Адония Шервуд Том
— Никаких шуток. Вон повозка, видишь? Это за нами. Если предложение принимаешь — просто открывай дверцу и влазь внутрь. Там обговорим детали.
— И этого, — добавила девушка, — с дороги-то оттащи.
Экипаж, скрипя ветхим, много раз чиненным кузовом, поравнялся с компанией. Это был старый, громоздкий, давно отслуживший своё дилижанс. Адония, шагнув из темноты, резко стукнула в дверцу. Последовал окрик в кучерское окно и экипаж, протащившись ещё пару ярдов, остановился. Девушка и монах, открыв дверцы, поднялись внутрь. Было слышно, что и с другой стороны открылась дверца и кто-то протискивался в её проём; и тут же раздался сдавленный стон.
— Отпусти его, Филипп! — быстро сказал Люпус. — Это к нам.
— Фонарь зажечь? — спросил Филипп, когда дилижанс тронулся.
— Самое время, — ответил ему старик.
Зажжённая в стеклянной призме свеча осветила сидящего перед бристольскими беглецами широкоплечего, с бритым лицом человека лет тридцати. Под старой, с измятыми, обмахрившимися полями шляпой резко выделялся хрящеватый нос — длинный и острый.
— Как звать? — поинтересовался монах.
— Рыло, — ответил человек и быстро добавил: — Только не смейтесь! Не люблю.
— Прозвище с детства прилипло? — участливо поинтересовалась Адония.
— Да, леди. Ещё в дворовой компании.
— Так ты сейчас — с компанией или сам по себе? — спросил Люпус.
— Откуда быть компании, — поднял плечо и потёрся о него щекой Рыло. — Давно уже кто в кандалах, кто в матросах, а кто и на эшафот прогулялся. Один я.
— Филипп, — распорядился монах. — Отсчитай ему пятьдесят шестипенсовиков.
Без лишних вопросов, молча и быстро были переданы деньги. Ущипнув себя за кончик носа, Рыло, не сдерживая радости, спросил:
— Кого прикончить?
— Вот этого кучера, что нас везёт. После того как он нас доставит на постоялый двор. Нас могут разыскивать люди, с которыми мы не желаем встречаться, — нет, не полиция, — и хотелось бы, чтоб никто не мог сообщить, куда мы отправились из порта.
— Сделаю! — выдохнул, кивнув шляпой, новоявленный рекрут.
— Но! — Люпус приподнял руку с висящими на ней чётками. — Сделай так, чтобы это не выглядело убийством. Сам понимаешь, за сто монет…
— Я понял! — быстро ответил вовсе не озадаченный новым условием наёмник. — Убью филигранно. Будете довольны, не сомневайтесь!
Немного помолчав, он спросил:
— Не сочтите за ненужное любопытство, джентльмены, но вы считаете, что едете в надёжное место?
— Мы ничего об этом месте не знаем, — ответил Филипп. — Кучер порекомендовал — я согласился.
— Тогда плюньте на постоялый двор! У меня имеется хорошее место, надёжная нора, честное слово! Одна старуха, полковничья вдова, сдаёт мне время от времени флигель, — ну, понимаете, когда удаётся добыть денежек, достаточных, чтобы отъесться и отлежаться. Отдельный дворик с выходом на соседнюю улицу. Дорого, правда, — десять пенсов в неделю…
— Узнать, на каком корабле мы отплыли — пустячное дело, — вполголоса заговорила Адония. — Узнает. Заявится в Плимут. Кучер, что нас увёз — мёртв. Тогда он пойдёт по всем притонам и постоялым дворам, и в одном из них нас обнаружит. Может быть, патер, есть смысл довериться нашему новому братцу?
— Сама Фортуна послала тебя нам, сын мой! — велеречиво провозгласил Люпус и добавил: — Никаких колебаний. Едем в твой флигель.
Рыло, кивнув, пробрался к передней стенке, выглянул в кучерское окно и назвал кучеру новый адрес. Тот заворчал недовольно — но рекрут успокоил его, пообещав удвоить цену.
Серый рассвет застал беглецов в просторном, довольно уютном флигеле. Но только двоих: Адонию и монаха. Рыло, успокоивший недовольство разбуженной среди ночи вдовы лишней монеткой и уехавший в дожидавшемся его дилижансе, появился под утро.
— Я всё сделал, как надо, — доложил он, низко поклонившись патеру.
А спустя четверть часа во дворик флигеля вошёл, позёвывая, Филипп.
— Он всё сделал, как надо, — сказал Филипп, входя в нижнюю залу-кухню-столовую и тяжело опускаясь на пронзительно скрипнувший стул. — Доехал до берега моря, достал нож, заставил кучера выпить бутылку вина, ещё облил ему всю одежду вином, сунул головой в море — и утопил. Бросил лежать у прибоя, мордой вниз, оставил там же дилижанс да старательно обыскал всё внутри — не забыто ли каких личных предметов, и, насвистывая, ушёл.
Рыло, бледный, взволнованный, приподнялся за непокрытым, в винных пятнах, столом, пробормотал, заикаясь:
— К-как ты увидел? В-ведь не было же никого!
