Милюль Шильцын Вадим

– Как спастись? – раздалось со всех сторон. Динозавры проявляли неподдельный интерес.

– Всё гениальное – просто, братья! – ответил президент – Просто, хоть и нелегко! Я выслушал, как ловко этот проницательный хмырь прочёл мои глубокие, но беспросветные мысли. Выслушал и поразился! Он, безусловно, молодец, наш Проточеловек! Теперь я уверен, он может узреть будущее так же ясно, как мы видим еду. Не только мысли, но намерения, замыслы и их последствия доступны его третьему глазу! Раз он видит то, чего нам не дано, так пусть же сам и послужит бесспорным аргументом моего сверхмудрого решения! Я бы сам сообщил вам тот единственный выход, но тогда вы не поверите мне! Вы назовёте меня дураком, а не гением. Если же моё гениальное решение поведает этот Проточеловек, то вы убедитесь, как он легко и ловко проникает внутренним взором туда, куда нам соваться бесполезно. Не я, а он расскажет, о чём я думаю, и откроет наш невидимый, но довольно увесистый шанс на выживание! Ну, как, вы согласны услышать голос вечности, который звенит в моей голове?

– Да!

– Да!

– Пусть говорит! – закричали звероящеры.

– Сами этого хотели! – резюмировал президент – Говори, Проточеловек!

– Я знал, что этим кончится – признался человек – потому и плакал. Но деваться некуда. О, динозавры, ваш президент, принял следующее решение: вы все вымрете как биологический вид, но поскольку ваши души найдут продолжения своих жизней в телах будущих людей, ваша жизнь продолжится. Вы бы не поверили мне, но ваш президент уже придумал, как убедить вас, как принести единственную небесполезную жертву и как сделать так, чтобы вы убедились в неотступности будущего. Он решил принести в жертву мой третий глаз – сказав это, Проточеловек вновь разрыдался.

– Молодец, спаситель! – президент похлопал Проточеловека по плечу – Да, господа, времена меняются. Невозможно сохранить нашу пресмыкающуюся цивилизацию, но мы продолжим наслаждаться зверощярерными возможностями. У нас нет другого выхода, кроме как начать новую жизнь. Жизнь в человеческом обличье! Наши души продолжат свой путь в телах потомков вот этого Проточеловека, а чтобы ни он, ни кто-либо ещё не мог увидеть, какой змей живёт внутри того, или иного, я сейчас лишу его третьего глаза. Он перестанет читать в чужих душах, перестанет заглядывать в будущее и продолжит жизнь среди нас, как и раньше. Вот какой выход! Ура! – и президент звероящеров выбил Проточеловеку третий глаз. Тут же все динозавры вымерли кроме лягушек и крокодилов, потому что они не понимали, о чём шёл разговор.

С тех пор динозавров нет. Есть люди, но они лишены третьего глаза и поэтому не могут проницать в души окружающих индивидов, не могут видеть будущего и охватывать сознанием вселенную. А звероящеры с тех пор ловко продолжают пресмыкаться и зверствовать, скрываясь в человеческих обличьях».

В аудитории повисла напряжённая тишина. Раки осмысливали услышанное и не спешили выражать свои мнения. Озадаченный такой невнятной реакцией, начинающий сказочник направил оба глаза на старого мэтра. Мэтр улыбнулся ему и обнадёживающе кивнул:

– Очень хорошая сказка. Мне понравилась. Молодец.

В подтверждение похвалы он вытянул клешни и несколько раз хлопнул одной о другую. Кто-то из раков повторил поощрительный жест. Потом хлопки раздались с другой, с третьей стороны и вот уже все слушатели дружно аплодировали к великой радости молодого исполнителя.

Когда клешнеплескания утихли, уважаемый старик дружески тюкнул триумфатора в раковину и сказал, обращаясь к залу:

– Дорогие мои! Вы видите, как стремительно растёт исполнительское мастерство нашего собрата. Совсем недавно он рассказывал нам прекрасные старинные легенды, но не имел успеха. Сегодня мы услышали из его уст не менее древнюю и замшелую, но не утратившую актуальности историю. Чем она мне мила? Не насмешкой над человеческим племенем и не тем, что в ней упоминается теория переселения душ. Для меня эта сказка представляет ценность, как след памяти о временах глобального кризиса, из которого нет выхода в пределах устоявшихся обычаев и доктрин. Лишь абсолютно новый взгляд на общий порядок вещей в сочетании с кристальной честностью позволяют найти единственный выход из безвыходного положения. Перечисленного мало! Как видно из рассказанной истории, в любом новаторстве необходимо участие живого духа, того, который в силах прорицать будущее и видеть космос как дело собственных рук. Только он поможет узнать, что ждёт нас впереди.

