Чародей лжи. Как Бернард Мэдофф построил крупнейшую в истории финансовую пирамиду Энрикес Дайана

Что же было в Мэдоффе такого, что заставляло всех этих умных и расчетливых людей доверять ему так много, так легко и так надолго? Несколько ключей к разгадке дают впечатления из личного опыта общения с Мэдоффом и из интервью с десятками людей, знавших его. Мэдофф, в отличие от других удачливых мошенников, не бил на эффект, не зарывался, не был утрированно «харизматичным». Он брал другим: еще не сказав ни слова, он, казалось, создавал незаметное, но мощное магнитное поле, которое притягивало к нему людей, как если бы он и точно был северным полюсом или тем, что в природе называется оком тайфуна, тихим прибежищем посреди бушующей стихии. Один его партнер назвал это «аурой». Подобно талантливому актеру, он притягивал внимание, просто ступая на сцену, просто входя в дверь.

Он не бравировал своей профессиональной компетентностью («у него словно было при себе кольцо-декодер», как выразился один бывший регулятор) и во времена, когда остальные дергались, метались и тряслись от страха, казался чарующе хладнокровным. Он внушал доверие и чувство безопасности. Еще один близкий сотрудник вспоминал улыбку Мэдоффа в течение первой недели после теракта 2001 года, когда что ни день в «Помаде» объявляли бомбовую тревогу: он всегда последним выходил из офиса, пропуская вперед на лестницу своих всполошенных подопечных. Подобно невозмутимому голосу пилота из кокпита или отцу, умеющему успокоить проснувшегося от кошмара ребенка, он каким-то образом давал понять, что все под контролем, что все будет хорошо. Его близкие знали, что он может быть сердитым, неуступчивым, придирчивым, резким и грубым, но даже тогда он держался с твердостью строгого, но справедливого сержанта, который никогда не паникует и не сдает позиций, который не дает спуску своим подчиненным, зато приводит всех живыми назад.

Какова бы ни была формула роковых чар Мэдоффа, его встреча с Такером и Ноэлом, должно быть, воодушевила их. В середине лета 1989 года они вложили в Мэдоффа 1,5 млн долларов, которые мобилизовали через структуру, позднее названную Fairfield International. Через полгода они вручили Мэдоффу еще миллион долларов. К ноябрю 1990 года они были готовы выводить на фондовый рынок свой новый четырехмиллионный фонд Fairfield Sentry и поделиться своим успехом со всем миром – как выяснилось, почти буквально «со всем миром».

Этот период вызывает самые острые вопросы об истоках аферы Мэдоффа. Понятно, что после краха 1987 года его финансовое положение резко изменилось и давление обстоятельств могло вытолкнуть его из серых зон налоговых уверток и валютных утечек к полномасштабной финансовой пирамиде. Здесь не может быть абсолютной уверенности – не раньше чем его сообщники сами все расскажут или из-под завалов учета не извлекут новые документальные свидетельства его деловых операций. Но возможны разумные догадки, и они в конечном счете фокусируются на этих поворотных годах последней половины позолоченных восьмидесятых.

Для финансовой пирамиды имелись все условия. Помимо своей новой связи с Ноэлом и Такером, Мэдофф привлек внимание нескольких свежеиспеченных офшорных хедж-фондов. Все эти фонды, оседлавшие первую волну интереса к хедж-фондам, начали с того, что стали переводить ему большие и все разбухавшие суммы денег. Бизнес, перенятый Авеллино и Бинсом (у которых в 1960-х было, возможно, лишь несколько десятков клиентов и дела, по словам Мэдоффа, и к концу семидесятых шли «ни шатко ни валко»), после 1983 года сделал громадный рывок, принося в его руки еще больше денег. В то же время требования выплаты наличных от некоторых крупнейших клиентов после краха рынка 1987 года поставили Мэдоффа в очень напряженное положение с ликвидностью.

Этим крупным клиентам «принадлежит решающая роль в возникновении моих неприятностей», потому что они «не исполнили свою часть соглашения», писал он в электронном письме из тюрьмы. И продолжал: «Уверен, что вы спрашиваете: как я мог быть так доверчив? Наверное, я не хотел признаваться себе в том, что им нельзя доверять как близким друзьям».

Жалуясь на предательство близких друзей, он сам прекрасно понимает иронию ситуации. «Я не сомневаюсь, что некоторые из моих друзей задаются аналогичным вопросом: как я мог поступить с ними так, как поступил, – продолжает он. – Этому нет оправдания. Разница, наверное, в том, что я рассчитывал разобраться со своими проблемами, и в прошлом я столько заработал для них законным трейдингом. – И добавляет: – В любом случае это не меняет времени начала фиктивного трейдинга, которое я назвал».

Однако Мэдофф, по его собственному признанию, столкнулся с крупными и нежелательными требованиями выплат именно в тот момент, когда деньги потекли рекой. Эта времення привязка заставляет высказаться в пользу вывода о том, что пирамида Мэдоффа стартовала самое позднее в первые годы после краха 1987-го, чтобы деньгами новых инвесторов компенсировать изъятия старых.

Позже он настаивал, что это неправда, что эти реки новой наличности не сподвигли его на обман – по крайней мере, вначале.

6. Во что всем хотелось верить

В начале 1990-х годов Берни Мэдофф управлял вполне законной и процветающей брокерской фирмой со штатом сотрудников 120 человек и прибылями, доходящими до 100 млн долларов в год. Доля его фирмы в общем дневном объеме торгов Большого табло составляла весомые 10%, она проводила 385000 сделок в месяц для крупных брокерских фирм Уолл-стрит и гигантских взаимных фондов. Как бы ни злил соперников его обычай выплачивать фирмам небольшие комиссионные за присылку клиентских заказов, научно доказано, что исполнял он никак не медленнее, чем другие брокеры, и по ценам не менее, а то и более выгодным для клиентов. Качество исполнения клиентских заказов впечатляло регуляторов и укрепляло репутацию фирмы. Его сыновья разворачивали небольшое подразделение для торговли облигациями, инвестируя прибыль на счет фирмы, а системы программного обеспечения их семейной фирмы считались едва ли не лучшими на Уолл-стрит.

Но регуляторам было невдомек, что куда более масштабный бизнес по управлению финансами он вел за закрытыми дверями. Эта тайная инвестиционно-консалтинговая деятельность, судя по всему, приносила его фирме немалый доход от комиссий, а инвесторам, объем средств на счетах которых уже превышал 8 млрд долларов, стабильные прибыли. В число клиентов входили такие частные инвесторы, как Норман Леви, Джеффри Пикауэр и Карл Шапиро; фидер-фонды наподобие тех, которыми управляли Стенли Чейз и Уолтер Ноэл; вербовщики вроде Майка Энглера и брокеров из Cohmad; и, конечно, легионы мелких инвесторов, чьи деньги оседали на крупных счетах с грифом «Avellino & Bienes».

Мэдофф становился все осторожнее и все тщательнее скрывал, насколько широкой и глубокой стала денежная река, непрерывно текущая в его консалтинговый бизнес. Он связал спонсоров донорских фондов обязательством помалкивать о том, кто на самом деле управляет их средствами. Частным клиентам он настоятельно рекомендовал не распространяться о подлинном объеме сотрудничества с ним – да и о самом сотрудничестве. Такие меры предосторожности отражают тот факт, что его стратегия «конверсии с разделением страйка», как и предшествовавшие ей арбитражные стратегии, столкнулась с жесткими ограничениями на объемы. За один раз торговалось лишь столько голубых фишек, сколькодолжно было быть в его портфеле, отчетность о количестве торгуемых акций была ежедневной. На открытых площадках Чикаго торговалось лишь определенное число опционов, и отчетность об объемах этих торгов тоже была ежедневной.

Так что в рамках закона стратегию «конверсии с разделением страйка» split-strike conversion нельзя было наращивать до бесконечности. Чем сильнее рос Мэдофф, тем труднее было бы поверить подкованным инвесторам в то, что он зарабатывает честную прибыль. В какой-то момент опционный трейдинг на публичных и частных рынках просто не смог бы обеспечить хеджирование всего объема акций, которые ему требовалось покупать, и едва ли он смог бы покупать и продавать акции в нужном масштабе, не оказывая заметного всем влияния на колебания рынка.

Источником его славы непревзойденного управляющего инвестициями стало умение стабильно обеспечивать доходы, на которые рассчитывали инвесторы. Он с прибылью провел их сквозь все трудные времена – обвал рынка 1962 года, депрессию 1970-х и даже крах 1987 года и последующие судороги. Никто не знал, что в ранние годы он для пополнения клиентских счетов брал взаймы у Сола Альперна, и никто не знал о дефиците наличности из-за панических изъятий конца 1980-х. Зато все его клиенты твердо знали, что даже в нестабильные времена он зарабатывает им стабильные доходы, и все они хотели инвестировать через него все больше и больше денег.

Именно в этих обстоятельствах, уверяет он, и зародилась финансовая пирамида. До тех пор, пока большинство клиентов оставляло нетронутыми остатки на клиентских счетах, реинвестируя свою (предполагаемую) прибыль и практически не изымая вложенные средства, он вполне мог делать разовые выплаты из поступающих денег новых клиентов.

Это классический генезис финансовой пирамиды на Уолл-стрит. Фондовый менеджер испытывает нехватку наличности для покрытия некоторых расходов, или для того, чтобы умиротворить клиента, или чтобы расплатиться по обязательствам, и тогда он крадет немного денег с клиентских счетов. Довод всегда один: дескать, он сумеет вернуть украденное, прежде чем его уличат. Вероятно, время от времени так и происходит – это те пирамиды, о которых мы никогда не узнаем. Но, как правило, сумма украденного растет быстрее, чем честные прибыли, и мошенническая схема катится к своему верному краху.

По словам Мэдоффа, именно это с ним и произошло, хотя он оспаривает временню привязку событий. Он попал в яму (возможно, еще до 1980-х годов, более вероятно – к середине 1980-х и вне всяких сомнений – к 1992 году) и просто не смог выбраться. Его инвестиционно-консалтинговый бизнес стал бесконечной игрой в «музыкальные стулья». Единственный способ скрыть, что стульев для всех клиентов не хватит, – чтобы музыка играла как можно дольше.

Летом 1992 года музыка почти смолкла. В начале июня двое недоверчивых инвесторов послали в нью-йоркский офис Комиссии по ценным бумагам и биржам два документа, описывающих некую смутившую их инвестиционную схему. В одном содержалась подборка данных о фонде King Arthur Account. Двухстраничный документ описывал несомненно привлекательное инвестиционное предложение – «надежный фонд, выплачивающий высокий доход безо всякого риска для капитала». Вклад под 13,5% годовых, выплачиваемых ежеквартально, для инвестиций от 2 млн долларов и выше – 14%.

В недоверчивости двух потенциальных инвесторов нет ничего удивительного: эти ставки более чем втрое превышали процентные ставки по надежным «безрисковым» депозитным сертификатам в их банках. И эти ставки были заметно выше доходов за предыдущий год от куда более рискованных акций, согласно фондовому индексу S&P 500, – примерно 8% без учета реинвестированных дивидендов и 11% с учетом реинвестированных дивидендов. Согласно рекламному предложению, эти замечательные доходы генерировались посредством «безрискового трейдинга» по арбитражным счетам, которые спонсоры – Avellino & Bienes – размещали у нью-йоркского «оптового дилера», в больших объемах торговавшего акциями Большого табло. (Здесь любопытно упоминание об арбитраже: другим инвесторам Мэдофф в то время уже говорил, что использует стратегию «конверсии с разделением страйка» split-strike conversion, и, надо сказать, небольшой фонд Gateway в предшествующие несколько лет зарабатывал на этой стратегии законные доходы, равные либо превышающие те, которые сулил фонд King Arthur. Но никто положа руку на сердце не назвал бы это «безрисковыми» инвестициями.) Информация об инвестиционном фонде была напечатана на бланке финансового консультанта из Сан-Франциско и составлена, вероятно, около 1989 года.

