Слёзы Шороша Братья Бри
– Не сейчас, друзья мои. Если позволите, продолжим нашу беседу минут через сорок, а на это время примем обет молчания.
Друзья переглянулись, и Дэниел сказал, пожав плечами:
– Воля ваша.
– Вот и чудесно.
…Бейл остановил машину вблизи старого многоквартирного дома, фасад которого давно соскучился по добротному макияжу. Разбитые ступеньки лестницы, по которой вслед за Бейлом поднимались Мэтью и Дэниел, облупленные перила и стены – всё противилось прикосновению рук и глаз и говорило о бедности и безразличии. Остановились на третьем этаже.
– Впервые я вошёл в эту дверь, когда мне было четырнадцать, и в то же мгновение я очутился в пространстве и времени, которые без преувеличения могу назвать счастливыми для меня. Прошу вас, – сказал Бейл и пропустил гостей вперёд…
Стены и потолок комнаты были словно облеплены осколками старых зеркал. В каждом осколке отражалась… жизнь (чья-то или чего-то)… смерть (чья-то или чего-то)… жизнь, переходящая в смерть… смерть, переходящая в новую жизнь… фрагменты… фрагменты… фрагменты того, что могут увидеть глаза, что может осязать кожа, что может уловить интуиция и дорисовать воображение, что может чувствовать душа, чистая душа, болезненная душа…
Бейл до поры не проронил ни слова: ждал, когда глаза гостей насытятся, а главное – когда один из них увидит, словно в зеркале, свою новую одноглазую маску, а другой станет свидетелем этого и поймёт, почему этот господин произнёс слово «неискренность».
– Дэн, подойди, – сказал Мэтью без оглядки на то, что в присутствии Бейла называет друга, которого ранее представил ему как Мартина, его настоящим именем. – Смотри. (Кивком головы он указал на одну из картин.)
Дэниел замер в изумлении: в осколке зеркала, написанном на стене, словно отразились и запечатлелись мгновения после аварии, той самой, которая отняла у него прежний облик. И душа его вновь словно зависла над шоссе… над Лэоэли, Мартином, Сэмюелем, Эндрю, над самим Дэниелом, его телом, безразличным к прикосновениям жизни. Сверху крупным планом – прежде он не мог бы и представить такого, но теперь видел, и это не было обманом зрения, он смотрел и видел, и чувствовал – сверху над живыми и мёртвыми – два лица: одно его, Дэниела, кисейное, словно дымка, с чертами-складками кисеи… обретает черты другого, Мартина, которые вот-вот, на глазах у созерцателя переплетутся и слепятся в телесную оболочку, живую телесную оболочку… И глаза: Дэниела – словно явленные изгибами кисеи, словно смотревшие из-за грани этого мира, и Мартина: один – словно реальный, словно живое отражение в зеркале, только один он и реальный, с душой небесно-синего цвета, и другой – словно воронка в зеркальном полотне, словно чёрная бездна, уходящая вглубь, в зазеркалье.
– Теперь я знаю это не только с твоих слов, – услышал он Мэтью и вышел из оцепенения. И обратился к Бейлу:
– Так вы сразу поняли, что я Дэниел?
– А как вы думаете? Такое, – Бейл обвёл рукой стены, – врезается в память раз и навсегда. Ещё мальчишкой я видел эти прекрасные безумные творения десятки раз. Они одновременно притягивали и отпугивали мой разум и мои чувства. Да, я понял, как только увидел вас. Я словно увидел ваше прежнее лицо, без которого в том обрывке зеркала нет этого, теперешнего. А теперь я чувствую… или мне кажется, что я чувствую ваш характер… характер Дэниела, но не Мартина. Быстрые портреты Торнтона, которые всегда сопровождались словесным ковырянием в душе персонажа, научили меня распознавать за движением чёрточек физиономии движение души.
– Господин Бейл, простите меня за неискренность, – сказал Мэтью, признавая справедливость замечания, сделанного Бейлом при знакомстве.
– Нас простите, – уточнил Дэниел.
– Нет-нет, молодые люди, извиняться не за что: вас обрекли на этот ход обстоятельства, – мягко ответил Бейл и, оттолкнувшись от сказанного слова, заговорил о другом: – Да, обстоятельства… Приблизительно месяц назад мне позвонил Торнтон. А ведь в душе я уже смирился с тем, что дорожки Мо и Ли разбежались навсегда. Вы не поверите, он просил у меня прощения… за последнюю встречу (Дэниел, вы, вероятно, помните, я рассказывал вам и Кристин о той злополучной встрече). Он сожалел о том, что где-то на своём пути потерял Ли, ту часть себя, которой он так дорожил. И я был счастлив, когда он пообещал, что вновь обретёт в себе Ли. Он сказал, что уходит на Перекрёсток Дорог, чтобы предстать перед высшим судом. Не знаю в точности, о чём он говорил и насколько фигурально выражался.
На обратном пути, в машине, Бейл сам вспомнил и заговорил о главном, о том, из-за чего и приехали к нему Дэниел и Мэтью.
