березами и жилье церковного сторожа – старая, разлапистая изба, отапливаемая по-черному.

– Новгородцы-то почище живут, – оправдывался Игнатий, но Евсейка все прожирает. Право слово, на него яди не напасешься. А избу починить – некогда.

Игнат толкнул низкую дверь. В избе было жарко, угарно, от дыма глаза тут же начали слезиться. Свет от лучины казался плавающим в воздухе болотным огоньком. Хозяин полностью оправдывал свое прозвище. Этот большой, пузатый, весь какой-то оплывший старик с пятнистыми щеками и мутным взглядом. Он был явно под хмельком. Простому люду разрешалось пить только по праздникам, в прочие дни, а тем более в пост, пить хмельное запрещалось под страхом…..

– Показывай, не бойся, чего там – строго сказал Игнатий.

– А мне бояться нечего, – буркнул Евсей, – вам сей товар нужен, вы и бойтесь, а мне сей вьюнош без надобности.

Он сделал неопределенной жест рукой, указывая в дальний угол избы, потом запалил еще лучины. На лавке, крытой овчинным тулупом, в длинной чужой рубахе из посконной холстины лежал Паоло. Глаза его были закрыты, он был необычайно тощ и грязен. Только склонившись ниже, Курицын увидел, что это не грязь, а синяки.

– Его что – били? – спросил дьяк.

– А нам сие неведомо, – отозвался Брюхан. – Мы его бездыханным нашли. Хорошо еще, догадался руки в сено зарыть, а то обморозился бы. Лежал, как труп, ни слова из него нельзя было выжать. А уж грязный! Я его на себе приволок. Дома обтер мокрой ветошкой. А потом на него горячка напала. Я бы к нему знахарку позвал, но сейчас, сами знаете, какое время. Бабки все по щелям попрятались от государева гнева. Лечил сам. Медом поил, настоем из зверобоя… Ну и чтоб согреть, сами понимаете.

– Заботливый, – сказал с ухмылкой Игнат.

– Когда ты его нашел?

Евсей начал загибать пальцы, поплевывая на них, словно книгу листал, потом пошептал что-то.

– Пятый день валяется.

– Да не может этого быть! – вскричал Курицын.

По всем расчетам выходило, что со дня пропажи Паоло прошло одиннадцать дней, а это значило, что он находился неведомо где шестеро суток.

– Как же не может, если так оно и есть. Каждое утро смотрю – дышит, аль нет. Вроде и не дышит, а теплый.

– Лекаря надо.

– А что на лекаря тратиться. Ему мерку под гроб снимать надо. Лежит бревном, лепечет что-то, горит весь.

– Но, но… – прикрикнул Игнатий. – Ты эти речи забудь. Он молодой, сильный, передюжит хворь.

– На все воля Божья, – охотно согласился Брюхатый.

– Он говорил что-нибудь в бреду?

– Говорил, но все больше не по-нашему. Я так понял, что где-то он полз и куда-то падал. Но куда можно ползти четыре дня? Одно слово – морок.

– А где его одежда? – поинтересовался Игнатий.

– Да какая одежда-то? Из всей одежды и были-то одни сапоги. А все остальное – рвань! Епанча-то на нем ласкутьями висела. А жаль, раньше добрая епанча, на лисьем меху. А сапоги я продал. Мне ж его кормить и поить надо было. И опять же за постой.

– А порты где? А рубаха? Ведь небось шелком вышита была? – с угрозой в голосе возопил Игнатий. – А шапка соболья?

– Да будет тебе, – остановил своего спутника Курицын и, обращаясь к хозяину, сказал устало: – Крест только верни. Это у него единственная память от матери.

Брюхатый замялся, забурчал что-то неопределенное, потом исчез за печкой и вернулся с золотой цепочкой в руке, на ней радостно поблескивал нательный крест.

– Я сам надену…

Голова Паоло была тяжелой и влажной. Губы – спекшаяся корка. Курицын взял безвольную руку. Паоло почувствовал прикосновение, встрепенулся вдруг и заговорил горячо и быстро. Курицын долго сидел подле юноши, слушая его горячечный бред. Дьяк с трудом понимал простонародное флорентийское наречие. Иногда Паоло легко переходил на русский, но это не делало рассказ его более внятным. Одно было ясно – его помраченное сознание пребывает на родине. В голубом небе летают птицы, скачут олени и гепарды. Откуда в Италии гепарды? Но речь все время шла о каком-то шествии, о верчении по кругу. При этом Паоло почему-то поминал Вифлеемскую звезду, но тут же утверждал, что ее нет и быть не может. И еще он звал отца.