Как увидел — уже не имеет значения, — мотнул головой, снова зевая, Филипп. — Главное — то, что сделано всё, как надо.
Достал кошель и отсчитал ещё одну горсточку серебра. Рыло, с трудно давшейся ему неторопливостью спрятав деньги, снял свою рваную шляпу, обнажив спутанные, влажные от пота рыжие волосы и негромко сказал:
— За такую плату, добрые господа, я выполню для вас что угодно!
— Хорошо, сын мой, — благосклонно кивнул ему Люпус. — Вот тебе две гинеи. Разменяй их. Купи хорошей еды. Купи себе приличную одежду, скажем, торговца из Новой Англии или ремесленника-стеклодува. Кожаные сапоги. И главное: купи вот для этой дамы (он указал взглядом на устало откинувшуюся на спинку стула Адонию) пару платьев и чёрный парик из натуральных женских волос. Мы ляжем спать, а ты к обеду вернёшься, накроешь стол и после этого нас разбудишь.
— Уважаемый падре, — Рыло, забирая со стола золото, снова ущипнул себя за кончик носа, — заверяю вас, что вы будете мной довольны!
— И ты в таком случае будешь нами доволен. И зови нас попросту — патер, это я, Филипп и Адония.
Расторопный слуга бодро, как будто и не было бессонной ночи, схватил шляпу, привычным жестом натянул её, опустив поля с боков до самого подбородка, и быстро вышел.
Ожившее полотно
На следующее утро в порту среди прочего отъезжающего и приехавшего народа, между корзин, сундуков, карет, бухт канатов, бочонков и бочек, в дорогом белом платье, под тонким кружевным зонтиком, прогуливалась черноволосая, с синими, как море глазами молодая девушка. Никто из мужчин её не сопровождал. Не было рядом с ней и служанки. В городе это сочли бы предосудительным, но здесь, в порту, никто не обращал внимания на одинокую девушку, на минутку отошедшую от приготовленного к погрузке и оставшегося под охраной слуг багажа. Всем очевидно — девушка прогуливается с целью слегка отвлечь себя от понятной всем утомительности отъезда. И никто, ни одна живая душа не заподозрила бы, что ожидающая свой корабль юная госпожа, задумчивая и одинокая, дефилирует среди шумной суеты порта в серьёзном сопровождении. Рядом шествует, не преследуя девушку и не пересекаясь с ней маршрутом, солидный господин в одежде стекольного мастера. В руке у господина покоится оберегаемый от покачиваний плоский деревянный ящичек, в каком обычно стеклодувы разносят сделанные на заказ фужеры, бокалы, подвески для люстр и прочие дорогостоящие предметы. И уж совсем была бы невозможной догадка, что в ящичке у стекольщика вовсе не бьющийся тонкий товар. Нет. В нём, если откинуть на неуместном для такого ящика шарнире торцовую стенку, можно увидеть закреплённую в специальной стойке пару пистолетов с поднятыми курками и темнеющими валиками пороха на полках в желобках стальных кресал.
Стекольник, время от времени поводя по сторонам длинным своим, хрящеватым и тонким носом, разгуливал неторопливо, стараясь не попасться на глаза какому-нибудь хорошо знающему его портовому обывателю, и в то же время не отставал от белого платья и кружевного зонтика.
Та, что несла зонт, также выполняла непростую работу: она пропускала сквозь сеть своего взгляда всех обитателей порта, ожидая появления в ней прочно удерживаемого памятью человека, — невысокого, старого, в коричневом монашеском рубище. Она давно уже заготовила и затвердила первую фразу, с которой бросилась бы к этому человеку: «Как хорошо, что я встретила вас, мастер Альба!» Дальше последовали бы торопливые слова, напоминающие об их давней встрече на берегу моря, об учебном поединке с мастером фехтования Глюзием, о ловле рыбы руками — любая взволнованная чепуха, служащая лишь одной цели: завладеть вниманием страшного старика на четверть минуты или чуть больше — ровно на столько, чтобы этого времени хватило стекольнику подойти к монаху со спины и выстрелить в него — дважды, наверняка. Никто из люгрской компании не ведал, что в это время Альба и недобитый Филиппом Бэнсон направлялись в загородное имение человека, имеющего патент на разведение каретных собак-долматинов.