– Не знаю, с чего же начать… Думаю, в те непростые для Кристин дни мы стали с ней друзьями. Ваше внезапное тайное исчезновение заставило её метаться (вот вам снова сила обстоятельств), и эти тщетные метания привели её к вашему покорному слуге. И, очевидно, есть моя вина в том, что Кристин – вынужден произнести это слово, чтобы не грешить против истины, – пропала, как некогда пропали вы.
– Пропала?! – в недоумении, приправленном чувством тревоги, переспросил Мэтью.
– Разве она не путешествует? Мы надеялись, что…
– Постойте, Дэниел, я попытаюсь всё объяснить… Кристин сказала мне тогда, что вы и ваш друг, Мэтью, взяв себе в подмогу лопату, отправились откапывать вещь, ту самую, из-за которой я восемь лет назад наведался к Дэнби Буштунцу. И я имел неосторожность догадаться и следом проговориться о том, что вы ушли в страну, которой нельзя найти на карте мира, нашего земного мира. Потом я познакомил её с моим бывшим одноклассником, Годфри Лойфом. Дело в том, что за два месяца до этого у него исчез сын, исчез странным, невероятным образом – шагнув из кабины колеса обозрения в пустоту, в воздух.
Дэниел и Мэтью переглянулись: они подумали об одном и том же. Бейл продолжал:
– Свидетелями этого были младшая сестра мальчика и подруга Годфри. Догадываетесь, что помогло мальчику уйти?.. что было у него в руке?
– Я как раз хотел об этом спросить, – сказал Мэтью, – вернее, проверить догадку. Теперь мне всё ясно.
– Они называли это глазастым камнем. Уж не знаю, на счастье или, простите, на несчастье, второй глазастый камень, принадлежавший его сестре, достался Кристин.
– И она ушла?.. тем же способом? – спросил Дэниел (в него, как и в Мэтью, уже прокралась цепкая, ненасытная мысль, из породы мыслей, обожающих тех, кто ненавидит их и гонит прочь от себя, и исподволь, не желая того, подкармливает своей тревогой и страхом. Эта мысль нашёптывала: «Крис нет… ни здесь, ни там»).
– На моих глазах. Я подъехал туда в последнюю минуту. Её кабина уже приближалась к невидимой двери. Я кричал, звал её… не знаю зачем. Может быть, отцовское чувство взыграло во мне.
– Дэн, думаю…
– Я так же думаю, Мэт: мы уйдём с колеса обозрения. Господин Бейл…
– Тимоти, – перебил Дэниела Бейл. – Кристин разглядела во мне друга и сказала мне: Тимоти. Того же я, простите, жду от вас.
– Тимоти, – с лёгкостью исправился Дэниел, – покажете нам это место?
Бейл усмехнулся и сказал:
– Только после того, как вы отобедаете у нас. Это моё условие. Я обещал Кэтлин и Дженни, жене и дочке, что сегодня будут гости.
– Дэн, – нам надо вернуться к тебе – забрать глобусы, – вспомнил Мэтью, – и успеть на колесо до закрытия аттракционов.
Тимоти развернул машину, со словами:
– Обещаю вам, Мэтью, успеете до закрытия. Но и вы пообещайте мне быть, хотя бы недолго, гостями в моём доме.
– По рукам, – ответил Мэтью.
Друзья и не подозревали, как счастлив был Тимоти подвернувшемуся случаю услужить Дэниелу и его спутнику. Для него это значило больше, чем значило на самом деле. На самом деле это значило ни больше ни меньше, чем просто съездить за глобусами. Для него это было ещё одним зёрнышком, брошенным на поле искупления вины перед внуком Дэнби Буштунца. Он был болен этой виной и её искуплением.
Казалось, гигантское колесо утомилось за день монотонного перетаскивания бесчисленного количества порций человеческого любопытства и теперь, когда то, другое, далёкое колесо, рдевшее от своей жаркой работы, уходило на отдых, оно вращалось нехотя, с ленцой и упрямством. В кабине сидели трое, но только двое из них пребывали в нетерпеливом ожидании и чувством досадовали на разрежённость времени. Третий же не подгонял минуты: он был обременён ношей провожающего – притворным спокойствием и близкой тоской. Ещё в кабине было два походных рюкзака. Четверть часа пришлось потратить их обладателям на то, чтобы доказать смотрителю аттракциона, что это не парашюты, и тот, согласившись с их доводами, всё-таки заставил их согласиться показать содержимое мешков.
Наконец Бейл заёрзал, и это говорило само за себя, затем несколько раз привстал и огляделся, сличая их местонахождение в пространстве с тем, что запечатлелось у него в памяти с прошлого раза.
– Приготовьтесь, друзья, приближаемся, – вполголоса сказал он, опасаясь привлечь случайных свидетелей, хотя ближайшие кабины по обеим сторонам от них пустовали.
Дэниел достал Слезу из кожаного чехла на ремне (этот чехол он нашёл подходящим для Неё и по форме, и по размеру и попросил у Сэмюеля. Тот всегда держал в нём пластиковый пузырёк с перекисью водорода – непременный атрибут опытного лесника).
– Дэн, начинай – не прозевать бы, – сказал Мэтью.
