Слёзы Шороша Братья Бри

Пока они шли по коридору, ещё два ферлинга, охранявшие застывшее время, встретили и проводили Дэниела… «Часы для него всё», – снова подумалось ему, когда он шагнул в просторную, наполненную светом неба гостиную. На стене напротив двери, над камином, висели рисунки и чертежи часов: их лицо и их изнанка – механизм. Каждый рисунок (их было не меньше десяти) окаймляла тонкая серебряная рамка… А по кругу гостиной на стенах – подсвечники…

– Один, два, три… – принялся считать их Дэниел.

– Двенадцать, Дэнэд. Не считай – голова от них закружится, – сказала Лэоэли. – Побудь здесь, а я за бабушкой схожу. Она или на кухне, или у себя в комнате.

Дэниел подошёл ближе к камину, чтобы рассмотреть рисунки… Очень скоро ему отчего-то сделалось не по себе. Ему показалось, что в рисунках стало что-то меняться, будто нити и узоры, оставленные на листах карандашом, ожили. «Они говорят, – подумал он. – Они… хотят что-то сказать мне». Дэниел впивался глазами то в один, то в другой рисунок, стараясь понять, что они говорят ему. И с каждым мгновением силы покидали его… Дэниел открыл глаза: над ним склонилась… «бабушка моей колдуньи?»

– Добрый день, – сказал он слабым голосом.

– Выходит, не совсем добрый, коли на ногах не стоишь, – сказала женщина с большими зелёными глазами («да, бабушка моей колдуньи») и иссиня-чёрными волосами. – Глотни настойки грапиана – вот, Лэоэли принесла.

Дэниел приподнялся и отпил из чашки прохладного горьковатого напитка и сразу почувствовал, как по жилам его побежала огненная сила. Через несколько мгновений ладони его и стопы будто запылали.

– Круто! – сказал Дэниел и поднялся на ноги. – Я Дэн.

– А меня зовут Раблбари. Я бабушка Лэоэли.

– Красивое имя, и красивое лицо. Нет, похоже, наоборот: красивое лицо и красивое имя, – соскочило с языка Дэниела то, что только что попросилось на язык, и мысль не успела вклиниться в этот процесс. – А глаза наполнены печалью. Отчего глаза Раблбари так печальны?

– Дэн, может, ты присядешь? – Лэоэли указала на кресло.

– Нет, Лэоэли, мне не за чем присаживаться… Лэоэли?! – Дэниел как-то странно посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на Раблбари, потом – снова на неё.

– Я крашу волосы. Цветочным и древесным настоями, – сказала Лэоэли в ответ на его удивление, – чтобы не быть той, которую ты назвал колдуньей.

– Зеленоглазкой? Так она всё-таки прячется в тебе?

– Третьего дня я видела её в зеркале…

– Ну и какая она?

– Какая она, сам поймёшь… если захочешь.

Раблбари покачала головой, дивясь болтовне внучки и её гостя.

– Дэнэд, Лэоэли, давайте-ка я вам чаю с ватрушками принесу.

Лэоэли посмотрела на Дэниела.

– Спасибо, Раблбари. От ватрушек не откажусь, – сказал он.

– Бабушка, тогда накрой нам в столовой.

Когда Раблбари вышла из гостиной, Лэоэли спросила Дэниела:

– У тебя падучая?

– У меня? Да нет у меня никакой падучей. Просто голова закружилась. Ты же сама сказала, голова закружится.

– Ну, сказала… так. Про подсвечники сказала: они кругом – голову норовят закружить.

– А может, это не они такие коварные? Может, это твоя зеленоглазка наколдовала?.. Не обижайся. Ты что, обижаешься? Я ведь несерьёзно.

– Я знаю. Но чувств ты всё-таки лишился. Тебе к Фэлэфи надо: она от всяких хворей исцеляет.

– Лэоэли, я не болен. Правда… А вот рисунки какие-то… Это от них у меня, – Дэниел усмехнулся, – падучая случилась.

– Дэн, с этим нельзя шутить.

– Ты как моя бабушка: про смерть нельзя шутить.

– Ты говоришь, от рисунков чувств лишился?

Дэниел заметил, что Лэоэли что-то задумала.