– Жарко… пальмы, птицы… – говорил он отрывисто, словно подсчитывая разрозненные предметы. – Хорошо…

Друг мой, повезло ли тебе увидеть знаменитые фрески Беноццо Гоццолли в домовой капелле палаццо Медичи?

Паоло повезло. Его водил туда синьор. Они пришли в капеллу вдвоем, и не столько молились иконе в алтаре, сколько обозревали стены.

Представьте себе уступчатые холмы и утесы, похожие на красиво задрапированные ткани, среди этих холмов прихотливо вьется тропа – вверх-вниз, по которой неторопливо и важно шествует огромное количество нарядного люда, пешего и конного. Женщин нет, одни мужчины: волхвы и их свита. Верблюды и кони везут поклажу – ларцы с подарками.

Полное безветрие и покой, не шелестят кусты и травы, как изваяние застыли дерева хвойные и лиственничные – апельсины и гранаты. Вдалеке виднеются селения, белоснежные виллы и замки под черепичными крышами.

Куда они все едут – неведомо. Небо ясное, дневное, еще не зажглась в небесах Вифлеемская звезда, а они уже начали шествие: с одной стены на другую, с этого холма на соседний. И так по кругу до бесконечности – путешествие длиной в жизнь собственную и чужую, старца и отрока, и нет путешествию начала и конца.

Паоло смотрел раскрыв рот и, конечно, не запомнил бы, кто изображен под видом волхвов, если бы синьор не воскликнул удивленно:

– Смотри, второй паж в свите Иоанна Палеолога, вылитый ты! Третий от коня, с пикой в руках. Ха-ха-ха… Право, можно подумать, что писано с натуры. Но ты тогда еще не родился, мой милый мальчик. Я куплю тебе такой же синий камзол тесненого бархата и красные сапоги.

С той поры Паоло полюбил синий цвет, и сапоги, в память о синьоре, носил только красного цвета. Но мог ли он предположить, что будет спустя три года служить Софье Фоминишне – племяннице этого важного рыцаря в золотой короне – последнего византийского императора Иоанна Палеолога.

Под обликом второго волхва – сидящего на лошади юного красавца в шапочке с изумрудами, скрывался Лоренцо Великолепный. О, Паоло хорошо помнил день, когда умер этот славный отпрыск семейства Медичи. Он был богат, щедр, умен и рассудителен. Он сделал столько добрых дел для своего родного города, что не хватило бы полного свитка, чтобы их перечислить. Его оплакивала не только Флоренция, но само небо. В день смерти Лоренцо, а было ему от роду сорок четыре года, в купол церкви Санта-Репарата ударила молния, и купол рухнул к ужасу горожан. На фреске Гоццолли он начал свой путь и теперь продолжает его на небесах.

Умер Лоренцо Великолепный, через год почил синьор, а три месяца спустя Паоло бежал в неведомую Русь. Ах, если бы не угрозы сводного брата, он никогда не поехал бы в столь дальний путь. Но пришлось присоединиться к шествию в никуда. Уже потом в дороге он вспомнил все, что рассказывала ему мать, и уговорил себя, что Русь – его родина.

Шествие в бреду по холмам не было мучительным, только жарко было, но и интересно. В беспамятстве он вспомнил кучу подробностей. Оказывается, память сберегла и образ третьего волхва – сурового старца. Им был константинопольский патриарх Иосиф. Тот самый, который прибыл во Флоренцию (давно – шестьдесят лет назад, когда Византия еще была свободной) и подписал унию с папой. Иосиф стал униатом и с той поры, как говорит Курицын, ах, милый Курицын, православие было обречено на мучительную двусмысленность.

Боже мой, как тяжело дышать. Гепард сидит на груди. Он спрыгнул с фрески, огромная пятнистая кошка с цепью на шее. Пятна на шерсти симметричны словно вытканные на гобелене геральдические лилии. И птицы кричат… право слово, ласточки огромные, больше лошадей.

– Вот все встали, разговаривают, дорогу потеряли… Отец, уберите гепарда с груди!

– Надо его увозить отсюда, Игнатий, – сказал Курицын.

– К вам нельзя.

– Его надо вообще из Москвы… Ну, ты понимаешь.

