Адония Шервуд Том

Гул дождя стих. Отдалились и истаяли громовые удары. Старуха встала, медленно вышла из домика-кельи. Лунный свет озарил её коричневое лицо, в морщинах которого бесследно скрылись изуродовавшие когда-то её шрамы. Наполненный сумраком влажный простор дворика мягко обнял её. «Вечером принести дров и нажечь углей. Испечь картошки. Сидеть в тишине, слушать. Пар от картошек. Немного соли. Алые угли в сумерках. Хорошо».

Вернулась в келью. Подошла к столику, села на почерневший от времени, с подлокотниками, с высокой спинкою стул. Легонько обхватила себя высохшими руками. Вздохнула. Улыбнулась чему-то.

Она не сразу восприняла миг, когда пустота комнаты перед ней раздалась в стороны, развернулась в проём, и в проёме этом показалась фигура. Дрогнули, встретив пол, складки призрачного балахона. Невесомо сложились серые крылья, сквозь которые просматривались стены и мебель. В руках, перед грудью вытянулась полоска длинного изогнутого инструмента.

— Зачем нож? — хрипло выговорила старуха.

Пала секундная тишина.

— Разве ты видишь меня? — прошелестел в сознании тусклый рассыпчатый голос.

— Зачем нож? — упрямо повторила старуха.

— Отделить душу от тела, — произнёс голос.

Тогда она рванулась из кресла, как когда-то на допросе в Эксетере, но встать не смогла. Смертный ужас пронзил всё существо её. Плеснулся из груди немой отчаянный вопль.

Прошла секунда, другая. Ничего не происходило. Вдруг волна неизъяснимого облегчения окатила её, и стало легко, как никогда ранее. «Конец! Конец земной бренности. Боли, страданиям. Несовершенствам». И сквозь эту волну прилетела вдруг мысль, и горячая мольба изошла из её уст.

— Немного, ещё немножечко времени, чтобы меня нашли не здесь! Не на стуле!

Фигура кивнула.

Адония встала. Не чувствуя себя, подошла к узкому ложу. Легла. Вытянула вдоль тела коричневые, иссохшие руки. И фигура подступила к ней.

Подплыл сквозь пространство комнатки инструмент, и ужаснул своим реальным, металлическим блеском. Короткая деревянная рукоятка на одном конце, под прямым углом к лезвию. «Вот, значит, как делается смерть. Это только с убийцами так или со всеми?» Нож глубоко вошёл между горлом и сердцем. Ослепляющая, огненная боль рванула её, — не физическая боль тела, а какая-то неизведанная, неземная. Отстраненным сознанием Адония видела, как отчаянно бьётся в груди её живой, тёплый, самостоятельно живущий комочек, лёгкая звёздочка. Заключённая в грудную клетку, как в защитную крепостицу, звёздочка силится уклониться от ножа, убежать, но безжалостный инструмент умело нащупал её. И отрезал. Как бутон цветка отрезают от стебля — непоправимо, безжалостно. Навсегда.

И вдруг оказалось, что не комочек этот меньше Адонии, а Адония меньше его и находится теперь в нём, и незаметно и непонятно как поместилась. И всё исчезло.

Всё исчезло — келья, топчан, иссохшие ароматные травы, фигура, стул с высокою спинкой. А остался только свет, и всё было залито светом. И вдруг такое облегчение, такое блаженство напитало её, что Адония, не имея тела, словно птенец, встрепенулась. И пила, впитывала это блаженство, и пришла, и стала огромной бесслёзная радость от понимания того, что это уже — навсегда. А блаженства и радости было много, много, много. И она плыла, плыла в этом потоке, наконец уже и изнемогая от счастья. «Оказывается, от счастья тоже можно устать». Веки смежились, и она как будто бы принялась засыпать. «О наконец-то я отдохну»! И уснула.

* * *

А когда открыла глаза, оказалось, что тело вернулось. Облачённая в белые, ослепительно-белые одежды лежала она на широком, упруго поддающемся под ней ковре из живых цветов. Пространство было заключено в земные, привычные, мирные стены из тёсаных брёвен, а в потолке был овальный фонарь, сквозь который мерцало высокое, странное, глубоко-зелёное небо.