Адония неторопливо шла вдоль длинного мола. Взгляд её безучастно скользил по людскому муравейнику. По грузчикам, втаскивающим в зыбко раскачивающиеся шлюпки какие-то пухлые тюки. По бывалому моряку с попугаем на плече, рассказывающему кучке ротозеев о схватке с пиратами. По однорукому калеке, несущему лоток со свежей и солёной сардиной. По толстому боцману; пожилой даме; троим деткам этой дамы; чиновнику адмиралтейства; картографу, пробирающемуся сквозь толпу с высоко поднятыми над головой свёрнутой в толстую трубу картой и глобусом; молчаливой компании; состоящей из капитана в зелёной треуголке, хозяина корабля и юнги с обгоревшим на солнце лицом; старому длинноусому турку, присевшему над источающим чадный дым кирпичным каре и поворачивающему над углями вертельца с набравшими аппетитный кирпичный оттенок кусками свинины; пьянице с застарелыми синяками; его дружку со свежеразбитым лицом; надменному иностранному негоцианту с золотой цепью на выпуклом пузе; баталеру; угольщику; крохотному оркестру — шарманщику и флейтисту; обедневшей семейной паре, направляющейся, очевидно, в поисках лучшей доли в Новую Англию (весь багаж у них состоял из старой плоской корзины и топора с замотанным куском парусины лезвием); продавцу счастливых билетов и его тоненькой большеглазой коричневой обезьянке с грустной мордочкой; хохочущему малышу лет четырёх, убегающему от багровой от негодования няньки; нищему с клюкой и в лохмотьях; новой стайке шлюпок и новой веренице меднокожих, блестящих от пота грузчиков; склонившемуся над листом картона бедно одетому босоногому юноше, сидящему на самом краешке разбитого ящика и рисующему портрет позирующего ему важного пьяненького торговца; офицеру с женой, ревниво посмотревшей на дорогое белое платье и кружевной зонтик Адонии.
Сделав круг, Адония вернулась к стоянке карет, расположенной в начале парада[15], уходящего в недра Плимута; оглянувшись по сторонам, вынула из-за лифа блестящий ключик, отомкнула дверцу одной из карет, не поднимаясь на ступеньку, достала с сиденья кувшин, отпила слабого молодого вина, закрыла кувшин, заперла дверцу. Постояла, задумчиво улыбаясь. Подумала: «Отчего это мне так хорошо?» Скользнула потеплевшим взором по мыкающемуся между карет стекольному господину, дрожащему над своим драгоценным ящиком, и вернулась к краю пристани, откуда начинала свой медленный бесцельный поход. Здесь стояла толпа, провожающая в далёкое плавание вскипевший белыми парусами трёхмачтовый грузный корабль. Сонмы солнечных зайчиков плясали, взблёскивая, на тревожимых тёплым озорным ветром волнах. «Нет, в самом деле, отчего так хорошо на душе?» И вдруг, повинуясь мысленному, устремлённому внутрь взгляду, восстала из близкой памяти ускользнувшая было причина: молодой босоногий художник сидел, склонившись, над куском белеющего картона, и закрывали его лицо длинные, слегка вьющиеся, медно-каштановые волосы, и маняще и звонко скрипел зажатый в его длинных, аристократически тонких пальцах бегающий по картону безжалостно испачкавший эти пальцы обточенный в цилиндр уголёк.
Повинуясь горячему призыву затрепетавшего сердца, Адония, слегка задев кого-то зонтиком, стремительно повернулась и помчалась, и полетела — ах, нет, сдержанно, неторопливо пошла вдоль длинного грузового мола.
Вновь мимо грузчиков, лотка с сардиной, турка, распродавшего уже дожарившееся мясо и нанизывающего на вертельца новое, мимо оркестрика, обезьянки и попугая…
Когда она приблизилась к желтеющему дощечками полуразбитому ящику, юный художник как раз закончил портрет. Он выпрямился, встряхнув головой, отбросил назад прядь густых и длинных волос… Адония беззвучно застонала. Это был он — далёкий персонаж с полотна висящей в северном бастионе картины. Открытое, чуть удлинённое лицо, скупой абрис скул, обтянутых смуглой кожей, губы, потрескавшиеся от долгого сидения под солнцем. Мягкий взгляд спокойных, улыбающихся, серых глаз. Левой, чистой рукой художник отшпилил картон от подложенной под него дощечки и протянул портрет пьяненькому купцу. Адония приблизилась ещё на шаг, жадно взглянула. Безусловно, это была рука мастера. Выполненный в два цвета — рыжая охра и чёрный уголь — портрет сохранял безупречное сходство с персоной купца, но имел, кроме того, и мало кем из окружающих понимаемую особенность. При взгляде на самодовольную физиономию потного, терпеливо позирующего купца можно было убедиться, что он — человек «со всячинкой», — и щедр с друзьями, и плутоват в торговых делах, и способен всплакнуть от грустной мелодии, и мелкий тиран в семье, и исправный прихожанин в местной церкви… На портрете же он был изображён в свою лучшую, если можно так выразиться, половину. Только добрые, только светлые качества наполняли рисованные черты трезвого, мудрого, с ласковым взглядом, клонящегося к пятидесяти годам, прожившего трудную и честную жизнь человека.
Надменно выпятив нижнюю губу, пьяный купец свернул, старательно сведя края, рисунок в толстый цилиндр и, вытянув двумя пальцами из-за пояса монетку, величественно расплатился. Увидев, какая вздорная плата была получена художником за великолепный портрет, Адония задохнулась от возмущения. Но художник, весело подкинувший монетку на обсыпанной угольной крошкой ладони, радостным голосом проговорил:
— Счастливый день! И ночлег есть сегодня, и ужин!