Дэниел встал, повернулся к левому бортику кабины и поднёс Слезу к глазу. Мэтью и Тимоти затаили дыхание… Вдруг Дэниел отшатнулся и, прижав левую руку к виску, коротко и пронзительно простонал. Правую, со Слезой, протянул Мэтью.
– Возьми, Мэт, – процедил он сквозь зубы.
– Что с тобой? – спросил тот, не теряя самообладания.
– Присядьте, Дэниел, – засеменил взволнованным голосом Тимоти, – присядьте, дорогой. Это боль?
Дэниел сел на скамейку. Молчаливо переждал, пока боль не утихла, и только потом ответил:
– Мэт, это то, о чём я тебе говорил: Мартин во мне, его левый глаз.
– Вам больно? – ещё раз спросил Бейл.
– Уже не очень. Странно, я же смотрел правым.
– Значит, сработало и то, что сидит в левом, – догадался Мэтью.
Тимоти в недоумении посмотрел на Мэтью, затем на Дэниела, на его левый глаз.
– Внутри – глазастый камень, – с улыбкой пояснил Дэниел.
– Ты видел вход на Путь, Дэн?
– Видел. Сделаем прощальный круг и уйдём.
– Давай первым пойду я. А ты ухватишься за мой рюкзак, только покрепче, и следом.
– Не бойся, не потеряюсь.
…Ребята надели рюкзаки.
– Прощайте, Тимоти. Спасибо вам за всё, – сказал Дэниел, и они пожали друг другу руки.
– Вы друг. Это искренне, – сказал Мэтью и тоже пожал Бейлу руку.
– Попросить вас хочу. Встретите Крис – напомните ей обо мне и моём семействе (Дженни подружилась с ней). А Энди Лойфу, если выпадет случай, скажите, что его отец и сестрёнка очень-очень скучают по нему.
Мэтью и вслед за ним Дэниел встали на сиденье. Дэниел вдруг вспомнил, что совсем недавно отчаяние заставило его сказать себе: «Теперь тебя больше нет. Это конец».
– Если это не конец, то это начало, – подумал он вслух. – Я иду в Дорлиф.
– Конец… начало… Одно я знаю точно: я с тобой… Дэн, я вижу щель. Она ширится. Уцепись за меня! Идём!
Продолжение истории. Возвращение в Дорлиф
Глава первая
Никто не знал
В то время как Дэниел, очнувшись в Нет-Мире, искал начало в спутанном клубке собственной судьбы, жизнь Дорлифа и близлежащих селений, многие столетия протекавшая по невидимому руслу, которое, словно по прихоти своей, делало её то спокойной и уравновешенной, то бурной, непредсказуемой и пугающей, то иссякшей и грезящей смертью, отдалась на волю крутого поворота.
Той длинной ночью в доме Сэмюеля, когда слова и слёзы помогли друзьям вновь обрести друг друга, Дэниел узнал от Мэтью о прихлынувшей к Нэтлифу смертоносной волне с Выпитого Озера, на пути которой стала непреступная твердыня, некогда воздвигнутая лесовиками-палерардцами, и о жестокой схватке между Маламом и Трозузортом. Но ни Мэтью, ни Дэниел от него, как и никто другой, не знали о трёх разговорах, которые заняли в пространстве и времени крошечное место, но сыграли для Дорлифа и его соседей судьбоносную роль.
Первый разговор состоялся за полгода до того, как Дэниел, Мэтью и Семимес повстречали у подножия Харшида горбуна в чёрном плаще с капюшоном.
На дне котловины Выпитого Озера, возле башни, пронзающей своей верхушкой серую пелену, стояли двое: Зусуз и Тронорт (они ещё не стали единым целым – Трозузортом, они были на пути к этому). Двое ореховоголовых подвели к ним лесовика, изодранного и истерзанного: одежда и тело его перепутались меж собою, и липли к костям, и свисали багровыми ошмётками. Взгляд его забывал жизнь. Третьего дня ореховые головы, рыская по приказу своего Повелителя по окрестным горам и лесам, набрели на огненноволосого на склоне хребта Хамрут и, улучив момент, набросили на него сеть. Он охотился на горного барана и, забранный азартом преследования, потерял бдительность. Это была удача – лесовик из нэтлифской крепости.
Движением головы и взгляда Зусуз спросил о чём-то одного из охранников. Тот в ответ отрицательно помотал головой. Тогда Зусуз обратился к пленнику:
– Два дня и две ночи боли не развязали тебе язык. Но то была боль плоти. Посмотрим, огненноволосый, сумеешь ли ты так же стойко вынести боль души. Не однажды пролетал я на горхуне над крепостью, сквозь стены которой ты неусыпно следил за подступами к ней, и всякий раз воочию убеждался в её неприступности: строением своим она обнаруживает неколебимость. Слышал я и о прочной спайке камней, что составляют её стены, возведённые лесовиками, неустанными дарителями каменных безделушек. И воинам моим уже представился случай принять страшную смерть в трясине, коей оборачивается земля вокруг крепости для ступившего на неё. Я спрашиваю тебя ещё раз: есть ли в нэтлифской крепости слабые места? Но прежде чем ответить, выслушай моё условие.
Лесовик оторвал взгляд от земли и устремил его в черноту глаз горбуна.