Она встала — вернее, подумала, что хочет встать — и вдруг оказалось, что уже и стоит. Широкая, гладко струганная доска приятно холодит ступни. Дверь приоткрыта. Между её полотном и откосом, на полу — зеленоватый клинышек света. «Это всё правда?» Она шагнула к двери. Неуверенно протянув руку, отворила её. Слева и справа немо благоухали дикие, густые, нестриженные кусты роз. Между ними желтела чистым речным песком узенькая дорожка. Адония ступила на эту дорожку — и охнула от шелковистой ласковости прикоснувшегося к ней песка. Шаг, ещё шаг. «Как в раю». Шла, раскинув в стороны руки, набирая в ладони волшебный розовый аромат. Ни чьёго-то движения. Ни ветерка. Вдруг линии кустов закончились, и открылась небольшая поляна. С одной стороны — непонятно как держащаяся одинокая стена из брёвен, и торцом приставленный к ней свежеструганный длинный стол. Ещё брёвна, сложенные в нераскатывающуюся горку. Круг камней — новый, незакопчённый ещё очаг с шалашиком дров в середине. А с другой стороны высился зелёный холм, и врезана была в один бок этого холма плоская, в рост человека скала, и вытекал из отверстия в ней родник и падал в большой чугунный котёл, до половины врытый в землю, и лежали возле котла какие-то палочки, и сидел пред ними на корточках человек. Заслышав шаги, он отложил что — то из рук, встал и обернулся. Невыразимой любовью лучились серые, знакомые, родные глаза.

— Доминик…

Адония подошла. Подняла руки, как бы намереваясь обнять, но не обняла, а подняла ладони выше, над его головой, и облила собранным в них нежным и тонким розовым ароматом, а потом, вслед за этим ароматом опустила руки на его плечи, и тогда уже обняла. «Живой… Тёплый…»

— Адония…

— Где мы, Доминик? — глухо спросила, прижимаясь лицом к его груди, Адония.

Сознание её было чистым и ясным, и сознание это говорило ей, что они не на Земле. Но это был и не сон! Прикосновенье песка, шелест текущей воды, тепло Доминика — всё было несомненно реальным. Она вдохнула его запах — такой родной, такой давний-давний, и колкая сладостная истома прокатилась от шеи к лопаткам. И тотчас невыразимо ласковым и нежным движением Доминик положил на это место лёгкую, тёплую ладонь и негромко сказал ей в макушку:

— Как это — где? Мы дома.

Не сумев сдержаться, она нервно, отрывисто всхлипнула. Переступила босыми ногами, опять с удовольствием ощутив сыпучую шелковистость мелкого, нагретого солнцем песка.

— Дома? — переспросила она. — У нас теперь будет дом?

Подняла лицо, но вдруг всё расплылось перед её взором.

— И по-прежнему можно плакать?

— Можно, родная. Не только плакать. Здесь можно и есть, и любую пищу, какую захочешь, и это открытие для тебя будет едва ли более потрясающим, чем то, что здесь можно и не есть.

— Как это? — спросила она, торопливо вытирая глаза.

— Совершенно не принимать никакой пищи и не испытывать от этого никакого неблагополучия.

— Это правда возможно?

— О, не одно только это.

Доминик ещё больше приблизился к Адонии, крепко обнял её, и она успела лишь расслышать его тихий радостный голос, произнёсший: «только не бойся», а испугаться уже не успела.

Они медленно, едва заметно скользили над поляной. Внизу виднелись маленькие стол, очаг, родник, желтели дорожки, мерцали алым живые розовые гирлянды.

— О, блаженство, — прошептала Адония. — О, красота!

Доминик медленно отстранился, держа лишь только кончики пальцев Адонии, а потом и пальцы её отпустил.

— Сама! — ликующим шёпотом проговорила она. — Лечу — сама!

Раскинув руки, она медленно сделала полный поворот, поднялась ещё выше.

— А есть здесь опасность падения?

— Давно, — негромко рассмеялся Доминик, — давно я уже не знаю ни первого слова, ни второго.