– А кто мне за постой заплатит? – скрипнул обиженно Брюхатый. – Чужая печаль с ума свела, а о своей потужить некому.

– Я заплачу. За постой и за молчание.

– Это мы понимаем даже очень хорошо.

– Отрока этого кто-нибудь видел у тебя?

– Ни одна живая душа. Я не болтлив.

Курицын не верил, что Паоло помрет от внезапно случившейся хвори. В мечтах он сочинил этому юноше прекрасную судьбу. Не может быть, чтобы она пресеклась в этой дымной, прокопченной лачуге. И особенно пленял сердце страстный призыв к отцу! Дьяку казалось, что именно его зовет Паоло в свой зеленый и горячий мир. «Вы мне как отец»… – это его фраза. Произносил он ее, правда, с улыбкой, может, даже с легкой насмешкой.

– Может в Симонов его отвезти? Хотя бы до утра, а там посмотрим, – пошептал Игнатий, низко склонившись к дьяку.

– Ладно, неси шубы.

А неделю спустя, как раз накануне светлого праздника Рождества Христова, на Москве-реке казнили главных заговорщиков. Казнь была всенародной. Яропкину отсекли руки, ноги и голову, Пояркову – руки и голову. Дьякам Стромилову и Гусеву отсекли головы. Двум детям боярским – князю Полецкому-Хруле и Шевью-Стравину – отсекли головы. Другие дети боярские продолжали ждать своей участи по тюрьмам. Но Паоло был уже недоступен для государевых стражников.

По заснеженному полю тянулась кибитка. Две низкорослые лошадки шли ходко по накатанной дороге, морды их заиндевели, и пар от дыхания блестел морозными искрами. Поле скоро кончилось, и опять пошел лес – осинничек на болоте с незамерзающими, дымными проталинами, потом хвойный без подлеска, каждая серая ель угрюмая, могучая, как былинный богатырь, потом березовый и липовый с подлеском, потонувшим в сугробах. В некоторых местах дорога становилась столь узка, что кибитка цеплялась за отягощенные снегом ветки. Тогда на закутанного возницу и на крышу кибитки обрушивался белый водопад, а в маленьком оконце появлялось бородатое лицо – уж не разбойники ли учинили нападение? Рука хваталась за кинжал, глаза косились на другого дорожника, что лежал ничком на тюфяке, закутанный в медвежью шкуру. Впрочем, не меньше, чем разбойников, Игнатий, которого жизнь приучила к любым поворотам, боялся царевой стражи: «Кто такие? Куда путь держите?» Бывший поп знал, что подорожная у них выправлена по всем правилам. В подорожной Игнатий прозывался «торговым гостем из Новгорода, промышлявшим в Москве по кожевенному делу», а занемогший отрок был записан сыном вышеозначенного «гостя». Ехали от яма до яма, меняли лошадей, но провизии дорожной взяли столько, чтоб ни от кого не зависеть: тушу баранью, жаренную на огне, да курей печеных бессчетно.

В дороге Паоло вроде бы очнулся, открыл глаза, спросил испуганно:

– Куда мы едем?

– В Новгород.

– Слава Богу. Значит, кончилось кружение. Мы вышли на прямую. Теперь я буду спать.

– Можно подумать, что до этого вы бодрствовали, – заметил Игнатий с умилением – спасли отрока.

18

Пережидая под стражей государеву опалу, Софья всю свою энергию, а если хотите, жизненные силы, отдала своей мастерской, ну и молитве, конечно. Молодые мастерицы переместились в царицыну горницу и весь светлый день прилежно вышивали. Работали споро, пустых разговоров не вели, зато пели много – церковные или приличные народные песни.

Софья и сама была прекрасной вышивальщицей. Было время, когда она совсем не садилась за пяльцы – ослабли глаза, но потом, к счастью, из Рима привезли замечательные стекла, и она опять взяла в руки иголку, но вышивала больше орнаменты – то работала саксос, митрополичье одеяние, украшая бархат прихотливым золотым рисунком, то ягоды и листья вышивала на платках и поручах.

Теперь, закрытая от мира, она решила вернуться к лицевому шитью. Пелена на раку преподобного митрополита Петра, хранителя Москвы, была начата давно, еще когда Лёнушка в Литву отъехала, и работа, слава богу, была почти кончена: фон, одежды, надпись золотой нитью по кайме – все было сработано, осталось самое важное – голова Преподобного и лик Богоматери.

