Трибуле Зевако Мишель

XXVI. Герцогиня д’Этамп

В тот же самый вечер, около девяти часов, из потайной двери Лувра вышли две женщины.

За ними, на почтительном расстоянии, следовали трое вооруженных до зубов кавалеров в кирасах из оленьей шкуры, они внимательно озирались по сторонам, и каждый держал правую руку на рукояти своей шпаги.

Этими кавалерами были Ги де Шабо де Жарнак, Лезиньян и Сен-Трай, трое верных поклонников герцогини д’Этамп, официальной любовницы короля Франциска I.

Одной из упомянутых женщин была герцогиня д’Этамп собственной персоной. Ее сопровождала одна из фрейлин.

Герцогиня шла, опираясь на руку своей спутницы; у нее было испуганное выражение лица, она то и дело вздрагивала от страха, что было вполне извинительно для сумеречного Парижа тех времен, когда на улицах появлялись всевозможные головорезы, грабители и прочие бандиты.

Анне де Писселё, герцогине д’Этамп, было в то время под пятьдесят.

Диана, ее соперница, еще сохраняла мраморную красоту, благодаря которой ее сравнивали с античной Дианой-охотницей. Она каждый день подвергала испытаниям свое тело, по три-четыре часа скакала на лошади, любила охоту, купалась в ледяной воде, побеждая близящуюся старость неутомимой активностью. Анна де Писселё, напротив, была склонна к женским хитростям. Она боялась дуновения свежего воздуха, как морового поветрия, ко сну она отходила, натянув маску и перчатки, умащенные благоуханным настоем. Закончим ее характеристику сообщением о том, что она искала совершенное искусство «восстанавливать с годами невозместимый ущерб».

Диана вызывала восхищение. Анна очаровывала своими манерами.

Впрочем, обе, хотя и различным способом, сохранили до самой смерти красоту, о которой поэты-современники отзывались с умеренным энтузиазмом.

Обе женщины смертельно ненавидели друг друга.

Диана, возможно, была любовницей Франциска, но она очень старалась овладеть сердцем и чувствами дофина Генриха, слабоумного принца, проводившего время в мечтаниях об эпических деяниях давнего рыцарства.

В то время Генрих сердцем и душой принадлежал Диане де Пуатье, перед которой Екатерина Медичи склонялась или делала вид, что склонялась, в ожидании блистательного реванша.

Ведь Генрих был наследником престола, восходящим солнцем. За ним было будущее. Когда Франциск умрет, Диана станет фактической королевой Франции. Поэтому-то вокруг нее кружилась целая толпа честолюбивой молодежи: Гизы, Монморанси и еще много других, сгорающих от желания занять видное место в государственной иерархии, а пока что спекулирующих на предполагаемой слабости Генриха.

Герцогиня д’Этамп, остававшаяся верной королю, видела, как с каждым днем падает его влияние. У нее не было реальных оснований оставаться при королевском дворе или занимать прежнее место в королевском сердце. К тому же Франциск был крайне непостоянен: он перелетал от блондинки к брюнетке. Анна прощала ему всё, поставив условием сохранение за собой места официальной любовницы. Скажем больше: она даже стала необходимой королю, помогая ему устанавливать многочисленные мимолетные связи и не давая возможности влюбиться надолго.

Остановимся несколько дольше на этом персонаже. Анна де Писселё, очень боявшаяся состариться, жила в постоянном страхе перед простудой, которая могла привести к воспалениям и даже изуродовать ее… Можно представить ее состояние при каждом известии о новой амурной победе короля… Она ненавидела Диану и свое окончательное падение сочла бы триумфом соперницы…

Теперь наши читатели легко поймут, каким ударом для этой женщины стало появление при дворе Жилет, какой страх ее обуял… Она, чтобы избавиться от новой соперницы, готова была пойти даже на преступление.

Можно ли было допустить, чтобы эта смазливая девчонка одним своим появлением перевернула всю иерархию королевского двора, при котором все особы мужского пола были влюблены, а все женщины ревнивы?

Откуда появилась эта девчонка? Ее прошлое окружала тайна.

Одно только несколько успокаивало герцогиню д’Этамп: по всей видимости, у новенькой было плохо с разумом. Наглядным доказательством этого была странная сцена, во время которой Жилет назвала своим отцом шута Трибуле.