И Адония, также рассмеявшись, скользнула к нему и, взявшись за руки, они медленно опустились между розами и очагом. Здесь, как только ступни её коснулись песчаной дорожки, Адония покачнулась и Доминик — нет, не обнял её, а только взглянул, — и Адония вмиг обрела устойчивость и ощутила и нежную заботу, и непроизошедшее прикосновение. Она приблизилась и тихо поцеловала его. Потом села за приготовленный для неё новенький стол и доверительно произнесла:

— Ноги не держат. Слишком много всего.

Он повёл рукой вкруг стола:

— Для того и кресла, привычные для тебя.

— Но для чего так много? — последовав взглядом за его жестом, спросила Адония.

— Гости придут, — буднично сказал он и направился к котлу с водой и своим палочкам.

— Как же? — изумилась Адония. — Тут могут быть гости?

— Разумеется. Мы здесь так ждали тебя. Теперь они готовятся к празднику твоего прихода. Костёрчик зажги.

— Как же? А я этих гостей знаю? А чем зажигать?

— Не просто знаешь. Будут те, кого ты встретишь с глубокой радостью, с теплом сердца. А на костёр посмотри просто и представь, что он горит.

— С Радостью? С теплом сердца? А как представить?

Она, приготовившись представлять дымок, рыжее пламя, потрескивание, взглянула в сторону очага, и вдруг Доминик услыхал её ликующий, пронзительный крик:

— Гори-и-ит!!

Доминик с широкой улыбкой смотрел на неё, а она по-детски звонко кричала:

— Это я сама? Сама-а?! Ведь гори-и-ит!!

— Прекрасный костёр, одобрительно кивнул он. — И вовремя.

Да, было вовремя.

— К вам можно, мои родные? — послышался чей-то голос со стороны бревенчатого, с овальным фонарём в потолке, дома.

— О кто это? — прошептала Адония, прижав к груди, как в детстве, сжатые кулачки.

Возле зелёного, пылающего пунцовыми розовыми огнями куста появилась молодая, стройная девушка. Длинные белоснежные одежды подчёркивали её стройность, и лицо её было юным, прекрасным, сияющим. Девушка приблизилась, наклонилась и тихо поцеловала Адонию, и передала ей предмет, который неизвестно как появился в её руках. Но Адония, не рассмотрев даже то, что поместилось к ней в ладонь, уже видела знакомые черты дорогого ей когда-то лица и, ещё не веря себе, прошептала:

— Александрина…

А потом уже перевела взгляд на ладонь и сквозь набегающие слёзы успела рассмотреть позолоченного картонного ангела.

— Подарок, — тихо лучась доброй улыбкой, произнесла Александрина и присела напротив.

— Тот самый?

Александрина кивнула.

— Спасибо…

А со стороны домика послышались ещё голоса и шаги, и вышли на поляночку двое. Острый нос, который приобрёл на новом лице тонкость, изящество, всё сразу напомнил Адонии и она радостно закричала:

— Клак-оун!

Бывший контрабандист глубоко поклонился.

Кивнула и девушка, пришедшая вместе с ним, золотистоволосая, похожая на ангела, и они подошли к гостевому столу, и Адония, задрожав, простонала:

— Солнышко моё золотое, да ты ли?

Эсперанса подошла и поцеловала её. Затем они с Клак-оуном одновременно поставили на стол приготовленные подарки.

— О, не может быть! — прошептала Адония и попыталась привстать, но села обратно, виновато качнув головой:

— Ноги не держат…

Тогда Клак-оун подвинул поближе, и она взяла и поднесла к глазам хрустальный бокал с золотистыми искрами.

— Скажи-ка, Клак-оун, — спросила Адония, не отводя взгляда от драгоценного для неё предмета. — А те бокалы, в Плимуте… Они вот сейчас — ещё в Плимуте?

— Ну конечно, — быстро пояснил ей Клак-оун. — Ты ведь не допускаешь мысли, что сюда ходит почта.

Адония, запрокинув голову, звонко, заливисто рассмеялась, и рассмеялись вместе с ней и её гости.

— Но как же, — спросила Адония, — можно получить такое вот — здесь?

— А как ты зажгла костёр? — вопросом на вопрос ответил, подходя, Доминик. — Сила желания да радость души, ну и ещё способность к творчеству, — вот и всё. А это — мой подарок тебе.

Все посмотрели, куда простёр руку Доминик, и увидели, что холма из брёвен более нет, а сложены эти брёвна в ровную стену и держатся друг на дружке твёрдо и прочно без всяких подпорок. Накрыта стена большим сероватым холстом, каким пользуются обычно художники. И Доминик плавно опустил руку, и холст мягкими волнами скользнул к подножью стены. И всем открылась стоящая вплотную к стене картина в огромной золотой раме. А на картине была мельница, и был водопад, и сидел на берегу с мечтающим лицом сероглазый художник.

— В этой картине — часть жизни моей, — проникновенно и тихо сказала Адония. — Ив ангеле из приюта донны Бригитты. И в бокалах из Плимута. Спасибо вам, мои родные. Совсем недавно я и не подозревала ещё, что для живой души возможно подобное счастье.

Она закрыла глаза и откинулась на спинку кресла, и было видно, что действительно, слишком много всего.

Гости, пришедшие на долгожданный праздник, накрыли на стол. На изящном, филигранной работы серебряном низком треножнике покоилась тяжёлая, обыденная, чугунная сковорода, в которой шипело и потрескивало что-то огненно-красное, и видны были и фасоль, и спаржа, и крохотные кочанчики голландской капусты. На золотых блюдцах стоял отформованный пирамидками сладкий английский пудинг, и на таких же блюдцах темнела яблочная пастила. Свежайшие, горячие, хрустящие хлебцы дымились на продолговатом подносе и наполняли поляну волшебным своим ароматом. Серебряные тяжёлые вазы несли в себе многоцветные, обильные фруктовые гроздья. Изысканные, бёгтеревского фарфора приборы перемежались графинами, мерцающими янтарём и рубином, а также небольшими, в полпинты, амфорками. Доминик принёс свои палочки, на которых теперь были нанизаны и дружно шипели испечённые на углях грибы.

— Да, да, — произнесла вдруг Адония, но глаз не раскрыла, и все поняли, что она обращается не к ним.

— Как давно это было? — произнесла Эсперанса, проведя рукой над столом. — Как редко мы теперь это помним.

— Всё-таки много милого было там, на Земле, — произнесла задумчиво Александрина.

— Прекрасно! — неожиданно громко сказала Адония и раскрыла глаза.

Все посмотрели на неё, а она попросила:

— Доминик, поставим ещё один прибор?

— Конечно, поставим, — согласно кивнул Доминик и прибавил к столу шестое место.

— Мой подарок тебе, — загадочно улыбаясь, произнесла Адония и простёрла руки в сторону дома.

И да, послышались снова шаги, и на краю полянки появился со стариковской белой бородкой, но с очень юным лицом человек. Под мышками у него были прищемлены локтями два плоских квадратных предмета.

— Ты знала, — озадаченно спросил Доминик, — что сюда может прийти Иероним Босх?

— Я хотела этого, — тихим, наполненным радостной негой голосом ответила Адония.

— Мои благодарности! — проговорил пришедший, — за приглашение в золотую компанию. И моё восхищение состоявшимся прекрасным и неожиданным разговором!

И великий художник поклонился Адонии.

Он приблизился к столу и водрузил на его угол принесённые с собою предметы. Первый он подал Доминику, кивнув опять — таки в сторону Адонии:

— От неё.

Сняв обёртку, Доминик недоверчиво-восхищённо покачал головой, потом поднял и показал всем небольшую картину, на которой невозмутимо шествовала рыба на птичьих ногах, из распоротого брюха которой высыпались золотые монеты, а за ней оснащённая клюкой кошка вела держащихся друг за друга слепцов.

— Я написал её в Плимуте, — дрогнувшим голосом сообщил Доминик.

Босх кивнул и подал второй предмет Адонии.

— От меня, — негромко сказал он.