Как хотелось бы мне не терять присутствия этого духа! Но он ускользает! Несмотря на мои преклонные годы и колоссальный жизненный опыт, я лишь анализирую накопленные знания и очищаю их от шелухи расхожих клише. Может быть, кто-то из вас совершит единственно верный поступок настоящего дня. Кто-то обнаружит жизнеспособный строй мировоззрения, которому последуют остальные. Пусть рассказанное на этом берегу поможет ему.

Старый рак воззрился на рассказчика с полосатыми клешнями:

– Ты радуешь меня, молодой исполнитель былых новелл. Ты стремительно растёшь, поглощаешь накопленные знания и совершенствуешься в методах интерпретации. Поэтому я не в обиде на то, что ты прервал мой рассказ на середине шестого дня удивительной жизни Милюль. Откровенно говоря, я и сам сегодня немного подустал. Отправляйтесь-ка вы все – куда глаза глядят, да приходите завтра. Надеюсь, к тому времени я придумаю что-нибудь новое, интересное и вместе с тем соответствующее действительности.

Раки расползлись по пляжу, потому что наступал вечер, а на берегу валялись разнообразные останки, интересные находки и полезная для организмов еда.

Глава седьмая Пятница

Минула ночь. Для кого-то она оказалась последней, потому как именно по ночам осьминоги выходят на охоту. Ночь хоть и является антиподом дня, но всё же это вовсе не безвременье, не полная противоположность жизни. Ночь на побережье всегда насыщена неисчислимым множеством событий.

Спокойной неукротимостью дышит невидимый в черноте великан. По берегу проносятся редкие, неведомо кем отбрасываемые тени. Не то сухие водоросли, не то волосья таинственного зверя зашевелятся за каменной грядой и скроются там. Ветер донесёт обрывок далёкой мелодии, или механические звуки порта, чьи огоньки мерцают в шевелящемся над песком воздухе и также малы, также ничтожны и неустойчивы, как редкие звёзды, безуспешно спорящие невеликими силами с блеском ущербной луны.

Негромкие голоса, ведущие неспешную беседу, вклиниваются в призрачную жизнь ночного пляжа. Это две человеческие фигуры бредут по кромке пологого прибоя. Отделённые сумраком от дневного мерцания красок, от суеты и ряби привычной жизни, именно этой ночью, на краю ворочающегося во сне океана, они испытывают острую необходимость друг в друге. Это море хочет, чтобы, целуясь, они ощущали на губах его горькую солёность. Это прибой хочет поселиться в их дыхании и биении их сердец, чтобы потом напоминать о себе при каждом удобном случае. Это бездна непроглядного горизонта залезает в глубину их глаз, чтобы потом смотреть из неё на весь, далёкий от морей и океанов мир. Так великий Омар расползается по земле, чтобы видеть все уголки мироздания.

На самом рассвете, когда розовое безветрие обещало грядущее дневное пекло, а неостывшая за ночь земля постанывала в предвкушении неминуемо надвигавшейся жары, когда напоминающее тёплый бульон море бессильно распласталось в ожидании восходящего солнца, осьминоги спешили уйти на глубину и затаиться в подводных норах. Раки же, сверкая мокрыми раковинами, выползали на сушу. Они шныряли туда-сюда, узнавая новости и оценивая перемены. К радости тех раков, которые подумывали о новых домиках, на морском дне к утру, как всегда прибавилось опустевших ракушек.

Из-за большого камня, ставшего привычным местом ежедневных сборищ, раздавался монотонный стук. Наверное, кто-то решил там чего-то обязательно расколоть и тюкал по этому чему-то с иступлённым упорством. Боязливо шевеля усами и до потрескивания вытянув стебельки глаз, самые отчаянные заглянули за камень. Там сидел знакомый всем старый рак и бил себя по башке большой клешнёй. Некоторое время все молча наблюдали нелепое самоистязание пожилого гиганта. Наконец, самый смелый и любопытный из раков спросил:

– Уважаемый учитель, не могли бы вы объяснить нам, зачем вы ударяете себя по тому месту, где под панцирем находится основной нервный центр? Может быть, это полезно для развития творческих способностей? Поделитесь с нами, и мы обязательно будем практиковать ваше упражнение.

Рак обернулся на вопрошающего, смерил его взглядом, после чего крепко треснул себя и крикнул: «Идиот!»