Да, но король возвел ее в ранг герцогини. Король отдал ей во владение земли из своего домена, а вдобавок – дворец. Король объявил, что новоявленная герцогиня де Фонтенбло имеет право входить к нему в любое время.

Поражаемая раз за разом ударами судьбы, Анна де Писселё в течение нескольких дней изучала загадочное лицо маленькой герцогини и пришла к выводу, что безумие ее ложно, а за ним скрываются опасные амбиции.

Вот о чем рассуждала герцогиня д’Этамп, когда шла по темным парижским улочкам; передвигалась она так быстро, как только позволяла ей ночная темнота.

Герцогиня остановилась в узком, вонючем закоулке, посередине которого струился грязный ручеек. Здесь тесно сошлись облупленные дома, оставляя между стремящимися навстречу друг к дружке крышами только узкую полоску неба.

– Здесь! – пробормотала герцогиня. – Если она не исчезла, по меньшей мере… после моего последнего визита.

Улочка находилась поблизости от Двора чудес.

Дом был безобразный, пугающий… Герцогиня вздрогнула… Трое кавалеров, увидев, что она остановилась, приблизились к ней.

– Мадам, как вы неосторожны! – произнес Жарнак.

– Вы боитесь? – спросила в ответ герцогиня с апломбом женщины, желающей сию же секунду перенестись за грань страха.

– Как же нам не бояться при виде того, как вы подвергаете себя серьезной опасности?

– Это необходимо, друг мой, – сухо ответила герцогиня. – Ждите меня здесь!

После чего она бросилась вперед и начала ощупью взбираться по крутой деревянной лесенке. Верхним концом лестница упиралась в хилую дверь, сквозь щели которой просачивался слабый свет.

Герцогиня толкнула дверь. Та открылась.

Кто обитал в этом жилище? Он был достаточно беспечен или неразумен, потому что не закрыл дверь после восьми часов вечера.

Герцогиня д’Этамп вошла в тесную, темную лачугу, едва освещенную чадящим огарком свечи. Изо всей мебели в комнатушке находились стол, табурет и кое-какая повседневная кухонная утварь.

В дальнем от двери углу на подстилке скорчилась женщина с растрепанными волосами. На ноги она накинула плохонькое одеяльце, грудь же оставалась почти голой, несмотря на ночной холод. Эта несчастная была еще молода и красива.

Она устремила на гостью взгляд, исполненный мрачного любопытства, потом, не выказывая дальнейшего интереса, отвернулась и вернулась к своим печальным раздумьям… Герцогиня д’Этамп наклонилась над ней и тихо проговорила:

– Маржантина, хочешь, я найду твою дочь?

XXVII. Безумная Маржантина

При этих словах женщина вышла из своей глубокой летаргии, она рывком поднялась, бросила на герцогиню блуждающий взгляд и едва слышно пробормотала:

– Кто здесь говорит о моей дочери? Где она? Я хочу ее видеть!

– Вы ее увидите, Маржантина, если будете умницей…

– Моя дочь! О! Моя дочь! Она мертва… Я это знаю… Но она должна появиться снова…

– Маржантина…

– Кто меня зовет? Кто знает мое имя?

– Разве вы меня не узнаете?.. Приглядитесь-ка получше… Я много раз приходила к вам… Оставляла вам золото.

Безумная внимательно посмотрела на посетительницу.

– Да, да… Вы прекрасная дама… добрая и ласковая… Я вас люблю… Да, вы давали мне золото… Я помню вас.

– Вот тебе еще, Маржантина.

Герцогиня протянула безумной кошелек со сверкающим запором. Та схватил его и, радостно рассмеявшись, стала гладить его своими пальцами.

– Когда-то, – пробормотала она, – у меня было много таких кошельков, я носила великолепные платья из шелка, прошитого золотыми и серебряными нитями… Я была как королева…

Но тут кошелек выпал из ее рук…

– Моя дочь… Мадам, на что мне это золото, если у меня больше нет дочери…

– Я же сказала тебе, Маржантина, что верну твою дочь.

Безумная схватила герцогиню за руки и всмотрелась в нее:

– Кто вы? – спросила она.

– Кто я! Слушай меня внимательно: я женщина, страдающая точно так же, как когда-то страдала и ты…

– Значит, вы тоже потеряли своего ребенка? – спросила Маржантина.