– Приведите трёх последних пленниц, – приказал Зусуз своим воинам.
– А этот? – спросил один из них.
– Этот? Что он может сделать нам? В нём горят лишь локоны – огонь воина иссяк в нём. Пусть останется здесь.
Тронорт стоял рядом и рисовал пленника. У него уже скопилась целая стопка быстрых портретов. Это не были лица – это были одни глаза. И по ним можно было угадать: это – глаза пленника, в них не осталось ничего, кроме мольбы: потухнуть навсегда; это – жажда смерти любого ради одного единственного, глаза ревности, глаза Сафы; это – глаза, устремлённые в глаза напротив, и на них невозможно задержать взгляд: они делают ноги ватными…
– Не люблю ставить пленённого воина в зависимость от своего сердца, – сказал ему Зусуз.
– От чего же он должен зависеть? – спросил Тронорт.
– От животной любви к жизни и от чести: что перетянет.
– А как же твои воины? Полагаю, животная любовь к жизни сильна в них.
Зусуз скривил рот в усмешке и ответил:
– Жизнь даёт им возможность убивать, и за это они любят её, и в этом их любовь к жизни. Их любовь к жизни – это любовь к смерти.
Ореховые головы вели трёх девушек, шаг которых был укорочен путами. С их приближением пространство, овладеваемое страхом и отчаянием, словно затрепетало и съёжилось.
– Пусть их уведут, – сказал лесовик.
– Ведите их обратно, в пещеру! – сказал Зусуз, давая пленнику понять, что не на словах, а на деле готов выполнить свою половину условия. – Сдаётся мне, у нашего огненноволосого появилось желание говорить.
– Зусуз…
– Что, лесовик? Говори.
– Почему ты не хочешь быть добрым соседом нэтлифян? Ты облечён властью. Тобой же не повелевает никто. Вокруг – леса, горы, реки и озёра. Они дают тебе вдоволь пищи. Чего тебе не хватает? Ты же… не кровожадная тварь, что облизывается, учуяв кровь?
– Если собака или ферлинг при запахе мяса или плети выказывает готовность служить тебе, это ещё не значит, что ты облечён властью. Думаю, Повелитель Тронорт согласен со мной?
– С этим трудно не согласиться, – сказал Тронорт и пояснил: – В этом букете запахов недостаёт аромата идеи, который пленит тысячи и тысячи отвратит, и окружит возжелателя власти ореолом Властителя.
– Какая же идея тобой движет, возжелатель власти? – с усмешкой, которую вряд ли можно было распознать в его глазах (лишь карандаш Тронорта подцепил её и уронил на бумажное лицо), спросил пленник.
– Моя идея проста и не раскрашена враньём. Давным-давно я сказал себе: «Проникни в суть и подчини». Суть человека – быть выше других, не важно в чём: в богатстве ли, в ремесле, в охотничьем промысле, в рисовании. Они покорятся мне и пойдут за мной – чтобы покорить других, чтобы быть выше них.
– Может быть, ты одержим идеей стоять над всеми, потому что твой рост всегда принуждал тебя смотреть на всех снизу вверх? Но я знаю одного человечка из вашего племени, который живёт в ладу с соседями и с самим собой. Его имя – Малам.
– Довольно болтовни, лесовик, – сказал Зусуз (в голосе его слышались твёрдость и спокойствие – содрогание души он успел отдать своей палке, а та – земле). – Сейчас мы посмотрим, в ладу ли ты с собой. Слушай моё условие. Завтра утром ты откроешь мне слабое место нэтлифской крепости, то, что позволит захватить её быстро и с меньшими потерями. Если ты скажешь «нет», девушек, которых ты только что видел, изнасилуют и истерзают на твоих глазах. Если в суждениях твоих я усмотрю коварство, их ждёт та же участь.
– В нэтлифской крепости нет слабых мест: в неё вложили свои знания и мудрость наши лучшие мастера каменного и военного дел. Убей меня, но не трогай девушек.
– Не спеши умереть, лесовик. У тебя есть время до утра. Я отпущу их на свободу, если в черноте ночи ты узришь светлую мысль.
– Моя светлая мысль – в слове, которого тебе не понять: Палерард.
– Уведите его, – приказал Зусуз подошедшим ореховоголовым охранникам, – и свяжите так, чтобы он не смог убить себя.
Наутро разговор возобновился.
– Много ли слов в твоём приговоре девушкам из Нэтлифа и Крадлифа, огненноволосый?
– В крепости нет слабых мест, – тихим, зажатым голосом проговорил лесовик и остановился: невыносимо трудно было ему превратить в слова мысли, свет которых густо разбавила тьма.
– Воины, пленниц сюда!
– Не спеши, Повелитель Зусуз. Он заговорит, – сказал Тронорт. – В чертах его сегодня угадывается презрение к самому себе. Смотри. (Он показал ему свежий рисунок – утренние глаза лесовика.)
– Хм. В графитных чертах это проглядывает яснее, – заключил Зусуз и криком вдогонку остановил охранников:
– Подождите! Подождите с девками!
– В нашей крепости нет слабых мест, – повторил лесовик. – Но в тех, кто стоит за её стенами, есть слабость… не слабость воинов, но слабость людей.