Учитывая редкостную способность старца говорить неприятные гадости, можно было не обижаться, но любопытный рак решил обидеться. Он попятился назад и стал уже разворачиваться, чтобы уйти, когда следующий вопль остановил его:

– Не надо обижаться на меня! Это я о себе говорю. Я – идиот! Я – выживший из ума старый кретин! – и кающийся идиот снова ударил клешнёй по верхней части панциря.

Никто не стал спорить. Все молча пялились на самокритичного товарища, поэтому старый кретин развил тему, то и дело богатырки хлопая по собственному крепкому лбу:

– Я шибко умничал, а того не заметил, как сам, своей клешнёй лишил простого человеческого счастья многих и даже себя! Сколько мук и страданий свалилось на ни в чём неповинных людей! Членовредительства и сумасшествия, убийства и самоубийства преследовали героев моего повествования. Я тужился, задаваясь вопросом: от чего это произошло? Кто, или что стало причиной ужасного положения, постигшего Милюль и всех, кто сталкивался с нею по прихоти безжалостной судьбы? Откуда возникло демоническое существо – Милюль, выскакивающее то тут, то там, точно чёрт из табакерки? Что это за странная Царевна-Лягушка, которая не может найти себе места и вносит сумятицу в окружающий мир?

Вначале я искренне подозревал виною происшедшего ту даму в сиреневой шляпе, вступившую в препирательства с нянечкой во время посадки на лайнер. Да! Я думал, именно она оторвала от реальности неокрепшую душу шестилетней девочки. Её сарказм, её угрозы и её ненависть пробудили в маленькой Милюль неуправляемый гнев и, расслоив её, забросили чёрт знает куда. Позже, когда Милюль сталкивалась с подобиями той дамы, когда она убила одну из них, я, вместе с Милюль укреплялся в правоте моих подозрений.

В лице несчастной Милюль я видел исковерканную, оторванную от преемственности жизнь целой страны. Жизнь на ощупь, в бесконечных попытках приноровиться к стремительно меняющимся обстоятельствам. Но сегодня ночью, глядя на мерцающие в вышине звёзды, я вспомнил о делах последних дней. Словно электрическим током, меня пронзила ужасная мысль: «Вот оно! Это я во всём виноват! Зачем я совершил то, чего теперь никогда не исправить? Ради каких таких достижений?»

Забрезжил рассвет. Я сидел в оцепенении, и чем дальше в прошлое улетала стрела моей мысли, тем больше неотвратимых последствий собственной дурости находил я там! Не дама в сиреневой шляпе, не коммунизм, не договор с Кощеем Бессмертным… не кто-то другой во всём виноват, а я! Я! Я это сделал!

Выкрикнув последнюю фразу, рак с такой страшной силой треснул себя, что не удержался на ногах и покатился, гремя раковиной по камням.

Озадаченные раки подползли к остановившейся, в конце концов, ракушке. Когда старик высунулся из неё, известный многим рак-философ задал ему вполне логичный вопрос:

– Уважаемый главный мыслитель ближайшего побережья, из вашей покаянной речи я могу заключить, что вы совсем недавно сотворили некий поступок, последствия коего стали происходить в весьма отдаленном, почти доисторическом прошлом, да к тому же за тридевять земель, очень далеко отсюда. Я правильно понял?

– Так и есть – ответил старый рак и печально шмыгнул носом.

– Абсурд! – воскликнул рак-философ.

– От чего же? – старик вопросительно вскинул брови.

– Следствие не может наступить раньше причины. Сначала происходит причина, и лишь затем её следствие.

Старый рак перестал хлюпать носом, поклонился раку-философу, а потом, тыча в него пальцем, вполне по-философски отчитал:

– Если бы ты плоско мыслил, ты бы усомнился в произнесённом только что стереотипе, но ты мыслишь хуже, чем плоско! Ты мыслишь линейно. Для тебя время выстроено как убогая прямая, как вектор, направленный из прошлого в будущее. Поэтому, когда в твоей жизни произойдёт нечто, не укладывающееся в привычный тебе порядок вещей, ты будешь растерянно спрашивать самого себя: «Чем я заслужил такое?» Придёт, к примеру, турист в плавках и ластах, поймает тебя и начнёт выковыривать из ракушки. Ты будешь страдать. Ты будешь взывать к Омару и кричать: «За что, Великий?» А не за что. Вот тут-то твоя вера и линейные умозаключения дадут мощную трещину, и ты умрёшь, корчась и кляня общепринятые догмы.