– Уверен, что от рисунков, – ответил он. – Ты не поверишь… только не обижайся…

– Вот ещё. Фэрирэф пусть обижается. Ну, что?

– Они… Нет, не стану говорить.

– Ну и не говори. Давай лучше проверим: подойдём к ним поближе и посмотрим, что будет. Вместе подойдём.

Дэниел глубоко вдохнул и шагнул к камину.

– Подожди! – остановила его Лэоэли. – Сначала чаю попьёшь.

– Подумала?..

– Да, подумала.

– Зря подумала. Это не от голода – у Малама не проголодаешься. Давай всё-таки приятное на потом оставим.

Дверь из столовой в гостиную открылась.

– Дэнэд, Лэоэли, идите чай пить.

– Идём, бабушка. Только руки помоем, – ответила Лэоэли, а потом сказала Дэниелу: – Само решилось, что сначала, а что потом.

Дом Фэрирэфа почти не отличался от того, в котором жил Семимес со своим отцом. Он был побольше, попросторнее и убранством побогаче. И Дэниел уже понимал, что в этом коридоре не заблудишься и, больше того, угадывал, куда ведёт та или другая дверь…

Ватрушки Раблбари были настолько хороши, что Дэниел, поначалу наметивший съесть одну, уплёл целых три.

– Теперь парню из Нет-Мира никакие рисунки не страшны, – сказал он, когда снова оказался в гостиной.

– Ты же говорил, это случилось не от голода, – Лэоэли подошла к стене с рисунками. – Встань рядом со мной.

– Боишься, упаду?

Лэоэли промолчала в ответ. Дэниел встал около неё, и они, в лёгком расположении духа, принялись рассматривать то, что превратилось когда-то в знаменитые дорлифские часы…

– Видишь? – вдруг настороженно, полушёпотом спросил Дэниел.

– Не вижу. Не вижу ничего такого, что заставило бы меня говорить шёпотом.

– Они чувствуют меня! Они оживают! Они что-то говорят! Но я не слышу, не слышу их!

– Кто оживает, Дэн? Цифры что ли у тебя оживают и говорят с тобой? – в голосе Лэоэли звучало недоверие. – Или стрела сорвалась с насиженного места и полетела, словно ферлинг, чтобы с парнем из Нет-Мира поболтать?

– Узоры… на рисунках, – уже каким-то ослабленным голосом ответил Дэниел. – Их кто-то… рисует… и они… хотят мне сказать…

– Где? Где? Покажи! Ткни пальцем! – раздражённо сказала Лэоэли и повернула голову к нему. – Дэн! Да ты бел как молоко! Ты сейчас упадёшь!

Дэниел пошатнулся – Лэоэли подхватила его под руки и помогла ему дойти до кресла. Он опустился в него так, как будто забыл про свои ноги.

– Ты пугаешь меня, Дэн! Давай я бабушку позову, а сама за Фэлэфи сбегаю.

Дэниел отрицательно помотал головой. Потом подобрал ноги, которые не весть как растянулись между полом и креслом. Потом сказал:

– Нет, Лэоэли, не надо бабушку звать. Ни ту, ни другую. Мне уже лучше. Силы возвращаются ко мне. Видишь, и ноги вернулись на своё место.

– Тогда не смотри больше на эти рисунки!

– Я уже не смотрю… Но почему эти узоры отнимают у меня силы?! Почему?!

– Нет! Это ты придумываешь! Рисунки тут не при чём! Я не люблю Фэрирэфа! Но рисунки тут не при чём! И всё равно тебе надо к Фэлэфи!

– Пойдём? – Дэниел притворился, что поддался уговорам.

– Пойдём.

– На площадь часы смотреть, – с усмешкой продолжил Дэниел.

…Дэниел и Лэоэли стояли перед часами. Они приберегли часы на конец первого дня их знакомства. До этого было лучезарное слузи-дерево, до него – оранжево-зелёные улицы Дорлифа… Они отложили встречу с часами до наступления сумерек… чтобы увидеть, как светящийся камень, до краёв напитанный светом неба, начнёт отдавать его ослепшему пространству… как время, заключённое в круге циферблата, окутает тайна, рождённая игрой тьмы и света… как взгляд серебристого ферлинга, стоявшего на страже мерного хода жизни, суровый, но спокойный в свете дня, тронет свет цвета крови и пробудит в нём воинственность и ярость…

– Часы заводит особый человек? – спросил Дэниел.

– Мог бы догадаться, кто этот особый человек.

– Да я догадался.

– Каждую ночь в самый безлюдный час, около четырёх ночи, Фэрирэф берёт с собой лестницу и Родора и отправляется на площадь.

– Тяжело таскать туда и обратно лестницу, – заметил Дэниел.

– Думаю, для него нет большего счастья, чем эти ночные встречи со своим детищем, – с обидой в лице сказала Лэоэли. – А лестницу носить вовсе не тяжело: это очень лёгкая раскладная лестница. Её смастерили для Фэрирэфа лесовики… как и часы… Однажды Фэрирэф разбудил меня и попросил пойти с ним. И я сама несла лестницу и сама заводила часы. Фэрирэф дал мне ключ и уговорил меня подняться наверх. Я делала то, что он говорил, вовсе не трудные вещи: открыла дверцу с той стороны столба и поворачивала колесо завода вправо до тех пор, пока оно поддавалось… Когда я спустилась, Фэрирэф сказал, что, если с ним случится несчастье, я должна буду заводить часы… Но я не буду: не хочу зависеть от воли Фэрирэфа… Ну что, насмотрелся? Голова не кружится?

– Кружится, – Дэниел ответил так, как будто этот вопрос спрашивал его о том, о чём он хотел сказать, но не знал как.

Лэоэли пристально посмотрела на него…

– Врёшь.

– Не вру. Так никогда ещё не кружилась.

– Тогда смотри не упади.

– Не упаду… Я только взлетел… и меня несёт в неведомую высь.

– Раньше так высоко не взлетал?

– Никогда.

Сердце Лэоэли вдруг откликнулось на какой-то непонятный зов, сбилось с ровного ритма и побежало так быстро, и шаги его были так оглушительны, что она испугалась… и, спасаясь от них, сказала то, чего сама от себя не ожидала:

– Солнце не пускало?

Дэниел повернул голову к Лэоэли и как-то странно посмотрел на неё.

– Где… солнце? – спросил он. – Где твоё солнце?

Лэоэли, только теперь услышав собственные слова, всполошилась, закрыла рот рукой и побежала прочь… Дэниел – за ней. Он быстро догнал её и поймал за руку – она остановилась и, задыхаясь больше от волнения, чем от бега, прошептала:

– Ты никому не скажешь об этом!

Дэниел, торопясь, будто от этого что-то зависело, достал из кошеля Слезу и показал Лэоэли (так он хотел помочь ей оправдаться перед самой собой за опрометчивое слово).

– А ты об этом, – сказал он.

Лэоэли взяла Слезу.

– Ты не шутил, – тихо сказала она. – Теперь я знаю – ты не шутил.

– Не шутил.

– Красивая. Возьми. Давай не будем больше говорить об этом.

Дэниел убрал Слезу.

– Я только подумал…

– Что?

– Я подумал, что я мог бы сказать об этом Мэту.

– Ладно, Мэту можешь сказать… Проводи меня.

Некоторое время Дэниел и Лэоэли шли молча. Потом Лэоэли стала рассказывать.

– Девять лет назад… – Лэоэли задумалась, потом продолжила: – Это был счастливый день. Я запомнила его на всю жизнь. Я не знала тогда, что больше таких дней у меня не будет… Я, отец и мама (тогда я ещё не водила дружбу с колдуньей-зеленоглазкой) отдыхали на озере, на озере Верент. Ты ещё не ходил на озеро?

– Нет.

– Хочешь, после праздника вместе пойдём?

– Да, – ответил Дэниел: он не мог огорчить её правдой.

– Мы катались на лодке, купались, играли… Я была счастлива. Когда мы вернулись, мама сразу пошла в дом. А мы с отцом присели на ступеньках крыльца: мне хотелось продлить этот день, продлить чувства, которые он вызвал во мне, и не хотелось закрываться от него дверью. (Когда закрываешь дверь, часть тебя остаётся по ту сторону). Мы сидели на крыльце, как вдруг из сада донеслись голоса: один – Фэрирэфа, а другой… я не узнала. Но отец не ушёл сразу: что-то удержало его, что-то в их разговоре, Фэрирэфа и того другого. Отец насторожился и приставил палец к губам, и я сидела тихо. Я не понимала, о чём они говорят, но невольно что-то запомнила… Напряжение разговора нарастало. Фэрирэф почему-то закричал. Его возмущение было громче его голоса, это слышалось. Несколько раз он произнёс слово «Пасетфлен». Тот другой не кричал – он смеялся. В голосе же его было больше силы, чем в надрывном крике деда. Тот другой сказал, что он уверен в том, что пленник вернётся, и тогда все могут узнать правду… Поначалу я не придала никакого значения ни этим словам, ни всему подслушанному мной и отцом разговору… хотя какая-то тревога зародилась во мне. Вечер же, проведённый с бабушкой, её расспросы об озере и моя болтовня прогнали её. Я уснула быстро, но вскоре пробудилась из-за страшного сна. Я вышла в коридор, чтобы позвать маму, и услышала голоса: в гостиной ссорились отец с Фэрирэфом… Я думаю, что смерть отца и матери как-то связана с теми двумя разговорами, в саду и в гостиной. Вот почему я не люблю Фэрирэфа… Дэн?.. А ты ведь знал, что мои родители погибли?

– Да.

– Семимес сказал?

– Да.

– Мы пришли, ты заметил?

– Да.

– Мне надо идти.

Дэниел промолчал.

– Думала, ты снова скажешь «да».

– Мне жаль, – сказал Дэниел.

– Чего тебе жаль, Дэн?

– Мне жаль расставаться с этим днём, как было жаль тебе расставаться с тем твоим днём.

– Приходи завтра украшать Новосветное Дерево. Я буду там… Что молчишь?.. Спасибо тебе, Дэн.

Дэниел вопросительно посмотрел на Лэоэли.

– За то, что разглядел её во мне. До завтра, – сказала она и, повернувшись, побежала к дому.

Дэниел пошёл по улице, не зная, куда ему идти дальше…

– Добрый человек! – ухватившись за нечаянную мысль, Дэниел окликнул дорлифянина, который, миновав его, успел отдалиться шагов на десять.

Тот оглянулся и остановился. Дэниел приблизился к нему.

– Добрый человек, – повторил он, – как мне найти дом Фэлэфи? Я нездешний, первый день в Дорлифе.

– Вижу, что нездешний – наш бы не спросил, как дом Фэлэфи найти, всякий знает этот дом. Хворь одолела, или по какой другой надобности?

– Да вот что-то целый день голова кружится, – и соврал, и не соврал Дэниел.

– Это-то, может, и не хворь – голова кружится. Однако Фэлэфи покажись – её руки точно скажут, хворь или не хворь. Ты иди, как шёл. Четвёртый дом по левую руку её будет. Дойдёшь сам-то?

– Спасибо, дойду.

– Ну, тогда здоровья тебе… и не горюй.

«Дэн-Грустный», – вспомнил Дэниел прозвище, которое дал ему Гройорг, и усмехнулся.

Возле дома Фэлэфи в свете окна возился с длинной деревянной… кажется, не лодкой… похоже, кормушкой… определённо кормушкой для ферлингов (рядом сновал серебристый ферлинг, то и дело останавливаясь, чтобы опробовать изделие клювом) человек немалых размеров. Пёс, лежавший поблизости, не поднимаясь, зарычал – это он предупредил незнакомца, что всё видит и слышит.

Припомнив, как зовут мужа Фэлэфи, Дэниел негромко сказал:

– Добрый вечер, Лутул.

Погружённый в работу, тот не услышал его. Дэниел подумал, что это даже к лучшему: в голове у него была лишь одна Лэоэли, и он не смог бы сегодня быть хорошим гостем этого доброго дома. Он ещё немного постоял возле куста шиповника, глядя на Лутула и его помощника…

Подойдя к дому Малама, Дэниел услышал голоса своих друзей и пошёл им навстречу.

– Привет, Дэн-Грустный! Давно не виделись! – прокричал, заметив его, Мэтью, выявляя весёлость духа… – Рагу из баранины было так хорошо, что я не стану говорить о нём ни слова, чтобы не дразнить тебя.

– Ты уже дразнишь Дэна, – проскрипел Семимес. – Добрый вечер, Дэн. Нам не хватало тебя за столиком для четверых, и незанятый стул всё время ждал тебя.

– Думаю, у Дэна есть, чем ответить Мэту, – заметил Нэтэн. – Я прав, приятель?

– Тогда я тоже не буду распространяться насчёт ватрушек в компании Лэоэли, дружище Мэт, – ответил Дэниел.

– В компании прелестной Лэоэли, – со смаком произнёс каждое слово Семимес и затем спросил Мэтью: – Что бы ты сам выбрал, Мэт: чудное рагу из баранины в компании хоглифского «Лёгкого» или бабушкины ватрушки в компании прелестной Лэоэли? Бабушкины, Дэн?

– Бабушкины, – подтвердил Дэниел.

– Лэоэли сама выбрала – мне досталось хоглифское «Лёгкое», – нарочито горестно сказал Мэтью.

– По-моему, Дэн крепко поддал тебе, Мэт-Жизнелюб, – подыграл друзьям Нэтэн.

– Ладно, мы в расчёте, – сказал, отмахнувшись рукой, Мэтью, и, несмотря на легковесность этого слова, как и других, витавших в воздухе между друзьями, сказав это, неожиданно для самого себя вспомнил Кристин, их вечер в «Левом Правом», где и тогда пустовало место Дэниела за столиком, и погрустнел.

– Что, Мэт? – заметив это, спросил Дэниел.

– Да всё нормально, Дэн. Ребят, пойдёмте в трактир Малама. Посидим, потолкуем, забудем обиды, – сказал, бодрясь, Мэтью и тут же, глянув на Семимеса, немного исправился: – В трактир Малама и Семимеса. Да, Семимес?

– Да, – с довольством ответил Семимес и, поводив носом, добавил: – Нынче у нас грибочки в сметане.

– Друзья, я домой. Завтра увидимся, – сказал Нэтэн и, свернув влево, быстро зашагал по тропинке.

Вдруг лицо Семимеса, подвижное (вторившее каждому слову), приветливое и довольное… окаменело, запечатлев на себе неприязнь. Неподвижный взор его был устремлён на Дэниела.

– Дэнэд, – хрипло проскрипел он, будто ни сочное рагу из баранины, ни хоглифское «Лёгкое» вовсе не размягчили ни горло, ни душу его, – ты не хочешь сказать что-нибудь Семимесу и Мэту?

Дэниел, ошарашенный таким поворотом, пожал плечами.

– Не-ет, ты ничего не хочешь нам сказать… друг… потому как сегодня ты потерял себя… потому как сегодня ты забыл, кто ты есть…

– Семимес, в чём дело?! Говори яснее! – потребовал Мэтью, встав на защиту друга.

– Разуй глаза, Мэтэм, вместо того чтобы орать, – ответил ему Семимес грозным тоном и указал пальцем на поясной кошель Дэниела – кошель не был застёгнут и не оттопыривался, как всё время, пока в нём была Слеза.

Дэниел обшарил кошель рукой.

– Мэт, Семимес, похоже, я Слезу потерял, – сказал Дэниел с убитым видом.

– Проверь, на месте ли тетрадь, Хранитель Слова.

– На месте.

– Где ты хвастал Слезой? – всё тем же напряжённо-неприязненным тоном вопрошал Семимес.

– Да успокойся ты, Семимес. Говори по-человечески, – попросил его Мэтью.

Но последнее слово, сказанное им, не могло не задеть души Семимеса, и она отозвалась болью и гневом.

– Никогда впредь не говори этого слова Семимесу, сыну Малама… Семимесу, рождённому дорлифянкой, – проскрежетал он, сжимая в руке палку, торчавшую у него из-за пояса.

Мэтью сразу смекнул, в чём была его оплошность.

– Ну ладно, Семимес, прости меня. Признаю, что ляпнул не то. Но я не имел в виду…

– Замолчи! – прошипел Семимес.

– Похоже, я знаю, где мог обронить Слезу, – поспешил на выручку всем Дэниел, едва придя в себя.

– Говори, Дэнэд, поправляй свою нерадивость, – сказал Семимес, тщетно стараясь смягчить тон звуков, зажатых в тиски окаменевшего лица.

– На площади. Мы стояли напротив часов, шагах в десяти от них. Потом Лэоэли побежала… Потом… В общем, я мог обронить Слезу, когда убирал Её в кошель. Наверно, опустил мимо и не заметил. Это было недалеко от часов, слева от них.

Семимес, не проскрипев больше ни слова, сорвался с места и вскоре скрылся из виду.

– Бежим? – предложил Мэтью…

То, что Мэтью и Дэниел увидели, прибежав на площадь, заставило их попятиться назад и проглотить слово «Семимес», имя «Семимес».

Сын Малама, рождённый дорлифянкой, опершись на четвереньки, метался по куску земли, подобно охотничьему псу, который, почуяв затихшего в лабиринте норы зверя, ищет подступы к нему. Не замечая ребят, он то и дело пускал в ход нос, жадно вбирая дух почвы и отфыркиваясь… он взвизгивал и рычал… Он спешил за мимолётным запахом, который всё время поддразнивал его и ускользал, терял его, возвращался на прежнее место и проверял, не пропустил ли того, ради чего позволил вылезти наружу из его, Семимеса, жил существу, зачатому от корявыря. Сопение и рычание его становились страшными и невыносимыми, когда он взрывал утоптанную землю голыми руками и хоронил принятый за Слезу камешек. И это дикое отчаяние повторялось и повторялось, потому что его нетерпеливая жажда была сильнее его чутья.

Дэниел и Мэтью не смели приблизиться к тому, кого называли другом. Они стояли поодаль, охваченные отвращением и жалостью… Они стояли, и отвращение, огрызаясь, покидало их… а жалость, без объяснений, ждала Семимеса…

Вдруг Семимес подпрыгнул, словно укушенный змеёй, и, прижимая горевшую руку к груди, метнулся к часам. Под ними он окунул руку в свет и раскрыл ладонь.

– Нашёл!.. Нашёл!.. Нашёл! – раздался полный счастливого плача скрип.

Дэниел и Мэтью подбежали к Семимесу.

– Дэн! Мэт! Друзья мои! Я нашёл Её! Вот Она! – восклицал Семимес, и лицо его сияло счастьем. – Я нашёл твою Слезу, Дэн. Возьми.

– Спасибо, друг, – сказал Дэниел и принял Слезу (по коже его побежали мурашки, когда к его рукам, сложенным лодочкой, прикоснулась рука Семимеса, холодная, дрожавшая).

– Спасибо тебе, проводник, – сказал Мэтью. – Ты снова выручил нас.

Семимес проследил, как Дэниел убрал Слезу в кошель, потом помолчал, взвешивая услышанные им слова благодарности, потом сказал:

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы… промолчал… И я промолчу… потому как все и так знают, что Семимес выручил всех.

На полпути к дому Малама Мэтью первым нарушил молчание, которое было в тягость каждому из троих.

– Семимес?

– Спрашивай.

– Как ты думаешь, Гройорг-Квадрат оставит нам грибов или?..

– Думаю, Гройорг-Квадрат и мой отец будут ждать нас к ужину, Мэт-Жизнелюб.

Так оно и случилось. Гройорг поджидал ребят на крыльце, и, когда они подошли к дому, сразу отдал свои чувства словам:

– Друзья мои, я счастлив, что вы, наконец-таки, добрались до дома! И теперь все мы усядемся за стол и предадимся беседе и поеданию яств. Что на свете может быть лучше этих двух вещей, когда они объединяются?!

…После того как обитатели дома на окраине Дорлифа разошлись по своим комнатам (Гройоргу достался диван в гостиной) и каждая из них стала мало-помалу наполняться полусонными переживаниями и мечтами, непохожими на мечты и переживания, заселявшие соседние комнаты, одна из дверей пропустила через себя тихий стук.

– Войди, если ты друг.

– Не спится?

– Вроде лёг. А вот тебе, вижу, не спится. Садись – поговорим… а то всё говорим, говорим… в разные стороны.

– Садиться не буду – похожу по комнате, как наш мудрый Малам. Может, что придумаю.

– Да ты уже придумал, с этим ведь пришёл… Ходи, ходи… дорлифянин.

– Угадал: придумал.

– Не угадывал – тебя глаза выдают.

– Скажу… неприятную вещь… может, подлую… даже предательскую.

– Ты не перегрелся у камина?

– Камин здесь не при чём.

– Точно, камин не при чём. А что при чём?

– Тебе надо вернуться домой.