– Говори.
– Огонь и камни. Спрессованные залитые смолой подожжённые тюки заставят их спасаться от жара огня и яда дыма. Спасаться значит избавляться. Десятки, сотни катапульт должны днём и ночью беспрерывно забрасывать четыре яруса крепости вокруг башни огненными тюками. Но это лишь отвлекающий и изнуряющий защитников крепости манёвр. Этой же цели должны послужить челночные атаки твоих воинов.
– Говори.
– Главное – в камнях, в полых камнях. Сотни таких камней должны быть выпущены по крепости вместе с огненными тюками. Не для того, чтобы разрушить стены (эти стены не разрушить), но для того, чтобы наполнить ими каждый из четырёх ярусов. В них не будет ни жара, ни яда – от них нет смысла и времени избавляться тотчас. Но в полых камнях будут ждать своего мгновения твои воины. Когда крепость утомится, следует создать видимость отхода и выказать усталость и нужду в отдыхе. Как только уснут обе стороны, раздастся сигнал к атаке, который заставит защитников крепости прильнуть к бойницам и вперить свои взоры в темноту, что закишит наступающими воинами Выпитого Озера. Тогда-то и выползут гады Тьмы из полых камней.
Раздался раскатистый смех Зусуза.
– Я всё сказал. Теперь убей меня, – попросил лесовик.
– Отпустите трёх пленниц на волю. Ни один волос не должен упасть с их голов, – приказал Зусуз охранникам и, дав лесовику насладиться мгновением торжества жизни, сокрушительным ударом палки избавил его от страданий, которые в следующее мгновение захватили бы его душу, душу предателя, целиком.
Больше полугода разделяли этот разговор и осаду нэтлифской крепости.
Ни начальник крепости Рэгогэр, ни командир отряда дорлифян Тланалт, ни Эвнар, возглавивший отряженных в помощь Нэтлифу лесовиков, не понимали, почему десятитысячное войско Тьмы, подступив так близко, как подступают, чтобы начать штурм, уже четыре дня стоит бездействуя. Этого не могли взять в толк и воины Выпитого Озера, корявыри. Они ждали и ждали, выявляя приглушённым, но неумолчным рычанием повиновение воле и предвкушение крови. И весь Нэтлиф, собранный в крепостных помещениях, предназначенных для укрытия сельчан, ждал, покорившись надежде.
Своей непривычно торопливой и злой поступью, обжигавшей ступеньки, что вели к верхушке башни, корявырьша заставила передёрнуться упругое тело горхуна. Дверь в комнату Трозузорта распахнулась.
– Жду не дождусь тебя, Сафа. Не знал, что и думать.
Сафа, одолев последнюю ступеньку, протянула перед собой руку и сказала:
– Пришлый дорлифянин сгинул и больше тебе не помеха, Повелитель. Это я содрала с его шеи.
Глаза Трозузорта загорелись, и он обнял своими пальцами каменное пёрышко с собравшейся вокруг него серебряной цепочкой.
(Оторвать от своего сердца бирюзовый тайный глаз было выше сил Сафы: он вызволил её из чуждого Мира и спас ей жизнь, он был её новой страстью. И она умолчала о нём).
– Сокруши их, Повелитель, – в эти слова она вложила всю свою злобу: она подумала о своём до сих пор не отмщённом отце.
– Ступай к себе, Сафа. Отдохни, – сказал Трозузорт и тут же прошипел, наполнив звуки яростью: – Шуш!
И эта ярость умножилась, когда командир корявырей Гура, приказал выпустить камни со смертоносным живым грузом внутри, а следом подожжённые тюки по нэтлифской крепости.
Три ночи и три дня неистовствовало пространство между позициями воинов Тьмы и башней крепости. На четвёртую ночь корявыри отошли на тысячу шагов назад и наступило затишье. И израненное пространство обессилело, выдохлось и отдалось на волю сна.
Когда в сон людей продрался дикий крик горхуна, они не испугались, но были ошеломлены. В следующее мгновение камни, которые устилали ярусы вокруг башни, выпустили наружу, как змеиные яйца выпускают гадов, сотни и сотни изголодавшихся по человеческой крови корявырей – и началась резня, а вслед за ней – штурм…
Через три четверти часа Рэгогэр, тот самый Рэгогэр, по прозвищу Бешеный, которого не могла остановить никакая сила и который дерзко смотрел в глаза каменных горбунов, признался себе: «Всё кончено», и, перед тем как выбить балку, заключавшую в себе секрет обрушения крепости, и оказаться погребённым вместе с корявырями под её развалинами, сказал Эвнару:
– Друг, возьми два десятка своих воинов, открой тайные люки и уведи нэтлифян. Прощай.
Так и сталось. Нэтлифяне (среди них были две из трёх пленниц, которым Зусуз даровал свободу), покинув через люки крепость, по подземным ходам ушли в лес Шивун, а затем в Дорлиф, недаром же Малам велел некогда Рэгогэру перенести прямоугольник с зубцами, обозначавший крепость на карте, нарисованной его пасынком, на другое место. («Не только прочные стены, возведённые мастерами, могут спасти людей, но и невидимые глазу пути, дарованные природой»).