Возможен и другой вариант: турист ни с того, ни с сего бросит тебя в набежавшую волну. В этом случае ты будешь носиться с выпученными глазами среди нас, и орать: «Омар есть! Он услыхал мои молитвы!» Ты поместил себя в убогий мир причин и следствий, поэтому не замечаешь происходящего сбоку, в стороне от цепочки твоей логики.

Можно жить и так, но есть другой путь. Путь, насыщенный удивлениями, печалью и радостями. Если ты, философ, перестанешь представлять жизнь как голый отрезок между рождением и смертью и поглядишь на события, происходящие за пределами этого отрезка, то, может быть, однажды вселенная предстанет перед тобой в неожиданной и разнонаправленной многогранности. Может быть, ты увидишь: любое нарушение равновесия привносит перекос не только в будущее, но и в прошлое. Тогда ответственность за поступки, мысли и слова уже сегодня тяжким грузом ляжет на твой панцирь. Не берусь загадывать, сможешь ли ты, философ, выдержать этот груз, или же он сплющит тебя так же, как плющит теперь меня. А меня и плющит и колбасит!

Пока старик распинался, зелёный рак-крабовер терпел, терпел, да и не вытерпел:

– Хватит мудрословий! – воскликнул он – объясните, в конце концов, что вы такого натворили?

– Я совершил ужасное! – воскликнул гигант – И вы этому свидетели! Все видели, как я в угаре полемики отрезал у морской звезды лучик!

– В жизни не слыхал ничего более дурацкого – признался философ, а зелёный рак, видимо желая утешить сумасшедшего учителя, заговорил с ним как с малым дитём:

– Да, учитель, не волнуйтесь так сильно. Мы видели ваш замечательный эксперимент и все его запомнили. Вы изобрели мощный наглядный пример для объяснения новых идей. Это делает вам честь и заслуживает всяческих похвал. Что же вы убиваетесь? Никакого вреда вы никому не причинили. Наверняка обе звезды живут теперь преспокойно каждая сама по себе.

– Вот именно, сама по себе! – передразнил зелёного старец – Я нарушил равновесие и теперь во вселенной вместо гармоничной уравновешенной сущности ползают два урода! Единому целому, отныне никогда им не быть. Большая часть звезды, поболеет недельку, отрастит новый лучик и выздоровеет. Лучик же тот, отрезанный ломоть, обречён маяться, сознавая собственную фрагментарность! Вы можете представить, каково быть лишь частью самого себя?

Старый рак разрыдался в голос. Окружающие молча переминались с ноги на ногу, сомневаясь в том, достойна ли причина столь тяжких переживаний. Как и положено сумасшедшему, рак резко прекратил слезомойство:

– Срать мне на морскую звезду! – объявил он серьёзным, деловым тоном – вы думаете, я переживаю из-за беспозвоночного моллюска? Дудки. Сегодня ночью я нашёл настоящую причину того, из-за чего Милюль так уродливо и фрагментарно живёт. Я создал вселенную, я же внёс в неё сумятицу и беспорядок. Я отрезал лучик звезды и в тот же миг, но далеко в прошлом, душа маленькой Милюль расслоилась на части. Эти части продолжили жить каждая сама по себе. Не верите? Тогда слушайте. Что вам говорит такое замечательное слово: «Онфлер»? Ничего? Ну, так я расскажу!

Там, где Сена растекается широкой дельтой и впадает в пролив Ламанш, находятся два города. Один – крупный порт, с огромными причалами и шумными каналами, по которым движутся то туда, то сюда серьёзные грузовые суда, встающие лишь за тем, чтобы загрузиться, разгрузиться и снова деловито отчалить, прогудев басом на прощание. Широкие улицы этого города прямы и строги. Бетонные кубы одинаковых домов из цемента монолитно смотрят на приезжего геометрической чёткостью рабочего гиганта.

На противоположном берегу Сены стоит другой, маленький и удобный для частной жизни городок. Он совсем не такой. Он – полная противоположность первому. Узенькие мощёные улочки между прижатых друг к другу домиков спускаются к набережной святой Екатерины, к старинным узеньким причалам, где, никуда не торопясь, умиротворённо покачиваются моторные лодки, катера и яхты. Тут никто не пыхтит, никто не занят экономией времени, никто не стремится в далёкие рейсы. В сравнении с озабоченной, потной промышленной жизнью соседа, здесь тихая гавань. Большой город это Гавр, а маленький – Онфлер.