Вдруг взгляд его отлетел от монеты и устремился к лицу стоявшей неподалёку под тенью кружевного зонта девушки в белом платье. Адония, потеряв дыхание и опустив взгляд, в непонятной ей самой панике отшатнулась и, повернувшись, пошла вдоль мола, глядя перед собой слепыми глазами. Волна раскалённого жидкого солнца захлестнула её закричавшее от боли и радости сердце. О, как это сердце тянуло вернуться, постоять ещё хотя б миг рядом с пришедшим из её снов, соседствующим с колесом водяной мельницы добрым другом! Тянуло… И в то же время Адония с обречённостью понимала, что никакие силы в мире не заставили бы её сделать это. Почему это произошло — тайна, которую трудно облечь в слова, но это случилось. Жестокая и холодная, способная на любой поступок волчица под одним-единственным взглядом серых доверчивых глаз в один миг превратилась в трепетную, сгорающую от смущения девочку.
Не чувствуя ног, она вернулась к карете и, вопреки воплям сердца, не то что не возвращалась, но даже и не смотрела в сторону дальнего края мола.
Ночью она не спала. Мысленно забрав из бастиона и поставив перед глазами наполненное напевом ручья и шелестом тяжёлого колеса полотно, Адония, приблизив лицо к лицу сидящего на берегу ручья сероглазого мастера, в сдерживаемом напряжением всех душевных сил ликовании горячим шёпотом произносила: «Кто ты? О, кто ты?»
Она встала в четыре утра, когда небо едва начало синеть от приближающегося рассвета, устроилась за тяжёлым, грубым столом и стала смотреть в окно, видя перед собой море, каменный мол и отслуживший какому-то равнодушно выбросившему его хозяину полуразбитый, с жёлтыми дощечками, ящик. Проснувшийся через пару часов Рыло, увидев её бодрствующей, с лихорадочной поспешностью умылся, оделся и, не позавтракав, сообщил о своей готовности идти на «работу».
Кот
Днём в порт вошли три корабля, и ушли в плавание четыре. За ними нужно было следить, и Адония немного отвлеклась от воспоминаний о вчерашнем событии. Она старательно барражировала в толпе прибывших и отъезжающих суетливых людей, высматривая коричневый балахон, но пропавший в бристольском лесу старый монах так и не появился. А с приближением вечера вернулись и воспоминания, и властно захватили все её мысли.
Отдавшись во власть велений пустившегося вскачь сердца, Адония направилась к месту, где находился ветхий, с трогательно-жёлтыми дощечками ящик.
Художник был здесь. Он как раз складывал створки обшарпанного деревянного порт-папира с неиспользованными листами картона и весело переговаривался с сидящим на бухте каната грузчиком.
— Как сегодня дела, Доминик? — усталым голосом интересовался грузчик.
— Ужин есть, — весело отвечал ему сероглазый художник, показывая две маленькие монетки, — а вот ночевать придётся под шлюпкой!
С замиранием сердца Адония слушала этот незатейливый разговор и со жгучей завистью смотрела на возмутительно равнодушного к собеседнику грузчика. Как бы она хотела сидеть вместо него на этой мягкой бухте новенького несмолёного каната и разговаривать с человеком, который необъяснимо, нежданно оказался самым прекрасным и дорогим из всех живущих на свете людей! И вдруг — показалось ей это или нет?! — этот человек, сверкающий белозубой улыбкой, завязывая истрёпанные тесёмки порт-папировых створок, посмотрел на неё — и в миг утратил и весёлость, и жизнерадостную улыбку, а высветилась на лице его тихая, тёплая радость. Адония поспешно перебросила взгляд с его лица на потемневшее к вечеру море и не ответила на взгляд незнакомого друга, и слёзы досады и сердечной боли проступили в уголках её глаз.
Доминик, попрощавшись с грузчиком, встал с ящика, забросил под мышку обшарпанный порт-папир и неторопливо пошёл в сторону дальней окраины порта. Адония, жестоко покраснев под своим зонтиком, покорно, словно служанка, последовала за ним.
На окраине стало меньше людей, истаяла неистребимая портовая суета. Присев на горячий от дневного солнца большой круглый камень, пялил на море равнодушные глаза однорукий калека с лотком, пронзительно пахнущим рыбой. Доминик, устало передвигая худые ноги в длинных парусиновых матросских штанах, брёл мимо него, и Адония шла послушно за ним, и — было слышно — топал за нею досадливый, ненужный стекольник. Из-за камня вывернулся, осторожно сверкнув на сидящего на камне торговца единственным жёлтым глазом худой, жилистый, битый портовый кот. Не встретив предостерегающего окрика, кот привстал на задние лапы, а передней, как человек, просящим жестом легко прикоснулся к ноге калеки. Тот, вздрогнув, бросил взгляд вниз и, скривившись от злости, отшвырнул попрошайку ударом ноги. Кот, привычно приземлившись на лапы, молча, скачками, унёсся за стоявшую поодаль рассохшуюся бочку.
— Ты бы дал ему рыбку, — проговорил, остановившись, художник. — Свежую-то сегодня уже не продашь, а до завтра она не дотянет. Ведь в море выбросишь.
— Легко тебе чужой рыбой распоряжаться, — недовольно сказал Доминику сардинщик. — Конечно, это ведь не свои денежки тратить!