Герцогиня утвердительно кивнула головой.

– Послушай… Постарайся понять меня… Ты помнишь Блуа?

– Блуа! – повторила Маржантина и вздрогнула. – О, не говорите мне о Блуа!.. Постоялый двор! Насмешки кавалеров! Страшная, ужасная ночь!.. Нет!.. Нет!.. Не хочу…

– Ты была счастливой, любимой, обожаемой… Или, по крайней мере, верила в это. Я знаю об этом, Маржантина, потому что в то время твоя любовь приносила мне страдания… Да… Ты была пылкой и искренней в своей страсти к Франсуа.

– Франсуа! – глухо прорычала безумная, и в этом ее рыке почувствовалась несказанная ненависть к королю.

– Да… Франсуа! Ты еще не знала, кем был тот человек, которого ты полюбила!.. Бедная девочка… Ты отдавала свою красоту бескорыстно… И ты верила, что эта любовь будет вечной… Припоминаешь?

Нервная дрожь охватила Маржантину.

– Не мучайте меня, – произнесла она тихим голосом.

– Видишь, я знала тебя, хотя ты-то меня не знала! Послушай еще, Маржантина. Однажды ты ожидала своего возлюбленного в маленьком домике возле Блуа, приютившем вашу любовь. Радостная и горделивая улыбка играла на твоих губах, потому что ты чувствовала шевеление ребенка в своем чреве. Ты, Маржантина, должна была стать матерью.

– Смилуйся! – прохрипела несчастная женщина, перед которой с неумолимой ясностью промелькнули картины былого.

– Перед тобой появилась женщина.

Герцогиня д’Этамп запнулась, остановилась и не осмелилась сказать: «Этой женщиной была я!»

– Женщина! – крикнула Маржантина. – Я! Я буду вспоминать ее всю жизнь. Ее улыбка до сих пор леденит мне сердце…

– Эта женщина, – продолжила герцогиня, – передала тебе письмо от твоего любовника… Он сообщал в нескольких строчках, что больше не любит тебя, и ты его больше никогда не увидишь.

– О! – прошептала несчастная женщина. – Что происходит в моей голове? Вот теперь я точно вспомнила! Ох, мысли мои! Их можно сравнить с мертвецами, встающими из могил!

– Когда женщина прочитала тебе письмо – ты ведь не знала грамоты, – ты словно обезумела… Ты бросилась бежать… ты кидалась во все стороны, где надеялась встретить его… Ты плакала жгучими слезами… И всё это время, когда ты испытывала жестокие приступы боли, в твоем чреве совершалась значимая, поспешная работа. Вечером, когда ты, обезумевшая, проходила мимо постоялого двора, ты упала в обморок… Злая женщина, шедшая за тобой по пятам, позвала хозяев харчевни и дала им денег… Тебя перенесли в одну из гостиничных комнат.

– Дочь моя! – простонала Маржантина, пряча лицо в ладонях, словно пыталась защититься от видения, нахлынувшего из прошлого.

– Маржантина, – продолжала безжалостная герцогиня, – тебя положили на кровать, и тогда началась твоя родильная Голгофа. А в те часы, когда ты извивалась от боли, когда твое тело билось в конвульсиях, когда разрывалась твоя утроба, ты слышала, как из соседней комнаты доносились перезвон бокалов, пьяное пение, взрывы смеха веселящихся гостей… Когда же наступил самый важный момент родов, когда ты, Маржантина, услышала первый крик своей дочурки, одновременно с ним… да, ты различила в раскатах доносившегося из-за стены хохота голос твоего любовника, голос Франсуа!

Маржантина пронзительно вскрикнула.

– О! – взмолилась она. – Замолчите! Замолчите!

– Бесчувственная! Разве ты не поняла, что я пытаюсь вернуть тебе разум?.. Слушай же! Слушай еще!.. Вся окровавленная, с малышкой на руках, в сверхъестественном приливе сил, ты вскочила со своего ложа… бросилась к двери… открыла ее… Ты увидела группу сидящих вокруг стола мужчин… И среди них был Франсуа!.. В руках он держал бокал с вином… А на коленях у него пристроилась женщина, та самая, что передала тебе письмо!.. Ты упала без чувств, как мертвая!.. Когда ты пришла в себя прошло много… очень много дней… После этого ты никогда не видела ни Франсуа, ни той женщины!..