В этом самом маленьком Онфлере проживала старушка девяноста четырёх лет, которую соседи звали Мадам Юли с ударением на последнюю гласную. Так давно она тут жила и так органично соответствовала чистеньким улочкам, аккуратненьким домикам, черепичным крышам, яхтам у причалов и всему образу европейской старины, что мало кто мог бы предположить, в той старушке неместную, залётную скиталицу, некогда исколесившую половину Европы.

Пришёл бы какой-нибудь бойскаут и спросил бы: «Бабушка, откуда вы свалились на нашу голову?»

С большим удовольствием рассказала бы мадам Юли маленькому любопытному туземцу о далёкой северной стране, где зимой не то что леса и поля, но даже большие города укутываются снежными одеялами, о стране, где выше заснеженных крыш и выше деревьев, куда ни посмотри, тянутся к небу колокольни и колоколенки.

Когда закат окрашивает в сиреневый цвет облака, а голубые тени разрезают сугробы на множество розовых островков, из всех колоколен степенно и нежно льётся звон, наполняя души жителей тихой радостью и мудрым спокойствием. Отзвенят колоколенки, погаснут неповторимые акварели заката, и небесная синева неторопливо сгустится до бархатной глубины, за которой прячется зажигающая звёзды бесконечность. В звонкой, морозной тиши земля оказывается светлее самого неба. Это свет луны, отражённый миллиардами снежинок исходит снизу вверх, и снег светится изнутри. В детстве мадам Юли настолько была в том уверена, что однажды с каким-то мальчишкой, который искренне разделял её заблуждение, долго и старательно сгребала лопатой снег, чтобы потом внутри огромной кучи прокопать дом с самосветными стенами.

Завтракая в одиночестве, мадам Юли включила радио и спросила себя: «К чему бы накатили столь давние воспоминания?» По радио передавали новости, и дикторы говорили о бойкоте московской олимпиады, объявленном Соединёнными Штатами Америки.

– Вот оно что! – воскликнула мадам Юли – Третий день они говорят о грядущей олимпиаде в Москве и в то время, когда сознание переваривает: «Олимпиада, бойкот, Афганистан, Брежнев…», где-то в глубине души бьётся мелким пульсом: «Москва, Москва, Москва…»

Разгадав шараду собственной души и сложив посуду в мойку, Мадам Юли пошла одеваться. Кряхтя, она натянула высокие резиновые сапоги. Поламывало спину и выпрямляясь, мадам Юли помогла себе, упершись рукой в поясницу. Надела непромокаемую штормовку, привычно прихватила пустую корзину, перекинула её через локоть и вышла за порог. По знакомой до камушка улочке пожилая женщина неспешно шла под-горку в направлении набережной. Вот улочка изогнулась, и солёный морской воздух знакомо защекотал ноздри.

«Доброе утро» – сказала она по-русски, ощущая вкус каждого слова, сплетая их с привычными запахами и радуясь получающемуся коктейлю. Спускаясь с набережной, она ещё раз заметила: «Опять я думаю о России. Что за притча сегодня? Сколько лет, спускаясь с набережной по утрам, я думала о чём угодно, но не о ней. Сколько лет, идя привычным маршрутом, мимо привычных домов, я была занята тем, чем занята, а вот сегодня… сегодня совсем иное настроение. Это непременно что-то значит, но что?»

Она спустилась к набережной и двинулась вдоль расчёски причалов с белыми яхтами. Борт к борту стояли разнообразные по конструкции суда и судёнышки. Были тут шикарные плавучие дома, в которых можно жить целой семьёй. Рядом покачивались куда более скромные ялики, на которых единственным укрытием от непогоды была маленькая крыша, а то и вовсе тент. Разнообразие моделей, говорящее о разнице состояний их владельцев нивелировалось одинаково направленными в небо мачтами. Ещё их объединял причал, общий для всех.

«В России говорят, люди равны лишь в бане и на кладбище» – придумала мадам Юли и даже остановилась, сказав себе: «Опять!» Россия навязчиво лезла в её сознание, и оказывалось невозможным ни отмахнуться от неё, ни выставить за дверь.

«Ладно – пообещала себе мадам Юли – устрою сегодня русский день. Испеку пирог с вязигой, и если придут соседи, а они обязательно придут за рыбой, то приглашу их вечером на чай. Пускай удивляются и охают. Если же останусь одна, то открою альбом, буду смотреть старые фотографии и вспоминать о скитаниях».