Пелена вышивается долго, иногда и двух лет не хватит, на покров все три года уйдут. Уж давно пора было кончить пелену митрополиту Петру, но Софье не хотелось, чтобы ее работу кончали девушки-вышивальщицы, а самой-то все было недосуг, страсти мутили душу. Теперь вот дал Господь и время, и место. Сиди, не разгибая спины – оно и славно.

Софья знала, что Елена Волошанка тоже вышивает в дар Успенскому собору роскошный сударь, покровец на церковный сосуд. Между двумя вышивальщицами шло негласное соревнование – кто быстрей, кто искуснее. Размером сударь был меньше, чем пелена, но имел очень сложный рисунок. Он изображал деисус – в пяти переплетающихся кругах должны были предстать «Спас в силах», поясные Богородица и Иоанн Предтеча, а также евангелисты с серафимами и херувимами. Софья видела эту работу дважды, когда знаменщик только нанес рисунок на ткань, а второй, через несколько месяцев, когда поясные изображения ангелов были уже вышиты. Славный получался сударь… А теперь сподобил Софью Господь выиграть соревнование. Волошанке сейчас нет дела до шелков и иголок, она другими делами занята – облизывает сыночка-наследника, да плетет интриги, поддерживая в груди царя Ивана гнев на супругу.

Ладно, пусть их. Придет время – и всем отомстится, пожнут они, негодники, бурю, а пока следует всем сердцем предаться работе. Митрополит Петр на пелене был изображен прямолично в рост, одна рука держала Евангелие, пальцы другой были молитвенно сложены. Софья вышивала лик тонким некрученым шелком «в раскол», когда каждый последующий стежок как бы расщепляет предыдущий. Разное направление стежков позволяли светотени делать лик выпуклым, почти живым. Но одной игры света мало, нужны оттенения чуть более темным, телесным шелком. Красиво, словно загар тронул лоб и щеки святого. Иногда приходилось переходить на «атласный шов», когда стежки плотно примыкают один к другому. Атласный швом вышивали на пелене одежду, он был проще, и Софья его не любила.

Когда кладешь стежки на лике, мысли должны быть чистыми, иначе против воли придашь святому несообразное, угрюмое выражение. Но мыслям не прикажешь. Откуда, из какой тьмы лезут, рвутся на свободу обида и злоба? Софья гнала их от себя, но они, докучные, как пыль, которую не стряхнешь, как веснушки на лице, коих не выведешь. Со временем царица поняла, что выгнать злые образы можно только замещением. Вместо Елены Волошанки призови образ человека чистого и незлобивого. Можешь всех детей своих мысленно пересчитать, матушку вспомнить или потужить о старшей дочери Лёнушке, иль помянуть мучеников, что казнили недавно на Москве-реке. Можно вспомнить человеков совсем незначительных, но не противных естеству, хоть бы этого мальчишку Паоло, который исчез неведомо куда.

И хорошо, что исчез. Паоло был опасен, потому что знал куда больше, чем положено дворцовому музыканту. Царица не желала ему смерти. Мальчишка вел себя достойно. И если со временем сыщется, начнет откровенничать про бабу Кутафью, то и это не будет опасным. Виновные наказаны, а прочие беды царь уже по полочкам разложил.

Когда исчез Паоло и назначили розыск, Софья приказала верной Анастасии наведаться в камору музыканта и весь скарб его перенести в тайное место, а там тщательно обыскать. Вдруг в потайном кармашке его кафтана застряла какая-нибудь писулька от дьяка Стромилова. Анастасия выполнила приказ царицы и показала ей, все обнаруженные у Паоло рукописи: пара книг, клочки бумаги с латинскими литерами – жалкая попытка изобразить в одной строке небо, вечность, розы, ручей и деву чистую, а также свиток с какими-то квадратами. Ничего важного, а тем более опасного. Царица приказала Анастасии этот улов схоронить. Отыщется мальчишка, поинтересуется своим добром – пусть забирает.

Если за работой и на утренней молитве у креста царице удавалось совладать с суетными мыслями, то поход в домовую церковь был истинной мукой. Ведь унижение на каждом шагу! По чину царицу в домовую церковь должны сопровождать верховые боярыни и еще дворовые боярыни… А где они? Теперь с ней идут только постельница с калашницей, казначея да девки-холуйки свечи несут. И все словно кто-то дышит в затылок. Стража где-то здесь, рядом, только попряталась по щелям, поскольку пялиться на царицу им было строжайше запрещено.