– А моя дочь! – взвыла Маржантина, заламывая руки.

– Этот Франсуа… Ты все еще его любишь?

– Я его ненавижу!.. Ненавижу!

– А эту женщину? Она ведь более виновна, чем Франсуа…

– О! Я ее ненавижу! Всей своей душой ненавижу!..

– Очень хорошо, Маржантина… Ты хочешь отомстить за себя?

– Моя дочь! Я хочу дочь!

– Послушай! – нетерпеливо оборвала герцогиня. – У той женщины тоже есть дочь, взрослая и красивая девушка…

– Значит, счастливыми бывают только злые люди!

– Я приведу к тебе эту юную красавицу… Ты сделаешь с ней все, что хочешь…

Маржантина заскрежетала зубами.

– Я убью ее!.. Заставлю ее выстрадать столько же, сколько пришлось выстрадать мне!.. Я хочу, чтобы ее мать умерла, когда узнает о моем отмщении…

В глазах герцогини д’Этамп появились зловещие огоньки.

– Что касается твоей дочери, обещаю тебе, что ее найдут.

– Моя дочь мертва, – сказала Маржангина.

Потом, без всякого перехода, она продолжила:

– О, мадам! Вы такая добрая!.. Шестилетнего ребенка так легко узнать, мадам… У нее белокурые волосы и глаза ангела…

– Говорю тебе: ты ее увидишь!.. Ну, а другая… дочь той злой женщины…

– Я убью ее! – сказала Маржантина таким тоном, что герцогиня д’Этамп покрылась мурашками.

И Маржантина, не обращая больше внимания на гостью, забилась в свой угол, обхватила голову руками и вполголоса, тоном бесконечно печальным, запела балладу, под которую она когда-то укачивала свою дочь.

Герцогиня д’Этамп внимательно поглядела на нее и вернулась к своему эскорту… Через полчаса она беспрепятственно вернулась в Лувр. Никто ничего никогда не узнал о странном визите герцогини д’Этамп, кроме, разумеется, ее спутницы, Жарнака, Сен-Трайя и Лезиньяна. Они, естественно, не проронили ни слова.

XXVIII. Пастушеская мелодия

Хотя Трибуле и выпустили на свободу, но за ним установили тщательное наблюдение. Франциск I спасовал перед угрозой Жилет. Но своего шута он возненавидел еще больше.

Теперь в королевской душе теплилась страсть.

Он начинал сомневаться, что Жилет была его дочерью.

Прежде всего, какие были тому доказательства? Слово безумной женщины! Одно лишь слово, брошенное Маржантиной, так что даже невозможно было уточнить, о какой девушке идет речь. И король вызывал в памяти даты, совпадения. И если бы тщательно изученные даты и лица доказали ему, что Жилет – его дочь, он охотно бы убедился в обратном: Жилет не его дочь и не может ею быть.

Он желал Жилет! Она будет принадлежать ему! А прочее он позабудет.

Трибуле в таком состоянии королевского духа не грозили непосредственно ни тюремная камера, ни смертная казнь. Но король будет ждать удобного момента, чтобы жестоко отомстить своему шуту.

Этот момент настанет, когда Жилет станет его любовницей. Тогда ее угроза покончить с жизнью станет недейственной. Какое значение будет тогда иметь ее смерть?..

На следующее утро после той ночи, когда Жанна де Круазий ввела Трибуле в покои Жилет, шут сидел в своей комнате, размышляя о том, что надо сделать…

«Этот Манфред! – думал он. – Этого человека она любит! Надо познакомиться с ним».

В светлых глазах шута появилась радостная хитринка, но и беспокойство не покидало их.

«Как выйти отсюда? – продолжал он внутренний монолог. – Если бы речь шла только обо мне… это было бы нетрудно сделать, но ребенок?.. Как избавиться от шпионов?.. Как она сможет справиться с эмоциями, вызванными опасным бегством?.. Надо, чтобы все произошло естественно, без потрясений…»

Машинально он взял в руки виолу и заиграл простенькую мелодию, не прекращая размышлять о создавшемся положении.

Он досконально знал Лувр. Но Трибуле знал также, что за ним наблюдают.

Он мог свободно передвигаться, от него не требовали больше исполнения обязанностей шута, король никогда не звал его, чтобы сказать: «Мне скучно, шут, развесели меня».