Пали: Рэгогэр, Брарб (его пасынок), Тланалт, Новон (сын Лутула и Фэлэфи) и почти все защитники нэтлифской крепости. Так закончился разговор между Повелителем Тьмы и пленным лесовиком.
В начале пересудов следующего дня воздух перед домом Лутула и Фэлэфи вдруг разразился волнительными неумолчными криками ферлингов, которые всполошили их хозяев. Лутул, а за ним Фэлэфи выскочили из дома и ахнули: навстречу им ковылял, подтаскивая левую ногу и клоня голову набок, Гег. Коричневые пятна на груди и крыльях его говорили о том, что их тронуло злое пламя.
– Гег, хороший мой, иди ко мне. Что же с тобой приключилось? В какой передряге ты побывал? – говорил ласковым голосом Лутул, поглаживая его по голове и шее (руки его выдавали трепет сердца, подстёгнутого тревожной мыслью). – Какую весточку нам принёс?
– Лутул, не томи, открывай, – торопила Фэлэфи.
Лутул открыл кошель, прилаженный к ошейнику, и дрожащей рукой извлёк из него Слезу, переливавшуюся жёлтым и оранжевым, точно такую же, какая уже была у Фэлэфи, и передал Её дорлифской Хранительнице.
– Нет ли письма, Лутул?
– Есть, – с этим словом, он раскрыл бумажный листок и прочитал вслух: – Сейчас обрушу нашу твердыню. Простите, что не уберёг Новона и всех-всех. Рэгогэр.
Фэлэфи упала на колени, уткнула лицо в землю и разрыдалась. И сквозь рыдания слышалось:
– Новон, сыночек наш дорогой…
В безмерном отчаянии и полной растерянности пришла Фэлэфи в дом Малама, Никогда прежде не видел он её такой. Лишь время хранило в себе мгновения той страшной поры, когда Шорош, коснувшись подвала, в котором пряталась маленькая Фэли, едва не отнял у неё рассудок. Малам понял, что отчаяние в её глазах – это не только неутолимая боль материнского сердца, но и предвкушение беды, уготованной Дорлифу. Он не стал теребить её вопросами, молча проводил в гостиную, усадил в кресло возле камина и, мысленно сказав: «Отдай свою печаль огню», обождал… Огонь и вправду растопил окаменелость души её и вернул к приятию жизни, и она, опомнясь, протянула Маламу листок с последними словами Рэгогэра. Тот, перебрав губами написанное, вышел из дому, сел на ступеньку крыльца, ткнул свою палку в земляной утоптыш и, закрыв глаза, устремил взор в невидимую даль.
Когда в дверях послышалась гостья, он, не оборачивая головы, сказал:
– Фэлэфи, дорогая, нынче хворь души делом обязаны мы прогонять, иначе ослабит она Дорлиф. На тебя и на Гордрога, оставшихся Хранителей наших, Дорлиф глаза устремит. Палка моя услышала скорый, испуганный шаг многих – через шесть дней Нэтлифяне выйдут из леса Шивун. Мы принять их должны. Соберите общий сход и наставьте людей на стезю гостеприимства. Учуяла палка моя и другую поступь, твёрдую и согласную. Шеститысячное войско Трозузорта под утро будет на подступах к Дорлифу.
– Малам, дорогой! – воскликнула в недоумении Фэлэфи. – Как же так?!
– Прозевали мы манёвр корявырей, положившись на Нэтлиф. Пока Выпитое Озеро волна за волной подкатывало к крепости, одна волна по воле Трозузорта по другому руслу побежала, на Дорлиф.
– Как же мы, дорогой Малам, беженцев из Нэтлифа принимать надумали, коли сами, будем ли живы или нет, не знаем.
– Надо, дорогая Фэлэфи, – продолжал морковный человечек, не замечая (будто не замечая) её сомнений, – немедля попросить подмогу у лесовиков и к ночи собрать общее с ними войско. Собрав, выступить к лесу Шивун, затаиться по кромке его и ждать. Я же тотчас направляюсь к месту, что двухтрубчатник мой укажет. Сдаётся мне, сородича он своего услыхал и встретиться с ним нетерпение выказал. Теперь поторопись, Фэлэфи.
– Благодарю тебя, дорогой Малам. Сделаю всё, как ты сказал. И прошу: береги себя.
Проводив Фэлэфи, Малам вернулся в дом и черкнул Семимесу записку. Начиналась она так: «Сынок, отложи все дела и догоняй меня по дороге на Нэтлиф. Отправляюсь драться со злодеем, коего повстречал ты со своими новыми друзьями у подножия Харшида. Нынче Зусуз не только имя своё буквами прирастил, став Трозузортом, но и силу двоих в одном соединил. Чтобы одолеть его без похвальбы и риска, вынужден и я добавить в пространство схватки хитрость сверх той, что в моей палке сосредоточена…»
…Минуло четыре часа из восьми, отведённых дорлифским часовым кругом ночи, когда темень, что съела дорогу между живым и мёртвым селениями, пронзил полный воинственности крик, возвысившийся над собственной хрипотой:
– Трозузорт! Я пришёл драться с тобой!.. как дрались мы в детстве и юности!.. с двухтрубчатником в руке!.. отрешённостью от забот и забав в голове и боли в теле!.. как учил нас Элэ!.. янтарный наставник наш! Вели себе не прятаться за войско своё, как я не прячусь! Если в тебе, Трозузорт, остался тот Зусуз, коего знал я на Скрытой Стороне в давнишние времена!.. отдались от защиты многотысячной на три сотни шагов! Запалим факелы и начнём!