Домовая церковь, в которую позволено ей было холить к обедне, посвящена было святой Екатерине Великомученице. Екатериной звали мать Софьи, и, стоя пред иконами и слушая пение, она не просто молилась, но жаловалась родительнице на свою жалкую долю. Молиться ей теперь отвели за камчатным занавесом, дабы скрыть ее от глаз священства. Казначея утешала, что в последнем нет опалы, по русскому обычаю царица и дети ее всегда отделены от притча загородкой, и только ей, иностранке, делалось раньше послабление. Что ей подобные объяснения! Она хочет видеть священника, когда читает он поучительное слово из Златоуста! И Господа Всемогущего, вечного ее собеседника, желает зреть не через кисею!

– Что делать, Господи? Научи, как сокрушить соперницу с приплодом ее! Как, как?!

А что вопрошать без толку, коли знаешь ответ? Ересь разъедает Русь, а Софья знала, что в таких странах, как Московия и Византия, никакая ересь не может взять верх. И, значит, верной ее помошницей станет ортодоксальная, официальная церковь. Кто самые чистые поборники веры на Руси? Митрополит? Он слаб, он с царев заединщик, а что у Ивана на уме, еще и Бог не знает. Геннадий, архиерей Новгородский – страстный борец с ересью. Но в Москве кой кто из священства не относились к Геннадию с подобающим почтением, считая его суетным и настырным. Не было в нем истинной тихости. Любил Геннадий чваниться своей ученостью, посматривал при этом гордо, как орел, и все хотел верховодить. Так говорили.

Очень чтим Нил Сорский, глава заволжских старцев, но он далеко, на Белоозере, о нем думать не сметь! На Белоозере казна, которую Василий якобы хотел захватить. Если узнают, что Софья послала в Кириллов монастырь или в Белоозеро весточку, то, пожалуй, переместят ее из своей горницы в тюремные палаты. Да и будет ли Нил из такой-то дали активно бороться с еретичеством?

Еще есть Иосиф Волоцкий, суровый старец. Игумена Иосифа Софья тоже никогда не видела, и немудрено. Он никогда не выходил за стены своего Волоколамского монастыря. Более того, он отказался лицезреть женщин, даже на собственную престарелую мать-монахиню наложил запрет. Женская плоть – искушение дьявола, вот и весь сказ. Лицезреть нельзя, но написать можно.

Однако это нелепа. Царицы не пишут письма игуменам монастырским, да еще таким известным, как Иосиф. Во всяком случае, она о подобном не слыхала. И совершенно неизвестно, как поведет себя гневливый супруг, если в руки к нему попадет ее послание. Не надо писем. Иосифу надо дачу послать. Говорят, игумен, словно крымский хан Менгли-Гирей, любит подарки. Все присланное он употребил на богоугодные дела, а может, подарок в кладовую положит – до времени, про запас. Это его дело. Софья не любила считать деньги в чужих карманах.

Но что послать в дар? Надо чтоб дача выглядела пристойно, она хоть и опальная, но царица. Всякие безделушки, которые есть под рукой – зеркала, ткани, диковинки итальянские монастырю ни к чему. Серебра и злата у нее сейчас нет. Подарить что-нибудь из семейных реликвий… Нет уж, она один раз подарила венец. Да и нет у нее сейчас никаких семейных реликвий.

Но на сундуки-то ее никто пока не покушается.

Собольи или бобовые ожерелья надо сразу отмести. Они монастырю не нужны. Ожерелье из яхонтов она подарить не может, слишком заметна будет пропажа. Рясы жемчужные, которые привешивают к венцу, ей сам царь подарил. Это нельзя. Подарки надо собирать по мелочам. Например, косники… их прикрепляют к концу косы. Косников было много. Те, драгоценные, низанные жемчугом, и с ворворками яхонтовыми, ей подарили по приезде в Москву, она их и не надевала никогда. Лёнушка в них щеголяла, а самой Софье не пришлось носить девичий наряд.

Нет, косники – это несерьезно и стыдно. Лучше кички, опашени да летники пощипать, с каждого наряда по одному-два камешка выпороть. Целая горсть лалов, яхонтов да смарагдов наберется. Главное, найти, кто это богатство старцу Иосифу передаст. Поп Станислав, ее духовник, – кто ж еще? Он человек честный и не болтливый. Но на Руси до конца честных не бывает, надобно будет составить подробную опись, чтобы все камешки дошли по назначению. А на словах присовокупить, де, посылаю тебе, благочестивый старец, сей дар, чтоб молился за рабу Софью Фоминишну в трудную годину ее, что раба Софья во всех своих помыслах и деяниях всегда будет верна греческой вере… ну и еще что-нибудь присовокупить, мол, если что, если надо будет бороться с еретичеством, то царица в этом благом деле будет первой помошницей церкви.

Выслала подарки и полегчало на душе. Лик преподобного Петра, меж тем, обретал свои черты. Уже вышиты были борода и усы митрополита, на них пошел крученый шелк телесного цвета. И глаза уже сияли лазоревые, излучая неземную доброту. Получилось, все получилось! Быстро идет работа, споро. Деяния во имя Господа воистину возрождают душу.

Но скоро душа царицы подверглась новому испытанию. Казначея принесла точную весть: через неделю отрока Дмитрия будут венчать на царство. Уже все сговорено и день назначен – второе февраля. Решено обставить венчание особенно пышно. Готовят новые роскошные седалища, числом три, в казне ищут древнее драгоценное оплечье – Мономаховы бармы. Это был удар. У Софьи еле достало сил выказать перед челядью бесстрастие.

Все приключилось именно так, как напророчила казначея. Из окна своей «темницы» Софья могла наблюдать только конец славного действа, когда «великий князь Дмитрий Иванович Всея Руси» уже вышел из Успенского собора и в сопровождении огромной свиты направился в собор Благовещения.

Сумятица, крики, шумы, пестрота праздничных одежд. Много ли увидишь через розовую слюду? Софья попыталась выбить створку оконницы, но ей удалось только чуть-чуть ее отворить. Морозный воздух иголками так и вонзился в щеки, но не лицо он колол, а сердце. Первыми, кого отыскал в толпе ее взгляд, были сыновья – все здесь, здоровые и нарядные. И веселые, слава те Боже, хоть и горько чуток, что смеются, а не горюют о матери-арестантке. А вот и он, росток хилый, пятнадцать лет, а видом – дитя, никакой удали! Дмитрий вел себя несколько скованно, может, устал, а скорей всего, просто стеснялся высокой роли. Большие уши по-мальчишески топорщились из-под монаршей шапки. Идет, словно кол проглотил. Может, боится, что не удержит на голове шапку Мономаха, сползет она с худой головы.

Вдруг вскинулась чья-то рука над толпой, и на царственного отрока, словно бабочки живые, словно листья осенние посыпались золотые монеты. Рука дарующая принадлежала Юрию Ивановичу – брату Ивана Молодого, и Софья вдруг горько обиделась на царя, что осыпать монетами Дмитрия он не поручил ее мальчикам. «Василия оболгали – поверил! – бормотала она беззвучно, – но чем тебе братья его не угодили? Почему наказываешь невниманием моих мальчиков?» В какой-то момент показалось ей, что явятся сейчас слезы, но глаза остались сухи. Только клокотало что-то в горле, булькало, как мясное варево.

– Матушка-царица, простудишься! Отойди от оконницы, дай закрою, – причитала за спиной постельница.

Софья вернулась к пяльцам и принялась за лик Богородицы, что венчал верхнюю кайму пелены. Пальцы ее не дрожали.

На следующий день она узнала все подробности вчерашнего торжества. Три новых седалища поставили в амвоне Успенского собора, на них сели сам Иван, митрополит и юный Дмитрий. Венец и бармы уже лежали рядом на столике. После молебна первым говорил государь, говорил пышно и прочувствованно. Он и благословил внука Великим Княжеством Владимирским, Новгородским и Московским. Потом митрополит благословил крестом Дмитрия, держа руку на его главе. Молитва его была такова, что все в церкви плакали. «…да сподобит его помазатися елееем радости, принять силу свыше, да воссияет юноша на престоле правды, оградится всеоружием Святого Духа и твердою мышцею покорит народы варварские…»

Подражая чуть глуховатому митрополичьему говору, казначея важно выговаривала слова, Софья прилежно слушала, не отрываясь, однако, от пяльцев, а внутренний голос, казалось, сам по себе шептал истово и страстно: «Ужо я помажу тебя елеем, дай срок, ты у меня воссияешь вместе с матушкой твоей дерзкой!»

– Что? Повтори! Прослушала, – перебила она казначею.