Но куда бы ни направился Трибуле, он чувствовал взгляд, следящий за ним. Он убедился, что все выходы из дворца охраняются.

Как-то он, с безразличным видом, приблизился к главному входу, как делал это раньше, до той ужасной сцены, когда намеревался выйти из Лувра. К нему сразу же приблизился офицер стражи:

– Вернитесь, пожалуйста, месье!

Это обращение, «месье», показалось очень серьезным. И Трибуле по одному только слову смог судить о строгости приказов, отданных в отношении его персоны.

– А если я не выполню вашего приказа, офицер? – поинтересовался он.

– Я вынужден буду остановить вас силой.

– А если я не позволю себя остановить?

– Я проткну ваше тело шпагой.

– Чума вас побери, господин офицер! Ладно бы горб!.. А то сразу тело!.. Я очень люблю свое тело, каким бы уродливым оно ни было!

И Трибуле удалился, крайне комично изображая свой испуг, что вызвало громкий хохот офицера.

Вскоре он вышел из комнаты, держа в руках виолу. Он блуждал по Лувру, все дальше и дальше удаляясь от помещений, занятых королем, принцами и принцессами, целой толпой прислужников, придворных, офицеров, обер-егермейстеров, сокольничих – словом, всех тех, кто жил во дворце.

Он прошел через новые строения, возведенные по указанию Франциска I на месте снесенных зданий старого Лувра. Около тридцати рабочих трудились над установкой двух огромных кариатид… За работами весьма тщательно наблюдал какой-то смотритель, проявлявший при этом признаки беспокойства.

– Прекрасные куски камня, мэтр Жан Гужон, – сказал Трибуле. – Вы и в самом деле искусный мастер… А для чего предназначены эти кариатиды?

– Видите линию блоков, образующих балкон? Статуи должны держать балкон, – ответил скульптор, которого приятно тронул комплимент Трибуле.

– А какую же кариатиду высечет ваш искусный резец, мастер, для опоры французскому трону?

Жан Гужон, изумленный вопросом, ничего не ответил, только прогудел:

– Безумнее безумцев только те, кто их слушает!

Пройдя пространство, заполненное обломками штукатурки, строительного камня и каменной пылью, Трибуле достиг той части Лувра, которая подходила к Сене и оставалась пустынной.

Там, в укромном уголке, находилась потайная дверца. Пройдя через нее, можно было оказаться на берегу реки, под вековыми тополями, устремлявшими свои шумящие вершины прямо к серому небу.

Под тополями из грубых досок была сколочена таверна, куда приходили выпить кружку вина матросы и перевозчики, паромщики и лодочники.

Если бы Трибуле покинул свое луврское заключение, он мог бы в эту минуту присутствовать на представлении, которое ему показалось бы странным.

Прежде всего он обратил бы внимание на то, что жалкая таверна была заполнена людьми с весьма подозрительными физиономиями, вооруженными очень длинными и острыми рапирами, – одним словом, людьми, выглядевшими как настоящие разбойники.

И, наконец, удивление Трибуле еще больше возросло бы, когда он увидел бы среди этих висельников с сияющими глазами и в разодранной одежде двух-трех кавалеров, раздающих бандитам деньги. Но если бы Трибуле, подстегиваемый любопытством, прислушался к разговорам этих дворян и последил бы за ними хоть немного, его изумлению не было бы предела. Вот о чем они говорили:

– А ты уверен, что он придет?

– Он приходил вчера и бродил здесь около часа, он приходил позавчера и за день до этого, вечером… Почему бы ему не прийти сегодня?

– Тогда нам надо предупредить господина главного прево…

– Ты говоришь глупости. Мы сами должны провести эту операцию, и, если бы я узнал, что месье де Монклар хочет в нее вмешаться, то запер бы главного прево в его собственном жилище.

Вот что мог бы увидеть и услышать Трибуле. Но его не было на берегу, и поэтому он ничего такого не видел и не слышал, потому что, запертый в Лувре, он тщательно наблюдал за калиткой, к которой, как мы знаем, он приблизился.

Перед ней прогуливался солдат. Вид у него был угрюмый и скучающий, какой бывает у всех служак, поставленных сторожить двери или часовых. Наш солдат был настоящим гигантом.