Трозузорт, не поворачиваясь лицом к строю корявырей, впереди которого ехал на горхуне, подняв руку, остановил их.
– Слышу тебя, Малам! – пуще медвежьего рыка напугал лес Шивун ответный голос. – Наконец, дождался я мгновения!.. когда ты!.. оставив козу под приглядом приёмыша своего получеловечьего!.. истинно мужскому делу решил предаться! Иду к тебе! Ставь факелы!.. Убивать иду! Сам напросился!
Семимес, затаившийся под кустом у кромки леса, сжал палку, крепко-крепко, так же крепко, как стиснул свои получеловечьи челюсти.
– Сызмала отличался ты зычным голосом! Слышу, эта сила в тебе осталась! Посмотрим, так ли сильна палка твоя!.. спаянная с рукою и волею! – прокричал Малам, после чего воткнул в землю по обе стороны от дороги по факелу и запалил их.
Вскоре Трозузорт оказался в свете пламени факелов. Он воткнул в землю и поджёг ещё два. Затем сбросил плащ и сказал:
– Вижу, потускнел ты, Малам. Стало быть, решил принять смерть прежде, чем узнаешь об участи Дорлифа?
Малам тоже скинул плащ и вынул из-за пояса палку.
– Не прежний лик Зусуза вижу я перед собой, и, думаю, на руку это мне: не усомнится, припоминая былое, двухтрубчатник мой в смертоносном устремлении своём.
Трозузорт в ярости выдернул из-за пояса палку.
– Нынче горит во мне приумноженный огонь Чёрной Молнии. Берегись, Малам!
– Предупреждаю, Трозузорт: и я удвоил силу свою. Остерегайся.
Оба они, глядя друг другу в глаза, ударили палками оземь. Земля, приняв на себя токи неведомой энергии двухтрубчатников, которой дали высвободиться руки двух маленьких горбатых умельцев, не выдержала их столкновения и содрогнулась (Семимес вцепился в стебель куста, испугавшись, что подземная волна отбросит и выдаст его), затем содрогнулась ещё и ещё – округа заходила ходуном, и многие из стана корявырей, не сумев обуздать взбешённую твердь под ногами, рухнули. Но ни Малам, ни Трозузорт не дали один другому углядеть напротив себя слабость ног. Оба стояли как вкопанные, пересиливая очумелость в них, вошедшую вместе с волнением земли. Через несколько мгновений палки их взвились в воздух и со свистом рассекли его и, словно заразившись страстью сечи, стали нещадно кромсать его… Трозузорт наступал – Малам отбивался. И каждый удар Повелителя Тьмы по мощи своей был смертельным. И каждый отбив, и каждая увёртка морковного человечка отводили и обманывали смерть. И Семимес сотню раз порывался пустить свою палку в ход, и только слова записки, оставленной ему отцом, не позволяли ослушаться его: «… Как бы страх за мою жизнь не подзуживал тебя, не поддавайся ему, а прибегни к этому приёму лишь тогда, когда вконец измотает нас драка». Малам наступал – Трозузорт отбивался. И Семимес заприметил: атаки отца были искусны, но удары не сокрушительны, нарочно не сокрушительны. «Какую же мысль вкладывает отец в эти недовески? – спрашивал он себя и отвечал: – Какую-то вкладывает».
К тому времени, как сплошная темень высоко над слабеющим светом факелов стала терять густоту и выявлять фиолетовую волнообразность, силы Трозузорта и Малама иссякали с каждой атакой. Но противники, словно вдрызг пьяные задиры, желавшие доказать один другому свою правоту, чего бы им это ни стоило, бились и бились, преодолевая неустойчивость пространства, верный признак изрядного перебора. И по-прежнему каждый удар мог стать последним… Семимес смотрел во все глаза, карауля мгновение, о котором говорилось в записке. Он видел: отец ослабел сильнее Трозузорта, и атаки его уступают как числом, так и напором. «Нынче горит во мне приумноженный огонь Чёрной Молнии. Берегись, Малам!» – мысленно проговорил он слова злодея, затем слова Малама: «Предупреждаю, Трозузорт: и я удвоил силу свою. Остерегайся». «Отец разумел мою палку, когда говорил это, – смекнул он и сказал себе: – Не подведи, Семимес-Победитель». И вместе с тем как палка Трозузорта взвилась вверх, чтобы со всего маха обрушиться на голову Малама, двухтрубчатник Семимеса врезался в землю, неожиданно сотрясши округу. Лишь на полмгновения этот порыв земли и воздуха забрал внимание Повелителя Тьмы, но этого полмгновения хватило морковному человечку на то, чтобы опережающим дерзким ударом в грудь сразить его. В следующий миг Семимес оцепенел от увиденного: с неистовой силой, сдавившей воздух и всё, что в нём находилось, от Трозузорта отделилась и стремительно взмыла ввысь чёрная плеть. На землю упали трое: Зусуз, Малам и… человек, которого ни Семимес, ни его отец не знали в лицо, человек, который пришёл когда-то в Выпитое Озеро, чтобы встать на путь обретения безграничной власти.
