Наследство последнего императора Волынский Николай

– Не… не захворал, – ответил Зотов. – А вот в тех стишках, – вернулся он к теме, – говорится, что это молитва, дескать. А они, Романовы – Божьи рабы, как все. И это они просят силы, чтобы молиться за своих врагов. А кто им враги? Да мы же! Они за нас хотят молиться. Понял?..

– Но-но! – прикрикнул Авдеев. – Ты мне тут поповщину не разводи! Заступник нашелся! Ты что – за Кровавого заступаешься? Ежели так, то тебе продолжать здесь службу нельзя. Ты у нас в подозрении станешь.

Зотов даже рот открыл.

– Это почему же нельзя? – ошарашено спросил он.

– Да потому! – отрезал Авдеев. – Потому что сейчас ты их молитвы ловишь и раскисаешь от них, а завтра пожалеешь кровавых выродков, а послезавтра… Послезавтра побег им устроишь! И с ними же деру дашь! К Колчаку.

Зотов отшатнулся.

– Шура! Александр Дмитриевич! Ты что же это – меня не знаешь? Мы же с тобой друзья-товарищи, и ты так про меня такое говоришь!.. Побойся Бога!

– Вот-вот! – торжествующе заявил Авдеев. – Бога поминаешь! А доселе не поминал. Э, нет, друг любезный! Дружба дружбой, а табачок…

– Шурка! – умоляюще произнес Зотов. – Правду тебе говорю – просто с языка слетело… Случайно. А чего мне их жалеть? Понадобится – первый надену петлю на шею Николашке Кровавому. Ведь папаня мой из-за него погиб в японскую. Мать с горя померла, а жили бы мы всей семьей, если бы не война. Так что не надо так про меня… И начальству не говори – я уж прошу тебя, по дружбе. Куда же мне пойти, если место здесь потеряю?

Авдеев смягчился.

– Ладно, забудем на первый раз. Но! – он показал кулак. – Ты у меня смотри! Чуть что – пойдешь под трибунал. Чека шутить не любит, и твои молитвы ей – до феньки!

– Буду смотреть! – пообещал Зотов. – Не пожалеешь.

Еще несколько дней в Доме особого назначения прошли спокойно. Охрана словно присмирела. Никто не приставал к девочкам, не говорил им похабщины, не интересовался, знают ли они, откуда берутся дети и не хотят ли узнать. Новой похабщины в уборной не рисовали, наоборот, кто-то даже попытался стереть старые. Ни разу никто не приходил в столовую во время еды, и даже самовар охране был не нужен. И когда вновь во время обеда появились Авдеев и Зотов, их приход был воспринят спокойно. Николай даже кивнул им и дружелюбно улыбнулся. Кивнула и всегда холодная и чуть надменная Александра.

– Так-с, граждане Кровавые, – заявил Авдеев и запустил руку в котелок посреди стола. – Что там сегодня жрете за счет трудового народа?

Он вытащил все ту же столовскую котлету, понюхал и бросил ее на пол.

– Дерьмом вас кормить надо, – проговорил он, вытирая пальцы о штаны.

Мертвая тишина наступила в столовой и, показалось, в воздухе образовалась капли страха, как появляются в нем роса при определенной температуре. Все за столом замерли в ожидании дальнейших оскорблений и унижений, и каждый смотрел только перед собой, не поднимая глаз.

Авдеев и сам не знал, что ему дальше говорить и делать. Знал только, что ему хочется взять каждого из своих узников за шиворот, как нагадившего котенка, и тыкать носом в фекалии, приговаривая: «Что наделал? Что наделал, негодяй!» У него даже рука сама собой потянулась к воротнику Николая, но он сдержался, сунул обе руки в карманы и медленно прошелся вокруг стола.

– Ну, так что же? – издевательски заговорил он. – Кто здесь теперь рабы, а кто господа? Кто за кого молиться будет? А? Я спрашиваю!

Алексей и Мария подняли головы.

– Ну? – обратился к ним Авдеев, пронизав их взглядом, полным ненависти.

Алексей чуть усмехнулся, удивление на его лице сменилось откровенным презрением, и он отвернулся к окну.

Авдеев резко повернулся к Марии. Но ничего враждебного в ее широко открытых серо-голубых глазах не увидел, но прочел нечто такое, незнакомое и непонятное, что даже остановился, пытаясь осознать и понять, что она сейчас думает и чувствует и как быв ее хлестнуть побольнее. Но прежде чем ему что-либо пришло в голову, Мария вдруг произнесла чистым и спокойным голосом:

– Александр Дмитриевич!

– Ну? – дернул он подбородком.

– Разрешите… – нерешительно сказала она и замолчала.

– Ну! – не выдержал Авдеев. – Чего тебе? В уборную, что ль?

Вместо ответа Мария встала, взяла двумя руками свою тарелку, на которой высилась кучка липкой вермишели и лежали две небольшие котлетки, и подошла к Авдееву, протягивая миску обеими руками.

– Александр Дмитриевич! – произнесла она. – Вам, наверное, не понравилась та котлета. Прошу вас, возьмите мои, это хорошие. Я от души желаю вам приятного аппетита.

Все остолбенели, и Авдеев – первым. Его замешательство, впрочем, длилось несколько секунд. Потом он ударил кулаком по тарелке снизу. Тарелка взлетела вверх, раскололась в воздухе, вермишель шлепнулась на пол, котлеты закатились под стол. Мария постояла, лицо ее стало пунцовым, на глаза навернулись слезы, но он сдержалась и тихо вернулась на место.

Авдеев набрал в грудь воздуху, приготовившись добить ее чем-нибудь пообиднее, как раздался грудной голос Татьяны:

– Александр Дмитриевич, я прошу извинения… – ее стул был рядом, всего в двух шагах от него, поэтому ей и идти к нему не понадобилось. Она просто встала, повернулась к нему и протянула свою тарелку. – Может быть, вам понравятся мои? Только не сердитесь, пожалуйста, ни на сестру мою, ни на меня: мы вполне искренне просим вас сделать одолжение – возьмите, пожалуйста.

Тем временем Авдеев все-таки нашел нужные слова. Он решил ими ударить наотмашь эту царскую дочку, великую княжну, самую гордую из них. Но почему-то правильно найденные, очень нужные и точные слова остановились у него в горле и застряли там, словно острая рыбья кость, отозвавшись неожиданно пронзительной болью. И он внезапно испугался, что сейчас, не приведи Господь (о, он вспомнил и этого ихнего Бога!), задохнется и забьется в кашле, как давеча Файка Сафонов. И, охваченный этой невыносимой болью в горле, он резко шагнул к Татьяне и тоже выбил из ее рук тарелку – точным ударом снизу. Вермишель взлетела фейерверком и шлепнулась на носки его сапог, одна котлета отлетела неведомо куда, вторая, падая вниз, задела Татьяну по плечу. Девушка закусила нижнюю губу, на которой выступила капелька крови. Сдержаться они не сумела, слезы покатились по щекам, она резко отвернулась и села.

Тут буквально краем левого глаза Авдеев почувствовал опасность. Повернул голову и увидел своего главного врага – Демидову, бледную от ярости. Даже узел на ее макушке – «кичка», называли его дети – дрожал. Авдеев понял, что Демидова сейчас вцепится ему в лицо своими когтями, и рука его сама потянулась к револьверу, но вместо револьвера она вдруг ощутила чье-то легкое и нежное прикосновение.

Перед ним стояла Анастасия. Она глядела на него снизу вверх, широко раскрыв глаза, и безмолвно протягивала ему свою тарелку, на которой лежала одна котлета.

– Одну я уже съела, – прошептала она, – И вермишель… Извините, пожалуйста. Но вторая – хорошая, я ее даже не трогала… даже не прикоснулась… пожалуйста, возьмите.

Авдеев смотрел на нее и перестал что-либо понимать. «Черт, где это я?» – удивился он. Оглядел, словно впервые, столовую, задержался на Зотове, который стоял, разинув рот. «А этот что здесь делает?» – нелепо подумал Авдеев. Потом медленно повернулся и зашаркал к выходу. За ним поспешил Зотов.

Обед закончился в полном молчании. Практически все осталось несъеденным. Демидова и девочки убрали со стола – опять осталась гора еды. Алексей сказал:

– Анна Стефановна! Нюта!

– Да, Алексей Николаевич, – отозвалась Демидова, вытаскивая из-под стола последнюю котлету.

– Нюта, – он показал на гору еды, потом на дверь. – Может, отдать им… остальным?

– Ни в коем случае, Алексей Николаевич! Хватит! – строго возразила Демидова. – Уж лучше собакам.

Следующий день опять оказался «негостевым». С утра был дождь, на прогулку никто не пошел, кроме Николая и Алексея. Он укутал сына во фланелевое одеяло, вынес на руках в сад и посадил его на скамью под навесом и сам сел рядом. Так они в молчании наблюдали, как дрожат молодые листья у дубка в саду, поблескивают жемчужины капель на иглах двух елочек, как мягко, словно пряди женских волос, развеваются ветки плакучих берез.

– Странно папа, – сказал Алексей, – почему они это называют садом? Здесь ни одного фруктового дерева. Назвали бы парком, что ли…

– Очевидно, – уверенно заявил Николай, – таковы местные свойства русского языка.

Как раз вчера в библиотеке хозяина дома, инженера Ипатьева, ему попалась какая-то книжка без начала и конца; автора он установил по типографским пометам – Бодуэн де Куртенэ– и очень удивился, обнаружив, что инженер интересуется подобными темами. Но еще больше его удивило то, что иностранец, судя по имени, француз да еще аристократ, так тонко разбирается в особенностях русского языка[156].

– В разных местностях России, вернее сказать, Великороссии, – продолжил Николай, – одни и те же слова могут иногда иметь совершенно разные значения и обозначать абсолютно разные вещи. И когда с подобным сталкиваешься, удивлению нет конца. Помню, как-то на маневрах в Ропше – а было мне столько же лет, сколько сейчас тебе, – я тогда был, как и ты, в чине сержанта, услышал, как один солдатик, уроженец какой-то псковской деревни, рассказывал товарищам байку из своей жизни и сообщил им при этом: «Ну, батька с маткой весь день орали в поле, а меня с сестренкой заставили полы пахать…»

Алексей от души расхохотался.

– Вот так и мы все смеялись! – улыбнулся Николай. – Решили, что его родители сошли с ума.

– Ну, орать в поле, – это я понял, – сказал Алексей. – Оратай – пахарь, это мне Петр Васильевич говорил. А «полы пахать»? Что это?

– Мыть. Мыть полы. – И добавил – с той обстоятельностью, которую всегда при объяснениях требовал Алексей. – То есть, получается, отец с матерью с утра до вечера трудились в поле, пахали… Отец, верно, шел с сохой, а, может, если побогаче был, то с плугом, а жена, мать детей, направляла лошадь, ведя в поводу. А детям приказали вымыть избу.

– Не всю избу, а полы в избе, – уточнил сын. Он любил точность во всем. – Чудно все-таки. Почему не пользоваться понятными для всех словами?

Николай пожал плечами.

– Мне блаженной памяти воспитатель мой Константин Петрович Победоносцев как-то пытался разъяснить этот феномен. Он и лингвистикой интересовался и мне свой интерес отчасти привил. Диалекты, всякие местные слова и словечки, непонятные выражения внутри одного и того же народа возникают потому, что население в большей своей части не имеет доступа к правильному литературному языку. И возникают, имея место, совершенно невообразимые курьезы! Представь себе, в Орловской губернии есть деревня, даже не деревня, а село – большое довольно, но разделенное надвое рекой Окой. И что наблюдается: на одном берегу жители говорят «чапля, чыпленок», вместо цапли и цыпленка, то есть «чокают», а на другом – «цокают»: говорят – «цайник», «цисто», то есть вместо «ц» – «ч»!..[157]

Алексей засмеялся.

– Наоборот! Смешно!

– Ну да, верно, наоборот, – подтвердил Николай. – А по России еще больше можно наблюдать таких диалектов. Я уж не говорю про малоросский диалект. В прошлом году мне довелось прочитать в «Современнике», что нашлись в Малороссии деятели, именующие себя профессорами… Сейчас вспомню шельмеца… – Николай потер виски. – Это у Чехова есть лошадиная фамилия, а у этого – голова садовая… Вспомнил: Грушевский! Да, Грушевский. Он сейчас какой-то еще политический воротила в той части России, которая, я надеюсь, только временно, отошла немцам…

– И что голова садовая? – вернул его к теме Алексей.

– «Голова Грушевская» заявила, даже не соображая, видимо, что говорит, что «малороссийская мова» – тамошний диалект русского языка – есть совершенно самостоятельный язык! Можешь себе представить?

– Могу, – подтвердил Алексей. – Но зачем-то это ему стало нужно!

– Да! Совершенно верно! «Стало нужно»! Нужно, чтобы утверждать далее, будто малороссы – какой-то другой, самостоятельный народ!

– И неужели у этого идиота нашлись слушатели?

– И немало! – заявил Николай. – И не просто слушатели, а единомышленники. Им сие понадобилось, чтобы оторвать на таком якобы «научном» основании, от России целый кусок и назвать его отдельным «государством Украиной»!

– Это не профессор, – твердо заявил Алексей. – Это государственный преступник.

– Ты абсолютно прав, – согласился Николай. – Ведь грамотному человеку достаточно посмотреть на словарный состав «мовы», и он легко убедится, что в ней огромное количество польских слов. Еще больше – чисто немецких. В грамматике – конструкции, просто списанные с грамматики немецкой. Мне в свое время оказалось достаточно таких аргументов, чтобы осознать и принять правоту Константина Петровича. Хотя я его спрашивал: «Как же «мову» можно считать диалектом, если есть поэты и писатели, которые ею пользуются и сочиняют на ней?» На что он мне отвечал: «Есть люди – целые категории людей, пользующиеся языком преступников – воров и бандитов, офеньским языком. Даже стихи и песни сочиняют на нем. Но мы их не считаем отдельным народом. В Германии есть швабы и есть баварцы – они вообще друг друга не понимают, когда говорят на своих диалектах. Но это один народ – немцы. У нас, в Великороссии есть брянский диалект, непонятный рязанцу. Но мы же не считаем тех же рязанцев «отдельным» народом! Что же касается малороссов, то они почти два века были под польским владычеством, и паны вместе с немцами и сочинили им «мову», и внедрили ее в наш единокровный народ, живший на Украйне – на краю России. И потом всегда находились мерзавцы, которые на этом основании пытались разорвать единое тело нашего государства, разделить и разорвать единый народ.

Прошумел ветер, мелкие капли залетели под навес. Николай поправил плед на плечах сына.

– И все-таки не верится: неужели это так важно? – в раздумье спросил Алексей. – Копаться в каких-то мелких словечках, диалектах. Это имеет такое большое значение для державы?

– Огромное! Огромное значение! – заявил Николай с глубокой убежденностью. – Я же только что привел тебе пример. Константин Петрович…

– Да, папа, извини: я потеряю мысль, – перебил его Алексей. – Но ведь он говорил и о том, что необходимо дать народу одинаково свободный доступ к литературному языку. То есть, я так понимаю, дать народу повсеместно грамоту. Чтобы все, даже те, кто «чокает» и «цокает», могли свободно читать и Пушкина, и Чехова. Грамотно читать и писать. Ведь грамота – великое благо! Так? И общий правильный язык – средство объединения всего народа? Верно?

– Нет, – возразил Николай. – Так он не говорил. Грамота, а за ней и наука, конечно, сами по себе – большое благо. Но Константин Петрович, считал, что не следует делать народ грамотным. Во всяком случае, нельзя торопиться.

Алексей удивился.

– Почему же? Не понимаю.

– Тут понять нетрудно, – проговорил Николай. – Победоносцев был убежден, что грамотный народ опасен для власти, для самодержавия.

– Вот так-так! – еще больше удивился Алексей. – Как же может грамотный народ быть опаснее неграмотного? Поставь к современной пушке грамотного солдата и неграмотного. От кого больше опасности?

– Ну, если бы речь шла об одном-двух солдатах… – согласился Николай. – Или даже о тысяче – тут ты прав. Неграмотный солдат всегда хуже, а, может быть, и опаснее. Но весь народ… Грамотный народ не будет терпеть над собой малограмотное или неумное правительство. Да и вообще никакого правителя терпеть не будет. Ему захочется больше, нежели ходить за сохой, потом за бороной, потом молотить, веять, снова сеять и постоянно думать о податях и недоимках и бояться пуще Змея Горыныча исправника или урядника… Потому желательно держать его в темноте. Дабы в темноте корона и скипетр сияли для него ярче.

– Не прав был Константин Петрович, – неожиданно возразил Алексей. – Мне Петр Васильевич говорил другое: если ученье – свет, то тягу человека к свету удержать или уничтожить невозможно. И приходит время для любого народа, когда он не пожелает больше жить в темноте. А что ты сам по этому поводу думаешь?

– Я не знаю, – честно признался сыну Николай. – Вернее, поначалу мне казалось, что Победоносцев прав. И что мой отец, твой дедушка император Александр III правильно сделал, что запретил подлому народу – то есть из простых сословий учиться в университетах. Реальное или коммерческое училище – вот предел для русского человека, для кухаркиных детей. Зачем им Гегель или Адам Смит или даже Карамзин? А потом уже не было у меня возможности подумать об этом обстоятельно. И, наверное, – совсем тихо и с глубоко затаенным чувством вины произнес он, – это тоже одна из причин того, что мы с тобой находимся здесь.

Они несколько минут слушали шелестенье мелкого дождя, который постепенно перешел в водяную пыль и носился в воздухе неслышно. Алексей наклонился, сорвал длинную травинку и, покусывая ее сладкий конец, задумался. Потом произнес совсем не детским тоном:

– Все-таки мне до сих пор непонятно: когда и где была сделана главная ошибка? И можно ли было ее вовремя предусмотреть? Вот уже неделимой России нет – разрезана. Это можно когда-нибудь поправить?

Николай ответил не сразу: он вдруг с огромным удивлением отметил, что сын за этот год сильно вырос, вернее, повзрослел – настолько, что разговоры с ним в последнее время стали для Николая серьезной умственной работой. И она требует гораздо больше усилий, нежели разговоры на подобные темы с великими князьями, с министрами и советниками и даже с Сандро, которого Николай считал самым умным из всех Романовых.

– Знаешь ли, я тебе скажу так, сын мой Алексей… Ошибка моя главная в том, что я, будучи в твоем возрасте, не задавал себе вопросов, какие задаешь себе и мне ты. Их для меня вообще не существовало. Я ведь не готовился царствовать.

– Но и дедушка тоже не готовился царствовать! – возразил Алексей. – И образование у него было похуже твоего. Однако же говорят, что его царствование было самым плодотворным и самым мирным в прошлом веке – образец процветания!

Николай хмыкнул.

– Кто же это тебе сказал? Уж не граф ли Витте? Или ты где-нибудь прочел?

– Жилик говорил, – ответил Алексей.

– Мсье Жильяр – хороший человек и неплохой учитель французского, – заметил Николай. – Но он – иностранец, родился и воспитывался в Швейцарии. Он не может знать, а еще важнее – понимать Россию как русский человек. И его мнение о наших русских делах далеко еще не резон… Твой дедушка сделал много хорошего – это этак. Например, отобрал в имперскую собственность все частные железные дороги, потому что понимал: при наших огромных пространствах железная дорога – огромной силы скрепляющий элемент. Она не может находиться в руках Иоллосов, Поляковых и Рубинштейнов, как было до того. Дедушка заложил основы процветания промышленности и то, что мы имеем сейчас…

– Имели, – вставил Алексей.

– Не перебивай! – строго сказал отец. – Отвратительная у тебя появилась привычка. Отбиваешь желание общаться с тобой, потому что непонятно: ты истину ищешь или желаешь слушать себя, самого любимого…

– Я постараюсь, – искренне пообещал Алексей.

Николай усмехнулся.

– Верю, – сказал он. – Потому что заметил за тобой: при массе твоих отрицательных качеств, есть у тебя, среди прочих, одно положительное – такое, которое уравновешивает многие отрицательные… Мне показалось, что если ты даешь слово, то непременно его держишь. Или, как минимум, стараешься сдержать.

Алексей покраснел и даже слегка заволновался: его очень редко хвалили. Льстить – льстили, а справедливых похвал он слышал мало.

– Вполне допускаю, – продолжил отец, – что имеется масса случаев, когда ты слово даешь и не выполняешь. Но мне они пока не известны, и поэтому подчеркиваю: это очень хорошее качество, может быть, даже в человеке самое лучшее. Имей в виду и запомни навсегда: это нормальное качество нормального человека, и кичиться тут нечем. Так должно быть. Так вот… Успехи в развитии промышленности, которые имели место перед войной, были заложены твоим дедом. Можно перечислять еще много хорошего, что видят в государе Александре Миротворце иностранцы. Но они – все-таки иностранцы. И как бы ни признавались в любви к России, их любовь, за крайне редкими, единичными исключениями, всегда носит коммерческий характер. Есть для иностранца выгода – он любит Россию. Нет выгоды – не любит. Точно так, как человек может любить или не любить свой счет в банке.

Крайнее удивление выразилось на лице Алексея, и Николай понял, что сейчас сын спросит: «Тогда почему же мне в воспитатели назначили иностранца, а не русского? У тебя ведь был Победоносцев!» И он не знал, что ответить, но, к счастью, разговор их был прерван.

С пулеметной вышки у ворот спустился по лесенке солдат и, оглянувшись по сторонам, быстро пошел прямо к Николаю и Алексею. Когда он поравнялся с ними, рука Николая машинально дернулась к козырьку, но он успел ее сдержать, хотя это был действительно солдат, а не рабочий, из которых состояло большинство охраны. К удивлению Николая, солдат, снова быстро оглянувшись по сторонам, коротко, почти незаметно, козырнул в ответ и произнес шепотом, но вполне отчетливо:

– Здравия желаю, Ваше Величество и Ваше Высочество!

– Здравствуй, здравствуй, братец! – Николай был тронут до глубины души. – Прости, запамятовал, как звать тебя…

Солдат открыл было рот, но Николай его прервал:

– Погоди, хочу сам вспомнить! – он задумался на несколько секунд и радостно сказал: – Как же, Клещев Иван Николаев из Шадринска. Правильно?

– Так точно, Ваше Величество! – удивился Клещев.

Он сунул руку за пазуху, вытащил плоскую жестяную коробку и протянул ее Николаю.

– Велено вам передать.

– Что это? – недоуменно спросил Николай. – Кто велел?

– Комендант. Велел незаметно и вас просить, чтобы вы, Ваше Величество, никому не сказывали, откуда.

Николай и Алексей переглянулись и, изумленно уставились на Клещева.

– Постой, братец, – наконец сказал Николай. – Ничего не понимаю. Кто передал? Что это?

– Наш. Комендант дома особого назначения Авдеев Александр Дмитриев просил дать незаметно, и чтобы вы никому не говорили, – повторил солдат.

И тут выдержка изменила Николаю. Гримаса отвращения и брезгливости одновременно промелькнула на его лице. Он разжал пальцы, жестянка выскользнула и шлепнулась в лужу. Клещев в ту же секунду, мгновенно выхватил ее из воды, вытер рукавом и, снова, воровато оглянувшись, подал Николаю.

– Вот, извольте, Ваше Величество.

Николай взял жестянку двумя пальцами.

– Что здесь?

– А вы откройте, – посоветовал Клещев.

Николай с усилием открыл плотно сидящую крышку и глазам своим не поверил: коробка была забита превосходными папиросами «Зефир». Он осторожно взял одну, понюхал. Да, «Зефир», еще дореволюционный, но по-прежнему хранящий свой удивительный аромат, такой аппетитный, что у Николая даже слюнки потекли.

Он вспомнил, как позавчера другой солдат рвал здесь в саду лопух, и поинтересовался:

– Зачем тебе лист, братец?

– А для табаку! – ответил тот.

– Как же это?

– Нарублю, высушу и курить буду, – весело ответил солдат. – Нешто вам тоже нарезать?

– Нет, спасибо, голубчик, – ответил Николай, а сам подумал: «Надо бы попробовать, а то совсем спасу нет». И вот – настоящий табак, да еще какой!

Николай пошарил по карманам.

– Куда же я их дел? – пробормотал он.

– Вот у меня есть, извольте принять, Ваше Величество, – сказал Клещев и подал коробку настоящих шведских спичек.

Все еще не веря своему счастью, Николай прикурил дрожащими руками, сделал несколько глубоких затяжек и блаженно выпустил дым.

Клещев и Алексей, глядя на него, улыбались.

– Так все-таки, – снова спросил Николай, – скажи правду, кто прислал папиросы?

Клещев с удивлением посмотрел на него.

– Я же сказал, Ваше Величество: комендант прислал. Сегодня утром.

Отец и сын снова переглянулись. Алексей фыркнул и покачал головой.

– Спасибо, голубчик, – растрогался Николая. – Большое тебе спасибо за папиросы. Я никому не скажу, что от тебя. И сын не скажет.

– От Авдеева, – повторил солдат.

– Понимаю! Понимаю! Конспирация, – закивал Николай. – Вот этому твоему «Авдееву» и передай мою глубокую благодарность… – он еще раз затянулся, хотел было, по давней привычке, выбросить выкуренную до половины папиросу, но спохватился, аккуратно загасил окурок, открыл коробку и бережно положил его туда. Щелкнув крышкой, спросил:

– Ну а что в мире делается? Как на фронте? Как война? Куда ведут войска? Кто наступает?

Солдат посмотрел на него, как на сумасшедшего.

– Эх, Ваше Величество, – огорченно вздохнул Клещев. – Да ведь настоящего-то фронта уже почитайте с полгода нет. А война-то все равно идет. Русские с русскими дерутся – вот ужас. И до нас очень скоро докатится.

Тут до Николая дошло, что он от радости сказал глупость. Он тоже вздохнул и грустно покачал головой.

– Боже мой, Боже мой!.. Русские – русских…

– Так я могу идти, Ваше Величество? – спросил Клещев.

– Иди, братец, спасибо тебе, – Николай крепко пожал ему руку. – Мы тоже пойдем. Приходи, если будет минутка, я рад с тобой поговорить. Это такая удача – поговорить с хорошим человеком.

Он отнес Алексея в комнату, уложил в постель и укрыл одеялом. Посидел немного рядом и, увидев, что сын, сморенный после прогулки, засыпает, потянулся за томом Чехова.

Почти неслышно ступая, вошел доктор Деревенько.

– Ваше Величество! – шепотом сказал доктор. – У меня есть сообщить вам кое-что неожиданное.

– Сейчас, Владимир Николаевич, – прошептал Николай. – Сей момент!

Он поправил одеяло у шеи сына, подоткнул со всех сторон и вышел с доктором в комнату дочерей. Ольга и Татьяна читали, Мария вязала крючком, Анастасия спала, легонько похрапывая во сне – словно котенок мурлыкал.

– Я только что имел несколько… странный разговор с комендантом Авдеевым, – вполголоса сообщил доктор.

– Опять Авдеев? – брезгливо произнес Николай.

– Авдеев, – повторил Деревенько. – Мне самому странно.

– Хм… И что этот поганец еще придумал?

– Мне самому удивительно. Я до сих пор не верю.

– Полагаю, он теперь хочет не только обедать с нами, но и ужинать? И просит разрешения? – с сарказмом спросил Николай.

Деревенько крякнул и отрицательно покачал головой.

– Насчет ужина он ничего не сказал. А насчет обеда… Спрашивает, не станете ли вы возражать, если к нашему столу будут доставлять продукты из монастыря? Точнее, с монастырской фермы.

– Что-о-о? Из какого монастыря? Ничего не понимаю! – уставился на него Николай.

– Тут в округе есть только один монастырь, у которого имеется хозяйство, – Новотихвинский женский. Настоятельница – мать Августина.

– Вы это серьезно? – не поверил Николай.

– Вполне.

– Но почему вдруг? – недоуменно спросил Николай. – Не поверю. Тут какая-то ловушка. После всего, что он тут творит? Нет, – покачал головой Николай. – Тут какая-то провокация или гадость – не иначе. Отравить, наверное, нас хочет. Хотя проще это сделать и без басни о монастыре…

– Мне показалось, Ваше Величество, – сказал осторожно Деревенько, – он был вполне искренен. И очень смущен, как человек, испытавший основательное душевное потрясение. Можно предположить, отчего испытавший.

– Хм… Неужели на него подействовало? – недоверчиво произнес Николай. – Неужели у этого поганца есть душа?

Деревенько улыбался с легким скепсисом.

– Я, как материалист… – начал он.

– Понимаю вас, Владимир Николаевич… – неожиданно перебил его Николай. – И во сколько нам это питание может обойтись? Впрочем, глупый вопрос – все равно средств нет. И все же – какая причина?..

– Он не объяснял. Но мне кажется, я понял, какая. Как и вы, наверное, поняли. Что же касается денег, то Авдеев два раза специально подчеркнул: продукты монастырские, поэтому монашки с вас, как с бывшего… простите! – как с императора, а также с вашей с семьи и вашего окружения ничего не возьмут. Он уже якобы с ними предварительно договорился. Я, правда, на всякий случай все-таки предложил свои, но Авдеев отказался категорически. И знаете, что он заявил?

– И что же?

– Коль скоро Ваше Величество являетесь арестантом советской власти, то долг советской власти – обеспечить вам человеческое питание. Каков, а?

Николай расхохотался.

– Ах ты, поганец! Как он заговорил – «долг советской власти»! Я-то полагал до сих пор, что это я всем должен, а мне никто. И он сам каждый день мне вдалбливал сие в голову. – Он неожиданно замолчал и задумался.

– И вот еще что, – прервал молчание Деревенько. – Он еще сказал, что получил указание из чека меня удалить. И поэтому ждет ответ немедленно.

– Нет, – вздохнул Николай. – Не укладывается в голове. Авдеев просит… Продукты… монастырь… удалить…

– Да, – с грустью кивнул Деревенько. – В ихней чеке некий Радзинский есть, так тот, по словам Авдеева, решил, что два доктора на семью – слишком много.

– Что значит – «много» или «мало»? – возмутился Николай. – Откуда ему знать?!

– Я тоже самое у него спросил. И пояснил, что Евгений Сергеевич больше по общей части, а я конкретно занимаюсь Алексеем Николаевичем несколько лет, и лучше меня никто Алексея Николаевича не знает.

– Вот именно! – подтвердил Николай. – И что же?

– Там, по словам Авдеева, в чеке есть еще некто Юровский. Тоже какой-то начальник, бывший фельдшер. Вот якобы он Авдееву и заявил, что в тюремных условиях достаточно одного доктора. И на этого доктора, который останется здесь, в доме, под замком, тоже будут распространяться тюремные правила. А у меня ведь здесь семья, сын… Поселились на частной квартире. Их надо обеспечивать. Я уже и практику кое-какую начал и думаю, она будет увеличиваться. Хороших докторов здесь нет. И то, что я, Ваше Величество, ваш лейб-медик, – для меня весьма благоприятное обстоятельство. Правда, потом Юровский смягчился и добавил, что я могу, оставаясь на свободе, приходить к Алексею Николаевичу по крайней необходимости и каждый раз по особому разрешению исполкома.

– И что же вы? – заволновался Николай.

– Я согласился, – ответил Деревенько.

– О, Господи Боже мой! – прошептал Николай и крепко пожал доктору руку. – Как замечательно! Как разумно вы решили, Владимир Николаевич! Это же очень хорошо!.. Теперь у нас есть связь со свободой!

– Не каждый день, – напомнил Деревенько.

– Да пусть хоть даже не каждую неделю! – воскликнул Николай. – Но все-таки… А скажите, что-нибудь слышно о… комиссаре Яковлеве?

Деревенько оглянулся, хотя они были совершенно одни, подошел к шторе, заглянул за нее – Алексей спал, а Александра лежа читала какую-то английскую книжку. Потом беззвучно подошел к входной двери и резко открыл ее. В коридоре никого не было.

– Комиссар Яковлев… – едва шевеля губами, прошептал Деревенько. – Комиссар Яковлев, он же бывший боевик Константин Мячин, он же офицер и агент разведывательного управления генерального штаба Антон Стоянович… До недавнего времени – личный агент Ленина и Свердлова. О нем пока принципиально нового ничего.

Николай с огромным интересом ловил каждое слово доктора.

– Удивляюсь вам, Владимир Николаевич, – восхищенно сказал он. – Вам известно то, что совсем неведомо мне, а ведь я должен знать в первую руку!

– Все знать невозможно, Ваше Величество, – словно утешая его, проговорил Деревенько. – А чаще всего и не нужно: лишний груз знаний – это лишняя тяжесть на душе и лишняя ответственность. Для таких дел существуют специалисты.

– Скажите мне в дополнение, что вы и есть такой специалист, – проворчал Николай.

– В какой-то мере был, – признался Деревенько. – Был!.. – огорченно добавил он.

– Я и этого не знал!.. – упрекнул его Николай.

– Не было необходимости, – заметил Деревенько. – Когда-нибудь, в лучшие времена, полагаю, вы узнаете гораздо больше.

– Вы уверены, что они наступят? – с горечью спросил Николай.

– Непременно наступят! – заверил его Деревенько. – Ночь не может длиться вечно. После нее всегда наступает день. Нужно всего лишь пережить сумерки. Это уже легче. Правда, они могут длиться чертовски долго…

Николай вытащил из кармана жестянку и открыл крышку.

– Не угодно ли закурить?

Доктор в нерешительности протянул руку, потом одернул.

– Берите, прошу вас, сделайте одолжение! – настаивал Николай.

– Право, Ваше Величество, у меня ведь будет возможность достать папиросы… – отказался доктор.

– Тогда и я у вас одолжусь! – заверил его Николай. – Прошу!

Они закурили. Доктор помахал рукой, разгоняя ароматный дым.

– А что не принципиально нового о Яковлеве? – спросил Николай. – Мне можно знать, надеюсь? Я умею хранить государственные тайны, – торопливо добавил он.

Деревенько едва заметно улыбнулся, и Николай не понял – то ли с одобрением, то ли с тонкой насмешкой.

– Факты таковы, – сообщил Деревенько. – Отряд свой Яковлев распустил. Всем выдал жалованье и командировочные деньги, снабдил официальными предписаниями и увольнительными, а сам исчез. С ним исчез его громила… ну, этот матрос-чекист… и женщина.

– «Комиссарочка» – так ее называла Мария… – проговорил Николай. – Она тоже… А у вас есть какие-нибудь предположения на сей счет?