Адония сняла обёртку и тихо вскрикнула. Потом медленно повернула картину к гостям. На ней был изображён стол в обрамлении невиданно густых кустов роз, а за столом сидели три прекрасные девушки с юными, светлыми лицами и трое мужчин, на лицах которых были напечатлены покой, одухотворённость и счастье.

— Вечер, — сказал Доминик, и тотчас яркий свет зелёного солнца умерил сияние. Лёгкие, в изумрудных отсветах сумерки легли на поляну.

— Свечи, — сказала Эсперанса, и вокруг стола выросли высокие бронзовые канделябры, основа которых скрывалась в траве, а причудливо переплетённые ветви несли жёлтые, уютные свечные огни.

— Костёр, — добавил Клак-оун, и на углях прогоревшего огня появилась стопка нерасколотых чурочек, и над поляной поднялся и прибавился к огням свечей свет мирно потрескивающего костра.

— Вернисаж, — произнесла, словно фея, Александрина, и на ярко освещённой стене, над мельницей и ручьём устроились и засветились две принесённые Босхом картины.

— Музыка, — сказал Босх, и сверху, от невидимых в сумерках облаков, полилась мелодия, — нежная, лёгкая.

— Я вас люблю, — сказала Адония и глаза её засияли. — О, не хватает сердца, чтобы в нём поместилась такая любовь, — и всё-таки я вас так люблю!

Люблю.

* * *

Над головами светился зелёным овалом потолочный фонарь. В небесной дали, отчётливо различимые взору, белые неподвижные облака.

Двое обитателей волшебного дома лежали у бревенчатой стены, на двух покрытых малиновым ковром оттоманках. У противоположной стены, возле устроенного в её центре камина, высился мольберт с только что законченными портретами Клак-оуна, Александрины, Босха и Эсперансы.

— Не представлял, что можно испытывать такой восхитительный восторг, — негромко проговорил Доминик, — создавая что-нибудь для тебя, любимая. Творить, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе было интересно и радостно. О, как прекрасно говорить эти слова вслух для тебя, когда мы лежим на двух оттоманках у негромко потрескивающего огня в придуманном нами камине!

Между изголовий оттоманок стоял столик, и на нём желтела дощечка-подставка, а на ней утвердился железный судок. В судке был спрятан нагретый в огне камень, накрытый белой холстиной, и на холстине, — чтоб подольше не остывал, — чашечка горячего шоколада. Адония время от времени эту чашечку из судка вынимала.

— Изумительные у тебя получились портреты. Мне кажется, что они прекраснее живых лиц.

— Я скажу тебе, почему я не написал твой портрет. Это потому, что никогда, ни один портрет не сможет быть красивее твоего живого лица.

Адония с неуловимой улыбкой посмотрела в появившееся в её руке зеркало. Посмотрела, и улыбка исчезла.

— Доминик, — негромко сказала она. — А где шрамы?

— Хочется тебе вспоминать? — Да.

— Ладно. Что шрамы? В могилке твоей остались. В Эрмшире.

— На Земле?

— На Земле.

— А мы сейчас с тобой где? И как это всё возможно? Мы где, Доминик?

Доминик отвёл взгляд от портретов. Улыбнулся Адонии.

— Один из тихих и ласковых небесных миров, созданный для нас теми, кто прошёл здесь значительно раньше. Место великого отдыха. Скоро мы поднимемся выше, и ты увидишь мир такого блаженства, о котором рассказать невозможно, а пока у нас есть возможность отдыхать от жестоких видений Земли. От памяти об этих видениях. Медленно и незаметно здесь освободится существо твоё от всего, что приходилось терпеть. Это очень важно, поскольку скоро ты встретишь такое блаженство, какое, кажется, не в силах вместить даже освобождённое и очищенное существо. Такое блаженство, что покажется — вот это она и есть, — любовь Бога.

— Ещё один мир? Ещё выше? Но как же это возможно?

— Ты помнишь Томаса, за которым вы следили, узнав, что он нашёл чёрный жемчуг?

— Помню. Какое всё-таки счастье, что та слежка оказалась напрасной.

— Да, счастье. Он сейчас купил замок недалеко от Бристоля, и у него много гостей. Сможешь увидеть?

Адония помолчала, пристально вглядываясь перед собой. Потом ответила:

— Да. Отчётливо вижу.

— Большая компания детей со счастливыми лицами. И русские моряки.

— Да.

— Кто-то подарил детям русскую матрёшку, и теперь она самая любимая игрушка у них.

— Вижу. Забавная. Много-много куколок, и все друг у дружки внутри.

— Случается иногда на Земле человек, который прозревает в огромные и высокие дали. Но об откровении своём признаться не может. И не потому, что его немедленно назовут еретиком, а потому что никто не сможет понять. Но реальность огромной правды пылает у него в сердце и требует обо всём рассказать. Тогда он, например, пишет Божественную комедию, чтобы показать людям миры искупления, как Алигьери. Или делает матрёшку, чтобы показать существование друг в друге большого количества разных миров.

— Вокруг Земли?

— И вне её, и внутри. Дети лучше взрослых помнят своё недавнее существование, поэтому и любовь к игрушке-подсказке у них неслучайна.

— А взрослые не помнят?

— Почти никто.

— Но почему? Ведь это так важно!

— Запечатана память. Результат давней победы великого демона, который живёт сейчас в сердце Земли. Как и то, что половина животного мира не может существовать, не пожирая собратьев, а вторая половина не может существовать, не убегая каждый день и не спасаясь.

— Это страшно, Доминик. Это страшно…

— Вот, — Доминик поднял перед собой стоящую на ладони матрёшку. — Земля — это средняя куколка. Все, что меньше, к серёдочке — миры тёмные, до самых жутких. Те, что над ней — миры светлые. Как ступеньки. Сейчас мы с тобою на первой.

— И больше не вернёмся на Землю?

— Теперь уже нет. Мы же встретились.

— Это условие? Сколько же мы шли друг к другу там, на Земле?

Доминик приподнялся на оттоманке и опёрся о локоть.

— Помнишь строки, которые ты написала мне в Плимуте?

— Да, их я помню. — И Адония продекламировала:

  • Невесомой звездой
  • Я лечу за тобой.
  • Мы расстались в небесных мирах.
  • В лучезарной дали
  • Далеко от Земли
  • Ты мечтал о земных городах.

— Теперь представь, что это песня. И вот к твоему первому куплету припев:

  • Я ищу тебя тысячу лет.
  • На пути моём
  • След упавших комет.
  • На лице моём
  • Свет далёких планет.
  • Я ищу тебя тысячу лет.

— Мы так долго не могли друг друга найти? И раз за разом начинали сначала?

— О, мы иногда до обидного легко проходили мимо друг друга.

— Но всё-таки встретились?

— Да. Всё-таки мы сумели.

— А отправились в это длинное путешествие отсюда, из лучезарных миров?

— Да, отсюда.

— Для чего столь тяжкое предприятие? Что же, нам было плохо тут?

— Для того, чтобы научиться всему, что мы умеем сегодня. Узнать родство, терпение, долг. Сострадание, радость, любовь. Для того, чтобы пройти путь, который пройдёт каждый живой человек, после которого неизбежно окажется здесь.

— Все-все однажды окажутся здесь?! И тот, кто сейчас грабит вдов, сажает невинных в тюрьму, совершает клятвопреступленье? Даже самый последний вор и убийца — неизбежно окажется здесь?

— Да, неизбежно. Каждый будет спасён.

* * *

Каждый будет спасён.

Страницы: «« ... 1213141516171819

Читать бесплатно другие книги:

«Пятилетняя Мелисса была самой младшей в семье Брэдбери. Однако, несмотря на это, отличалась необыкн...
«…Кэти сходит на нет. Звук телевизора становится громче. Трое детей: Джефф, восемь лет, Конни, десят...
«Семь лет я ждал и следил за ним. Я наблюдал за ним, за Доланом. Я видел, как он расхаживает по шика...
«Я хочу поведать вам про окончание войны, упадок человечества и смерть Мессии – эпическую историю, з...
«Рейс, который встречал Моррисон в международном аэропорту Кеннеди, задерживался из-за скопившихся в...