Второй документ, полученный Комиссией, представлял собой краткое деловое письмо за подписью Лолы Керленд, администратора офиса Avellino & Bienes, которое один из инвесторов получил в ответ на свой запрос в августе 1991 года. Там черным по белому было написано, что фирма предоставляет финансовые услуги только «родным, друзьям и бывшим клиентам… строго ограниченному кругу лиц». Высокомерно-уклончивый стиль безошибочно выдает авторство Авеллино. «Мы не стремимся привлекать новых клиентов и, соответственно, не прикладываем в этом направлении никаких усилий, – говорилось в письме. – Если коротко, речь идет о строго ограниченном круге лиц, и никаких финансовых отчетов, проспектов или брошюр мы не выпускаем и не предоставляем».

Из документов следовало, что деньги участников оформляются как их заем фирме и поступают на ее собственные счета у неназванного нью-йоркского брокера.

Из документов также следовало (по крайней мере, такое впечатление сложилось у юристов нью-йоркского офиса Комиссии), что с фондом King Arthur Account дело нечисто.

Один из этих юристов Комиссии связался с Фрэнком Авеллино.

Звонок из Комиссии по ценным бумагам и биржам не застал Авеллино врасплох. Незадолго до этого ему позвонил друг, юрист из Калифорнии Ричард Гланц. Отец Гланца работал в старой фирме Альперна и был одним из самых первых «субподрядчиков» по сбору денег на счетах у Мэдоффа. Гланц-младший со временем сам вошел в этот бизнес и привлекал к нему других.

Авеллино не сразу понял, что разговор предстоит серьезный, но чем дольше он слушал Гланца, тем все больше цепенел от ужаса. По словам Гланца, некий консультант по инвестициям, с которым Гланц свел Авеллино в 1989 году, получил из Комиссии официальное предупреждение относительно распространявшейся этим самым консультантом информационной листовки фонда King Arthur. Не исключено, что вскоре и самому Авеллино поступит сигнал от регуляторов, сказал Гланц.

Звонок из Комиссии не заставил себя ждать. Авеллино тут же позвонил Бинсу, который даже спустя годы сумел воспроизвести тот разговор:

–Слушай, тут такое дело. Сейчас звонили из Комиссии, у них есть к нам вопросы, – сказал Авеллино.

Вопросы касались «одного типа из Калифорнии», который перекачивал деньги Авеллино и Бинсу через Гланца. Этот калифорниец «напечатал брошюры, а там наши имена», продолжал Авеллино. Нечего и говорить, что тем самым был нарушен изначально наложенный партнерами-бухгалтерами строжайший запрет предоставлять клиентам какие бы то ни было письменные материалы.

–Боже мой, быть не может. Он что, рехнулся? Он же знает правила, – отвечал Бинс. – Все, кто с нами работают, знают правила. И что теперь?

–Ну что – теперь к нам придут.

Судя по всему, задачу разбираться с Комиссией взял на себя Авеллино. Так что, вернее всего, именно он и сообщил Берни Мэдоффу неприятную новость.

Мэдофф сделал две вещи. Сначала он позвонил своему другу и давнему инвестору Говарду Сквадрону и спросил, не возьмется ли за дело его юридическая фирма. Сквадрон перенаправил его просьбу своему партнеру по имени Айра Ли – Айк – Соркин. Коренастый, с выразительным лицом и густыми седеющими волосами, Соркин состоял в штате фирмы с 1976 года; до этого он три года работал юристом в нью-йоркском офисе Комиссии, а еще раньше пять лет служил в должности федерального обвинителя.

В 1992 году Айк Соркин был едва знаком с Мэдоффом – всего несколько обрывочных разговоров на благотворительных обедах на благо еврейской филантропии, которую они оба пддерживали. Зато он знал всех лучших юристов-защитников по ценным бумагам на Манхэттене, со многими из них он вместе работал, с другими познакомился, ведя дела против их подзащитных. С юристами Комиссии по ценным бумагам и биржам он говорил на одном языке. В 1984 году он ненадолго покинул фирму Сквадрона и вернулся в Комиссию, в нью-йоркский офис, где из-за нововведений Джона Шэда царила полная неразбериха. Два года он управлял нью-йоркским офисом, затем с превеликой радостью возвратился в фирму Сквадрона.

Подыскав для Авеллино и Бинса надежного юриста, Мэдофф развил бешеную активность по изготовлению фальшивых документов, которые подтверждали бы заявления бухгалтеров о суммах на их счетах у Мэдоффа. От этой активности на бумаге остался след, который более чем через пятнадцать лет будет воссоздан конкурсным управляющим, – след, давший несколько самых убедительных из всех имеющихся доказательств того, что задолго до разбирательства с Комиссией афера Мэдоффа шла уже полным ходом.

Когда в июне 1992 года сотрудники Комиссии впервые связались с Фрэнком Авеллино, беседа с ним лишь усилила их подозрения. Один из них по следам разговора записал: «На вопрос о том, что он делает с деньгами, взятыми взаймы, Авеллино заявил, что он инвестирует деньги в недвижимость и “кое-какие ценные бумаги”».

Но в письме Керленд, датированном августом 1991 года, подчеркивалось: «Мы не занимаемся недвижимостью и ничем иным помимо ценных бумаг». Да и в информационной листовке калифорнийского консультанта по инвестициям не было ни слова о недвижимости.

Деловая репутация Авеллино рушилась.

Вскоре одному сотруднику Комиссии позвонил Айк Соркин, который сообщил, что он представляет партнеров – владельцев компании Avellino & Bienes. Он уверял следователей, что «ничего предосудительного» в их действиях не было и что партнеры готовы добровольно явиться вместе с ним для беседы, совершенно незачем вызывать их повесткой. В изложении его клиентов все выглядит просто и понятно: они занимали деньги, пользуясь «сарафанным радио», потом инвестировали их и выплачивали кредиторам оговоренный процент из заработанных прибылей, а то, что оставалось, брали себе.

Седьмого июля 1992 года в 13.30 Фрэнк Авеллино и Майкл Бинс прибыли в офис Комиссии по ценным бумагам и биржам на Парк-Плейс, 75, ничем не примечательное здание в двух кварталах к западу от знаменитого небоскреба Вулворт-билдинг. С ними были Соркин, один из его сотрудников и практикант, взятый в фирму на лето. Их, разгоряченных июльской жарой, проводили в помещение для переговоров на четырнадцатом этаже, где за столом сидели три юриста Комиссии и еще один, на сей раз здешний, практикант. В следующие четыре часа Соркин честно трудился, препираясь с юристами Комиссии. Они терпеливо его выслушивали и вновь засыпли вопросами Фрэнка Авеллино, который в ответ то заводил путаные речи, то отделывался краткими, ничего не значащими фразами.

–Мистер Авеллино, – спросил один из юристов Комиссии, – каким родом бизнеса занимается Avellino & Bienes?

–Частными инвестициями, – ответил Авеллино.

–Нельзя ли рассказать об этом поподробнее?

–Можно. У Майкла Бинса и Фрэнка Авеллино есть частные инвестиции, – отвечал Авеллино, следуя своей привычке избегать местоимения «я».

В конце концов он объяснил, каким именно образом ширился «ограниченный круг» клиентов его фирмы, безо всяких усилий со стороны партнеров, благодаря одному только «сарафанному радио».

–Допустим, кто-то звонит Лоле Керленд, а это обычно мой дядя Лу звонит Лоле, потому что он со мной в деле с самого первого дня… ну и он говорит, что, мол, тебе позвонит Джо, Джон, Том, это мой родственник, так что, если позвонит, можешь с ним поговорить.

–И все же сколько человек ссудили деньги партнерам Avellino & Bienes в рамках такой незатейливой доморощенной схемы?

–Примерно, предположительно? – уточнил Авеллино.

–Да, – ответил правительственный юрист.

–Около тысячи.

Трудно сказать, был ли масштаб этого дела уже тогда известен инспекторам Комиссии. Если нет, то брови у них, вероятно, взлетели.

–И сколько же Avellino & Bienes должны этой тысяче заимодавцев?

Соркин попытался было заменить вопрос уточнением, сколько влилось денег и когда, но в записи есть ответ Авеллино:

–Четыреста миллионов.

В крохотную фирму, которая действовала, по понятиям Уолл-стрит, в пыльном чулане для швабр и тряпок, «примерно» тысяча человек вложили порядка 400 млн долларов! По словам Авеллино, все эти деньги (плюс страховочная «подушка безопасности», вместе с которой сумма доходила уже до 440 млн долларов) были вложены в ценные бумаги, хранящиеся на различных инвестиционных счетах Avellino & Bienes у брокера с Уолл-стрит по имени Бернард Л. Мэдофф.

Юристу Комиссии это имя было, по-видимому, незнакомо.

Когда счета наконец проанализировали, оказалось, что «строго ограниченный круг» из заимодавцев партнерства Avellino & Bienes насчитывает более 3200 человек, а доходность их вложений колеблется в пределах 13,5% – 20%.

Через два дня команда Комиссии явилась в офис Avellino & Bienes, расположенный на восьмом этаже нового высотного здания Херон-тауэр на Восточной Пятьдесят пятой улице. (Похоже, что Соркин, из опасений, как бы не пошли слухи, упросил следователей не «размахивать удостоверением» перед дежурным секретарем в вестибюле, а просто назвать свои имена.) Инспекторы собрали все записи и принялись составлять перечень кредиторов.

Среди кредиторов оказалась и фирма Telfran Associates, в число основателей и партнеров которой входил отец Ричарда Гланца, приятеля Авеллино. Регуляторы приказали фирмам Avellino & Bienes и Telfran прекратить прием новых «ссуд» и начали оформлять гражданский иск по обвинению в торговле незарегистрированными ценными бумагами через структуру, представляющую собой, по сути дела, нелегальный взаимный фонд. Не на шутку встревоженные регуляторы занялись выяснением, действительно ли деньги целы и надежно вложены через Берни Мэдоффа.

Вопрос интересный.

Позднее Мэдофф будет уверять, что, когда Комиссия взялась за Avellino & Bienes, никакой финансовой пирамиды еще не было и деньги были инвестированы в арбитражный трейдинг, но верится в это с трудом. Много позже лживость заверений Мэдоффа подтвердил его преданный порученец Фрэнк Дипаскали, мимоходом брякнув федеральному судье, что впервые осознал себя вовлеченным в мошенничество «в конце 1980-х – начале 1990-х годов».

Позже на процессе по делу о банкротстве Мэдоффа подтвердится, что Авеллино и Бинс солгали Комиссии о предположительном объеме средств на их счетах у Мэдоффа. Согласно материалам дела, заявленный совокупный остаток по счетам не включал упомянутую «подушку». В общем и целом недостача составила почти 30 млн долларов.

В иске утверждалось, что эта недостача образовалась в результате мошеннического использования денег инвесторов для собственной выгоды бухгалтеров (это утверждение их адвокаты опротестовали) и что Мэдофф их прикрывал, создав 23 июня 1992 года фальшивый счет и задним числом сфальсифицировав достаточно прибылей от трейдинга, чтобы, как по волшебству, покрыть недостачу и усыпить подозрения регуляторов.

Весь этот эпизод стал для Мэдоффа испытанием на прочность и обошелся ему в 60 млн долларов (искусно упрятанных) – столько пришлось заплатить, чтобы избежать шумихи. Это испытание было нелегким и для Фрэнка Дипаскали, который так старался быть полезным – с самого 1975 года, когда после окончания школы пришел работать в фирму. С помощью узкого круга сотрудников, занимавшихся инвестиционной клиентурой Мэдоффа, он фабриковал выписки со счетов, которые регулярно высылались клиентам. Даже после того как Мэдофф запустил свою аферу, эти выписки выглядели достаточно убедительно, чтобы отмести любые скептические вопросы инвесторов, – во многом благодаря Дипаскали.

Но фабрикация выписок была детской забавой по сравнению с задачей, которую поставило перед Мэдоффом расследование Комиссии по ценным бумагам и биржам летом 1992 года. Если пирамида, как представляется более чем вероятным, к тому врмени уже действовала, Мэдоффу необходимо было по шести счетам Avellino & Bienes представить отчетность, которая показывала бы нужный объем неизменно прибыльных сделок по меньшей мере за последние семь лет. Эта отчетность должна была быть достаточно убедительной не только для клиентов и частных бухгалтеров, но и для федеральных регуляторов. И отчетность эта требовалась немедленно – прежде чем Комиссия явится взглянуть на документы.

Вот когда Мэдоффу по-настоящему пригодился Дипаскали, с его собачьей преданностью. Используя самостоятельно приобретенные навыки работы на компьютере и доступную любой брокерской фирме историю котировок акций и опционов, он создал убедительную документацию, покрывающую несколько лет запутанных трейдинговых операций, которых почти наверняка и в помине не было. Основываясь на этих липовых отчетах, юрист SEC сообщил, что его сотрудники «исследовали» трейдинговые счета Avellino & Bienes в фирме Мэдоффа и «проверили величину инвестиционного капитала на этих счетах». В примечании указано, что Мэдофф без запинки дал все необходимые разъяснения, как будет давать их и в будущем, пуская в ход свою фирменную спокойную уверенность и жонглируя биржевой терминологией, которая по большей части была, надо думать, выше их разумения.

И все же отчетность, сфабрикованная Дипаскали, и искусные беседы Мэдоффа с регуляторами, не искушенными в современном биржевом жаргоне, были всего лишь тактикой отсрочек, необходимой, но вовсе не достаточной для того, чтобы ловушка не захлопнулась. Через несколько месяцев SEC получит судебный ордер, обязывающий Мэдоффа вернуть 400 млн долларов клиентам фирмы Avellino & Bienes до конца ноября 1992 года.

Спустя годы Мэдофф признает, что это требование поставило его в затруднительное положение, хотя он и не захочет согласиться с тем, что трудности возникли не из-за уже действующей финансовой пирамиды, а из-за того, что позиции «арбитража bona fide » на счетах Avellino & Bienes, как и таинственные «синтетические» сделки по счетам других крупных клиентов, не получалось аннулировать легко и быстро. «Я на самом деле проводил эти сделки», – настаивал он. Но это маловероятно. Скорее всего, на счетах Avellino & Bienes не было никаких конвертируемых облигаций и привилегированных акций.

Так или иначе, сам Мэдофф признал, что ему были срочно необходимы 400 млн долларов, а способов достать их было немного. По его словам, он мобилизовал наличность трех крупных клиентов: Карла Шапиро, Джеффри Пикауэра и Нормана Леви. Эти трое просто согласились «взять на себя соответствующие позиции» по счетам Avellino & Bienes и для этого вложить свежую наличность. «Шапиро, Пикауэр и Леви – все они перевели реальные деньги, новые деньги», – сказал он.

Документы, обнаруженные при последующих расследованиях, подтверждают, что изрядную часть необходимой наличности Мэдофф взял со счетов Нормана Леви. О том, сделал ли он это с его разрешения или хотя бы известив его, документы молчат.

Может быть, Леви и в самом деле думал, что «берет на себя» инвестиции, которые якобы находились на счетах Avellino & Bienes, не ведая о том, что они фиктивны. Или, может, Мэдофф, распоряжаясь счетами Леви по своему усмотрению, просто перенес фальшивые позиции на его счет, чтобы объяснить, куда ушли деньги. В конце концов, Дипаскали мог легко подделать выписки со счетов, если в том была нужда.

Но чтобы Норман Леви сознательно помогал Мэдоффу сохранить финансовую пирамиду – такое всем, кто его знал, кажется совершенно неправдоподобным. Все-таки Леви назначил Мэдоффа своим душеприказчиком и позволил детям доверить ему свои целевые фонды и часть личного состояния, – если он знал, что Мэдофф мошенник, такое изъявление доверия совершенно необъяснимо.

Независимо от того, какой уловкой Мэдофф воспользовался для получения денег от Леви, она с тем же успехом сработала с Пикауэром и Шапиро. К концу ноября Мэдофф наскреб деньги, необходимые для умиротворения регуляторов, которые не стали допытываться, где он их взял, и не потянули ни за одну из любопытных ниточек, которые торчали из этого дела.

В то же самое время мультимиллионер Фрэнк Авеллино месяцами сутяжничал из-за 429000 долларов, выставленных ему на оплату аудитором, нанять которого его заставила Комиссия. «Я не дойная корова, и нечего меня доить», – заявил он в незабываемых показаниях под присягой, приобщенных к этой тяжбе. «Я лично следил за бухгалтерией и делопроизводством в Avellino & Bienes, – сообщил он судье. – За все годы, пока мы вели бизнес, до вмешательства Комиссии по ценным бумагам и биржам, мы не оставили без внимания ни одной жалобы кредиторов. Кредиторы ни разу не подали на нас в суд. Мы никогда не отсрочивали выплату процентов».

Проблема, по его словам, в том, что инспектирующие бухгалтеры требуют всякую замысловатую документацию, которой у них просто не было, – не было, и все тут. На каждого кредитора у них по нескольку листков бумаги, и больше ему бухгалтерам передать просто нечего.

К тому времени как весной 1993 года тяжба с грехом пополам подошла к концу, Фрэнку Авеллино не верил даже ведущий дело федеральный судья. «Я не верю вашему клиенту, – напрямик заявил судья Айку Соркину. – Я слышал его свидетельские показания, видел, как он себя ведет, и заметил, как он сам себе противоречит… Я ему не верю. Так что в части решения вопроса доверия я выношу решение против вашего клиента».

Дело, которое началось и закончилось сомнениями в честности Фрэнка Авеллино, было настоящей симфонией тревожных сигналов. И некоторые из этих сигналов были обнародованы на страницах The Wall Street Journal 17 декабря 1992 года в скромной статье, подробно рассказывающей о расследовании силами SEC денежного следа, который вел прямиком к дверям Мэдоффа. Но, к несказанному облегчению Мэдоффа, к предупреждениям не прислушались. Парадоксально, но некоторые инвесторы статье в The Wall Street Journal даже обрадовались. В конце концов, статья его ни в чем не обвиняла.

Юристы Комиссии тоже вздохнули с облегчением, полагая, что вернули 400 млн долларов тысячам инвесторов, которые по наивности забрели в сомнительный, незарегистрированный и нерегулируемый взаимный фонд. Наложенный на Avellino & Bienes штраф в 350000 долларов, сверх оспариваемых расходов на аудит, был по тем временам немалым. Незарегистрированный инвестиционный бизнес и его подконтрольная компания Telfran прекратили свое существование.

Комиссия была удовлетворена и занялась другими делами. Одна из горьких причуд дела Мэдоффа заключается в том, что из тысяч его инвесторов свое фиктивное богатство, показанное на выписках со счетов, смогли получить и сохранить лишь те клиенты Avellino & Bienes, которые взяли возвращенные Комиссией в 1992 году деньги и вышли из игры.

Большинство этого не сделало. Они не осознали, что их вытащили из беды. Напротив, им казалось, что их изгнали из рая, отторгли от чудесных, малорискованных инвестиций, по которым тем не менее выплачивался хороший процент. И когда Мэдофф пригласил их всех открыть у него новые инвестиционные счета напрямую, они пришли в полный восторг, даже притом что процентные ставки теперь были ниже, чем у Avellino & Bienes. Значительную часть денег, выплаченных Мэдоффом, ему же и вернули.

Какую роль сыграли Авеллино и Бинс в возвращении этих денег в финансовую пирамиду Мэдоффа? Они отрицали, что были как-то к этому причастны, и Бинс громогласно заявлял, что они оба только рады выпутаться из недоразумений с Комиссией и выйти из их совместного с Мэдоффом бизнеса относительно целыми и невредимыми.

Однако иск, впоследствии выдвинутый против двух бухгалтеров в суде по банкротствам, явил миру совсем другой сценарий, по которому выходило, что эти двое намеренно хранили молчание о явно мошеннической деятельности Мэдоффа, поставляли новых игроков в расчете на то, что со временем те займут их место и сами станут вербовщиками, а своих бывших клиентов агитировали инвестировать непосредственно в Мэдоффа. Взамен, как утверждало обвинение, эти двое требовали у Мэдоффа выплаты им гарантированных прибылей в размере 17% годовых на их новые счета у эдоффа плюс тайные комиссионные – 2% в год от тех денег, которые их бывшие инвесторы принесут ему назад.

В кругу Фрэнка Дипаскали эти комиссионные, по слухам, стали называть «шупт» (конкурсный управляющий позднее выдаст теорию, что это слово происходит от фонетически искаженного schtup – непристойного глагола на идиш).

Расследование Комиссии 1992 года, пусть и не доведенное до конца, имело важные последствия для набирающей обороты аферы Берни Мэдоффа.

Во-первых, оно вынудило Мэдоффа приспособить для своей финансовой пирамиды некоторые компьютерные технологии, которые он использовал в своем законном бизнесе. Фрэнк Дипаскали просто не смог состряпать вручную отчеты о трейдинговых сделках и ежемесячные выписки по тысячам новых клиентских счетов, которые неожиданно достались Мэдоффу от Avellino & Bienes. Мэдоффу требовалось каким-то образом автоматизировать свою пирамиду, и он обратился за помощью к Дипаскали.

Дипаскали, в свою очередь, якобы положился на двух программистов, которые поступили в фирму несколькими годами ранее, – потом их обвинят в разработке программного обеспечения для одного из новых компьютеров фирмы, IBM AS/400, которое значительно упрощало процесс фабрикации фиктивных выписок со счетов. Предположительно, Дипаскали и кто-то из его помощников подбирали подходящие сделки из трейдинговой истории, а затем соответствующим образом настроенная программа распределяла эти сделки по различным клиентским счетам в нужной пропорции, используя обычную компьютерную функцию автоматизированной рассылки.

Автоматизация не только сокращала ручной труд, но и открывала новые возможности для махинаций. Не случайно примерно в это время Мэдофф арендовал отдельную площадь на семнадцатом этаже «Помады» – официально для размещения новых компьютеров, а на самом деле для создания надежно укрытого от посторонних глаз центра управления все более усложняющейся аферы. Он устроил обособленный комплекс помещений, потому что, как вспоминал позднее, «не мог действовать на виду у сотрудников с восемнадцатого этажа». Неописуемый муравейник кабинетов и кабинетиков на семнадцатом этаже стал владением Фрэнка Дипаскали, его частной лабораторией креативного обмана.

По мере того как Дипаскали совершенствовался в ремесле, он стал расширять дело. Он придумал фальшивые формы расчетных центров, совершенные копии которых, регулярно обновляемые, появлялись на экранах компьютеров. По заказам Мэдоффа он держал запас старых фирменных бланков и пользовался их логотипами, когда требовались составленные задним числом архивные документы, которые хотели видеть регуляторы. Со временем он даже заказал создание программы, благодаря которой стороннему наблюдателю казалось, будто сидящий за терминалом трейдер совершает сделки купли-продажи для инвестора, тогда как на самом деле трейдер был замкнут на другого члена команды, работавшего за компьютером в соседнем помещении.

Эта «потемкинская деревня» из финансовых псевдодокументов выглядела настолько убедительной, что Мэдофф годами дурачил десятки недостаточно бдительных регуляторов и недостаточно внимательных юристов и бухгалтеров.

Еще одно последствие вскрытия Комиссией неофициальной сети «друзей и семьи», руководимой Avellino & Bienes, состояло в том, что Мэдофф стал преимущественно опираться на более крупные, профессионально существующие на рынке источники денежных средств, а именно на хедж-фонды.

История хедж-фондов начинается с 1949 года, но до конца 1960-х они были по большей части незаметны. Эти организации без лишнего шума зарабатывали шикарную прибыль для своих богатых и чрезвычайно скрытных инвесторов, в то же время оставаясь вне поля зрения как регуляторов, так и, в большинстве случаев, СМИ. Идея, лежащая в основе хедж-фондов, заключается в том, чтобы рискованные по определению стратегии (покупка акций на заемные средства или короткие продажи акций) свести в единую стратегию фонда и тем фактически уменьшить общий риск и зарабатывать прибыли равно на хорошем рынке и на плохом. Цель – никогда не заканчивать год с потерями, идет ли рынок вверх или вниз, а это святой Грааль инвесторов всех времен, песнь сирены, которая привела к Мэдоффу стольких зачарованных.

Начало хедж-фондам положил социолог и финансовый журналист Альфред У. Джонс, который к началу 1960-х годов обеспечивал своих инвесторов ошеломляющим среднегодовым доходом в 65%. Но «медвежий» рынок 1969 года сильно отрезвил многих из таких фондов. Даже легендарный фонд Джонса за первые девять месяцев года понес убытки, доходившие до 40%.

Многие хедж-фонды терпели неудачи и на ухабистом рынке 1970-х, но никакие неприятности не смогли развеять их ауру. В 1980-е годы умами овладела идея, что хедж-фонды гораздо предпочтительнее регулируемых взаимных фондов, используемых инвесторами со средними доходами, и в хедж-фонды толпами повалили богатые, квалифицированные инвесторы.

При каждой инкарнации хедж-фондов неизменной оставалась примечательная система вознаграждений: управляющий получал 20% прибыли, которую заработали деньги его инвесторов. Шли годы, и к стандартному зарплатному чеку управляющего добавился бонус за годовое управление размером 1% стоимости чистых активов фонда. Такая плата в разы превосходила вознаграждение, выплачиваемое управляющему в регулируемых взаимных фондах, но люди богатые и мудрые готовы были платить – столько и должен стоить чародей, распоряжающийся вашим портфелем. Один знаток назвал бонусы «арендой», которую инвесторы платят за то, чтобы заполучить могущественного джинна в управляющие своими деньгами.

Семейство фондов Fairfield Greenwich Group, поддерживающее самый крупный из фондов-гигантов, замешанных в скандале Мэдоффа, находилось в управлении Джеффри Такера и Уолтера Ноэла-младшего, которых вряд ли можно назвать прирожденными финансистами. Сам Мэдофф позднее заметил, что партнеры фонда Fairfield Greenwich «пороха не выдумают». А слово «гений» и вовсе неприложимо к дружелюбному председателю и сооснователю фирмы Уолтеру Ноэлу, хотя ума у него было побольше, чем считали некоторые.

Глядя на этих двоих таких непохожих людей, трудно представить, что они могли наладить длительные и прочные отношения стоимостью в миллиарды долларов. Если Мэдофф был злодей из проходного романа Горацио Элджера, состряпанного на основе черновика великого Энтони Троллопа, то Уолтер Ноэл – второстепенный персонаж, едва намеченный Ф. Скоттом Фицджеральдом, этюд в стиле старших классов частной школы, насквозь пронизанный стремлением пробиться в высшее общество.

Ноэл, родившийся в Нэшвилле и обучавшийся в Университете Вандербилта, был красив: высокий и худой, с точеными чертами лица, густыми темными волосами и косматыми бровями, – и достаточно добродушный, чтобы победить на выборах в одной из скромных из организаций кампуса. Что бы ни говорили о нем позже, он был совсем неглуп – в Университете Вандербилта состоял членом привилегированного студенческого общества Phi Beta Kappa, получил в Гарварде степени магистра и экономики, и права (соответственно в 1953 и 1959 годах). Между двумя этими курсами в Гарварде он отслужил в армии. В его объявлении о помолвке 1962 года сказано, что он три года проработал «специалистом по русскому языку» (в то время он работал консультантом в Arthur D. Little Inc. в Лагосе, Нигерия). Позднее он помогал разрабатывать международные операции по управлению частными финансами для Chemical Bank, а в 1983 году ушел на вольные хлеба и стал консультировать частных зарубежных клиентов.

Если Мэдофф женился на прелестной девушке, за которой он ухаживал в школьном автобусе, то невестой Уолтера Ноэла стала миловидная Моника Хеглер, чьи богатые родители-космополиты делили время между Цюрихом и Рио-де-Жанейро и посылали ее в элитные частные школы Бразилии и Швейцарии.

И если красавцы сыновья Мэдоффа в 1980-х закончат хорошие университеты (Мичиганский и Пенсильванский), то пять прекрасных дочерей Уолтера Ноэла закончат очень хорошие университеты – Гарвардский, Йельский, Браунский и Джорджтаунский, и четыре найдут мужей из влиятельных европейских и латиноамериканских семейств. У Моники Ноэл имелись собственные связи с сотоятельными семействами. Среди ее родственников был богатый бразильский финансист и промышленник, а брат одно время работал в Бразилии представителем банка Credit Suisse. За семейным столом Ноэлов говорили попеременно на португальском, испанском, итальянском и английском языках.

К тому времени как фирму Avellino & Bienes принудили закрыть лавочку, Уолтер Ноэл уже лет шесть занимался предпринимательством на пару с бывшим юристом Комиссии по ценным бумагам и биржам Джеффри Такером и почти все это время инвестировал в Мэдоффа. Ноэл с самого начала оставил юридический контроль и вопросы структуры фондов в ведении Такера, чей тесть в 1989 году познакомил их с Мэдоффом. Такер, профессионально разбиравшийся в законодательстве о ценных бумагах, играл главную роль в предынвестиционных экспертизах Fairfield Greenwich Group. Ноэл, напротив, олицетворял тип добродушного продавца-лоточника, который объяснял суть новых фондов клиентам со стажем, обхаживал новых клиентов в частных банках и представительствах иностранных организаций, в которые он был вхож благодаря прежним заслугам своей карьеры, и доверительно рассказывал о чудо-фондах богатым семьям, в обществе которых они с Моникой вращались у себя дома в Гринвиче (Коннектикут), и в таких привилегированных анклавах, как фешенебельные курорты Лонг-Айленда и Палм-Бич.

Именно в эти ранние годы становления Fairfield Greenwich (почти в точности совпавшие по времени с начальными годами финансовой пирамиды) Мэдофф и Дипаскали отточили аргументы в пользу своей инвест-стратегии «разделения страйка» – и опробовали их на Такере и Ноэле. Сработало как магическое заклинание.

Разумеется, в самой стратегии не было ничего незаконного, и любой опционный трейдер был с ней знаком. В 1989 году Такер и Ноэл не могли знать, что в руках Мэдоффа эта якобы применяемая им стратегия годами будет приносить прибыли куда более устойчивые и весомые, чем ей положено приносить. Они не могли знать, что денежные объемы, которыми Мэдофф, по его словам, в конце концов стал оперировать, на реальном рынке акций и опционов были бы «незаметны», как мамонт в песочнице, и привели бы к соответствующим последствиям – если бы он действительно вел торги в таком масштабе. Но в самом начале такая стратегия имела смысл, да и деньги приносила, особенно им самим. Как ни крути, они, будучи управляющими фонда, клали в карман 20% чистой прибыли, которую Мэдофф зарабатывал для их частных инвесторов.

К 1990 году они инвестировали в Мэдоффа 4 млн долларов через фонд Fairfield Sentry, зарегистрированный на Виргинских островах для обслуживания иностранных инвесторов. В 1993 году они создали аналог этого фонда для клиентов внутри страны и назвали его Greenwich Sentry.

Устойчивые прибыли фонда Fairfield Sentry делали его привлекательным, но не слишком впечатляли в сравнении с результатами других хедж-фондов, застолбивших место в этой элитной лавочке. С 1990 по 1994 год фонд просто шел в ногу со всем рынком в темпе, определяемом индексом S&P 500. Более того, некоторые открытые взаимные фонды вроде популярного Contrafund группы Fidelity или ее же легендарного фонда Magellan приносили лучший доход и брали комиссионные прямо-таки микроскопического размера в сравнении с теми, что должны были платить инвесторы Fairfield Sentry. Дальше – хуже: с конца 1996 года до конца десятилетия Fairfield Sentry фактически отставал от S&P 500.

Понятно, что Fairfield Sentry и его ответвления сами по себе были неконкурентоспособны. Скорее всего, их судьба была бы решена, не сумей они обратить свои недостатки в достоинства. Уолтер Ноэл это умел. Сам от природы консервативный инвестор, он добился того, что фонд Fairfield Sentry производил впечатление тщательно выстроенной, жестко контролируемой инвестиционной структуры, предназначенной для людей осмотрительных, которые готовы поступиться размером прибыли ради ее стабильности и надежности в перспективе.

Реклама сработала, фирма росла. Ее маркетинговые материалы вскоре засияли лощеным профессионализмом. Нанятые в штат молодые бухгалтеры и дипломированные магистры делового администрирования изготовили замысловатые графики, позволяющие оценить производительность фонда относительно того или иного бенчмарка (фондового индекса). Они разработали формальный опросник для управляющего инвестициями, который предложили Берни Мэдоффу, увязавшись за Такером во время его визитов. Мэдофф или Дипаскали ответят на некоторые вопросы, откроют фальшивую отчетность; возможно, даже проведут напоказ через компьютеры небольшую липовую сделку, а затем предъявят поддельные выписки расчетной палаты, подтверждающие их слова.

На некоторые вопросы Мэдофф отвечать попросту отказался. В ретроспективе его неуступчивость представляется очевидным тревожным сигналом, но в то время лучшим доказательством благонадежности Мэдоффа было его положение в финансовой индустрии и очевидный успех на Уолл-стрит. Юные эксперты по проверке благонадежности явно не высказали партнерам никаких опасений. А если и высказали, те их проигнорировали.

Вера в честность Берни Мэдоффа у партнеров Fairfield Greenwich Group, вероятно, лишь укрепилась в середине 1990-х годов, когда более двух десятков фирм-маркетмейкеров были обвинены в фиксировании цен на акции NASDAQ. Ценовой сговор длился годами, невыявленный или по меньшей мере безнаказанный. На вопиющее нарушение пошли некоторые крупнейшие фирмы Уолл-стрит, а финансируемые отраслью регуляторы NASD годами не могли схватить их за руку.

Это был самый громкий скандал на внебиржевом рынке за время пребывания Мэдоффа в Совете управляющих NASD, но его руки были чисты как снег. Частный юрист, проводивший самое первое из расследований, подтвердил, что его команда не обнаружила никаких признаков причастности фирмы Мэдоффа к махинациям на торгах. Из тюрьмы Мэдофф писал, объясняя, почему его фирма не стала участником скандала: «…мы были убеждены, что доверие к рынку NASDAQ прямо зависит от создания более конкурентной, прозрачной и эффективной рыночной площадки». И к этому времени его фирма была больше сосредоточена на прибылях от торговли акциями Большого табло на «третьем рынке» и была равнодушна к играм с внебиржевыми ценными бумагами, в которые играли другие. Возможно также, что Мэдофф предостерег своих трейдеров от участия в коллективных махинациях, потому что старался избегать любых действий, которые могли вывести из тени его финансовую пирамиду.

Однако, учитывая величину фирмы Мэдоффа и ее видное положение на рынке NASDAQ, ее непричастность не могла остаться незамеченной. Для Ноэла, Такера и всей их команды по предынвестиционному аудиту убедиться в том, что они имеют дело с одним из немногих незапятнанных маркетмейкеров, было, вероятно, большим облегчением, особенно если их уже начал нервировать его экстравагантный метод ведения бизнеса и упрямый отказ откровенно рассказать все, что они желали знать.

Пока Fairfield Greenwich расширялась и добывала деньги для инвестирования куда-нибудь еще помимо Мэдоффа, ее люди изучали результаты аудитов и осторожно наводили справки о других управляющих инвестициями. Как и Мэдофф, эти другие управляющие тоже добивались успеха, и другие малые фонды тоже процветали. Но в отличие от Мэдоффа другие управляющие инвестициями охотно отвечали на все вопросы и по первому требованию предоставляли запрошенные документы. Со временем Fairfield Greenwich стала гордиться качеством предынвестиционной проверки и в своих маркетинговых материалах описывала ее в радужных цветах, чтобы выделиться из других хедж-фондов, которые всплывали тут и там и предлагали до странного сходные доходы.

К середине 1990-х годов в фонде Fairfield Sentry заметно выросла доля продаж, проводимых командой Андреса Пьедрахиты, мужа старшей дочери Ноэла, уроженца Колумбии. Предшествующая карьера Пьедрахиты на Уолл-стрит была самой обычной: шесть лет в качестве финансового консультанта в Prudential Bache, затем три года вице-президентства в Shearson Lehman Hutton. В 1991 году, менее чем через два года после женитьбы, Пьедрахита пустился в самостоятельное плавание, создав бизнес по маркетингу хедж-фондов под названием Littlestone Associates. (амилия Пьедрахита в буквальном переводе с испанского означает «маленький камень», и это соответствует английскому «littlestone».) В 1997 году компания Пьедрахиты с ее интернациональным штатом сотрудников слилась с партнерской компанией его тестя Ноэла, и Пьедрахита стал «партнером-соучредителем» новой фирмы Fairfield Greenwich. Одним из его первых ответственных дел в новой структуре стало открытие офиса в Лондоне.

В том же году дочь Уолтера Ноэла Аликс вышла за трейдера другого хедж-фонда, Филипа М. Туба. Романтическая церемония проводилась на роскошном острове Мустик (Британские Виргинские острова), в Бамбуковой церкви под открытым небом. (В 1995 году Моника и Уолтер Ноэл купили там белоснежный дом на холме, а Мэдоффы в это же время обзавелись прибежищем за 3,8 млн долларов в Палм-Бич. «Мустик – полная противоположность Палм-Бич, – сказала через несколько лет Моника корреспонденту журнала Town and Country. – Там до сих пор сохраняется сельский уклад. И публика там очень интернациональная. И никто не ходит с гермесовскими сумками.) Женившись, Туб тоже влился в ряды Fairfield Greenwich и стал одним из лучших торговых агентов, умело используя деловые связи в Бразилии и на Ближнем Востоке.

В 1999 году на борт семейного бизнеса взошел еще один зять Ноэла, Янко Делла Скьява, который из своего дома в швейцарском Лугано стал продвигать фонды фирмы на рынках Южной Европы. В 2005 году в фирму поступил и четвертый зять Ноэла, калифорниец Мэтью С. Браун.

У Мэдоффа был самый лощеный и космополитичный – и, похоже, самый эффективный торговый штат. К концу 1999 года небольшой хедж-фонд, который в 1990-м доверил ему 4 млн долларов, имел на счетах у Мэдоффа умопомрачительную сумму – 3 млрд долларов, а его активы росли больше чем на 30% в год. Сотни миллионов долларов из других фондов Европы и Карибских островов потекли в фонды Fairfield Greenwich, связанные с Мэдоффом. По мере роста активов росли и гонорары руководства фирмы, а следовательно, и размер состояний, из которых финансировался стиль жизни ее удачливых партнеров.

И Ноэлы в своей островной роскоши, и Такеры, которые на севере штата Нью-Йорк в фешенебельных окрестностях Саратоги занялись разведением чистокровных верховых лошадей, жили припеваючи. В точности неизвестно, сколько получили в 1990-е Такер и обширный клан Ноэлов за свои финансовые услуги, но в 1998 году их доход, вероятно, составил более 45 млн долларов – и это в год, когда прибыль крошечной фирмы распределялась среди горстки партнеров. (Согласно документам, приложенным к позднейшим судебным искам, между 2002 и 2008 годами фирма собрала почти 920 млн долларов.)

И хотя Ноэлы и Такеры, возможно, жили не лучше других богачей из мира хедж-фондов, они жили не таясь. На разворотах глянцевых журналов мелькали фотографии их экзотических домов, на страницах светской хроники то и дело появлялись гламурные дочки Ноэла. Заносчивые «старые деньги» Гринвича, Саратоги и Лонг-Айленда, должно быть, презрительно фыркали, но социально амбициозные «новые деньги» из мира хедж-фондов, вероятно, полагали, что семейство красавцев Ноэлов и спортсменов Такеров сорвали свой главный в жизни джекпот.

И всем этим они были обязаны Берни Мэдоффу.

Деньги офшорных хедж-фондов, богатых европейских семейств и частных банков-бутиков – все источники богатства, не понаслышке знакомые партнерам из Fairfield Greenwich, – были жизненно необходимы Мэдоффу, чтобы наращивать резервуар для его финансовой пирамиды 1990-х. Еще один денежный кран, значение которого неуклонно росло, был подключен к сфере некоммерческих организаций – благотворительные организации, образовательные учреждения и комитеты по инвестициям стекались к Мэдоффу с благим намерением вверить ему все больше и больше своих средств.

Дж. Эзра Меркин был для тесного, братского мира еврейской филантропии тем же, кем Уолтер Ноэл был для модного, лощеного мира богачей-космополитов. В отличие от Ноэла, самостоятельно пробившегося в высшее общество, Меркин с рождения принадлежал к щедрому на пожертвования, глубоко религиозному сообществу, которое и стало ядром его клиентуры – и важной мишенью разрушительной аферы Мэдоффа.

Эзра Меркин вырос в тени своего богатого и замечательно начитанного отца Германа Меркина, твердо следующего заветам своей религии ортодоксального еврея, бежавшего из нацистской Германии и затем работавшего на американскую военную разведку. После войны Герман Меркин сколотил состояние в Нью-Йорке, в основном благодаря доле в нефтеналивной танкерной флотилии. Кроме того, он основал небольшой инвестиционный банк. Его постоянный интерес к новым идеям и биржевой игре привел к тому, что он стал опекать многих талантливых молодых трейдеров с Уолл-стрит. Один из них рассказал, как в те послевоенные годы происходил деловой ланч с Германом Меркином. Это был особый ритуал. Пожилого джентльмена всегда сопровождал молчаливый, хорошо одетый помощник, у которого всегда был при себе блокнот. Если трейдер одобрительно отзывался о каких-то акциях – скажем, многообещающей компании, делавшей ставку на новые технологии, вроде IBM, – Меркин тут же окликал компаньона (он говорил с сильнейшим акцентом): «У меня есть бумаги IBM?» Компаньон быстро справлялся с записями в блокноте. Если ответ был отрицательным, Меркин говорил трейдеру: «Я возьму тысячу акций». После чего они вновь принимались за еду. Этот бывший трейдер считает вполне вероятным, что молодой Берни Мэдофф тоже был среди тех, кого Меркин-старший приглашал для беседы за ланчем.

Но Уолл-стрит была не единственной ниточкой, связавшей Берни Мэдоффа с семьей Меркина. В 1955 году Герман Меркин расстался со своей семейной синагогой и помог основать новый храм – Синагогу Пятой авеню. За те годы, пока он был ее президентом, а затем председателем, синагога превратилась в духовный дом множества богатых прихожан, которые, в свою очередь, стали щедрыми спонсорами еврейских начинаний и учреждений – и в конечном счете важными инвесторами Мэдоффа.

Герман Меркин и сам, по мере того как росло его богатство, жертвовал все щедрее, особенно на Университет Ешива. В попечительском совете Ешивы он прослужил более сорока лет и в 1996 году, когда Мэдоффа пригласили войти в совет попечителей, занимал пост вице-председателя.

Один из шестерых его детей, Джейкоб Эзра Меркин, был достойным преемником ученых ортодоксальных традиций семьи. Он посещал подготовительную школу Рамаз, одно из лучших еврейских учебных заведений манхэттенского Ист-Сайда. В Колумбийском университете он специализировался в области английского языка, входил в студенческое братство Phi Beta Kappa и в 1976 году получил диплом с отличием. Диплом юриста (тоже с отличием) он получил в 1979 году в Гарварде и потом еще некоторое время учился в Израиле. Один из его друзей вспоминал его «ненасытную страсть к чтению», а другой описывал его как человека «благочестивого, набожного и мудрого». Близкие друзья отмечали его чувство юмора и умение посмеяться над собой, что не мешало ему порой резко отстраняться от тех, кого он считал ниже себя по интеллекту.

После краткой юридической практики в элитной нью-йоркской фирме он последовал за своим отцом на Уолл-стрит. Он поработал на солидный хедж-фонд, а затем учредил собственный, впоследствии разросшийся в Gabriel Capital Corporation. В 1988 году он создал пару хедж-фондов, которые обрели известность как фонды Gabriel и Ariel. Он умело продвигал свои фонды, но управлением инвестициями занимался куда меньше. Эту задачу он негласно отдал на сторону.

Инвестиционные решения по фондам Gabriel и Ariel с самого начала принимались почти единолично молодым человеком по имени Виктор Тайхер. Это был неуемный деятель, инвестор, который во многом руководствовался интуицией и несколько лет проработал бок о бок с Меркином. Инвесторы не знали, что в 1990 году Тайхер был осужден по обвинению в инсайдерском трейдинге, не связанном с его работой в фондах Меркина. (По словам Тайхера, после приговора в 1993 году он продолжал консультировать оба фонда Меркина по телефону в течение всех тринадцати месяцев заключения. Меркин это заявление оспаривал.)

В 1989 году Меркин, несший потери после краха 1987 ода из-за слабых показателей, начал подумывать о размещении части капиталов Gabriel и Ariel в руках другого удачливого управляющего инвестициями – Берни Мэдоффа. Примерно в 1990 году Меркин нанес визит в «Помаду», к малодоступному и крайне скрытному чародею рынка.

Любой, кто заглянул бы в тот день в «аквариум» Мэдоффа или послушал бы у дверей их беседу, поразился бы контрасту между хозяином кабинета и его гостем. Меркин был седоватый, в очках, лет тридцати пяти, склонный к полноте. Мэдофф, которому только что исполнилось пятьдесят, сложением не сильно отличался от своего телохранителя, и отлично сшитый костюм сидел на нем как влитой. Меркин был эрудит, любивший блеснуть литературной аллюзией и философским отступлением. Он производил впечатление человека, по сути, честного, хотя и склонного чуть приукрашивать факты, чтобы расцветить рассказ или уклониться от неприятной правды, тогда как речь Мэдоффа была безыскусной, без каких-либо интеллектуальных претензий. Но этот непревзойденный аферист-виртуоз несомненно стоял на пороге запуска финансовой пирамиды – если уже не запустил ее к тому моменту.

Эти двое, несмотря на разницу в возрасте и характерах, понравились друг другу. Меркин, по-видимому, получил удовольствие от их первой беседы: его сестра позднее рассуждала, что в Мэдоффе он увидел «простого доброго парня, эдакого хаима , совсем непохожего на моего отца».

Меркин слушал, как Мэдофф описывает инвестиционную стратегию, благодаря которой зарабатывает стабильные и полностью надежные доходы, – все ту же песню о «конверсии с разделением страйка», которая так подействовала на основателей Fairfield Greenwich. Один из помощников Меркина позднее рассуждал о том, будто бы Меркин считал Мэдоффа умелым ремесленником, а не одаренным теоретиком, как если бы Меркин был архитектором, снизошедшим до обсуждения проекта с генеральным подрядчиком. Однако подрядчик, по-видимому, знал свое дело, и в конце концов Меркин решил инвестировать с помощью Мэдоффа кое-какие деньги двух своих хедж-фондов.

Роль Мэдоффа как одного из управляющих его фондами, как и роль Тайхера, официально не оглашалась, хотя впоследствии Меркин будет доказывать в суде, что о связи с Мэдоффом было известно многим его инвесторам и что на самом деле они были только за.

По словам Меркина, Мэдоффу его изначально представил собственный отец, и произошло это в конце 1980-х годов. Герман Меркин славился чрезвычайной скупостью на похвалы, так что для его сына услышать добрые слова о Мэдоффе, очевидно, значило очень много.

Иначе его решение трудно понять, потому что другие люди с Уолл-стрит, с которыми Меркин был знаком и которых он уважал, не разделяли благосклонного мнения его отца. Виктор Тайхер питал интуитивное недоверие к стабильным, даже на неустойчивом рынке, доходам Мэдоффа. Меркин «расписывал мне Мэдоффа, что да как он делает, чтобы обеспечить стабильный доход, и я нутром почуял, что этого просто не может быть, – скажет Тайхер позднее. – Я ничего подобного не видел, я имею в виду – таких устойчивых доходов… В такое просто невозможно было поверить». И по отношению к Мэдоффу он все последующие годы будет оставаться настороже.

О том же предостерегал Меркина и Джон Нэш, легендарный инвестор и один из основателей хедж-фонда Odyssey Partners. Нэш и его сын передали Мэдоффу для инвестирования небольшие личные средства, и результаты вызвали у них недоверие. Они изъяли свои деньги и в приватном порядке поделились сомнениями с Меркином.

Но победу одержала вера Меркина в Мэдоффа (или, возможно, вера во мнение о Мэдоффе его отца). В 1992 году – в год расследования против Avellino & Bienes и в год, который Мэдофф позднее определил как дату запуска своей финансовой пирамиды, – Меркин для инвестиций исключительно с помощью Мэдоффа сформировал новый хедж-фонд под названием Ascot Partners.

Жирные вознаграждения за управление инвестициями нового фонда целиком утекали к Меркину, а Мэдоффу оставались только комиссионные от сделок, которые он, как предполагается, проводил для Ascot. Позднейшие судебные процессы подсчитают, что от фонда Ascot между 1995 и 2007 годами Меркин получил около 170 млн долларов за управление инвестициями, а от двух других фондов, которые только частично инвестировали через Мэдоффа, – более 500 млн долларов. Благодаря Берни Мэдоффу Эзра Меркин, как и Уолтер Ноэл и Джеффри Такер, был на пути к баснословному богатству.

Эзра Меркин был щедр, как его отец, но не прочь был тратиться также на удобства и роскошь для себя и членов своей семьи. Приблизительно в 1994 году он заплатил 11 млн долларов за то, чтобы поселиться с семьей в восемнадцатикомнатной квартире в одном из легендарных зданий Манхэттена, на Парк-авеню, 740. Он накупил музейного качества предметов искусства на десятки миллионов долларов; главной его страстью были работы художника ХХ века Марка Ротко, чьи «цветовые поля» займут в убранстве квартиры господствующее положение.

На протяжении всех 1990-х подобное ненасытное потребление Меркин уравновешивал внушительными дарами синагоге и таким образовательным учреждениям, как Ешива и его альма-матер, школа Рамаз. Его захватила филантропия. Он десять лет председательствовал в комитете по инвестициям нью-йоркского отделения еврейской федерации UJA (United Jewish Appeal) и со временем вошел в советы Ешивы, Карнеги-холла и других некоммерческихх организаций. Его репутация открывала перед ним любые двери – Бард-колледж, университет Тафтса, Нью-Йорский университет и Нью-Йоркская школа права. Мало-помалу Меркину – и тем самым Мэдоффу – вверят свои деньги более трех десятков некоммерческих структур.

В письме из тюрьмы Мэдофф выразил глубокое уважение к Меркину: «Эзра Меркин один из ярчайших и [самых] удивительных людей, каких я только знал. Благородный человек». Берни и Рут от случая к случаю будут обедать с Меркином и его женой в их роскошной квартире, а на других частных обедах и благотворительных мероприятиях они будут общаться с друзьями четы Меркин, занимающими видное место в еврейских благотворительных и образовательных учреждениях.

Переживший холокост лауреат Нобелевской премии Эли Визель вспоминал один такой обед с Мэдоффами. «О рынках мы не говорили, – сказал он. – Мы говорили об этике… Он представлялся филантропом». Он помнил, как Мэдофф пытался заманить его в Квинс-колледж, альма-матер Рут, предлагая на свои средства (эндаумент) учредить там для него именную профессорскую позицию.

Даже если оставить в стороне значение подобных встреч для самих Рут и Берни, тесные отношения с Меркином очень помогли Мэдоффу упрочить репутацию среди еврейских филантропов. Расчет был предельно прост: его мастерство по части инвестиций приумножит щедрость их благородных порывов. Тот же Визель так объяснял, отчего он решил полностью инвестировать свой дарственный фонд с помощью симпатичного и скромного человека из Квинса: «Все, кого мы знали, говорили, что мы сможем принести больше пользы, если с помощью Мэдоффа заработаем больше денег».

В этих кругах репутация Мэдоффа как щедрого благотворителя повысилась после того, как в 1994 году они с Рут купили красивый дом в Палм-Бич и вступили в местный загородный клуб, пристанище (с самого его основания в 1950-х годах) по преимуществу еврейского богатства. Все знали: будущие члены клуба должны продемонстрировать, что делают ежегодные благотворительные пожертвования по меньшей мере в размере клубного вступительного взноса, который в то время составлял предположительно 150–200 тыс. долларов.

Учредительные документы Ascot Partners давали Меркину полномочия размещать деньги своих инвесторов с помощью других инвестиционных управляющих. Но, принимая во внимание то, чем он занимался на самом деле, следует сказать, что эти документы попросту вводили клиентов в заблуждение. Они создавали впечатление, будто Меркин – основной управляющий фонда, и ясно указывали, что, в случае привлечения других управляющих, он диверсифицирует активы. Фактически же он с самого начала намеревался инвестировать фонд Ascot исключительно с помощью Мэдоффа, и так он и делал. В официальных документах, предоставлявшихся новым инвесторам, этот факт никогда не раскрывался.

Зато он бойко рассказывал, что фонд «будет заниматься в первую очередь рискованными арбитражными инвестициями в частные долговые требования, а также торгуемыми на бирже ценными бумагами компаний-банкротов и компаний, испытывающих серьезные трудности». Фонд также мог делать непрямые инвестиции во «взаимные фонды, частные инвестиционные партнерства, закрытые фонды и другие формы коллективных инвестиций, занятые сходными инвестиционными стратегиями», говорилось в документах.

Даже если бы Мэдофф честно следовал своей хваленой инвестиционной стратегии «конверсии с разделением страйка» на благо Меркина (а он и не думал ей следовать), его деятельность даже отдаленно не соответствовала этим параметрам.

7. Тревожные сигналы

Мир праздновал наступление нового века, и Берни Мэдофф был счастлив и уверен в себе. В 1990-е годы на Уолл-стрит наблюдался необычайный всплеск, в том числе полным ходом шла торговля акциями высокотехнологичных интернет-компаний в системе NASDAQ. Автоматизированная система внебиржевой торговли, созданная при участии Мэдоффа, стала теперь самым горячим рынком планеты. Электронные торги акциями, первопроходцем которых Мэдофф был в 1970-х, возникли как мощное подспорье для индивидуальных инвесторов, которые все чаще обращались к финансовым рынкам в надежде сохранить и приумножить свои пенсионные накопления. Легионы «внутридневных» трейдеров (тех, кто открывает и закрывает позиции в течение одного дня – одной биржевой сессии, не оставляя открытых позиций между сессиями) начали играть на рынке со своих домашних компьютеров, самостоятельно постигая возможности таких стратегий, как пут, колл, шорт, и других, когда-то доступных только профессиональным трейдерам вроде того же Мэдоффа.

Демократизация рынков, как ни странно, ничуть не повредила очарованию гения инвестиций Берни Мэдоффа. Да, каждый мог теперь сделать состояние, но мог его и потерять, а инвесторы по-прежнему фанатично верили в то, что существует надежный способ обеспечить высокий уровень доходности, не подвергая себя высокому риску. Когда в первые месяцы 2000 года лопнул биржевой пузырь акций хайтек-компаний, репутация Мэдоффа как надежной гавани в ненадежные времена только укрепилась. За ним утвердилась слава одного из эксклюзивных и самых удачливых финансовых управляющих. Долгое время он культивировал впечатление, будто новым инвесторам вход к нему просто закрыт: у него и так денег предостаточно, и он даже не станет вступать в переговоры с предполагаемыми клиентами. А уж если он соглашался добавить ваш хедж-фонд к элитному кругу своих институциональных клиентов, это было все равно что выиграть в лотерею. Беспроигрышная тактика! Блестящее доказательство того, что знаменитое правило великого комика Граучо Маркса («Я не хочу вступать в клуб, который согласен меня принять») работает и в обратную сторону: в клуб, в который вступить нельзя, хотят вступить все.

Счастливчики, которые уже туда проникли – Avellino & Bienes, Fairfield Greenwich, Cohmad Securities, Стенли Чейз, Эзра Меркин, уйма благотворительных и частных фондов, армия офшорных хедж-фондов, – боялись даже случайно потревожить капризную курицу, несущую золотые яйца. Свою репутацию, свои деньги, деньги своих клиентов они поставили на постулат, что Мэдоффу можно верить. Они пропускали мимо ушей негромкий ропот, который начал раздаваться в сообществе хедж-фондов: мол, отдача у Мэдоффа слишком уж хороша – неправдоподобно хороша и стабильна.

А затем то, о чем шептались, вышло на публику.

В мае 2001 года всеобщее внимание привлекла пространная статья журналиста Майкла Окрента в отраслевом (хедж-фондовом) издании под названием «МАРХедж», обнародовавшая ошеломляющий масштаб крайне закрытого бизнеса Мэдоффа по управлению инвестициями. По оценке Окрента, в управлении Мэдоффа было свыше 6 млрд долларов. В действительности эта сумма была много ниже той, которой фактически «управлял» Мэдофф, но даже названный объем делал Мэдоффа одним из крупнейших в мире независимых консультантов по инвестициям, несмотря на то что эти деньги притекали к нему через сотни других инвестиционно-консалтинговых фирм.

Окрент писал, что достижения Мэдоффа заинтриговали полтора десятка достойных доверия лиц из мира хедж-фондов (имена не названы). Никто из них не сомневался в цифре годовых доходов, но, как пишет Окрент, такие результаты, мягко говоря, «высоковаты» для стратегии, которую Мэдофф, по его собственным словам, применял. Окрент напомнил читателям о небольшом открытом взаимном фонде Gateway, который с 1978 года следовал сходной стратегии, но «за тот же период испытал куда большую волатильность и приносил куда меньшие доходы».

Специалисты, с которыми консультировался Окрент, «спрашивали себя, отчего никто не смог повторить подобные результаты с использованием той же стратегии, и отчего другим фирмам Уолл-стрит до сих пор неизвестно об этом фонде и его стратегии, и отчего никто с ним не конкурирует, как это обычно бывает». В статье также спрашивалось, отчего Мэдофф соглашается работать только за комиссию, позволяя управляющим фондами отхватывать львиную долю внушительных вознаграждений. Его роль, схема распределения вознаграждений, его скрытность – все это противоречило известным им правилам игры хедж-фондов.

Окрент признал, что среди опрошенных им «четверо или пятеро профессионалов» понимают, в чем состоит эта стратегия, и не оспаривают ее заявленные результаты – это лишний раз свидетельствует о том, что Мэдофф избрал правдоподобное прикрытие для своей аферы, которая к тому времени, похоже, разворачивалась уже лет десять, а может быть, и больше. Но даже эти профессионалы сомневались, что Мэдофф мог следовать указанной стратегии, используя акции и опционы списка S&P 100, особенно с учетом того, что в его управлении находилось 6 млрд долларов.

В непринужденной беседе с Окрентом, происходившей, вероятно, в «Помаде», в спокойные часы после работы, Мэдофф отверг эти сомнения, заявив, что его закрытые фонды чуть более волатильны, чем может показаться, если судить по их месячной и годовой доходности, и что такие результаты объясняются исключительно его огромным опытом и умелым, тонко продуманным трейдингом его фирмы.

В этих словах об умелом трейдинге фирмы нет преувеличения – годом ранее к такому же выводу пришли некоторые из крупнейших фигур Уолл-стрит. В то время компьютеризованные трейдинговые сети множились по всей Уолл-стрит, и регуляторы настаивали на снятии ограничений Большого табло касательно того, где его участники могли торговать котируемыми на нем акциями. В предвкушении скорой свободы пять брокерских домов в 2000 году объединились, чтобы инвестировать в новую трейдинговую систему под названием Primex. Эти пятеро были: Goldman Sachs, Merrill Lynch, Morgan Stanley, Salomon Smith Barney и Bernard L. Madoff Investment Securities, причем последний фактически и разработал новую сеть. «Я не мог и мечтать о таких партнерах», – сказал Мэдофф журналистам, когда было объявлено о создании нового консорциума.

С Окрентом Мэдофф не был ни высокомерен, ни пренебрежителен, скорее – обаятелен и как будто растерян. Он без спешки провел Окрента по этажу трейдинговых операций, охотно и уверенно говорил о своей спорной инвестиционной стратегии, пересыпая рассказ правдоподобными объяснениями своего успеха. «На рынке для эффективной стратегии важно точно рассчитать время и не ошибиться в выборе акций, – писал Окрент, – и тем, кого удивляют успехи фирмы в этих сферах, Мэдофф указывает на солидный опыт, превосходную техническую оснащенность, что позволяет исполнять заказы быстро и недорого, “фирменные” модели ценообразования акций и опционов, надежную инфраструктуру, компетентность в маркетмейкинге и исследования рынка на основе ежедневно обрабатываемых массовых заказов. Все это была чистая правда, все это и давало Мэдоффу такой уровень доверия на Уолл-стрит. Просто все это не имело отношения к его инвестиционным результатам».

Мэдофф объяснил, что он не учреждал собственного хедж-фонда и, соответственно, не требовал принятых в хедж-фондах гонораров, так как полагал, что его фирма должна сосредоточиться только на развитии своих «самых сильных сторон». Это объяснение не удовлетворило «экспертов-скептиков», с которыми консультировался Окрент. «Большинство выражает недоумение, – писал он, – и никак не может взять в толк, каким образом обеспечивались такие результаты в течение такого продолжительного срока».

На следующей неделе столь же скептическое мнение об успехах Берни Мэдоффа в управлении инвестициями выразила еще одна журналистка, Эрин Арведлунд, из мейнстримного финансового журнала Barron’s – по всей вероятности, эту публикацию прочло гораздо больше инвесторов, чем статью Окрента.

После выхода двух этих статей Мэдофф отказался от своего обычного отношения к крупным инвесторам («бери, что дают, а не устраивает – до свиданья») и немедленно принял меры к тому, чтобы успокоить крупнейшие фидер-фонды.

Джеффри Такер из Fairfield Greenwich почти не обратил внимания на статью Окрента, а «несколько критическая» статья в Barron’s его и вовсе не смутила: «Я подумал, что это обычная безответственная журналистика». Но затем ему позвонил Мэдофф.

–Твои клиенты отреагировали? – спросил он.

–Некоторые забеспокоились, – ответил Такер и добавил: – Лично меня больше беспокоят активы.

–Зайди сегодня после обеда, – сказал Мэдофф.

Когда Такер прибыл на эту импровизированную ревизию благонадежности, Мэдофф благодаря творческим усилиям Фрэнка Дипаскали был во всеоружии. Помимо фальшивых документов на подтверждение сделок и выписок из клиентских счетов, систематически фабриковавшихся уже лет десять, он организовал липовый трейдинговый терминал, благодаря которому создавалось впечатление, будто у вас на глазах проводятся настоящие сделки с европейскими партнерами, хотя в действительности трейдер-контрагент работал на компьютере за стенкой. И в довершение всего у него имелся козырный туз: документальное подтверждение того, что все предположительно купленные им акции надежно хранятся на счету Мэдоффа в центральной расчетно-клиринговой палате Уолл-стрит – Депозитарной трастово-клиринговой корпорации (Depository Trust & Clearing Corporation, или DTCC; трейдеры-ветераны чаще пользуются прежним сокращением – DTC).

Компьютерная имитация поступающих в режиме реального времени данных DTCC стала решающим испытанием мастерства Дипаскали. Он позаботился о том, чтобы в точности скопировать логотип расчетной палаты, формат страницы и шрифты – все как в настоящих отчетах DTCC. Разумеется, эти фальшивые отчеты неизменно подтверждали, что на счету Мэдоффа хранится требуемое число акций, в целости и невредимости. Иное показал бы только официальный запрос в DTCC, но для этого требовалось специальное разрешение – расчетная палата тщательно заботилась о конфиденциальности клиентской информации.

Впоследствии Такер поведал регуляторам о том судьбоносном визите в «Помаду» к Мэдоффу. Ему был знаком роскошный кабинет в офисе руководства, располагающийся на девятнадцатом этаже. Компьютерный экран позади элегантного стола Берни был хорошо виден, за компьютером сидел Дипаскали, обложившись бухгалтерскими книгами и ведомостями.

Ничуть не обижаясь на витающие в воздухе подозрения, Мэдофф призывал Такера со всей придирчивостью удостовериться в том, что трейдинговые операции для фонда Fairfield Sentry ведутся должным образом. Такеру показали подлинную на вид «книгу учета покупок и продаж» с отчетами по каждой сделке для его фонда. Затем предъявили регистр, в котором будто бы содержались записи о фондовых ценностях Мэдоффа.

Мэдофф предложил ему выбрать любые две акции.

Любые две акции? Вначале Такер выбрал AOL Time Warner, которые, как ему было известно, имелись в активах Fairfield Sentry. Тем временем Фрэнк – или Берни – активировал экран компьютера, поясняя, что тем самым открывается доступ к счету Мэдоффа в DTCC в режиме реального времени.

«Они долго листали страницы на экране, пока не добрались до страницы AOL», – вспоминал Такер. В регистре фондовых ценностей он уже видел число акций AOL, которыми должен был располагать Мэдофф для своих клиентов из хедж-фонда. На экране Такер увидел число акций, записанных на счет Мэдоффа расчетной палатой. Числа совпадали.

На самом деле, как показали последующие судебные процессы, Такер никогда прежде не имел дела с автоматизированным клирингом DTCC. Но даже если бы у него и был такой опыт, вряд ли он сумел бы обнаружить фальшивку. В конце концов, у Дипаскали каждый день имелся доступ к настоящим данным счета в DTCC – к тем, что доступны законной брокерской фирме, – и он изо всех сил старался, чтобы его имитация в точности соответствовала оригиналу.

Мэдофф предложил Такеру выбрать другую акцию, но тому больше доказательств не требовалось. Акции на месте, все чисто, никакого подвоха. Он ушел в полной уверенности, что статья в Barron’s не стоит внимания и причин для беспокойства нет.

Даже и без устроенного для Такера шоу большинство клиентов Мэдоффа – инвесторов хедж-фондов, число которых стремительно росло, попросту отмахнулись от скептических статей мая 2001 года: личность Мэдоффа и его репутациия – вот все, что им требовалось, и доверие их не было поколеблено. Один из таких клиентов, Эзра Меркин, много лет хранил экземпляр статьи из Barron’s, однако продолжал вкладывать в Мэдоффа сотни миллионов долларов.

Экземпляр статьи из Barron’s на долгие годы уляжется в досье вашингтонского офиса Инспекции по проверке соответствия законодательству Комиссии по ценным бумагам и биржам OCIE. Это отдел федерального агентства, отвечающий за инспектирование брокерских фирм, подобных фирме Мэдоффа.

Директор инспекции послала своему заместителю вырезку с припиской сверху, гласящей, что Арведлунд «знает свое дело» и «отлично справилась с нашей работой». Однако никакой проверки фирмы Мэдоффа не последовало. Похоже, заместитель директора подшил статью в досье и этим ограничился.

Нехватка сотрудников, неуверенность в своих полномочиях и своих силах привели к тому, что бездействие главного регулятора страны стало почти рефлекторным. Конгресс принимал законы, сужающие простор для регулирования финансовых фирм, и 1990-е годы стали свидетелями морального упадка Комиссии. Чего стоит один только Закон о реформе судопроизводства в сфере частных ценных бумаг 1995 года, который сильно затруднил процедуру привлечения к судебной ответственности виновных за различные нарушения бухгалтерского учета и управления финансами. Годом позже Конгресс принял еще другой закон и расширил лазейку, позволявшую хедж-фондам уклоняться от регистрации в Комиссии по ценным бумагам и биржам. Запускать новые хедж-фонды без особого надзора регуляторов стало проще и прибыльнее. Этим послаблением воспользовались тысячи финансовых управляющих.

Год за годом кадровый состав Комиссии подвергался беспрестанному давлению, в первую очередь из-за жалких бюджетов, что сказывалось на уровне профессионализма. Текучесть кадров выросла до такой степени, что Счетная палата забеспокоилась. Текучесть юридических кадров Комиссии, ее бухгалтеров и следователей, достигшая в 2000 году 15%, была вдвое выше этого показателя для соответствующих должностей в структурах исполнительной власти. В отчете за 2001 год Счетная палата установила, что между 1998 и 2000 годами Комиссию покинула треть персонала – более тысячи ее работников, среди которых юристы составляли по меньшей мере половину. При тогдашних зарплатах на эти позиции вряд ли стал бы претендовать кто-нибудь, кроме новичков. В последующие годы за преступниками с Уолл-стрит вроде Берни Мэдоффа, все более творчески подходившим к своему делу, будут надзирать все более неопытные и плохо обученные сотрудники Комиссии. В конце концов злоупотребления 1990-х годов с их позорно оптимистическими отчетами, которые аналитики Уолл-стрит выпускали по хлипким технологическим акциям, и сфальсифицированной бухгалтерией таких технологических гигантов, как Enron и WorldCom, выйдут на свет – но не благодаря усилиям или инициативам Комиссии и не тогда, когда еще можно было предотвратить крупный ущерб, причиненный их работникам и инвесторам. На слушаниях в Конгрессе по следам этих скандалов сенатор от Мэриленда Пол Сарбейнс процитирует суждение неназванноо аналитика о положении дел в Комиссии: «Моральное состояние упало ниже некуда. От того, что здесь было лет десять – двенадцать тому назад, остались одни воспоминания».

Всего за месяц до выхода статьи в Barron’s к заместителю директора отдела правоприменения нью-йоркского отделения Комиссии из бостонского офиса поступила докладная записка по Мэдоффу. Это было сложное, местами путаное заявление некоего специалиста по количественному анализу, утверждавшего, что он математически проанализировал доходы Мэдоффа от инвестиций и пришел к единственно возможному выводу: Мэдофф – мошенник.

Обвинение исходило от Гарри Маркополоса, портфельного управляющего бостонского Rampart Investment Management. Маркополос проявил интерес к отдачам от инвестиций Мэдоффа несколькими годами ранее, когда руководитель Rampart попросил его исследовать вопрос, отчего стратегии хеджирования опционов в Rampart не достигают того уровня отдачи, о котором раз за разом сообщает Берни Мэдофф.

Маркополос, сын иммигранта – владельца греческого ресторана в Эри (штат Пенсильвания), получил диплом бакалавра управления бизнесом в мэрилендском Университете Лойолы и магистра финансов в Бостонском колледже. Попутно он работал в семейной ресторанной сети, служил в армейском резерве, благодаря семейным связям поступил на работу в брокерскую фирму и работал в небольшом инвестиционном партнерстве; в 1991 году перешел в Rampart. К 1996 году он выдержал жесткие экзаменационные испытания на сертификат финансового аналитика и стал работать в Бостонском обществе аналитиков по ценным бумагам.

Маркополос был умен, в чем-то наивен, с ярко выраженной склонностью к преувеличениям и грубому солдатскому юмору. В своих воспоминаниях он описывает, как поддразнивал свою будущую жену, предлагая оплатить большие грудные имплантаты – вместо того, чтобы тратить деньги на двухкаратный бриллиант в кольце для помолвки, о котором она мечтала. «Тогда хоть мы оба получим удовольствие», – якобы сказал он ей. И чем же закончилось дело? «Мы сошлись на полутора каратах».

Даже друзья Маркополоса сходились в мнении о том, что он немного странноватый. Недаром вернейший союзник Маркополоса в бостонском отделении Комиссии, следователь-ветеран Эд Мэньен, заметил, что к Маркополосу мало кто относился равнодушно. «Он вам либо нравится, либо нет, – сказал Мэньен. – Гарри не всегда приятен в общении». Маркополос, например, мог во всеуслышание отпустить такую шутку: дескать, различие между мужчинами и женщинами, сотрудниками Комиссии по ценным бумагам и биржам, только в том, что женщина способна сосчитать до двадцати, а мужчина до двадцати одного – «если, конечно, снимет трусы». К рассказу о своей милой шутке Маркополос добавил следующий комментарий: «Женщин это жуть как бесит, но у меня в запасе есть продолжение: “…правда, трусы-то снять надо еще догадаться, а с догадливостью в Комиссии туго. Никто не видит очевидного”». Нетрудно догадаться, что он не питал почтения к регуляторам рынка.

Когда Маркополос проанализировал доходы Мэдоффа от операций, он обнаружил, что они и близко не лежали к показателям голубых фишек, которые Мэдофф якобы покупал. И он не видел никаких разумных причин, почему Мэдофф позволял руководству своих фидер-фондов огребать гигантские вознаграждения, в то время как сам он получал лишь комиссии с трейдинга. Он высказал сомнение в том, что в целом мире не хватит индексных опционов, чтобы захеджировать портфель такой величины, как портфель Мэдоффа. И еще он заметил, что между январем 1993 года и мартом 2000 года Мэдофф терпел убытки только три месяца из восьмидесяти семи, а S&P 500 за тот же период без малого двадцать восемь месяцев находился на низком уровне. «Это все равно как если бы супербэттер бейсбольной команды на протяжении всей спортивной карьеры показывал почти стопроцентную результативность», – позднее заметил Маркополос. (Для профессиональных инвесторов эта аналогия менее убедительна, чем для широкой публики. К примеру, взаимный фонд Gateway, который следовал сходной стратегии, в тот же период терпел убытки только четырнадцать месяцев, так что он в среднем набрал больше 80%, и даже S&P 500 с его двадцатью восемью месяцами убытков вышел почти на 70%. Для бейсболиста и такая результативность была бы неправдоподобной, однако в двух последних случаях это реальный итог абсолютно законной рыночной деятельности, без всякого мошенничества.)

Так или иначе, Маркополос быстро и точно вывел заключение, что Мэдофф мошенничает: то ли выстраивает финансовую пирамиду, то ли пользуется конфиденциальной информацией о предстоящих ордерах, чтобы играть на опережение (а это незаконная практика). Взволнованный своим открытием, он довел его до сведения Мэньена. В мае 2000 года Мэньен устроил Маркополосу личную встречу с Грантом Уордом, старшим юристом отдела правоприменения бостонского отделения Комиссии.

Встреча прошла неважно. Мэньен позднее вспоминал: «Гарри просто не понимает, с кем как нужно говорить». Маркополос был себе на уме, интеллектуал-аналитик (на жаргоне Уолл-стрит – «квант»), и, к несчастью, он явно переоценил свое умение внятно объясняться с неквантами. Излагая у доски сложную теорию, Маркополос рисовал здесь кружок, там стрелку, указывающую на другой кружок, потом третью стрелку, указывающую на еще один кружок… По словам Мэньена, это походило на пытку нескончаемой головоломкой. «И Гарри все говорил: вот, смотри, видишь, что получается?» А ты смотришь на всю эту чертовщину и мотаешь головой: не-а, не понимаю».

Маркополос и Мэньен заметили, что глаза Уорда остекленели еще прежде, чем Маркополос дошел до первого доказательного пункта своего анализа доходности инвестиций Мэдоффа. Дело не упрощало и то, что Уорд через несколько месяцев собирался покинуть агентство ради работы в частной практике, но будем справедливы: на него обрушили такую мешанину из рыночного жаргона и математических терминов, что у любого голова пошла бы кругом: «Указанная отдача от инвестиций не может быть результатом открытой нетто-лонг позиции, а именно: часть А – конверсия с разделением страйка, то есть 30–35 лонгов на OEX-индекс, которые шортятся вне денег (дельта <.5)»… И это только начало.

Для некванта вроде Гранта Уорда (да и для большинства юристов-регуляторов) это все равно что санскрит.

Спустя некоторое время Уорд заверил расстроенного Эда Мэньена, что дал нью-йоркскому отделению Комиссии наводку на Мэдоффа. Но открытых свидетельств тому нет, и в дальнейшем официальное расследование заключит, что он этого не сделал. На соответствующий вопрос Уорд ответил, что вообще не помнит о встрече с Маркополосом, хотя, согласно официальному заключению, это тоже неправда.

В течение следующего года Маркополос продолжал отслеживать статистически невозможные успехи Мэдоффа. В записке к Мэньену он сказал: «Эти цифры уж больно хороши, чтобы быть правдой. А всякий раз, стоит мне только подумать, что показатели компании или управляющего слишком хороши, чтобы быть правдой, оказывается, так и есть, дело нечисто».

Маркополос, ободренный Мэньеном, подготовил обновленный отчет по Мэдоффу для нового начальника отдела правоприменения в бостонском офисе Комиссии. На этот раз анализ Маркополоса от 3 апреля 2001 года был-таки отослан в Нью-Йорк, где его передали на рассмотрение заместителю директора соответствующего регионального отдела, компетентному и уважаемому юристу. Днем позже она послала своему руководителю электронное письмо, где говорилось, что она рассмотрела заявление по Мэдоффу, но не считает, что оно заслуживает дальнейшего расследования: «Не думаю, что мы должны и дальше заниматься этим».

Несколько лет спустя, читая докладную Маркополоса, она была озадачена собственным решением, о котором она, по ее словам, даже не помнит. «Мне кажется, по этому документу я должна была бы с кем-нибудь проконсультироваться, – сказала она. – Надеюсь, я с кем-то посоветовалась. Честно, я не помню. – И добавила: – Я, скорее всего, подумала бы, что автор документа, мягко выражаясь, с приветом. Но, надеюсь, я не оставила бы его без внимания только по этой причине… не помню».

Террористическая атака 11 сентября 2001 года оторвала внимане страны от фондового рынка и любых возможных расследований Комиссии по ценным бумагам и биржам, а внимание СМИ – от пристального расследования сюжетов, о которых говорилось в статьях Окрента и в Barron’s, и от упорно ходивших на Уолл-стрит слухах насчет Берни Мэдоффа. После нападения на Всемирный торговый центр персоналу FINRA (Агентство по регулированию деятельности финансовых институтов) в Нью-Йорке пришлось эвакуировать офисы на Уолл-стрит, а их юридический персонал нашел прибежище в офисах Мэдоффа на Манхэттене. Когда 17 сентября фондовый рынок открылся вновь, фирма Bernard L. Madoff Investment Securities вместе с остальной Уолл-стрит была готова отправлять предложения, принимать заказы и давать отпор.

Пока фондовый рынок постепенно приходил в себя и американцы пытались приспособить сознание к восприятию нового миропорядка, партия хедж-фондов, которая помогала питать аферу Мэдоффа, с удвоенной энергией возобновила свою деятельность. Суммы, доверенные практически никем не контролируемым управляющим хедж-фондами, между 2001 и 2003 годами выросли более чем на треть. Институциональные инвесторы добавляли хедж-фонды к своим портфелям, подгоняемые прибылями (намного превосходящими прибыли открытых взаимных фондов) и поддерживаемые верой в то, что они способны аккуратно обойти растущие риски, неизбежно сопровождающие столь высокую отдачу от инвестиций.

Несмотря на то что хедж-фонды номинально оставались закрытыми для всех, кроме богатых и искушенных, среди политиков и регуляторов крепло убеждение, уже теоретически обоснованное кое-кем из ученых мужей, в том, что американцы со средним доходом «заслужили» право разделить эти высокие прибыли. Почти никто не задавался вопросом, обладают ли инвесторы со средним доходом теми же навыками оценки рисков, что инвесторы институциональные, – или, если на то пошло, так ли хорошо оценивают риски институциональные инвесторы, как им самим представлялось. Оставался один шаг до того, чтобы простой трудящийся американец подхватил заразу хедж-фондов и при первом удобном случае побежал отдавать свои деньги, прямо или через посредника, какому-нибудь хедж-фонду – бизнес-партнеру Мэдоффа.

Для инвестора из среднего класса одна из дорожек в мир хедж-фондов пролегала через «фонд хедж-фондов» – финансовый инструмент, дебютировавший на рынке США летом 2002 года. Эту концепцию позаимствовали у индустрии взаимных фондов 1960-х годов. В те годы инвесторы могли покупать акции в «фонде взаимных фондов», уплачивая двойное вознаграждение за привилегию иметь сформированный кем-то портфель самых результативных фондов. За фондом хедж-фондов стояла та же идея, одетая в Armani. Мелкие инвесторы могли вложить всего 25 тыс. долларов в фонд, публично заявленный к размещению, чьи управляющие поставили бы эти деньги на конюшню многообещающих частных хедж-фондов. (Даже эти 25 тыс. долларов были сугубо добровольными. Юридически это были взаимные фонды, которым по закону не требовалось устанавливать минимальной суммы инвестиций.)

«Фонды хедж-фондов вызывали особую тревогу, потому что они позволяли инвесторам вкладываться не непосредственно в сами хедж-фонды, в которые они из-за законодательных ограничений едва ли могли инвестировать напрямую», – сказал в апреле 2003 года на слушаниях в Конгрессе председатель Комиссии по ценным бумагам и биржам Уильям Х. Доналдсон.

Они не могли инвестировать напрямую, потому что закон позволял хедж-фондам принимать только «аккредитованных инвесторов», – тех, кто имел чистые активы стоимостью минимум 1 млн долларов. Однако к 2003 году этому требованию отвечало растущее число американских семей со средними доходами. Стоимость жилья была высокой и все росла, а с нею у множества семей росли объемы активов, заключавшихся в стоимости их домов. А их индивидуальные пенсионные счета IRA (Individual Retirement Account) и пенсионный план 401К существовали достаточно долго, чтобы на них скопилась существенная сумма. В итоге миллионы американцев стали потенциальными клиентами хедж-фондов.

Реальность была такова, что все больше американцев передавали свои «самоуправляемые» IRA в руки Берни Мэдоффа. Самоуправляемый индивидуальный пенсионный счет обычно состоял не из традиционных (и традиционно регулируемых) акций, облигаций и взаимных фондов. Эти альтернативные вложения варьировались от товаров до недвижимости, но включали и заметную долю хедж-фондов. А раз владельцы сбережений делали выбор инвестиций, Налоговый кодекс требовал у них воспользоваться услугами фирмы-держателя, которая называлась хранителем IRA, следовала указаниям владельца счета, делала инвестиционные покупки и выполняла административную работу. Один из первых инвесторов Мэдоффа во Флориде нашел небольшую фирму Retirement Accounts Inc., которая управляла его пенсионным счетом IRA, помещенным в Avellino & Bienes, несмотря на то что весьма вольная деятельность бухгалтеров не была зарегистрирована, никакой письменной информации о фирме не было, а отчетность была минимальной.

Клич был брошен, и Retirement Accounts Inc. стала управлять сотнями самоуправляемых пенсионных счетов, вложенных в Мэдоффа. После нескольких слияний и поглощений она стала подразделением гигантской компании по оказанию финансовых услуг Fiserv Inc. К 2008 году она занималась примерно восемьюстами самоуправляемыми пенсионными счетами, инвестированными в Мэдоффа, стоимость которых превышала миллиард долларов.

Другой способ заработать на хедж-фондах и других малорегулируемых инвестициях – и, следовательно, получить возможность угодить в ловушку Берни Мэдоффа – для американца со средними доходами был связан с пенсионными отчислениями по месту работы.

Крупные публичные и корпоративные пенсионные фонды годами отводили на «альтернативные инвестиции», в том числе и в хедж-фонды, лишь крохотную часть своих активов. К 2003 году уже и бесчисленные малые пенсионные планы инвестировались в эти высокорискованные «альтернативы» – а на самом деле десятки из них вкладывались в Берни Мэдоффа.

Уже в 1989 году шесть небольших профсоюзов севера штата Нью-Йорк через лонг-айлендскую консультационную фирму под названием Ivy Asset Management начали инвестировать пенсионные активы в Мэдоффа. Основателей Ivy Asset Management в 1987 году представил Мэдоффу один из клиентов, и с тех пор более десяти лет они поддерживали отношения. Другие едва оперившиеся финансовые консультанты вскоре тоже стали инвестировать пенсионные деньги своих клиентов через Ivy, которая оставляла себе немалое вознаграждение за консультации и экспертизу. Некоторые новые партнерства с ограниченной ответственностью формировались единственно для инвестиций в Мэдоффа через Ivy, и множество пенсионных фондов были привлечены их стабильной и надежной отдачей от инвестиций.

Согласно электронным письмам, полученным при последовавших судебных разбирательствах, к 1991 году до некоторых управляющих Ivy дошли тревожные слухи о Мэдоффе. К 1997 году они заметили, что объем публично торгуемых индексных опционов слишком мал для покрытия инвестиционных стратегий Мэдоффа – даже для их собственных клиентов, а они не сомневались, что, помимо их денег, Мэдофф управляет миллиардами долларов для других клиентов.