У него была рыжая окладистая борода, голубые глаза казались фаянсовыми, под низким лбом угрожающе смотрелось открытое, нежное, какое-то инфантильное лицо. Должно быть, он убивал, сам не сознавая этого.

Внезапно колосс остановился и пробурчал в свою густую бороду, обнаруживая сильный немецкий акцент:

– Господи Боже мой и Пресвятая Дева Мария вместе со всеми святыми! Что я там слышу!

А слышал достойный немец мелодию, наигрываемую на виоле.

Сначала на его лице проявилось удивление, граничащее с искренним изумлением… потом – восхищение… потом – некий экстаз. Немного подавшись вперед, со скрещенными руками, затаив дыхание, со слезами на глазах, служака слушал эту мелодию.

А мелодия доносилась очень тихо, словно издалека; она приносила гиганту аромат далекой родины, рисуя с потрясающим реализмом горы, в которых прошло его детство, деревянные домики с дымящими трубами, снежные вершины, теряющиеся в глубокой синеве небес, – весь чарующий пейзаж, в котором проходят мычащие стада и молоденькие светловолосые девчонки с косичками, сладчайшими голубыми глазами, в красных, очень коротких юбках…

– Ранц-де-ваш![24] – пробормотал гигант.

Глаза его затуманились, и он мечтательно вздохнул.

– Ранц-де-ваш! Да, это ранц-де-ваш!

Внезапно мелодия прервалась и появился Трибуле.

– Ну, вы довольны, мой бравый Людвиг?

– Доволен, месье Трибуле! Хочу сказать, что я с радостью отдал бы свое годовое жалованье, лишь бы еще раз услышать этот мотив…

– Да, да! Вы хороший швейцарец. Это вас зовут Риги, не так ли?

– Нет, меня прозвали Юнгфрау[25].

– Ага! – восторженно заметил Трибуле. – Значит, Юнгфрау, а не Риги!

– Да! Это потому что я родился в окрестностях Юнгфрау…

– И именно там вы хотели бы оказаться в эти минуты. Вместо того чтобы топтаться перед дверью, за которой ничего нет!

– Эту дверь я должен охранять, месье Трибуле… И особенно от вас! – проговорил немец, внезапно вспомнивший о своих служебных обязанностях.

– А скажите-ка мне, – продолжал Трибуле, – долго ли вам еще стоять на посту?

– Меня сменят через час. Я не хотел бы убить человека, так хорошо играющего Ранц-де-ваш.

«И этот тоже!» – подумал Трибуле. Вслух же он сказал:

– Видите, дорогой мой Людвиг, я не приближаюсь… у меня нет желания уходить… Король очень привязан ко мне, а я очень привязан к его величеству!

– В добрый час, месье Трибуле.

Трибуле замолчал, отошел на несколько шагов и начал настраивать свой инструмент. Потом еще раз зазвучал монотонный мотив горцев.

Людвиг слушал всем своим существом. Звук был нежнее и мощнее, чем прежде. Мелодия зачаровывала солдата. Закончив играть. Трибуле быстро подошел к гиганту.

– Людвиг, – спросил он очень тихо, – а как зовут ту, что ждет тебя там, в горах?

– Катрин… Но как вы узнали?..

– А если бы ты мог к ней добраться?

– О, это был бы рай земной!

– Ты бы женился на ней, так? Построил бы дом… свой деревянный дом на опушке чудесного хвойного леса, где так приятно пахнет смолой… Совсем недалеко от долины, где шумит и пенится водопад…

– Да вы же там были! – удивился Людвиг.

– Вокруг дома ты разобьешь сад… У тебя будет стадо; каждый вечер, под позванивание колокольчика на шее передней коровы оно будет возвращаться с пастбища, а в это время деревенский волынщик начнет наигрывать ранц… Ты войдешь в свой дом, и твоя Катрин обнимет тебя.

– Месье! Месье! Вы сведете меня с ума! – всхлипнул Людвиг.

– И всё это, Людвиг, может исполниться во время твоего следующего караула… Я принесу тебе тысячу шестиливровых экю…[26]

– Тысячу шестиливровых экю! Этого хватит на то, чтобы построить дом, молочную ферму, купить мебель. Инструменты, пастбище!

– И Катрин! За тысячу прекрасных экю стоимостью по шесть парижских ливров! Счастье! Любовь!