Доминик, примирительно хлопнув калеку по плечу, вынул из кармана штанов маленькую монетку, бросил её на поблёскивающий слипшейся чешуёю лоток, а взамен взял тусклую, подсохшую уже сардину и направился с ней к убежищу голодного попрошайки. Кот, выглянув на звук его шагов из-за своей бочки, угрожающе заворчал.
— Привет, разбойник! — дружелюбным тоном произнёс, присаживаясь на корточки, незваный гость.
Кот вдруг приподнял шишковатую, с пострадавшими в бесчисленных драках ушами голову, недоверчиво потянул носом.
— Увы, мой друг, увы, — весело сказал Доминик, протягивая издалека заманчивую, длиной в поллоктя, ароматную рыбину. — Сожрал ты у меня половину моего ужина!
И, медленно махнув, подбросил рыбу к самой морде кота. Тот, мгновенно вцепившись в неё зубами и придавив ещё для надёжности лапой, отчаянно, с громогласной угрозой, завыл.
— Вот что у тебя получается — так это достойно отблагодарить! — негромко рассмеялся художник.
Кот уволок сардину за бочку и оттуда послышался смачный хруст, прерываемый время от времени всё тем же утробным воплем. Художник, встав, поправил подмышкой свой порт-папир и, всё так же неторопливо шагая, скрылся за углом последнего складского цейхгауза.
Адония, горестно вздохнув, повернулась и пошла, склонив голову под поникшим вокруг её плеч зонтиком, к каретной стоянке. На имеющиеся у неё деньги она могла бы купить тысячу таких рыб и накормить тысячу голодных котов, но почему-то счастье накормить вот этого, единственного, битого плимутского попрошайку судьба подарила бедному молодому художнику.
Она дошла до своей кареты, грустно улыбнулась: Филипп, усевшийся на козлах, красовался приклеенными рыжими усами и бородой. В карету не села, а, кивнув кучеру, медленно пошла в сторону флигеля. Следом, словно привязанный, шествовал ничуть не уставший стекольник, а в отдалении, столь же медленно, влекомая печально мотающими гривами лошадьми, катила карета.
Босх и ценитель
Следующим утром Адония преобразилась. Деликатность её «работы» требовала избегать лишнего внимания обитателей порта, поэтому карета, которой правил рыжебородый и рыжеусый кучер, привезла к пристани юную девушку в белом парике и светло-кремовом платье. Зонта не было, а лицо вместо него затенял лёгкий соломенный капор. Сердце Адонии тихо приветствовало это вынужденное обновление: была надежда, что художник не обратит внимания на слишком частое появление в поле его зрения белого платья праздно гуляющей дамы, и тогда появится возможность постоять минутку-другую возле заветного ящика и полюбоваться молодым мастером и его волшебной работой.
Однако нетерпеливо трепетавшее сердце заполнилось в этот день жестоким разочарованием: не было художника на его привычном месте. Весь долгий день желтел на краю мола невостребованный сирый ящик, а вечером деловито притопал толстый, пахнущий дымом турок, схватил и унёс ящик и, с громким треском раздробив его ногой в малиновой, без задника и с загнутым носком туфле, сжёг.
И на следующий день художника не было. Солнце, появляющееся в небе с неизменной и очень завидной закономерностью, направилось уже к дальнему краю моря, чтобы погрузиться в него для короткого ночного летнего отдыха. В этот час, когда колер акватории порта приобрёл тёмно-синюю непрозрачную глубину, а дальний край моря смешал пурпур с индиго, с Адонией произошло необычайное: в груди её вскипели и обильно выступили из глаз торопливые горячие слёзы. Склонив голову, пряча эти слёзы, не поднимая руки, чтобы не выдать себя понятным любому человеку жестом, девушка торопливо прошла к краю мола, в относительно безлюдное место. Повернула лицо в сторону пурпурного горизонта. Учащённо смыкая ресницы, чтобы прогнать предательскую солёную влагу, вознамерилась успокоиться и принять обычный независимый вид. И вдруг безудержно разрыдалась. Прошла ужасная, нескончаемая минута. Справившись с болью сердца, вымочив безнадёжно платок, всхлипывая, Адония слегка повернула голову: стоявший в двух шагах, равнодушно смотрящий на кромку прибоя Рыло вполголоса проговорил:
— Что случилось?
Она в ту же секунду пришла в себя.
— Ты зачем подошёл так близко, болван? — так же вполголоса произнесла она. — Если я примелькалась чьим-то глазам — пусть они видят, что я обыкновенная нервная дамочка, которая не может дождаться своего друга. Потому и дефилирует здесь целыми днями.
— Восхищён вашим гениальным притворством, — скороговоркой выдавил Рыло. — Немедленно исчезаю.
Стекольник, переложив в правую руку ящик, с безучастным выраженьем лица отошёл.
Вечером, во время ужина, он не преминул расхвалить это притворство сидящим за столом патеру и Филиппу, и патер ласково похвалил способную ученицу.
— Это было не притворство, патер, — вдруг сказала Адония. — Я действительно плакала.
— Но отчего же? — удивлённо поднял брови старик.
— Возле Люгра, на берегу реки, вы сказали мне, что однажды я встречу необыкновенного человека. Он станет моим близким другом и войдёт в нашу компанию.
— Говорил, дочь моя. Прекрасно помню.
— Так вот, я его встретила. И не решилась сразу же познакомиться. Он художник в порту, и у него было постоянное место. Но два дня уже, как он исчез. Это необъяснимо, но я не знаю, как буду жить, если не встречу его ещё раз…
Ночью Адония не спала. Лёжа в мягкой белоснежной постели, устроенной в углу за высокой ширмой, она плакала. До слуха её доносились приглушённые фразы:
— Ты же неотлучно был рядом с ней. Неужели не помнишь, какой он из себя, этот художник?
— Да как помнить! У меня никого не было перед глазами, кроме лысого маленького монаха в коричневом балахоне!..
Утром Адония надела траур: своё белое платье, в котором она вышла в порт в первый раз.
Она ходила вдоль уже заученного наизусть мола, и сердце её сжималось от боли: ведь она, чтобы не привлечь к себе ничьего внимания, не могла расспросить ни грузчика, ни торговца сардиной о том, кто был этот нищий, с опалённым лицом рисовальщик, и куда он так внезапно исчез… Положение было безнадёжным. Увы.
— Я так и думал, что встречу вас именно здесь, — сказал кто-то рядом ней, когда она вернулась к карете.
Адония вздрогнула. Доминик, смущённо улыбаясь, смотрел на неё, и серые глаза его были наполнены теплом, радостью и каким-то детским, бесхитростным счастьем. В первый миг она его не узнала. Перед ней стоял дворянин, холёный красавец с длинными, слегка вьющимися медно-каштановыми волосами и мужественным, опалённым морским солнцем лицом. Серый шёлковый шейный платок в открытом вороте белой, с широкими рукавами тонкой рубахи. Серые атласные панталоны мягкими волнами сбегали в высокие, в точности как у неё, коричневые ботфорты. Широкий коричневый пояс, на нём справа — клапан тонкого кошелька, слева — кольцо для шпаги, и в кольце — сама шпага.
— Я не мог вам представиться в том виде, в каком увидел вас впервые, три дня назад, и поэтому…
Неоспоримо, очевидно, и вне всяких сомнений: ни одна благородная женщина Англии не сделала бы того, что совершила в этот миг Адония. Шагнув, она обхватила шею художника отчаянно вскинутыми руками и прижалась щекой к его щеке.
— Я не мог… — задыхаясь от волнения, бормотал Доминик. — … Совершить знакомство… Располагая скудными средствами…
— Да, да, да, — сбивчиво прошептала Адония, — когда несчастный кот съедает половину твоего ужина…
— Но как? Разве вы видели?
— Если б вы знали, как я высматривала вас эти дни! Я была в отчаянии оттого, что не осмелилась познакомиться сразу!
— А я, если б вы знали, как я обмирал эти два дня и две ночи при мысли о том, что вы дождётесь-таки своего корабля, и он увезёт вас туда, где я вас никогда бы уже не нашёл! Но выхода не было: я должен был заработать на приличную одежду и пусть на единственный, но отвечающий такому событию обед…
— Заработать? — Адония слегка отстранилась и лучистым, сияющим взглядом посмотрела в его глаза. — Портовому художнику заработать такую сумму… Когда иной раз приходилось ночевать под опрокинутой старой шлюпкой?
— Но это-то откуда вы знаете? Ах, вы, конечно же, слышали… Да, заработал. Я продал местному знатоку искусства дорогую картину.
— О, это всё объясняет. У вас была дорогая картина?
— Ну, скажем так… Очень вовремя появилась.
— У меня тоже есть дорогая картина. Она сейчас в монастыре, где я воспитывалась. Это удивительно, но на ней нарисованы… Вы! На берегу ручья, возле колеса водяной мельницы. Ещё до встречи с вами я знала вас много дней!
— Неужели всё так? Хотел бы я просмотреть на вашу картину.
— А я на вашу!
— О, в самом деле? Тогда… Это возможно.
— Ах, правда?
— Без всяких сомнений! Ценитель искусств, который купил её у меня, рад меня видеть, и скажу больше, ждёт с нетерпением, подозревая, что у меня имеется ещё кое-что из раннего Босха.
— Вы продали картину, которую когда-то написал Иероним Босх?!
— Боже мой! Вы знаете, кто такой Иероним Босх?!
— О да. Я получила редкое образование. Так что же? Идём к ценителю? Он где живёт? Я могу карету…
— Совсем рядом! Он нарочно купил дом с видом на море. Ах, какая у него галерея! Можно смотреть целый день…
— О, нет. Боюсь, что у меня будет всего полчаса, если не меньше.
«Вот если бы Филиппа предупредить! — лихорадочно размышляла Адония. — Нужно чтобы за мной тотчас послали, если на горизонте появится приближающийся корабль. Стекольника подзывать к себе не годится. Что делать?»
Адония в задумчивости опустила голову, сдвинула брови. И решилась. Взглянув в сторону заполняющих портовую площадь людей, она повелительно дважды кивнула. Почти тотчас к карете подошёл длинноносый ремесленник со стекольным ящиком и, глядя в сторону, остановился поодаль.
— Иди за нами, — произнесла, так же не глядя на него, Адония. — Запомнишь дом, в который мы войдём, и, если придёт корабль, позови меня. Дом этот рядом.
Затем, словно собственного супруга, или много лет знакомого человека, она взяла Доминика под руку и они двинулись в сторону города.
Но, сделав лишь несколько шагов по параду, Адония остановилась, и встал, выжидающе посмотрев на неё, Доминик.
— Этот день просто наполнен желанными встречами! — девушка, порозовев, неотрывно смотрела на шагающего по параду навстречу им, в сторону порта, забавного, на первый взгляд, человека. Длинные тонкие ноги, короткое бочкообразное туловище и приплюснутая, словно блин, голова с жиденькими белёсыми волосами.
— Здравствуй, Стэйк, — сказала Адония, когда человек подошёл. — Знакомься. Это — Доминик. Вон тот мастер-стекольник, эй, подойди ближе! — ну, он сам скажет, как его зовут. Значит так. Брось все дела. Тебе сейчас покажут мою карету. Потом бегом догонишь нас и запомнишь дом, в который мы войдём. Вернёшься к карете… Мастер! Когда он вернётся к карете, расскажи ему всё. Оставь вместо себя и сбегай к патеру. Хорошую новость нужно сообщать быстро.
Отдав эти распоряжения, она вновь взяла Доминика под руку.
— Ваши слуги? — вежливо поинтересовался художник, когда они остались одни.
— У них странный статус, — подумав, сообщила Адония. — Это друзья, которые исполнительней и преданней слуг.
— Понимаю. Каким же, если не странным, быть окружению у особенного человека.
— Спасибо за незаслуженный комплимент! Я считаю, что необыкновенный человек — как раз вы!
— Боже, что за день! Внезапное, небывалое чудо. Я не только отыскал вас в этом порту, но ваше сердце оказалось второй половинкой моего собственного!
— Да, это чудо. Вот дом с колоннами в сторону моря, это не он?
— Он. Красивый дом, правда?
Они, открыв незапертую калитку, вошли.
Владелец дома, толстенький, в фартуке, что-то торопливо жующий, в самом деле чрезвычайно обрадовался гостям.
— Домини-ик! — медовым голосом протянул он, торопливо глотнув. — Решил сознаться, что в своём тайнике имеешь ещё кое-что из старых мастеров? Добрый день, леди.
— Пока ещё нет, — улыбаясь, ответствовал Доминик. — Мы позволили себе побеспокоить вас, уважаемый, поскольку дама изъявила желание взглянуть на Босха, которого я уступил вам сегодня утром.
— Нет ничего проще! Я всегда с огромным удовольствием приглашаю гостей в галерею. В самом деле, не в одиночестве же любоваться!
Проведя пришедших вдоль увешанных тускло мерцающими старым лаком полотнами стен, хозяин дома остановил их возле последнего.
— Только что повесил! — надломленным от счастья голосом произнёс он, сжимая руки. — Босх! Невероятно! Когда вы, Доминик, сообщили мне, что у вас есть ранний Босх, я не поверил. Откуда? Подумал, что, скорее всего, подделка. Но нет! Я посмотрел, и что я увидел? Иероним Босх, несомненно! Лак покрыт каннелюрцами, видите, леди, эти беспорядочные чёрточки, которые на полотно наводит его величество Время? Но не это главное. Каннелюрцы можно сделать за час, умельцы — это известно — на такое способны. Но повторить руку мастера! Совершенно исключено. Хотя бы вот та рыба на птичьих ногах, из распоротого брюха которой высыпаются золотые монеты, видите? Или вот эта кошка с клюкой, которая ведёт держащихся друг за друга слепцов! Шедевр. Как вы решились, бесценный мой Доминик, расстаться с Босхом? Как вы решились?
— О, уважаемый, — чуть наклонил голову Доминик. — У меня имелась причина…
Через полчаса, попрощавшись, они вышли из дома.
— Я до слёз тронута вашей жертвой, — тихо сказала, взглянув в лицо Доминику, Адония. — Уступить Босха!
— Это не Босх, — столь же тихо ответил ей Доминик.
— Что вы имеете в виду, когда говорите «не Босх»?
— Именно то. Я сам написал эту картину. Чтобы добыть деньги на приобретение благопристойного вида, позволившего бы мне совершить с вами знакомство.
— Как?! Вы написали раннего Босха, здесь, в Плимуте, за два дня?!
— И за две ночи.
— О, Доминик! Вы знаете… Вы хотите узнать? Я влюблена в вас!
— Я также! Знайте и мою тайну: я также, с первой минуты!
Соединив руки, они долго стояли, глядя друг другу в глаза.
Молчали. Разговаривали только глазами. Наконец, опомнившись, Доминик произнёс:
— Я ведь до сих пор не знаю, как вас зовут! У вас должно быть необыкновенное имя!
— Самое заурядное. Моё имя — Адония.
— Это не имя, бесценная леди. Это музыка.
Память сердца
Поздно ночью далеко от порта на окраине города в дорогой таверне на втором этаже светилось окно. В маленькой комнате, возле распахнутых ставен, белел скатертью круглый стол. В центре его расположилось пространное круглое блюдо с жареной кофейно-смуглой индейкой. К нему приткнулось маленькое, с салатом, укропом и солью. На противоположных краях находились два столовых блюдца с уложенными с боков ножом и вилкой. На третьей, ближней к окну стороне, темнела пузатая двухпинтовая бутылка с вином, а напротив неё горбился нарезанный хлеб. Возле стола высились спинки старинных тяжёлых стульев. За ними, ещё более высокие, стояли два канделябра с горящими в них свечами. На одном из стульев сидел Доминик.
— Вот теперь всё! — звонко произнесла Адония, выходя из дверей соседней комнаты.
Она принесла и поставила блюдце с округлым рядком сыра с одной стороны и отображающим его точно таким же овалом из круглых долек лимона. Села на стул, но тут же привстала:
— Да нет же, ещё одно есть, последнее…
— Подожди! — остановил её Доминик. — Позволь мне!
Он встал и быстро прошёл в соседнюю комнату. Через мгновенье вернулся и, держа обеими руками, поставил перед Адонией высокий, сверкающий золотыми вкраплениями, хрустальный фужер.
— Это — тебе, — сказал он, вставая перед Адонией на колено. — Флорентийский хрусталь. Здравый смысл говорит, что купить нужно было бы пару, но тогда это не очень-то выглядело бы как подарок.
Адония взяла его лицо в ладони и, наклонившись, едва касаясь, поцеловала в уголок глаза.
— Теперь ты наберись на секунду терпения, — сияя улыбкой, произнесла она и, встав, порхнула к стоящей возле двери корзинке.
Вернувшись к столу, она присела возле всё ещё покоившегося на колене Доминика. Что-то прятала, заведя руку за спину.
— Теперь раскрой пошире глаза, — таинственно сказал она, — и верь им!
И, поведя рукой, предъявила изумленному другу точно та кой же хрустальный бокал.
Одно из моих самых любимых занятий, — смеясь глазами, сказала она, — посещать антикварные лавки!
— В переулке, напротив восточной гавани, да?!
Тихонечко рассмеявшись, держась за руки, они встали, медленно разделились, потянувшись каждый к своему стулу.
— Скорее давай их наполним! — всплеснула руками Адония.
Доминик взял бутылку. С писком вылезла тугая толстая пробка. Взволнованным тенорком заклокотала, выбегая из длинного горлышка, тёмно-вишнёвая влага. Разлив вино, Доминик поднял на уровень глаз подаренный ему бокал, поцеловал его стенку и медленно пригубил. Адония, тем же прочувствованным жестом новоявленного ритуала приблизила свой бокал, поцеловала его кромку и, пристально глядя Доминику в глаза, отпила глоток. Долгую, волшебную, сладостную минуту они смотрели друг на друга сквозь оживлённые светом свечей вытянутые вертикально цилиндры рубинов.
— Ты расплываешься, — вглядываясь в свой рубин, прошептала Адония, — но я вижу тебя ясней и отчётливей, нежели в свете обычного дня.
— И я вижу тебя, и узнаю! — ответно прошептал Доминик.
— Как же это ты узнаёшь? Ведь ты меня раньше не видел!
— Ты разве не помнишь, — вполголоса промолвил Доминик, опуская бокал. — Мы знали друг друга прежде. Ещё до того, как родились на этой земле.
— Да! — потрясённо прошептала Адония, и глаза её вдруг наполнились блеснувшими в свечном свете слезами. — Как я могла забьггь? Я уже сидела вот так, напротив тебя, и лицо у тебя было точно такое!
— Вокруг был сад, волшебный, прекрасный!
— Над нашими головами разговаривали ветви деревьев!
— По утрам, когда вставало многоцветное солнце, мы шли, — нет, мы летели смотреть…
— На белого буйвола!
— Да, конечно! И мы приветствовали их — и белого буйвола, и янтарного льва… А третий? Ты помнишь, кто был там третий?
— Сверкающий синий орёл! — потрясённо прошептала Адония.
— Да, орёл.
— Расскажи, расскажи, расскажи! — простонала Адония, — что это было? Когда это было?
— Мы сговорились встретиться здесь, на земных дорогах. Но раз за разом наши пути расходились. Ты помнишь, как бесконечно давно мы покинули наш волшебный сад?
— Тысячу лет!
— Тысячу лет.
— Я всё это время искала тебя!
— А я, о как я ждал этой встречи! Я знал, что вернуться мы сможем лишь встретившись здесь.
— Но скажи, зачем ты ушёл?
— Был дальний Зов, который томил меня возможностью увидеть земной мир. Я мечтал стать художником и рисовать добрые лица людей, милейшие лики животных, прекрасные, гордо взлетающие к небу замки. Море, деревья, цветы.
— Карету, кота, молочницу, трубочиста!
— Стайку пушисто-жёлтых цыплят, грозовое облачко, пьяненького купца!
— Паруса кораблей! Тележное колесо! Одинокую чайку!
— И скрип этого колеса, и крик этой чайки!
Адония, положив руки на край столешницы, чуть наклонилась вперёд и проговорила:
— Я знаю, чего тебе хочется сейчас больше всего!
Читать бесплатно другие книги:
