Слёзы Шороша Братья Бри
Запах жареной рыбы, густо пропитавший воздух в передней, нельзя было не услышать.
– Похоже, наши желания начинают исполняться, – весело сказал Дэниел.
Семимес пошмыгал носом и с довольством проскрипел:
– Жареная. С лучком и помидорчиками.
– С лучком и помидорчиками – это то, что надо, – причмокнув, сказал Мэтью.
Семимес снова пошмыгал носом.
– И варёная, с овощами. Угадал отец.
– Ну, ты даёшь, Семимес! – подначил его Мэтью. – Чисто зверь! А как насчёт картошки?
Семимес со всей серьёзностью подошёл к заданию. Он несколько раз втянул в себя воздух: сначала коротко, потом протяжно.
– Рыба перебивает все запахи, – посетовал он и, закрыв глаза, ещё раз проделал носом то же самое. – Распознал: будет вам картошка… испечённая на углях в камельке.
– Ура! – воскликнул Мэтью. – Печёная даже лучше!
– От печёной и я не откажусь, – сказал Дэниел и затем спросил: – Нам налево или направо? Где у вас тут желания исполняются?
Передняя вела в коридор, который двумя рукавами расходился влево и вправо по кругу, чтобы соединиться на противоположной стороне дома.
Семимес покачал головой и ответил:
– Нам направо. Пропустите-ка меня вперёд – я свечи зажгу в нужной комнате и в комнате воды и мыла.
Внимание Мэтью привлекли подсвечники на стене напротив передней. Каждый из двух подсвечников был исполнен в виде руки, державшей стеклянный шар. Обе свечи, помещённые внутрь шаров, горели, освещая переднюю и часть коридора.
– Семимес, любопытные у вас подсвечники, скорее даже светильники.
– Лесовики подарили отцу. Они часто его проведывают. У нас во всех комнатах такие светильники. Говорят, больше ни у кого во всём Дорлифе таких нет.
– Слёзы Шороша, – неожиданно для Мэтью и Семимеса сказал Дэниел.
Они удивлённо, но как-то по-разному посмотрели на него.
– Что вы на меня уставились, друзья мои, Мэт и Семимес? Шар на ладони – это символ. И я уверен, что это символ Слезы.
Вдруг Семимес приблизился к одному из светильников и, не предупредив друзей, задул свечу, потом шагнул ко второму и как-то зло дунул ещё раз. В полусвете (свет проходил в коридор через пространство между невысокой стеной кухни и куполом крыши) было видно, как он сел на пол и закусил свою руку.
– Семимес, что не так?.. Чем терзаешься? – спросил Дэниел.
Семимес молча встал, чиркнул вспышку и зажёг свечи. Ребята не стали больше приставать к нему с расспросами.
– Пропустите-ка… пропустите всё-таки меня… гости, – выдавил из себя Семимес.
По тому, как тяжело Семимесу давались эти слова, было понятно, что он не мил сам себе в эти мгновения и продолжает кусать себя, свою душу.
В нужной комнате и затем в комнате воды и мыла загорелся свет.
– Вы пока мойте руки, а я зажгу… Слёзы в гостиной. Помоете – ступайте в гостиную. Дверь слева, я оставлю её открытой.
– А ты куда? – спросил Дэниел.
– К Нуруни загляну. Так козу нашу зовут. Надо и ей слово сказать.
…Семимес выскочил из дома и побежал к третьей, дальней от него иве. Около дерева лежал камень. Семимес любил сидеть на нём, прислонившись спиной к стволу. Он подолгу смотрел в сторону озера Верент, предаваясь мечтам. Сейчас он не собирался сидеть на камне и мечтать: его ждали Мэт и Дэн. Он почему-то опустился на колени возле камня… и заговорил, тихо-тихо:
– Как он: «Где у вас тут желания исполняются?» У кого где, Дэн… у кого где… Вот мы и дома. Всё уже подготовлено. Всё уже давно подготовлено и ждёт. Вот так – дома. А теперь мне надо идти… надо идти. До утра.
Чтобы не обманывать себя и друзей, на обратном пути Семимес заглянул в хлев. Нуруни, как всегда, жевала. Он подошёл к ней и погладил по спине и бокам.
– Я вернулся из похода, Нуруни. Вернулся не один. Ты ещё увидишь этих парней. Тебе не надо бояться их, Нуруни: они не дурные, не то, что дурачок Кипик. Они не будут пугать тебя палкой и швыряться камнями. Ну, я пойду.
Семимес вбежал в дом, повесил сумку на крючок и пошёл умываться.
– А-а, вы ещё здесь?
– Твой отец полотенца нам принёс, – сказал Дэниел. – Звал в столовую.
Мэтью ткнул пальцем в прозрачный потолок (он уже проверил его в отсутствие Семимеса) и сказал:
– Прочный – не проминается. Безмерник?
– Безмерник, – ответил Семимес и, надавив снизу на гвоздок умывальника, пустил воду. – Всё тебя интересует, Мэт. Раз крыша из безмерника, и потолки, известное дело, из безмерника. А то как бы тогда свет проходил? Но они есть только над комнатами по внешнюю сторону коридора. Для чего так, сам смекнёшь.
– Уже смекнул, – похвастался Мэтью.
Когда ребята вышли из комнаты воды и мыла, Семимес предложил:
– Пойдёмте в гостиную, из неё вход в столовую есть.
– Подожди, Семимес.
– Что, Дэн?
– Не спрошу сейчас – буду мучиться этим вопросом, – сказал Дэниел, и в этих словах не было преувеличения: ему сделалось как-то не по себе при виде огромного замка на двери напротив входа в гостиную. Может быть, он вспомнил вечно закрытую дверь в лабораторию Буштунца, с которой начался его путь к другой двери, к той невидимой, тайной двери, в которую они с Мэтью вошли только вчера. И вот опять… запертая дверь. Куда ведёт она?
– Спрашивай теперь.
Вместо слов, Дэниел показал рукой на замок.
– О-о! Это… запертая комната, – почти шёпотом сказал Семимес. Я не знаю, что внутри, и отец не говорит. Я лазил наверх, но ничего не увидел, кроме потолка: он не из безмерника – из досок туфра, как и стены дома. В этой комнате и окна нет. Эта комната… тёмная.
Мэтью и Дэниел переглянулись.
– Интересно, – сказал Мэтью.
– Известное дело, интересно, – согласился Семимес и добавил: – Но туда нам нельзя. Я спрашивал отца про запертую комнату. Он сказал: «Есть места, куда соваться нельзя».
– Что-то мне это напомнило, – сказал Мэтью.
– И мне напомнило, – вторил ему Дэниел.
– «Во тьму, что привлечёт ваши взоры в Нише, не лезьте, как бы ни звала, ежели сгинуть бесследно не хотите», – вот что это вам напомнило, друзья мои.
Ребята вошли в гостиную. Она тоже хранила свои секреты. Хотя они и не были под замком, распознать их было непросто. У камина стояли два кресла, что к секретам отношения не имело, но гостей обрадовало.
– Чур это кресло моё! – сказал Дэниел. – Сразу после ужина усядусь в нём у огня, и тогда попробуйте меня от него оторвать.
– Мэт, второе ты занимай! – весело проскрипел Семимес, желая угодить гостям. – Сегодня вам надо отдохнуть. Очень надо отдохнуть.
Но внимание Мэтью уже привлекло что-то другое. Он поворачивал голову то влево, то вправо. Слева стоял круглый стол и четыре стула подле него. Справа у стены – диван. Но этих обычных предметов, этих мелочей, он даже не заметил.
– Дэн, посмотри… Теперь туда.
Дэниел тоже стал вертеть головой, будто заразился этим тиком от Мэтью. Только Семимес оставался неподвижным: он уставился на гостей и ждал, что они скажут. Левая и правая стены были разные, но одинаково притягательные, даже более притягательные, чем всепроникающие неотвязные ароматы кушаний.
Левая стена была без видимого порядка облеплена маленькими полками, и странно было видеть, что все они усеяны грибами, сделанными, по всей вероятности, из дерева. На глаз их было несколько десятков. Грибы, как и положено грибам, отличались друг от друга размерами и цветом своих ножек и шляпок. Среди них были грибочки высотой не больше мизинца, с пуговичной шляпкой, а были и такие, которые можно обхватить лишь двумя ладонями за ножку, покрытую увесистой шляпкой гигантского боровика. Была в этой странной грибной выставке одна причудливая деталь, которая заставила и Мэтью, и Дэниела почувствовать что-то неуловимое умом и оттого не облачаемое в слова. Деталь эта – маленькие лестницы, приставленные по одной к ножке каждого гриба.
Правая стена безраздельно принадлежала коням, точнее, одному деревянному вороному коню, занимавшему каждую из дюжины полок. Он скакал, этот всплеск воображения, не пойманный, но тронутый чувством и не раз повторённый руками… скакал… скакал. Он куда-то скакал. Это был вечно скачущий конь. Иначе он остановился бы на какой-то из полок. Или встал бы на дыбы на какой-то из полок. Но он всё время скакал… Вороной был отмечен каплей крови, упавшей на его спину с наконечника стрелы. Стрела летела навстречу коню и остановилась на том месте, где должен быть всадник (она была закреплена на развевавшейся гриве скакуна). Но это было не всё. Что-то в этом коне неприятно дразнило и Мэтью, и Дэниела, вызывало в них чувство, противоположное тому, которое возбуждали лестнички подле грибов на левой от двери стене гостиной. И мурашки побежали по коже Мэтью и по коже Дэниела, когда они подошли ближе к коням и увидели, что у них нет глаз… У вороного почему-то не было глаз…
На этот раз (в отличие от передней, где висели плащи и стояли сапоги), трудно было догадаться, какая стена чья. И Дэниел, и Мэтью не удержались бы от вопросов, если бы дверь из столовой в гостиную не открылась и не раздался зазывной голос морковного человечка, прогнавший все другие страсти, кроме одной.
– Семимес, Дэнэд и Мэтэм, кушанья поспели и шепнули мне, что больше ждать не желают. Так что поспешайте к столу.
Через мгновения, пожелав друг другу доброго голода, все оказались во власти рыбных (и не только рыбных) кушаний и застольной беседы, набиравшей живость по мере уравновешивания желаний, плотских и душевных.
В этот поздний час в дом Надидана, что в селении, из которого все возят муку и вино, постучались. И Надидан, и его жена Тарати вздрогнули: стук этот будто исходил из-под земли и поднимался к их сердцам. Только их семилетнего сына Сордроса, уже спавшего крепким сном, ничто не потревожило. Он не знал, что случилось семь лет назад: тогда он ещё не появился на свет, а позже никто из его родителей не рассказывал ему эту страшную сказку. А если бы знал, то стук этот, пробежавший от ступенек крыльца по полу всего дома, продрался бы и в его сон, потому что и в его душе жил бы страх, который спрятался в душах его отца и матери, и ждал бы стука.
Семь лет назад Надидан стоял на коленях на тропе, что пролегала от озера Солеф до Хоглифа, и просил пощады. Слов тогда было сказано мало, но в немногих этих словах заключена была судьба Надидана, заключена была вся его жизнь наперёд.
– Я, Надидан, сын Нафана, прошу тебя… сын Тьмы: убей меня одного. Прошу тебя: не трогай эту женщину и того, чья жизнь теплится в ней.
Тот, кого селянин назвал сыном Тьмы, знаком показал своим воинам, чтобы они отстранили секиры от пленников, и сказал:
– Я отпущу тебя, Надидан, и оставлю жизнь твоей жене и тому, кого она носит в своей утробе, если ты поклянёшься вернуть мне долг ценою в две жизни, когда я приду за ним.
Надидан обратился взглядом к Тарати, но увидел, что она не в силах ответить ему. От ужаса она потеряла дар речи. Она что-то кричала, вытаращив глаза и коверкая лицо, кричала так, как не умеют кричать звуки, – и звуки не выходили из неё. От ужаса она состарилась на его глазах. От ужаса руки её, обхватившие живот, окаменели. (Она вновь обретёт дар речи, и жизненные соки вновь нальют её тело красотой, и руки её оживут в тот самый миг, когда крик её младенца ворвётся в Мир Яви, потому что в этот миг она забудет всё остальное, забудет про свою немоту.)
– Клянусь, – ответил Надидан, потупив взор.
И вот через семь лет в дом Надидана и Тарати постучались. Так не стучат соседи. И так не стучат путники. Так стучится судьба. От такого стука обрывается сердце.
Глаза Надидана и Тарати встретились.
– Открой, – обречённо сказала она, – пока Сордрос не проснулся.
Надидан понял, что она подумала не только о покойном сне сына, и сказал в ответ:
– Я помню о Сордросе… и о тебе.
Потом он взял свечу, прошёл в переднюю и открыл дверь… и оторопел.
– Не узнаёшь меня?
Надидан узнал этот голос: другого голоса, который бы так пронимал душу того, к кому был обращён, он не слышал. Но облик этого человека был и тот, что семь лет назад, и какой-то другой. Взор как будто остался прежним, а лицо признать было трудно: нос… рот… во всём – искажённость прежних черт… во всём – какая-то кривизна.
– Не смущайся. Я тот, кого семь лет назад ты встретил близ озера Солеф, тот, кого ты назвал сыном Тьмы, тот, кому ты дал слово. Я пришёл получить долг.
– Мой сын уже спит. Боюсь, мы разбудим его.
– Пока тебе не надо бояться за сына и жену.
– Я помню о нашем уговоре и буду верен слову.
– Загаси свечу, и отойдём в сторону.
Надидан задул свечу и оставил её на крыльце.
Когда они отдалились от дома, он спросил:
– Что прикажешь, сын Тьмы? Я хочу, наконец, избавиться от этой ноши, которая не давала мне свободно дышать все эти годы.
– Я назову тебе три имени. Не сомневаюсь, ты слышал об этих людях. До Нового Света ты встретишься с каждым из них и передашь весточку от меня. С кем-то из них разговор будет короткий, с кем-то подлиннее и посердечнее. Все трое живут в Дорлифе и отмечены любовью дорлифян.
– Но за два дня туда никак не успеть, – обеспокоился Надидан.
– Пусть тебя не заботит это. Добраться к сроку до тех, кто мне нужен, я тебе помогу. А теперь то, от чего будет зависеть, жить ли дальше твоему сыну и твоей жене.
– Ты не тронешь их! Ты обещал! – забыв об осторожности, вскричал Надидан.
– О твоём обещании толкуем мы здесь – не забывайся!
Надидан понурил голову. Гость, который был хозяином положения, достал что-то из-под полы плаща и протянул ему.
– Властна ли твоя рука над этим предметом? – спросил он.
Вслед за своими руками, которые остыли от бессилия и не знали, куда им деваться, а теперь, когда прикоснулись к предмету, вспомнили себя, Надидан оживился.
– Да, ведь я родом из Парлифа. Мой отец – охотник, отменный охотник. Он брал меня на промысел, когда мне не было ещё и десяти. Он умел всё и многому научил меня. Он научил меня брать медведя на рогатину и свежевать его. Да, рука моя в ладах с этой штукой, – сказал он с чувством какой-то значительности, но, заметив за собой, что это чувство на какие-то мгновения выпятилось и заслонило и страх, и стыд, осёкся… – Но зачем она мне для разговора с теми тремя?!
– Успокойся!.. Ты ещё не ведаешь о том, что тебе понадобится для разговора. Но я тебе подскажу.
Вдруг Надидан оторопел: ему показалось, что с ним творится что-то неладное.
– Я не вижу его! Моя рука держит его, и пальцы чувствуют его, но я не вижу его! Я вижу всё, насколько позволяет ночь. Я вижу тебя, сын Тьмы. Я не вижу только его, – с этими словами он разжал руку и был готов избавиться от того, что раздражило его своей обманчивостью.
– Держи! Крепче держи! – приказал гость. – Не то потеряешь.
Надидан снова сомкнул пальцы.
– Почему я не вижу его? Скажи мне!
– Он фантом.
– Почему же мои пальцы слышат его?
– Он притягивает кровь, бегущую в твоих жилах.
– Но я видел его, когда принял из твоих рук.
– Потому что он в моей власти, и я хотел, чтобы ты увидел его. Вот его брат – возьми.
– Ещё один? – растерялся Надидан, но покорно принял и его.
Через несколько мгновений второй предмет, ничем не отличавшийся от первого, тоже стал невидимым.
– У тебя мало времени, Надидан, но твои руки должны обрести власть над ними. Ещё важнее, чтобы твоя душа не противилась им и сердце твоё не трепетало, когда придёт час беседы с теми, о ком я говорил тебе. Ты поможешь братьям-фантомам – они помогут тебе.
– Как? – почему-то шёпотом спросил Надидан.
– Как? Слушай. В канун Нового Света в Дорлифе будет много всякого народа. Среди них будет Надидан из Хоглифа. Ему не надо прятаться и тушеваться. Он придёт туда как гость. Он будет помнить, что дома его ждут сын и жена, живые сын и жена, и он будет радоваться празднику. Незаметно он высмотрит тех, чьи имена я назову ему перед дорогой.
– Но если я не знаю их в лицо?
– Поверь мне, Надидан: к ним будут обращены взоры многих в этот день, и на устах у многих будут их имена, и тебе не понадобится много времени и усилий, чтобы узнать их. Когда найдёшь их, сразу вспомнишь о своих помощниках. На одного человека – один помощник, один из братьев-фантомов. Укажешь помощнику, которого будешь сжимать в руке, но не будешь зреть, человека, как стреле указываешь взором косулю, и, разжав пальцы, оставишь его висеть в воздухе. Его брату укажешь другого человека. С третьим встретишься и поговоришь сам. Ступай, Надидан. Я скоро приду за тобой.
Надидан не удержался от вопроса:
– Ты отпустишь нас, если я…
– Вернёшь долг, и мы с тобой поладим.
Надидан спрятал предметы, которые всё время сжимал в руках, за пояс за спину, как будто кто-то мог увидеть их и уличить его… в связи с Тьмой. На душе у него стало легче, когда он сообразил, что должен сделать только полдела – только указать. Перед тем как открыть дверь своего дома, где его ждала жена, он успел подумать, что «только указать… стоит жизней Сордроса и Тарати».
– …Когда мы спустились с гор, мы увидели человека в чёрном плаще. Он сидел на камне. Он поджидал нас. Мы поняли это позже, – продолжал Дэниел общее с Мэтью и Семимесом повествование об их приключениях, которое морковный человечек участливо слушал.
После ужина беседа перенеслась в гостиную. Дэниел и Мэтью отдали свои тела креслам, на которые положили глаз, как только увидели их. Малам и Семимес расположились на диване.
– Он поджидал Дэна, отец, – уточнил Семимес. – Ему нужна была Слеза Дэна.
– Но откуда он узнал про Слезу? – заметил Мэтью. – Ведь мы пришли только вчера.
– И только горы успели разглядеть и расслышать нас, – добавил Дэниел.
– Ему нужна была твоя Слеза, – повторил Семимес.
– Это так, я не спорю. Но откуда он узнал про Слезу?! – недоумевал Дэниел.
– Откуда же он узнал про Слезу? – повторил Малам, задавая вопрос себе.
На лице Семимеса нарисовалась сосредоточенность: он силился что-то вспомнить.
– Тот человек сказал, оборотившись к Дэну… оборотившись к тебе, Дэн: «Я знал, что ты придёшь».
– Точно, Семимес, он сказал так, – подтвердил Мэтью.
– «Но Путь, приведший тебя сюда, – продолжал Семимес, напрягая мысль, – Её Путь, но не твой. Мой Путь, но не твой».
– Путь, говоришь? – Малам нахмурился и покачал головой, а потом добавил:
– Странно… Откуда же он взялся?.. Откуда пролегает его Путь?
– Странно, – повторил Семимес за отцом и взглянул на Дэниела и Мэтью так, словно заподозрил их в том, что они замалчивают что-то.
– Каков же он из себя, этот человек? – спросил Малам.
Мэтью и Дэниел посмотрели друг на друга в некотором замешательстве. Они не знали, как сказать о самом приметном в его внешности. Дэниел всё-таки решился.
– Он маленького роста и…
– Отец, он, как и ты, горбат, – выручил его Семимес. – Издали я принял его за тебя. Но его чёрный плащ отстранил меня от этой мысли.
Малам невольно встрепенулся: какая-то догадка заставила его немного приподняться и заёрзать.
– И ещё он… – хотел было добавить Дэниел, но морковный человечек опередил его.
– Оранжев, как и я? – вырвалось у него.
– Да, отец.
Малам поднялся с дивана.
– Это… Зусуз, – сказал он с крайней серьёзностью в лице и голосе и принялся ходить по комнате, останавливаясь и вспоминая что-то.
– А волос у него как у меня: жёлтыми кудряшками? – Малам повертел рукой над своей головой, чуть касаясь волос.
– Нет, – ответили Мэтью и Дэниел разом.
– Волосы у него чёрные и вовсе не кудрявые, – сказал Дэниел. – И длинные, до плеч.
– Это не Зусуз, – поменяв своё предположение на противоположное, Малам снова сел на диван.
– Отец, у него палка, как у тебя.
– Как у меня? – переспросил Малам. – Ты не ошибся, сынок?
– В точности как у тебя. Я хорошо её разглядел.
– И не только разглядел. Да, Семимес? – сказал Мэтью, чтобы добавить веса словам того, кто защитил его и Дэниела от страшной палки.
– Да, – вполголоса проскрипел Семимес и, бросив осторожный взгляд на отца, пояснил: – Она такая же сильная, как твоя: мы с ним схлестнулись.
– Зусуз, – решил Малам. – Таких палок по эту сторону – две, с его – три.
– По эту сторону? – спросил Мэтью, опередив Дэниела, у которого этот же вопрос подкатил к языку.
– Я сказал: по эту сторону? – морковный человечек сморщился… – Да-а, я сказал: по эту сторону. Я почему-то сказал: по эту сторону.
– Потому что он против нас, – поспешил на выручку отцу Семимес, несмотря на то, что сам задался тем же вопросом, что и его друзья.
– Нос у него длиннющий и горбатый, – сказал Мэтью, возвращая всех на эту сторону с какой-то другой.
Малам взглянул на него с удивлением.
– Будто пришитый и замазанный глиной, да так, чтобы детей пугать, – добавил несколько мазков к длиннющему горбатому носу Дэниел.
– Не Зусуз, – снова перерешил морковный человечек. – Кто же тогда?.. Похож на Зусуза… Не похож на Зусуза… Кто же тогда?
– Отец, нам преградил путь тот, кого ты называешь Зусузом, – Семимес потупил взор и с неохотой дрожащим скрипом произнёс слова, которые запали ему в душу и не давали покоя: – Он сказал, что он твой старинный приятель и просил передать, что ты… был достоин лучшей участи, но выбрал не тот девиз и пошёл не по тому пути. Отец?
– Это Зусуз, сынок. Теперь у меня нет сомнений. Это правда: нас ведут по жизни разные девизы, и пути наши давным-давно разошлись. Но, видно, приближается то время, когда они пересекутся.
Семимес не стал ни о чём допытываться у отца – он довольствовался той решимостью, которую увидел в его глазах и услышал в его голосе.
– Малам? – вдруг взволнованным, нотой выше обычного, голосом сказал Дэниел и тут же остановился.
– Что, Дэнэд? Что смутило твой слух: наша беседа или слова, которые ты услышал в себе? – спросил его Малам.
Дэниела поразило чутьё морковного человечка, а его слова помогли ему говорить.
– После того как мы повстречали горбуна… Прости, Малам…
– Как есть, так и говори. Повстречали горбуна, так и говори: горбуна.
– После этой встречи, – продолжил Дэниел, – я пытался… собрать всё воедино, но как-то не получалось, что-то всё время ускользало, и было много чего другого. А сейчас… мне кажется, я собрал…
– Что же ты остановился? Позволь слову вобрать мысль и передать её нам, – сказал Малам.
– Давай, Дэн, скажи, – как мог, помогал другу Мэтью.
– Давай, Дэн, – присоединился Семимес.
– В словах того человека я узнал мысли и слова… я боюсь ошибиться, – сказал Дэниел и снова запнулся.
– Сказанные слова, пусть даже ошибочные, приближают истину, несказанные – отдаляют её, – сказал Малам и попросил его: – Будь добр, говори, Дэнэд.
– «Ты взял на себя это бремя из страсти, которую я называю: увидеть изнутри»… Увидеть изнутри – это страсть одного художника. Его имя – Торнтон. Он повинен в смерти моего деда. Он, как и горбун, хотел завладеть его Слезой, которая привела нас с Мэтом сюда. Только он знал о Слезе… Не так давно от одного человека я слышал другие слова. «Избранник может быть только один», – в своё время изрёк Торнтон.
– Но, Дэн, это сказал сегодня… – начал Мэтью.
– Зусуз, – нечаянно вырвалось из уст Семимеса, не пропустившего ни единого звука (не то что слова), произнесённого Дэниелом.
– Зусуз, – повторил Мэтью.
– Вижу, Дэнэд, на душе у тебя стало легче. Вижу, ты хочешь сказать ещё что-то.
Малам был прав. За эти короткие мгновения Дэниел освободился от груза, который накапливал весь день. Он продолжил:
– Семимес, ты рассказывал нам о ферлингах…
– Да, Дэн.
– Тогда я вспомнил о монете, с которой Торнтон вернулся из одного похода. Это было давно, лет тридцать тому назад. Трудно в это поверить, но тогда он побывал здесь, в ваших краях… может быть, в Дорлифе. Нет, он, точно, был в Дорлифе: на одной из его картин изображён Дорлиф.
– Да, Дэн, я помню, как ты смутился. Теперь я понимаю, что тебя смутило.
– Теперь он снова здесь! Я уверен в этом! И слова горбуна – это его слова! И жажда горбуна заполучить Слезу – это его жажда! – выпалил Дэниел и, умолкнув, опустил голову и обхватил её руками, как будто сказал или сделал что-то не то.
Семимес подскочил с дивана.
– Я сейчас, отец.
Через столовую и коридор он прошёл в свою комнату. Со стола у окна взял кожаный кошель, что-то вынул из него и, бросив кошель обратно, быстро зашагал тем же путём к гостиной.
Малам подошёл к Дэниелу и потеребил его волосы.
– Вот мы и приблизились к истине, и истина эта огорчает меня, – сказал он и снова покачал головой. – Добрался-таки Зусуз до пещеры Руш.
Мэтью с Дэниелом встрепенулись, а вернувшийся Семимес замер в дверях (он тоже слышал последние слова отца): что же скажет сейчас Малам? Но морковный человечек, ничего не сказав, направился к грибной стене. Он остановился в полушаге от одной из полочек и, глядя на деревянные грибы, предался мыслям.
Семимес подошёл к друзьям.
– Вот, – он протянул серебристую монету. – Взгляните.
Дэниел взял монету и вместе с Мэтью стал рассматривать её. На одной стороне был изображён ферлинг на фоне гор. И ферлинг, и горы выступали, и рельеф отчётливо ощущался пальцами. На другой стороне над полем, словно усеянном точечными песчинками, выдавалась цифра пять.
– Похоже, мы с Крис видели изображение такой же монеты, – сказал Дэниел. – Только вместо пятёрки на той была цифра пятьдесят.
– У меня сейчас нет монеты в пятьдесят ферлингов. У отца есть – я могу попросить, – предложил Семимес, но по нему было видно, что он не очень-то хочет тревожить уединившегося Малама.
– Не стоит, Семимес, – сказал Дэниел. – И так всё понятно: Торнтон был здесь.
– А какие ещё бывают? – спросил Мэтью, кивнув на монету.