Малам с трудом, при помощи своей палки, поднялся и, приблизившись к Зусузу, склонился над ним. И заговорил слабым голосом (даже Семимес не мог ничего разобрать):
– Знаю, что слышишь ты меня, Зусуз.
Зусуз поднял отяжелевшие веки: взгляд его подчинился вопросу, и Малам понял какому.
– Да, ты снова Зусуз. И это упрощает разговор меж нами, ведь друзьями мы слыли некогда и слышали намерения друг друга без слов.
– Это правда, Малам, – затяжно прошептал Зусуз. – Я и теперь знаю, что ты надумал.
– Знать-то знаешь, но по слабости своей нынешней что-то ненароком упустить можешь. Так что предадимся весу и точности слов.
– Валяй, говори.
– Так обернулось, что как воин воина добить я тебя могу и отнять жизнь вовсе.
Зусуз скривил рот: не по нутру была ему эта правда. Малам продолжал:
– Потому взываю не к воину в тебе, но к прежнему другу. Зусуз, мыслю я сохранить жизнь тебе в обмен на время. Тотчас отведи войско своё в Выпитое Озеро и дай полсотни дней мне и Дорлифу. И сам поразмысли над тем, по какой дороге дальше тебе идти.
– Я свою дорогу выбрал, и ведёт меня по ней мой девиз: проникни в суть и подчини. И с неё не сойду. Как воин воину я сказал бы тебе лишь два слова…
– «Убей меня», – сказал бы ты, – угадал Малам.
– …убей меня. Но как прежнему другу говорю: бери три десятка дней, но потом пощады от меня не жди. И везде, куда способен донести меня на крыльях своих Шуш, настанет власть Выпитого Озера. Поразмышлять ты велишь мне, Малам? И я тебе напоследок скажу: где нынче твой пришлый? Потерял ты его, а вместе с ним и надежду на чудо. На том и расстанемся.
Маламу нечем было ответить на эти слова. Это была горькая правда: не углядел он за Хранителем спасительного Слова.
– Три десятка дней – так тому и быть, – сказал он, повернулся и побрёл домой, опираясь на палку и отвоёванную надежду.
(То был второй разговор, никем не услышанные слова которого спасли многие и многие жизни).
Семимес не сразу присоединился к отцу. Но как только два горбуна оказались на расстоянии недосягаемости взоров друг друга, Малам услышал в своём левом ухе родной скрип:
– Отец, почему ты не убил его?
– Сынок, если бы я сделал это, тысячи стоп корявырей подминали бы сейчас под себя дорогу, по которой мы с тобой идём. Ещё одно скажу тебе, Семимес, коли ты спросил. Если бы имел я прямую задумку убить его в бою, не прибегнул бы к помощи сторонней, чтобы не устыдиться этого по прошествии лет.
– Отец, пока я лесом за тобой шёл, мне подумалось: что же теперь с тем другим станется?
– Чёрная сила на моих глазах вышла из него, сынок.
– Я тоже видел эту змеюку.
– И нынче сам он решит незатемнённым разумом, в какую сторону взор свой устремить.
В начале пересудов того же дня в дом, в котором жила Раблбари со своей внучкой Лэоэли, увесисто постучались. Лэоэли открыла дверь.
– Добрых пересудов, дорогая Лэоэли. Как хорошо, что застал тебя, – начал Лутул, и по его лицу было заметно, что он горит желанием сообщить нечто важное.
– Здравствуй, дорогой Лутул. Проходи в дом.
– Нет-нет, я только скажу и пойду. Как человек, недавно обременённый заботой о наших часах, завёл я привычку время от времени проверять, всё ли с ними так, как надо.
– Что-то с часами? – заволновалась Лэоэли.
– Не с часами, а подле них, – сказал Лутул и замялся.
– Что же не так, Лутул?
– Вот начал говорить и, услышав слова свои неуклюжие, усомнился, не понапрасну ли обеспокоил тебя, дорогая Лэоэли.
– Лутул, будь добр, говори, коли пришёл, нечего сомневаться.
– Там, подле часов, человек… из чужих… странный. То ли бродяга, то ли путник издалека. Битый час стоит перед ними на коленях и вроде как плачет, без слёз и без слов.
– Я прямо сейчас на площадь схожу, а ты домой иди и не тревожься, сказала Лэоэли (в голове у неё, непонятно почему, промелькнула мысль о пропавшем Дэнэде) и, попрощавшись с нежданным вестником, побежала взглянуть на странного человека…
Как только она увидела незнакомца (ещё издали), в ней сам собой появился вопрос, а может быть, и ответ на него, и живое любопытство, подогретое этим вопросом, не оставило ей и мгновения на то, чтобы колебаться. Она приблизилась к нему и заговорила.
Читать бесплатно другие книги:
