Венец всевластия Соротокина Нина

6

В августе 1497 года в Москву приехала в гости любимая сестра государя – великая княгиня Рязанская Анна. Царь Иван встречал ее на Всполье за Болвановьем с большой свитой. Были здесь и царица с детками, и невестка с внуком Дмитрием. Княгине Анне очень понравилась московская жизнь. Пожила она во многих домах, со всеми была приветлива и не делила любви между Софьей и Еленой Волошанкой, но почувствовала их раздор и общее напряжение, присутствующее при дворе. Нашлось время и для откровенного разговора с братом. Вот тут на правах любимой сестры умная женщина и завела разговор о престолонаследии.

– Годы наши, брат дорогой, уже немолодые. Но мне легче. Мне только о душе своей думать, а тебе еще и о государстве. Иль забыл батюшкины распри с Шемякой да Василием Косым? На кого оставишь Русь? Объяви наследника, не тяни, не сей смуту… – наверное, так она говорила.

И государь на то ответствовал, что должен посоветоваться с боярами, понеже, как пращур Симеон учил, почитать надо митрополита да старых бояр, кто отцу служил и кто хотел отцу нашему добра и нам также. Заповедь великого князя Симеона Гордого всегда жива была в сердце Рюриковичей.

А про Дмитрия Шемяку сестра вспомнила ко времени. Если б человек мог, он бы навсегда стер бы из памяти бедственные, трагические дни, особенно если прожиты они в раннем детстве. Зачем ворошить старое, переживать заново унижение за родителя своего и страх? Да что там, страх – ужас! По счастью, человек не волен вырвать страницы их той книги, которая зовется – жизнь, потому что страхи эти и унижения суть инстинкт самосохранения. Забыть их так же невозможно и не нужно, как забыть боль от ожога и не отдернуть вовремя руку от пылающего костра.

Иван многое помнил из того, что пережил в шесть лет. Например, как случилось тогда по осени в Москве невиданное чудо – землетрясение. Поколебался ночью и Кремль, и посад, и церкви святые с монастырями. Перепуганные горожане высыпали на улицы. Боялись, что разверзнутся недра и поглотят всех с чадами и домочадцами. Землетрясение было слабым, нашлись счастливцы, которые вовсе его не заметили во сне и по утру все удивлялись панике. А умные мужи и праведники говорили, что неспроста эта тряска, что сулит она новые бедствия народу.

Помнил Иван и возвращение батюшки из татарского плена. Горестным было это возвращение. Царский дворец пожрал огонь, поэтому великокняжеская семья нашла пристанище в доме князя литовского Юрия Патрикеева – верного батюшкиного слуги. Двор Патрикеевых размещался в Кремле у Спаса на Бору. Из этого дома батюшка и поехал по обычаю предков в Троице-Сергиев монастырь поклониться святым мощам Сергия Радонежского и возблагодарить Господа за избавление от плена. С собой великий князь Василий (пока еще не Темный – зрячий) взял на молебен двух малолетних сыновей – Ивана да Юрия.

Зима, февраль, долгая дорога… Заснеженный лес плотен, как боярский дом – изба прилепилась к поволуше, поволуша к сеннику, сенник к горнице. Так и зимний еловый лес – не протолкнешься меж косматых стволов, не пропустят. Монастырь стоял на взгорке, прятался за высоким деревянным тыном. Людей там много и все благостные. Площадь перед Троицким каменным собором расчищена от снега, келейки все чистые, трапезная пахнет дымом и вкусной едой.

Все произошло на третий день. Батюшка молился в церкви, а Иван с младшим братом затеяли на горке строить снежную крепость. Кондрат – их слуга и пестун – помогал катать обширные кругляки-валуны. Смеялись, барахтались в снегу, вымокли. Пора и в дом идти. Вдруг на соседней горке появились воины – человек десять, а может, и более – из тех, кто сопровождал их обоз из Москвы. И были те воины как бы встревожены, и все смотрели вдаль. И Иван смотрел, и дядька Кондрат. А виден был с той горы длинный обоз, везли в нем сено ли дрова, мирно шествовали рядом с обозом возницы в длинных тулупах.

Помнил Иван, что стало ему в этот миг как-то не по себе. И ведь не поймешь – отчего? Каждая деталь в памяти как отпечаталась: обдуваемый ветрами бок холма… на нем одинокая, с искривленным стволом сосна… снег блестит словно слюда на оконцах, а в снегу сухие былья, колючие, как венец Создателя. А вокруг, куда достанет взгляд, леса и небо, и изгибистая дорога, по которой неторопливым ужом ползет обоз. Господи, как много места на земле, как просторно и грустно!

Обоз исчез из глаз, скрылся за холмом, пропал, а потом вдруг появился совсем рядом. С каждых саней полетели в сторону рогожи, а из-под них повыскакивали воины в полном вооружении. И все молча! Крик возник только тогда, когда приехавшие накинулись на батюшкиных воинов. Но не долго несчастные взывали о помощи – кому кляп в рот, а кому и кинжал в бок.

Дядька сразу понял неладное. Воины еще прыгали с саней, а он уже спихнул княжичей в овраг, провалились в снег по самую шею, а потом узкой тропкой бегом к деревянному тыну, к боковой калитке. Хорошо, что успел разведать старый короткую дорогу. Как не слабы были детские ноги, успели под прикрытие монастырских стен раньше супостатов.

Объяснение происшедшему Иван узнал много позднее. Дмитрий Шемяка и переметнувшийся к нему изменник князь Иоанн Можайский находились в те поры в Рузе. Там они и получили известие через лазутчиков, что великий князь Василий с малым отрядом отбыл в Троице-Сергиев на богомолье. Шемяка с отрядом воинов тут же поскакал в Москву. Ночью изменники без шума отворили им ворота. Шемяка вступил в Кремль, захватил великую княгиню, казну, верных бояр и объявил себя великим князем. А в это время другой отряд с Иоанном Можайским на пятидесяти возах отправился в монастырь. На подходе к Троицкой обители Иоанн Можайский приказал воинам лечь в санях и прикрыться рогожами.

И вот еще какая подробность. Оказалось, что в то время, как служили обедню, в монастырь прискакал некий дворянин именем Бунко. С криком «Измена, великий князь!» он ворвался в церковь и принялся рассказывать о том, что в Троицу едет отряд с намерением пленить государя. Василий не поверил. Этот Бунко уже перебежал один раз к Дмитрию Шемяке. С чего бы ему теперь говорить правду? Василий верил своим боярам и потому счел Бунко обычным смутьяном. Бунко прогнали, однако Василий приказал (для очистки совести, так, на всякий случай) отряду воинов выехать за стены монастыря и глянуть окрест. Воины глянули и увидели только мирный обоз.

Когда пестун с княжичами прибежали на монастырский двор, там уже была полная сумятица. Вопили слуги, монахи в черных клобуках тут же на снегу падали ниц, вознося к Богу молитвы, великий князь с боярами метались от конюшни к собору. «Затворяй ворота! Коней! Немедленно! Так не седланы кони-то! Поздно! Поздно! Они разобьют ворота!» И действительно – поздно. Из Троицкой обители уже не ускакать, не скрыться. Слуги подхватили детей, повлекли их в собор, туда же побежал и государь, и свита его. Пономарь закрыл дверь на засов. Будь что будет, все во власти Господа!

Монахи не посмели препятствовать воинам Иоанна Можайского проникнуть в Троицкую обитель. Сами открыли ворота. Всадники заполнили монастырский двор.

– Где великий князь Василий? Открывайте собор. Иначе всех перебьем!

Мальчиков спрятали в алтаре. Они не могли видеть происходящего, но слышали всё.

– Брат любезный! Помилуй! Не лишай меня святого места! Никогда не выйду отсюда, здесь постригусь, здесь умру! – так причитал батюшка, раболепствуя по-бабьи, в голосе его были слезы, тоска и страх.

Так унижаться – и перед кем? Перед своим прежним холопом. Откричал последние слова и, не выдержав напряжения, взял икону Богоматери и отпер супостатам южные двери. Супостат вошел в собор. Разговор тут же продолжился.

– Брат и друг мой! – всхлипывал батюшка. – Животворящим крестом и сей иконой, в сей церкви клянусь над этим гробом преподобного Сергия клялися мы в любви и верности взаимной. А что теперь? Объясни, брат!

Князь Можайский Иоанн был строг, имел вид справедливого и громогласно, эхо так и плескалось в сводах, стал корить батюшку, де, привел тот с собой из плена Махметовых слуг, а те слуги требуют с Москвы немыслимый по богатству откуп. И еще кричал Можайский князь, что пришел он с отрядом в Троице-Сергиеву обитель, исключительно желая добра всему христианскому миру. Вот так всегда! Какое бы зло ни творилось в поднебесном мире, оно всегда облачается в слова красивые, разумные и добрые.

Оказывается, из любви к христианству захватили великого князя Василия, бросили в голые сани, прикрыли ветошкой и повезли в Москву, а потом со словами «разумными и справедливыми» ослепили от имени самозванца Дмитрия Шемяки! А вины несчастному батюшке прокричали вопросами? «Для чего любишь татар и даешь им русские города в кормление? Для чего сребром и золотом христианским осыпаешь неверных? Для чего ослепил ты брата нашего, Василия Косого?»

Что Василия Косого ослепили по батюшкиному приказу – это и правда – грех, это не по-христиански, а прочее касаемое татар – напраслина! Что глотки драть, если двести лет так живем? Ведал ли тогда вероломный гонитель и плут Шемяка, что ему – государю Ивану III Великому, а тогда слабому и малому мальчику, видевшему из алтаря позор отца, предстоит нарушить древний порядок и прекратить многовековое русское рабство?

До сих пор Иван не может понять, почему в тот февральский роковой день не покидал Иоанн Можайский в сани к отцу детей его Ивана и Юрия – по приказу или недомыслию? Очевидно, оба эти фактора сыграли свою роль. Как ни выпячивал грудь колесом князь Можайский, как ни грамогласничал в соборе, сам-то он понимал – отнимать трон у законного владетеля – дело неправое. Оттого и возбуждал себя сверх меры, и орал на слуг своих, и торопился с арестом – скорей бы все обтяпать. А насчет детей точного приказа не было. Да и чем опасны малолетки? Зачем рвать сердце видом детского горя, если и так душа – юдоль плачевная – полна всклеть?

Увезли из монастыря плененного великого князя, вслед повезли в Москву окованных в железо бояр, слугам же, кто в живых остался, и саней не дали: ограбили донага и бросили – добирайся, как знаешь.

Ночью из Троицкой обители поспешил на север неприметный возок. В нем везли двух перепуганных детей, укутанных в тулупы птенцов. Везли Ивана и Юрия в сельцо Боярово под Юрьев к князю Ивану Ряполовскому. В Боярове детей накормили, попарили в бане, успокоили. Видя сумятицу вокруг русского трона, князь Ряполовский счел свой дом недостаточно надежным вместилищем для княжат. Ряполовский вооружил отряд, призвал в помощь братьев Симеона и Димитрия и увез детей – надежду Руси – в дальний, укрепленный город Муром. Потом как-то все обошлось, Шемяка был повержен, батюшка вернул великокняжеский стол и уже под именем Василия Темного правил долго.

Напоминание сестры Анны не прошло даром. Иван знал, что во всем должен быть порядок, и люди вокруг должны принимать этот порядок как должный и блюсти его. А каков порядок в стране важнее, чем своевременно названное имя будущего правителя?

Иван собрал малый тайный совет, на котором присутствовали метрополит Симон, воевода Иван Патрикеев, боярин Иван Голова-Ховрин и боярин Семен Ряполовский. Дьяк Курицын ввиду особой важности совета призван не был. Да и зачем дразнить народ, призывая в важное собрание худородного. На том совете и постановили – быть наследником внуку Дмитрию. Постановили также иных бояр, а также самих наследников и матерей их до срока в известность не ставить. Время тревожное, идет война со Швецией. Вот ужо кончится, тогда…

Дьяк Курицын узнал о важном событии от верного человека и друга Симеона Ряполовского. Тайну доверили ему под клятву молчать до времени и никому, никому… ты понял, Федор? Курицын клятву сдержал. А вот как проведала обо всем царица Софья – Бог весть. Эта мудрая женщина везде имела уши, не гнушалась при этом ушей самого последнего слуги, поломойки, истопника, зажигателя свечей. А может, дело здесь и не в высокой мудрости, а в обычной женской хитрости и еще в воспитании? Крестилась Софья в вере истинной, но воспитывали ее латыняне, которые, как известно, есть народ хитрый, коварный и вездесущий. Словом, деспина Софья знала, что ее сын получил отставку.

7

Все, кто был на охоте, в один голос говорили – несчастный случай, лошадь понесла. Юный князь Дмитрий был отличным наездником и справился бы с норовистым конем, но лопнула от сильного натяжения подпруга, и отрок, отрада матери и надежда государства, со всего маху упал на землю. Хорошо, что ночью заморозков не было, сентябрь был теплым, а то о мерзлую кочку головой… Вусмерть бы убился. А так – жив, жив, выходим!

Когда Дмитрия привезли во дворец, он был уже в сознании, и мать узнал, и челядь ее, и даже своему пестуну Прокопию, что толокся у ложа с выпученными от страха глазами, сказал с усмешкой: «Что ж не уберег меня, старый?» Но бледность лика, запекшиеся губы и бессилие в членах, юноша даже сидел с трудом, говорили о том, что травма была тяжелой. Дмитрий жаловался на боли в затылке, на головокружение и горькую тошноту. Лекарь Арнольд из немцев, муж знающий, рассудительный и невозмутимый, сказал, что у отрока от сильного удара в мозгу случилось сотрясение, а также все внутренности, все естество сместилось, и хоть разрывов внутренних жил не наблюдается, лечение будет долгим. Посему юному князю необходимо удобное ложе в затемненном помещении, полный покой и тишина.

Приказание было немедленно исполнено. Оконца в горнице занавесили темными сукнами, над постелью княжича повесили икону, а из домашней божницы принесли и поставили поклонный крест – сокрушитель нечистой силы, которая, как известно, особенно лютует подле ослабленных телом и немощных. Лекарь отправился готовить лечебные настойки.

Княгиня Елена не находила себе места. Долгое лечение ее не страшило, но не улетел бы сын-сокол вслед за отцом. Семь лет прошло со смерти Ивана Молодого, и все будто вчера. Да и можно ли доверять лекарю Арнольду? Лицо у него гладкое, бритое, пальцы, как щупальца, ровно и без костей, а глаза рыбьи. Что прячется за его бесстрастным взором? Спокоен, голоса не повысит, никакой горячности, знай, сыплет латинские слова словно горох на медную сковороду. Врач Леон был не таков. Он был быстр, сметлив и угодлив, но при этому умел сопереживать, умел подбодрить. И хоть возвели на него хулу и казнили страшной смертью, Елена и по сию пору не верила в его виновность.

Началось все тоже с охоты. Разница только в том, что Иван Молодой не с коня упал, а застудился. Ломота в ногах была такая, что спать не мог. Леон, родом жидовин, был новым человеком при русском дворе. Три месяца назад привезли его с собой из Венеции родственники царицы. И не высунься Леон сам, лечили был Ивана другие лекари. Но Леон был быстр, своего упускать не хотел, наобещал с три короба, да еще бросил в лицо царю гордые слова: «Я вылечу сына твоего, а не вылечу, вели меня казнить смертной казнью». И напророчил…

Вначале лечение шло хорошо. Приложенные к ногам в нужных местах склянки с горячей водой дали больному облегчение. Ах, кабы одними склянками да припарками лечили больного князя! Леон стал давать ему лекарственные настойки. Ожидая быстрого эффекта, он менял их каждую неделю. От этих настоек князь и сгорел. При дворе Леоновы настойки прямо называли отравой. В день смерти Ивана лекаря бросили в темницу, а потом казнили на Болвановке, вблизи кладбища для иноверцев.

Народ не жалел Леона. Зачем давал обещание, если не можешь его исполнить? Но Елена не верила в его неискусность. И тем более не верила, что Леон мог сознательно, прельстившись наградой, отравить своего подопечного. А вот орудием в чужих руках по беспечности своей он стать мог.

Елена не защитила тогда Леона, потому что после смерти мужа находилась почти в беспамятстве, а позднее поняла, что ее защита не сыграла бы никакой роли. Рассказывали, что на казни лекаря особенно настаивала царица. И никто не выяснял подробностей. Решено – сделано! Очень может быть, что Леон и сам заподозрил чье-то участие в черном деле. Подсыпать яду в настойку – минутное дело! Для Софьи он был свидетелем, и его надо было убрать.

А как избежать повторения той страшной истории? После охоты привезли во дворец злосчастную подпругу – не подрезана, не ветхая, а нормальная, из гладкой, здоровой кожи, а что лопнула – на то воля Божья. Ах, не надо бы приплетать сюда Бога! Вот что конь понес, в этом можно видеть Божий промысел. А лопнувшая подпруга, это дело рук человеческих. Кого подозревать? Князь Василий не в том возрасте, когда человек становится коварен, но Софья мудрая вполне подходит для этого действа.

Нянька Стеша, ее Елена с собой из Волошии привезла, находилась при больном Дмитрии неотлучно. Сидела в темном закутке, следила за лекарем, пробовала все снадобья, а в ночные часы, когда сменял ее старый Прокопий, сама готовила лекарства.

На другой день, как только привезли больного Дмитрия во дворец, Стеша погадала на темных водах и теперь могла с полной определенностью сказать хозяйке, что не своей охотой упал с коня ее сын, а чьим-то злым умыслом.

– Кто?

– Ты, княгиня светлая, порасспрашивай, кто на охоте был, тогда и искать можно.

Порасспрашивала… Много было молодых охотников, вся ватага князя Василия. Среди них боярские дети Афанасий Яропкин да Полуярков, Рунов брат, да Никита Морозов, воеводин сын, да княжата Палецкий-Хрулев, Холмские да Ноздоеватые, и юный Паолофрязин, который стрекочет по-русски, как истинный москвин. Разве всех перечислишь? Как среди этих имен найдешь виновного.

– Прилюдно подпругу никто резать не станет, – сказала Стеша, – не иначе, как это дело конюха.

– Так коня-то седлали в моей конюшне! Да и Прокопий при сыне находился неотлучно.

– И еще я тебе скажу…

Опять призвали княжеского пестуна. На лице его были написаны скорбь и туга великая, впрочем, вполне искренняя, он любил своего воспитанника.

– Повествуй! – сказала Елена.

– Все сызнова?

– Все, как было.

Прокопий с удовольствием повторил свой рассказ. Он повторял его так часто, что рассказ оброс красивыми, почти былинными подробностями, и он уже сам не понимал, видел ли все это собственными глазами или присочинил от усердия. Охотились на Всполье за Ваганьковом, где находится загородный царский дворец. Красота там великая, все луга, леса и перелески. Вспомнил Прокопий, как ретивы и споры были все охотники, и не только ретивы, но и буйны, поскольку день был холоден и перед охотой все тут же в поле крепко закусили. Гусей, кур печеных, орехов, ягод в меду было в избытке. Также квасы и меды…

Елена хотела перебить Прокопия – ты дело говори, но Стеша задала вопрос:

– А потом, уже во время охоты, пили? И ты пил?

– Поднесли чарку, – виновато сказал Прокопий.

– Ты прямо в седле пил?

– Как можно… Слез на землю. На лошади, пожалуй, и расплещешь мальвазию-то. Выпил, а крымка моя, мерлушка серая, ее из Крыма пригнали, и убежала. Я ее потом ловил, и все хохотали.

– А Дмитрий Иванович где был?

– Со всеми. Тоже хохотал.

– И долго ты свою крымку ловил?

– Нет, не долго. Она в лес убежала. На опушку.

Стеша выразительно посмотрела на княгиню.

– Тебе за отроком надо было следить, а не тело свое льготить!

Прокопий обиженно засопел.

– Оставил князя одного, а ему подпругу и подрезали, – продолжала нянька.

– Да они с коня не слезали. Я видел. Я каждое движение княжеское объяснить могу.

Тут Стеша обнародовала новую подробность, о которой судачили при дворе Елены Волошанки. Может, и сплетня пустая, но как докажешь? Оказывается, конь понес Дмитрия не от дурного норова, а потому, что коня испугали. Что это – шутка или намеренность? Кто-то выпустил сдуру стрелу, и она попала прямо под ноги коню в покляпое дерево. Обычным делом конь-то – хороший ведь конь, отдатливый! – эту корягу просто бы перепрыгнул, а тут взвился, встал на дыбки. Дмитрий Иванович в седле усидели. Тогда конь опал на четыре ноги, да как припустится!

– Не было намеренной стрелы, не было! – возопил Прокопий. – Травили лисицу. Гнались за ней по чисту полю. Вскочили в лес. А там на просеке ловчие приметили перевес с зайцами. Кто поставил перевес – неведомо. Искали-то в этом месте клюпец-капкан, что давеча на лису поставили, а тут полная сеть зайцев. Княжата и боярычи с коней соскочили и ну тех зайцев палками убивать. А царевич казанский молодой, буйный, ну, знаете, сын Мигмет-Аминя, что воевал против шибанского царя, так вот сынок ихний ретивой и вскричал: «Дайте стрелу пустить!» И все луконосцы закричали: «Дай я! Дай я!» – и стали зайцам в головы метиться. Стрелы торчат из сети ежом, зайцы кричат-мяукают! Кому умирать охота? А княжич Поярков – гордый юноша, тут и вскричал: «Разве это охота? Лису надо в поле бить!» И поскакал. И другие за ним бросили, закричали. Конь под Дмитрием Ивановичем испужался и вздыбился. Понес шибко. А потом князь мой светлый эдак ручки воздел, – Прокопий повторил жест юного Дмитрия, – и эдак вот набок… И подломились ножки резвые. А головкой буйной-то об землю, – уже рыдал он.

– Не криков он испугался, а стрелы. И узнать теперь надо, кто ту стрелу пустил. И случайно он сие сотворил или нарочно! – воскликнула в сердцах княгиня.

– Мой тугой лук, мой сердечный друг, – растерянно забормотал Прокопий, явно не въезжая в ситуацию.

– И узнаешь об этом – ты, – добавила Стеша. – Именно ты, и никто другой, понеже на охоте той был и всех отроков приметил.

Прокопий согласился с готовностью. Какое расследование он вел и как – неизвестно. Во всяком случае, ничего нового сообщить он не смог, только говорил с заговорщицким видом: «Я уж побеседовал со многими, и ловщиков спросил. От княжат-то много не узнаешь, они с чужими слугами немногословны».

Меж тем Дмитрий поправлялся. Он уже сидел в постели, и хоть лекарь еще запрещал ему предаваться любимому занятию – чтению, мог говорить и слушать сколько душе угодно.

Возобновились устные занятия по истории, и князь с удовольствием слушал о подвигах Александра Македонского, великого персидского царя Дария, а также про наших русских громовержцев – славных великих князей Александра Невского и Дмитрия Донского. Лекарь Арнольд уже не напоминал Елене мороженого карпа и даже вялые речи его она находила разумными и участливыми.

Видя полную неосуществимость затеи с распознанием стрелка из лука, Елена решила употребить в дело женский ум, как более изобретательный и стойкий. Она попросила Стешу дознаться, откуда пошел слух про пущенную в бревно стрелу. И Стеша дозналась. Оказывается, слух шел из дома воеводы Патрикеева, а туда он залетел с митрополичего двора от некого инока Мефодия, который ходил в Кремль поновлять иконы. А откуда Мефодий знает – неизвестно.

Раз есть имя, то можно привлечь человека из исправы, пусть порасспрашивает строго, но Елена Волошанка решила и дальнейший поиск вести интимно, полюбовно. К Мефодию на митрополичий двор направилась все та же Стеша. Она нашла инока и разговор повела витиевато, наконец добралась и до царской охоты: «Скажи, милок, откуда ты знаешь, что коня под княжичем Дмитрием стрелой напугали?»

Мефодий явно струсил и вначале наотрез отказался отвечать, де, ему и в голову не приходило, что незамысловатая сплетня попадет в царский дворец.

– Так это сплетня была?

– Может быть, и сплетня, но, с другой стороны – зачем ему врать?

– А кому – ему? Ты имя-то назови? Он тоже на охоте был?

– Стрела пущена без умысла, зайцев били. Ну и промахнулся лучник. А кто был тот стрелок – неведомо.

– Я, мил человек, об этом тебя не спрашиваю. Мне интересно знать, кто тебе все это рассказал?

Если бы Стеша подлила масла в огонь излишней строгостью или угрозами, юноша бы от всего сказанного отказался, но умная колдунья подливала только елей в пенный кубок. И вытянула, вытрясла из Мефодия имя – Паолофрязин.

Это было уже что-то. Елена тут же решила, что с Паоло они ни о чем говорить не будут. Он хитрый, от всего отречется. Гуляет-то он с ватагой князя Василия, а служит Софье. Может при случае и сболтнуть царице чего-нибудь. А если Софья прознает о ее непраздном любопытстве, то добра не жди.

Елена решила узнать подробности через дьяка Курицына, с которым Паоло вопреки запрету царицы (а может, как раз и по наущению) поддерживал теплые отношения. Теперь только поймать такой срок, чтобы встреча с Курицыным не выглядела нарочитой. Но случай предоставил им возможность увидеться гораздо быстрее, чем она предполагала.

8

Ясельничий малой конюшни, а именно в ней брали коня на охоту под княжича, а теперь наследника Дмитрия, умер скоропостижно. Здоров был, как бык, кровь с молоком, и вдруг ночью поднял истошный крик. Прибежали, он катается по полу в корчах, а изо рта – пена. Позвали лекаря. Покуда тот прибежал, бедный ясельничий отдал Богу душу.

Лекарь определил существо болезни:

– Грибов переел. Вон на столе грузди соленые. А бывает, что попадает в соленье поганый бледный гриб. И опять же пиво… Попробуйте, только выплюньте. Пиво явно пересуслили. А забродившее пиво может выпускать смертоносные гнили. Смотрите дальше. В миске рыба вяленая – с душком. Рыбой отравиться самое милое дело!

Родня слушала лекаря с сомнением. Стало быть, получается, что русскому человеку ничего есть нельзя. А едим, понеже желудки у нас луженые. Водрузили покойника на стол, прочитали подобающие молитвы, но мерзкая хворь не оставила и мертвое тело. К полудню труп распух, а за ушами, в паху и подмышках появились черные пятна величиной с гривну.

Глядя на это безобразие, лекарь струхнул. Нашлись горлопаны, выкрикнувшие страшные слова – железа это, то есть чума, болезнь до крайности заразительная и смертельная.

Успокоил всех конюх Аким. Он, де, сам видел, как приходила к покойному на конюшню баба знахарка, которую Кутафьей кличут. Лихая баба, ее весь посад знает. Кутафья-шептунья, которая правит и портит людей.

– Зачем покойный бабу эту позвал? Тоже знаешь?

– Да знаю, хоть грех этот усопший скрывал ото всех. Запорами он, горемычный, мучился. Кутафья принесла ему настой в склянке – внутрь принимать. Крутой, видно, был тот настой, но от запоров навсегда излечил, – добавил конюх мрачно.

Стали искать склянку – не нашли. Теперь каждому было ясно – отравили ясельничего. Самовидца отвели к Елене Волошанке, и он повторил рассказ. А тут еще незадача, касаемая белой казны, то есть княжеского белья. Волошанка сама вынимала из ларца чистую сорочку для сына, а как стали ту сорочку надевать, то и обнаружили, что под мышкой, в неприметном месте, две проторчи невелики, то есть дырки. Проторчи были наспех зашиты нитками грязного цвета.

Надо сказать, что в те времена к белью в княжеском обиходе относились с большим вниманием из боязни порчи. Порты, сорочки простые и нарядные, пояса, полотенцы и утиральники хранились в Постельной комнате в специальном сундуке, и доступ к ним имела только сама великая княгиня. В Постельной Елены Волошанки к белой казне разрешалось еще ходить няньке Стеше.

При обнаружении дырок поднялся страшных переполох. Кто белье прохудил – это раз, но главное, кто посмел без предупреждения иголку в руки взять да эдак косо и небрежно гнилыми нитками те дырки приштопать? Княгиня сама производила дознание. Опрошены были все, кто ту сорочку с княжича снимал, и кто в портомойню носил, и кто через катки пропускал. Все плакали, стенали, целовали крест – невиновные, мол! Никто тех дырок не зашивал и не знал, кто бы это мог сделать.

В разгар этой сумятицы и появился Федор Курицын для важного разговора с княгиней. Вид у дьяка был задумчивый, можно сказать – строгий. Он сам начал разговор.

– Как здоровье княжича Дмитрия? Я знаю, что он поправляется. Но нет ли других бед?

– Как не быть! – и она подробно рассказала о всех свалившихся на нее напастях. – И пусть кто-то посмеет мне сказать, что все это – случайности. Я чувствую за всеми событиями чью-то злую волю, и мне не надо объяснять тебе, Федор Васильевич, чью.

– Да и мне не надо объяснять. Я пришел покаяться. На малом тайном совете государь огласил наследника, и им назначен твой сын, великая княгиня.

Елена даже руками всплеснула от восторга и удивления, но не смогла обрадоваться полной мерой. Раз Курицыну каяться приспичило, то, значит, дальше пошло не так безоблачно.

– Да когда же случился тот тайный совет?

– Без малого месяц назад.

– И я ничего не знаю!

– Государь велел хранить дело в тайне, и высокие чины дело подтвердили крестным целованием. И как видишь, сдержали тайну. Я на тот совет призван не был, и узнал обо всем стороной.

– Ах, беда моя. Ты узнал, Софья, по всему видно, тоже узнала, а меня некому было известить?

– Я бы раньше пришел, если б не беда с наследником.

Елена с благодарностью кивнула головой, дожила она до времени, когда ее сына называют как положено.

– Обо всех непотребствах, которые при дворе творятся, необходимо рассказать государю. С Паоло я поговорю. Я уверен, что злосчастная стрела выпущена с умыслом. Но здесь и без этого накопилось смрада выше головы, – Курицын вздохнул, помолчал со значением, потом молвил с заминкой: – И вот еще какое дело. Важное и неотлагательное. Его не мешало бы заодно решить. В Новгороде, в Юрьевском монастыре, ушел к Господу старый настоятель. Обитель осталась без головы. Новгороду против архиепископа Геннадия подсобить надо.

– Я понимаю, – Елена сотворила крест. – Моя помощь нужна?

– Хорошо бы во главе Юрьева поставить монаха Кассиана, человека мудрого, сильного в вере, зрелого и грамотного.

На следующий день Елена бросилась в ноги к государю: защити от злой напасти, от злобы людской. Она рассказала и про порванное стремя, и про стрелу, и про покойного ясельничего, и про явную ворожбу. Кому понадобилось его травить? А тому понадобилось, кто велел стремя надрезать. Теперь злодея решили на тот свет отправить, чтоб лишнего не сказал. Но ведь можно и по-другому предположить. Может, это зелье совсем не для ясельничего предназначалось, а тот попробовал его по глупости или недомыслию и умер! Тут же, между делом, великая княгиня замолвила слово за монаха Кассиана.

Государь во всем согласился и повелел провести дознание против неполадок при дворе Елены Волошанки, но дело даже не было начато, потому что появилась необходимость заниматься куда более важным сыском. Царя и ближайших сановников его буквально потрясло страшное известие: в Москве обнаружились крамольники, выказывавшие тайное согласие на бунт. Это была уже не дворцовая интрига, а прямое неповиновение государю.

Первым сведениям Иван просто не поверил. Слуги царевы, князья и бояре, дети их и слуги их, должны хотеть государю добра везде и во всем и лиха не мыслить. Случалось в старину, что отлагался удельный князь со своим двором к другому государю, но чтоб взбунтоваться обществом, в которое вошли случайные люди, такого на Руси еще не было. Заединщики и христопродавцы замыслили бежать на север в Вологду и оттуда грозить Ивану и навязывать ему свою волю.

Обнаружился заговор с помощью богобоязненного чистого отрока, которого лиходеи обманом завлекли в ряды их. «Чистому отроку», Проньке Лопуху, стукнуло двадцать лет. Он был боярским сыном и известным на всю округу озорником. Из-за своего озорничества он и в заговорщики попал, а потом, видно, испугался, сконфузился, да на исповеди все и разболтал. Исповедальник посоветовал – расскажи батюшке. Батюшка выслушал, влепил заговорщику две затрещины и побежал в государеву гридню просить, чтоб выслушали его покаяние.

Призвали отрока: «Говори бесхитростно!» Вид у Проньки был жалкий. Ухо раздутое, на роже синяк, в глазах слезы. От страха он вообще дар речи потерял. Его принялись расспрашивать с осторожностью, дабы не спугнуть. Имен, отговариваясь незнанием, он назвал мало, но суть крамолы изложил.

Вскоре появилось подтверждение Пронькиной кляузе. Какой-то пищальщик из немцев подслушал разговор послуживцев из большого полка и донес по начальству, желая за добрую услугу получить деньги. Он рассказал, что те послуживцы устраивают сходки, а на тех сходках царя бесчестят и хулу на него возводят. Некоторые имена совпали с уже названными, но появились и новые. Костяк заговорщиков составляли молодцы из ватаги княжича Василия.

Дьяк Курицын подробностей дела, ввиду их особой секретности, не знал и даже не хотел быть в них посвященным. При дворе чем меньше знаешь, тем спокойней спишь. Однако и он внес свою лепту в государев розыск, назвав имена двух дьяков – Стромилова и Гусева.

Зная отношения Курицына и Паоло, можно было предположить, что эти сведения он добыл с помощью флорентийца, де, проговорился малец по глупости, но это было не так. У Курицына были свои заединщики, которые не только не желали зла государю, но всеми силами хотели способствовать усилению его государства. И тем не менее они вынуждены были вести жизнь тайную и пробивались со дна наверх только в случае крайней необходимости.

Поало не принадлежал к числу тайных друзей Курицына. Юноша имел зоркие глаза, внимательные уши и был при этом очень неболтлив. Его девизом было – все знать, но ни во что не вмешиваться. Не забудем, что он почитал Русь своей родиной, но последняя на этот счет имела собственное мнение. Паоло не мог предугадать, с какой стороны упадут на него шишки, поэтому ему и в голову не пришло рассказать Курицыну, что он был на посылках у Стромилова и царицы Софьи.

Когда дьяк вызвал его из дворца и стал выспрашивать про случай на охоте, Паоло готов был себе язык откусить – зачем сболтнул Мефодию лишнее. Извиняло одно, он не знал, что упоминание стрелы было «лишним». Хотелось похвастаться перед Мефодием своей молодеческой компанией. Вот, мол, какой Афанасий Поярков меткий стрелок, лук в его руках, как флейта, поет. А теперь Курицын с заговорщицким видом выспрашивает – намеренно ли Поярков выпустил стрелу под ноги коню княжича или из пустого удальства? А он, Паоло, почем знает? И вообще, падре, увольте его от таких расспросов. Его задачей на охоте было в седле удержаться, а не на Поярковых и прочих пялиться.

Словом, Паоло стал прятаться от Курицына, и это помешало дьяку вовремя упредить воспитанника, чтоб скрылся куда-нибудь, переждал бурю. Раз с князем Василием охотился, значит, принадлежал к его компании. Припишут к заговорщикам, а там уже не отмоешься, тут тебе и голова с плеч. На Руси с этим быстро!

9

Ни о чем подобном Паоло не думал. Он вообще жил, как хмельной. Голова и сердце его были полностью заняты любовью. Он уже получил от Ксении тоненькое колечко с красным камешком – залог любви и верности, и теперь ждал записки. Колечко передала все та же бойкая рыжая девка Арина. Передала кольцо и тут же попросила принести в следующий раз тридцать локтей галуна из металлических и шелковых тканей, чтоб сарафан украсить.

Что делать – купил. Назначились встретиться через десять дней в Занеглинье у Поганого пруда, где кузни. Паоло стал насмешничать, мол, Арина выбрала это место, потому что в этих кузнях работал ее воздыхатель. Девка не спорила, только кокетливо возводила глаза, однако на просьбу увидеться раньше ответила категорическим отказом.

Тридцать локтей галуна – это не шерсти клок, в руках нести несподручно. Паоло смотал галун втрое и обмотался им, как кушаком. Шубу еле застегнул, пояс получился толщиной с бревно. Настроение у него было преотличное, и все-то он похохатывал, представляя, как галун будет разматывать.

Паоло волновало и умиляло, что, любя всем сердцем Ксению и благословляя каждый ее шаг, он не мог вспомнить лица девушки. Если б капризная судьба столкнула их внезапно где-нибудь на Торгу или в проулке, он бы, пожалуй, и не узнал ее. Виделись-то в темноте. Но душа хранила ее образ как нечто хрупкое, душистое, нежное – мотылек ночной, перепелочка! Если б случилось встретиться в толпе, он бы сразу ее угадал, но не глазами, а убыстренным током и волнением в крови.

Арина была уже на месте, вид имела неулыбчивай. И вообще, господин хороший, она сразу перейдет к делу. Нет, записочки нету. На словах передала, да. Прощальное слово передала, потому что просватана.

– Как? – не понял Паоло. – Неделю назад не была просватана, а сейчас…

– Это быстро делается.

Голова у Паоло кружилась от волнения, но он не чувствовал себя самым несчастнейшим в мире, потому что смысл слов не поддавался его разумению. Ему все казалось, что это розыгрыш и что, вернись он сейчас назад в свою камору, время тоже поворотится назад, унеся в своем потоке невероятную весть.

– Но она его не любит!

– Кого?

– Да жениха же!

– Знамо дело, не любит. Она жениха в глаза не видела, и он ее не видел. Она любит вас. Но кто ее об этом спрашивает?

– И что она сказала, как проведала о сватовстве?

– Известное дело – слезами облилась. У нас девушки перед свадьбами всегда плачут. Обычай такой. И все просила: «Батюшка, не разрушай мою жизнь».

– И что батюшка? Что Стромилов?

– А он и в толк взять не может, какое-такое разрушение. Жених-то знатный. А уж богатый! Воеводин сын Морозов. Вон там на горочке их усадьба у Лубяных торгов. Спросишь, где дом Морозовский, – каждый скажет. У него и рядом с Кремлем хоромы знатные, но там перед свадьбой перестройку затеяли. Теперь в Занеглинье туда-сюда в санях разъезжает.

– Передай Ксении…

– Нет, вьюнош нежный. Больше я ничего не буду передавать. И ты все забудь, – она похлопала ногой о ногу, сбивая снег с ладно сплетенных лапотков, и вдруг стремительно побежала к кузням.

– Арина, погоди, я еще не все сказал!

– Ошибаешься, всё… – крикнула девка на бегу и скрылась за углом ближайшей избы.

Только оставшись один, Паоло вспомнил про неотданный галун. Видно, Арина сочла неудобным требовать дачу, если принесла грустное известие. Он похлопал себя по талии – зачем ему тридцать локтей галуна – и побрел вверх по улице. Куда он идет-то? И тут же подсказка нашлась – в Сретенский монастырь, он здесь рядом. Увидеться с Мефодием сейчас казалось не просто необходимым, но было единственным лекарством от тоски. Мефодий всегда верит в лучшее. Он подбодрит, заговорит, подскажет выход.

Лубяной торг уже отшумел, покупателей было мало, все больше продавцы да сторожа. Срубы собранные, срубы россыпью… тут же продавались сани для перевоза. Паоло задержался у высокой избы – без окон и крыши, а нарядная, бревнышко к бревнышку так ладно подогнано. Только перенести в нужное место, проконопатить… и можно жить, можно Ксению туда привести. Только не отдадут ему голубицу.

Мефодия на месте не оказалось. Строгий инок вначале даже разговаривать не хотел, потом бросил ворчливо:

– Кто знает, где этот озой и наглец колобродит. Может, на митрополичьем дворе, а может, на торгу. Ужо ему! И тебе тоже – ужо!

– Подскажите, где находится усадьба воеводы Морозова?

Еще бы не мешало спросить у чистого инока, зачем ему туда идти и что он, Паоло, у палат воеводы потерял? Но как говорится, ноги сами принесли. Ух-ты, футы-нуты! Прямо царские палаты-то! Вдоль усадьбы улица была вымощена тонкими нетесаными бревнами. Знатно живет воевода Морозов! Избы были чрезвычайно высоки, стояли друг к другу плотно, каждая с причудливо рубленной крышей. Крытая лестница лепилась к стене, вела к верхнему этажу и заканчивалась коротким переходом с расписным шатром. Нарядный переход, даже чем-то похож на флорентийский балкон. Правда, там они каменные. И роспись здесь грубая. Все-таки мы, русские, – варвары. Дым идет из фасонной трубы, печи топят.

Улица была пустынна. Паоло стоял долго, пялился пристально, рассматривая каждый наличник, каждую башенку. Неужели и впрямь по этим ступеням будет ступать когда-то легкая нога Ксении? Вдруг раздался топот ног по деревянному уличному настилу. Когда вниз бежишь, каждое бревнышко на свой лад поет. Затопали ноги, а потом раздался крик: «Вон он!»

У Паоло не было сомнения, что крик относится именно к нему. Какому жениху понравится, что соперник нагло явился к его хоромам и стоит столбом? Поэтому он побежал сразу и быстро, однако успел приметить: в алой высокой шапке, наверное, жених, а двое других – слуги. Тот, кто сипло орет, – на возрасте. Тяжко ему с брюхом-то бежать. Паоло как в воду смотрел, сиплый поскользнулся на обледенелых бревнах и упал с жуткой руганью. Товарищи стали подсоблять ему подняться, замешкались. Это Паоло и спасло.

Он бежал к Лубянке. На торгу меж срубов легко спрятаться. Он мчался что было духу, но преследователи знали свое дело, бежали шаг в шаг. Оглядываться не было сил. Забежал за недостроенную избу, прислушался. Орут где-то совсем рядом, сторожа расспрашивают. Большой соблазн был залезть под бревна, поставленные шалашом для просушки, но раздумал. Оттуда они его вытащат, как зверя из капкана. А этот – в малиновой шапке, вряд ли жених. Если он богатый да знатный, то не будет пузатого с земли поднимать, не по чину ему это.

Паоло, петляя, побежал вниз по склону, как вдруг что-то больно царапнуло его по щеке. Святая Мадонна – стрела! Они что – смертоубийство замыслили? Уж не такой это, бояре благородные, грех – пялиться на ваши окна. Да и не слышал он, чтобы на Руси в соперника стреляли из лука. Кольями побить – самое милое дело, но вот так, на улице, на виду у честных людей…

Неожиданно преследователи появились совсем близко, встали прямо на пути. Им бы в цепь рассыпаться и в обход идти, а они так гуртом, плечо к плечу и поперли. Рядом с Паоло высилась пирамидка из толстенных кольев. На вид устойчиво стояли, и Паоло надавил на эти колья скорее от отчаяния. А они вдруг и поддались. Да ладно так рассыпались! Одному из преследователей колом ударило по башке. Взвыл он знатно, а сиплый опять упал. Жрать надо меньше, батя, тогда и живот опадет!

Паоло бросился в сторону, перелез через плетеный тын, потом на заднице съехал прямо к Неглинке и помчался по льду прочь от страшного места. На бегу он хватал снег и прижимал его к кровоточащей щеке. Пушной двор и кузни остались слева. Не угодить бы в полынью. Пора выбираться на твердую землю. Он схватился за кусты, вылез на заснеженный, нетоптаный луг. Хорошо, что еще снега мало, а то увяз бы по самый пояс.

Вот и слобода. Все, ушел… Он хохотал во весь голос, словно споря с перекличкой наковален. Звук этот далеко разносился в морозном воздухе, но и он не мог заглушить биения его сердца.

Вечерело… Радуешься, дурак, что от погони ушел? Эх, жизнь! Ему бы слезы проливать, что ускользает от него мечтаемое счастье. А он тут же в приключение и влип. Оно его и отрезвило. Это, синьоры, почище Мефодиевых увещеваний. Мефодий бы как его утешать стал? Сказал бы: ты, Паоло, поэт. Для поэта разлука с возлюбленной первое дело. Будешь любить свою Ксению, как Петрарка Лауру. И не встанет препятствием тебе бревенчатый забор, и тын из высоких кольев, и ставни на окнах. Ой, умный фрязин, говори, да не заговаривайся. Откуда Мефодию ведомо про итальянца Петрарку?

Один умный вопрос тянет за собой другой. Скажите на милость, откуда жених Морозов мог знать, что Паоло его соперник, если об этом, кроме него и Ксении, не знает ни одна живая душа? Нет, одна живая душа знает. Рыжей Арине посули цаты с камушком, она любому и расскажет и покажет. А у Поганого пруда, где он встретился с дерзкой служанкой, точно мелькнула алая шапка. Толпа ремесленников шла в отдалении, а может, не ремесленников, а купцов или мужиков с привоза. Он тогда не рассмотрел, кто это в алой шапке идет, не до того было. Или это ему все мнится? Очень может быть, что там, у пруда, Арина жениховым дружкам его и показала. Опасно любить в Москве!

Уже видны были Боровиковские ворота. Кончились торговые лавки. Что-то на улицах пусто. И час вроде не поздний, а уже и лавки закрыты. Улочка уперлась в канаву с перекинутым через нее мостиком. Поручни на том мосту начинались с крепкого бревна, который венчала икона Спасителя. Над иконой, словно ладошки шалашиком сложенные, стояли две узорные дощечки, вверху крест. Лампада горела, и так это было нарядно, так благостно, что Паоло преклонил голову, чтоб прочитать молитву. Но вместо молитвы в голову пришла крамольная мысль, что на этом мосточке он когда-нибудь и повстречает свою Ксению. Где там Петрарка встретил Лауру?

Он так и не успел прочитать молитву, потому что увидел в конце улицы трех всадников, на одном из них была знакомая малиновая шапка, да и рожу он признал, тот же оскал. Теперь они, значит, на лошадей пересели! Черти злобные, что они к нему привязались? Всадники ехали молча, внимательно вглядываясь окрест. Знал бы Паоло, что это государевы люди гонят его, как зайца, он сдался бы немедленно. Перед царем и царицей Софьей он чист. Но юноша все еще был уверен, что это ревнивый жених идет по следу, и готов был хоть на крышу запрыгнуть, но не даться Морозову в руки.

Паоло не стал медлить, двумя прыжками преодолел мосток и кинулся к кремлевским стенам. Если бы он шел шагом, может быть, всадники и не обратили внимания на случайного прохожего. Но как только он дал стрекоча, они немедленно поскакали за ним. Лошадей не торопили, ясно было, что пешего легко настигнут.

Стражи в воротах, как на грех, не было. Отлучились, видно, по делам. Куда бежать? Слева высокий забор усадьбы воеводы Патрикеева, потом строительная площадка, справа, дальше по ходу, храм Иоанна Предтечи. В храм! Там его защитят! За спиной раздался топот копыт, и Паоло, понимая, что не добежит до храма, инстинктивно метнулся вбок. Он попал на строительную площадку. Здесь предполагалось возводить каменные палаты. Уже вырыты были неглубокие котлованы, кое-где положен фундамент, всюду лежали неотесанные бревна, штабеля кирпичей и белого камня. Вдалеке горел одинокий костер. Рабочие уже ушли с площадки, сторожа тоже не было видно.

И опять он метался по строительной площадке, как заяц. Ему нужен был забор, хороший, высокий забор! Он бы через него перемахнул и схоронился за ним от всадников. И забор сыскался. К месту вбитый крюк, будь благословлен неведомый строитель, помог дотянуться до щетины кольев. Он спрыгнул вниз. Взору предстал неглубокий, засыпанный снегом котлован, всюду разбросанные доски и камни. Видно давно сюда не заходили люди. Снег чистый, нетронутый, и ни одной тропки.

Теперь надо подумать, как он отсюда будет выбираться. Главное, добежать до своей каморы. В царский дворец жениховым супостатам хода нет. За котлованом высилась громада кремлевской стены. Странно, но забор, сколько хватало глаз, тянулся именно вдоль этой могучей, кирпичной ограды, и непонятно было – что и от кого он ограждает. Как отсюда выбираться-то? Ответ напросился сам. Надо двигаться вдоль кремлевской стены, так он и дойдет до какой-нибудь калитки. Он двинулся в сторону противоположную Боровицким воротам.

Идти было трудно, снег достигал колен. Через небольшую, идущую прямо от стены канавку была перекинута узкая обледенелая доска. Он оперся рукой на выступ в стене и смело ступил на хилый мост. Но дальше произошло ужасное. Доска вдруг поехала в сторону, и, совершенно не понимая, что происходит, Паоло рухнул вниз, в безмолвную и темную глубину.

Стенки колодца были тесными и шероховатыми. Потом колодец изогнулся. Теперь Паоло стремительно ехал куда-то на спине. Куда он летит? В преисподнюю? Он изогнулся, пытаясь в летящем состоянии сесть, расставил руки, но в следующее мгновение ударился головой о возникшее вдруг препятствие и потерял сознание.

10

С самого утра хотелось чего-нибудь спиртного. Сердце и кишки, а может быть, печень, плохо справлялись со своими обязанностями. Мутило… Ким сидел у телефона, с ненавистью глядел на трубку и думал, кому бы позвонить. Телефонному разговору надлежало выдернуть его из тупого состояния, в котором он пребывал, и предложить другой бытовой ландшафт. Но в этом ландшафте могла появиться вертлявая тропка, по которой ему совсем не хотелось следовать.

Можно позвонить Никитону. Позавчера он ушел в ночь, унося под мышкой главы из романа – одну про архиерея Геннадия и другую про тайну Курицына. На кой, спрашивается, дьяк-то ему нужен? Можно позвонить и спросить, когда он вернет рукопись. А можно и не звонить.

Имелся еще обязательный звонок к некоему клиенту, сулящему хорошие деньги. Работы было немного. Для устройства этой странной, можно сказать, окаянной, выставки хватило бы старых связей, но Ким никак не мог решить, стоит или не стоит связываться с Рахмановым. И не в том дело, что тот собирался выставлять странный товар с условным названием – «одежда мясников». Посмотреть бы на модельера, который эту коллекцию готовил! Но это их заморочки! Еще не то выставляли! Заказчик противен – вот в чем ключ. У Рахманова были треугольные, трепещущие от возбуждения ноздри, бритая шишковидная голова и выпуклые, младенчески-круглые глаза. Разговаривая, он так и шарил голубыми зенками вокруг, словно все в карман прятал, словно весь мир его собственность. И потом, если ты такой крутой, то почему обратился к Киму, а не к серьезным организациям, которые профессионально занимаются показом мод? Ким неплохо работает, все говорят, но старается он только для своих. Зачем ему этот мафиози вшивый?

Футы-нуты… Для тебя, милок, излишняя щепетильность сейчас непозволительная роскошь. Оставленные маменькой доллары неуклонно тают. Еще хорошо, что не спустил все сразу. И вообще похоже, что рукотворный ручеек, по которому текли сотканные, сваренные, приправленные корицей и миррой блага – пресекся, иссяк, высох. Заказчик, говоришь, не нравится? Просто ты, Паулинов, не веришь в его платежеспособность. Деньги-то у Рахманова есть, и много, только расстаться он с ними не захочет. По роже видно – обманет. Они жадные. Обещали посулить…

Нет, этому хмырю он звонить сегодня не будет. Хватит с собой темнить. Вокруг телефона он ходит, потому что очень хочется позвонить Любе. Во-первых, надо извиниться, что наорал, во-вторых, спросить, как Сашенька… В-третьих… Может, все-таки напиться?

Сегодня он видел странный сон. Нет ничего глупее, чем вспоминать сны днем. Обычно они сами забываются, но когда живешь один в квартире, путая день и ночь, когда скудный быт похож на обряд: умыться, постелить постель, почистить зубы… тогда сон становится такой же реальностью, как экран телевизора или монитора.

Итак… Из уличных теней и урбанистического пейзажа соткалась вдруг стройная фигура, оказавшаяся Любой. Одета нарядно, волосы легкие, как в телевизоре. «Вы можете почувствовать приближение счастья, если у вас волосы без перхоти?» – интересуется идиот в рекламе. В сновидческом мире идиота не было, это просто так, к слову.

Люба была грустной и озабоченной, но она за ним, за Кимом, пришла, это он помнил точно. И оба разом поняли, что очень давно не виделись и сейчас должна быть любовь, нежнейшее соитие. Он крепко держал Любину руку в своей и тянул за собой, потому что знал, его комната где-то совсем рядом. Любочка не упиралась, только говорила беспомощно и ласково, именно ласково, это он точно помнил: «В твоей комнате нет одной стены. А если соседи застанут. Мало ли, что я твоя жена. Я не могу так…» Она действительно не могла, Люба была очень стыдлива в интимных отношениях. Но он не хотел уступать и твердил в ответ: «На все надо десять минут… ну пятнадцать… При чем здесь соседи?»

Беда была в том, что они никак не могли добраться до собственной комнаты. Все дороги к ней кончались тупиком, оформленным бутафорски-небрежно. То на пути их вставала искрошенная, явно побывавшая под бомбежкой стена, обойти которую не было возможности, то прямо посередине улицы, прижавшись гранитными плечами к домам, вырастала скала, а вместо ступеней в ее каменном теле были сделаны грубые насечки. Потом преграды исчезли. Они с Любочкой уже перешли пеной заполненную речку (вода в ней словно из стиральной машины натекла) и вышли за пределы города, но тропа привела их к высоченному обрыву с осклизлыми, глиняными боками.

Пришлось повернуть назад в город, но вход туда был закрыт, и не ворота это были, а зарешеченное окно. Некоторые цветные слюдяные вставки, он точно помнит, что не стеклянные, а именно слюдяные, были выбиты. Ким так и выпал из сна, вцепившись руками в предполагаемую решетку. И еще он притащил в явь тягучий голос, который говорил про страх Божий, чистоту душевную и любовь нелицемерную. Говорил на предмет, что все это у Кима отсутствует. Очень неприятный голос. Не мужской, это он точно помнил, так что Софья Палеолог на этот раз могла отдыхать.

Нет, от недреманного уха телефона сегодня не отвязаться. Необходимо услышать человеческий голос. Он позвонил Макарычу. Тот начал разговор делово и безучастно:

– Как самочувствие?

– Худо.

– Не пил?

– Нет. Но очень тянет.

– Сорвешься еще раз, я за тебя не ручаюсь.

– Помру, что ли? – скривился Ким.

– Никогда врач не даст лекарство, – железно отчеканил Макарыч, – от которого больной может умереть…

– Гуманно.

– … но случаи такие бывали, – поторопился врач кончить мысль.

Помолчали. Киму вдруг показалось, что кто-то, не в телефонном мире, а здесь, в коридоре, надсадно дышит в свободное ухо. Он пугливо оглянулся.

– И еще тебе надо помнить, что алкоголики страдают некой цикличностью. Какое-то время человек может не пить, а потом придет пора, и ему необходимо повторить вираж. Сейчас тебе главное не войти в штопор.

– Хорошее слово – штопор, – промямлил Ким.