Размышляя так, она дошла до того места, где на речной волне покачивалась её моторка. Аккуратно спустившись на зыбкое дно, Юли присела на мокрую от росы скамью, чтобы перевести дух. Последний год, день ото дня ей всё тяжелее было выходить в море. Она упорно цеплялась за этот ежеутренний ритуал, понимая, что рано или поздно он обязательно завершится, став недоступным из-за отсутствия сил и тогда… то, что будет тогда, совсем не радовало мадам Юли. Тогда придётся продать лодку и начать строить жизнь как-то иначе, с другими ритуалами, другими, более доступными радостями. Тогда можно будет хоть сутками листать старый альбом и пить чай с гостями, или без. Тогда настанет время вдаваться в воспоминания хоть о России, хоть о Турции, и рассказывать юным туземцам о сказочных странах и малиновом звоне.

Тогда будет тогда, но сегодня ещё нет. Сегодня ещё далеко до капитуляции перед надвигающейся немощью. Сегодня она в своей лодке и готова идти в море назло воспоминаниям, назло собственной старости, назло этой проклятой России, что с самого утра так и лезет в голову.

Перегнувшись через борт, Юли отвязала швартовый, перешла по качающемуся полу к штурвалу, воткнула ключ в замок зажигания. За спиной заурчал мотор. Юли улыбнулась и, двигая рычаг газа, произнесла вслух знаменитую фразу космонавта Гагарина: «Поехали!»

Мадам Юли была заядлым рыболовом, о чём знали все её многочисленные соседи. Поэтому каждое утро, вернувшись с рыбалки, она поджидала гостей. Домохозяйки из соседних домов заходили к ней запросто, и она дарила им свои трофеи, узнавая новости и поддерживая хорошие отношения с добрыми и отзывчивыми семьями.

Случались дни, когда перед мадам Юли вставали неразрешимо сложные задачи. Например, потёк на кухне кран, сломался старый торшер, муниципалитет начислил непомерно большую пеню за просроченную выплату, страховая компания предлагает контракт, в котором без толкового юриста не разобраться… да мало ли бывает ситуаций, когда безвозмездная помощь соседей куда нужней, чем любые службы и институты? В таких обстоятельствах и выручали мадам Юли налаженные благодаря её хобби отношения. Соседки-домохозяйки влияли на мужей. Те влияли на сложный для мадам Юли социальный мир и он, сам того не замечая, начинал её обслуживать.

Так и сегодня, приглашая соседей на «Русское пати», мадам Юли совершала самое настоящее жертвоприношение социуму. Щедрые морские дары должны были заставить социум откликнуться на вставшие перед Юли вопросы: «Что делать с Россией? Как повести себя, чтобы набегающие воспоминания не превратились в старческую ностальгию, когда навязчивая мысль о тщете существования загораживает мир и делает его бесцветным и постылым?»

Вечером пришли гости. Мадам Николь с племянником, таким же носатым и коротко стриженым как она и пожилые супруги Жопэн. Если бы был жив муж мадам Юли, Сергей Пантелеймонович, он бы назвал последних: «мадам Пожрать и мсье Потрындеть». У других соседей не оказалось в этот день свободного времени. Тоже правильно. Кому охота сидеть весь вечер в компании с одинокой старухой?

Гости вкушали пирог, а мадам Юли, подливая им чаю, прикидывала как бы перевести разговор в нужное ей русло. Говорили о сущих пустяках: о погоде, о рыбной ловле, о безумцах, затевающих копать под Ла-Маншем тоннель. Мсье Жопэн рассказал пару забавных анекдотов и сплетню про какого-то Де Гази, служащего в ратуше.

Всё было не то. Нельзя же взять, да и брякнуть ни с того, ни с сего: «Меня замучили воспоминания по России. Она мне покоя не даёт. Может быть, мне туда съездить?» – Какую реакцию можно вызвать подобным заявлением? Вслух скажут: «Мадам Юли, вам уже девяносто четыре года», а про себя подумают: «Сошла старуха с ума», или того хуже: «Собралась помирать». Нет, такой сценарий мадам Юли не устраивал. Необходимо было подвести гостей к решению проблемы исподволь, органично, да так, чтобы именно гости сгенерировали варианты дальнейшей судьбы. Поэтому мадам Юли продолжала подливать чай мсье Жопэну и подкладывать носатому племяннику Николь новые куски пирога.

Мсье Жопэн, чувствуя себя центром компании, говорил много и всё больше атаковал современную действительность. От критики внутренних городских недостатков он мягко перешёл к насмешкам над чудачествами коммунистов и либералов, засевших в парламенте, высказал надежды на светлую голову Жан-Мари Ле Пена, единственную надежду французов сохранить лицо. Потом мсье Жопен стал ругать свору ренегатов и дегенератов, которые обязательно помешают Ле Пену.

С терпением опытного рыболова мадам Юли следила за направлением движения мысли старого брюзги и когда его речь вошла в фарватер глобальной политики, незаметно подбросила наживку:

– Мсье Жопэн – обронила она – по радио говорят, Соединённые Штаты объявили бойкот московской олимпиаде. Как вы думаете, это заставит коммунистов уйти из Афганистана?

Мсье Жопэн заговорил сквозь набитый пирогом рот. Получалось не очень внятно, посему он помогал себе убедительной жестикуляцией и повышенной эмоциональностью. Его речь приблизительно звучала очень невнятно, но общая суть сводилась к тому, что американцы порядочные дураки и сами не знают, как ещё нагадить Советам. Бойкот олимпиады это совершенно нелепый, немощный и идиотский жест. Никому, кроме самих себя они этим вреда не принесут. Зато теперь, когда тупые мускулистые негры останутся за океаном, у нормальных европейских спортсменов куда больше шансов завоевать золото и стать олимпийскими чемпионами.

Тут в разговор вступила мадам Николь и высказала мнение о спортивных ристалищах вообще. По её словам выходило, что любой спорт это сущая глупость. Мсье Жопэн возразил, заявив о традициях античной культуры и европейском образе мысли. Именно через олимпиаду цивилизация распространяется по всему миру.

Завязался спор, в котором мадам Юли встала на сторону мсье Жопэна и заявила, что она переживает за успехи французской сборной, а особенно её волнует команда академической гребли, в которой есть спортсмены из Онфлера. Получилось эффектно и убедительно, хоть и немного высокопарно.

Мсье Жопэн на пару секунд задумался, а потом вдруг вскочил и забегал по зале:

– Это замечательно! В этом есть очень здоровое зерно! Блестящая идея!

– Какая идея, дорогой? – спросила его супруга.

– Ну как же! – воскликнул Жопэн – Это же патриотично! Вы представьте себе, как поднимется дух наших спортсменов, если мадам Юли согласится ехать на олимпиаду и поддерживать нашу сборную!

– Вы думаете послать меня на старости лет в Москву? – уточнила Юли.

– Да! – с жаром воскликнул Жопэн – Да! Это будет фурор! Старейшая, извините меня, жительница Онфлера поддерживает сборную Франции по академической гребле! Какой это почёт для города и какой эффект для прессы!

Супруга мсье и племянник мадам Николь поддержали его энтузиазм, а затем и мадам Николь была вынуждена примкнуть к прелестному замыслу. Жопэн не унимался:

– Завтра же я скажу об этом в ратуше! Вы не представляете, как это может понравиться нашим журналистам! Я вижу заголовки в газетах: «Долгожительница Онфлера болеет за французских гребцов!» Или так: «Олимпийский талисман мореходов Нормандии едет на олимпиаду!» Как вам это нравится, мадам Юли?

Мадам Юли прикинулась смущённой и согласилась с гениальностью обоих заголовков. Единственное замечание: она не хотела бы заострять внимание на своём возрасте, и никто не выбирал её в олимпийские талисманы.

Вечер удался. Мадам Юли поймала попутный ветер. Окружающий мир оказался на её стороне. Внутренние проблемы мадам Юли разрешились и к тому же, как выяснилось, вся Франция заинтересована отправить её в Москву.

Сидящий неподвижно и клюющий носом пожилой человек со стороны кажется бездействующим. Он не беседует с окружающими, не обращается к стюардессам, не шевелит листами газет и журналов. Но до чего мелочны все эти шевеления по сравнению с гигантскими движениями его внутреннего «я», носящегося по бескрайним просторам воспоминаний.

Аэроплан, в кресле которого толи дремала толи спала мадам Юли, оставляя в небе прямой инверсивный след, поглощал сотни километров пространства, но если бы память мадам Юли оставляла такие же следы за собой, то несомненно Европу накрыла бы плотная сеть облаков. Пространство прожитых ею лет было куда больше, чем расстояние, преодолеваемое самолётом. Ни на каком аэробусе невозможно было бы преодолеть его. Нет таких транспортных средств, которые вернули бы мадам Юли в ту Россию, которую покидала она шестьдесят три года назад. Поэтому неоднократно и до полёта и во время его она говорила себе: «Нет, я не возвращаюсь. Я еду погостить. Ничто не связывает меня со страной, где и руин не осталось от прошлого». Но вновь и вновь в душе её рождалось смутное волнение. Сердце ныло от нелогичных чувств, а память металась с места на место, не останавливаясь где-либо подолгу.

Сумрачная комната в Петрограде. В кроватке посапывает полуторагодовалая Надя. Мрачный юноша Алёша с красным бантом в петлице выговаривает ей, тётке Юлии, что забирать с собой малое дитя и тащить его через страну, охваченную гражданской войной это немыслимое варварство и эгоизм. Он полон революционного оптимизма. Он убеждает её оставаться и возмущается за блажь, которая толкает её на юг, туда, где враги новой советской республики «точат стальные зубы».

Тётка Юлия пытается образумить его, приводя вполне логичные аргументы:

– Алёшенька – говорит она – там твой папа, твой дядя. Неужто они тебе враги?

– Они заблуждаются – отвечает пылкий юноша – рано, или поздно они поймут и перестанут воевать против собственного народа. Они вернутся.

Тогда Юлия Ивановна приводит страшный довод. Довод, который должен бы смутить потерявшегося в идеологических лабиринтах юнца:

– Алёша, а если они не успеют понять и ты столкнёшься с ними на фронте, неужто ты будешь стрелять в них? Они же твои… они наши!

Ответ Алексея обескуражил её. Она и представить себе не могла, до чего вёрткое сознание у этого мальчика. При всей его бескомпромиссности, сознание само подсовывает ему компромисс:

– Не столкнусь. Я буду служить во флоте в отличие от них.

Алёша не умел и не хотел понять, что служба во флоте вовсе не гарантия. Он встал на сторону врагов своего отца, своего дядьки. Что же он называл народом, против которого борются они? Какой такой народ? А они – кто?

Всё это она говорила ему, но что толку? Сама Юлия Ивановна не очень всерьёз воспринимала тогда сложившуюся абсурдную ситуацию. Она видела гражданскую войну как временную ссору в семье. Потому и оставила на Алёшино попечение малолетнюю Надежду.

Какая неисправимая глупость! Какое жестокое легкомыслие! Сколько лет после она вспоминала о них и корила себя за то, что не забрала дочь с собой. Она полагала свой отъезд временным. Ситуация должна была утрястись и они с Серёжей неминуемо вернулись бы в Петроград, домой… куда там?

Ноябрь двадцатого года. Сутолока на причале. Впереди трап. Серёжа в военной форме, при орденах и медалях держит в одной руке чемодан, а другой рукой сжимает её руку. Отпустить нельзя, потому что страшное столпотворение! Страшное! Давящая со всех сторон живая масса так и норовит оторвать её от Серёжи, разнести их в разные стороны, разлучить так, чтобы они никогда больше не встретились. Она, как умеет, пихается в напирающие тела саквояжем, но пихаться она умеет плохо. И вот уж саквояж отделяется от неё и ныряет в смыкающиеся меж людьми щели.

– Серёжа, саквояж! – кричит она мужу.

– Чёрт с ним – отвечает он и продолжает протискиваться к трапу. Не отпуская его руки, она оборачивается и видит, как саквояж взмывает над головами далеко позади и тут же тонет в море людских голов, шляп и фуражек.

Вечер в кишащем разномастной публикой Стамбуле. В ожидании Сергея Пантелеймоновича Юлия Ивановна стоит на набережной района Галата, смотрит на Святую Софию, что на противоположном берегу Золотого Рога и вдруг видит солдатика, бывшего солдатика, бывшего крестьянина, а теперь одетого в обноски эмигранта из той самой России, где установилась власть рабочих и крестьян. От чего же он здесь? От чего не властвует там, где декларируется его гегемония? Глупые вопросы. Чтобы задавать их, надо быть дураком, или циником. Но тут, в Константинополе, над каждым эмигрантом висит ощущение собственной глупости и ужасного цинизма сложившегося положения. Поэтому никто не пристаёт к солдатикам с политическими дискуссиями.

Политические дискуссии могут быть интересны только тем, кого эта война обошла стороной, тем, кто не покидал свою страну на переполненных кораблях. Тому же, кто четыре дня провисел на якорной цепи, или простоял в ограждении из пеньковых канатов без пищи и воды уже не хочется говорить о политике.

Солдатик играет… на чём он играл тогда? На каком-то струнном инструменте, но не на балалайке, это точно. Яркие балалайки как символ эмигрантской России появились значительно позже, напоказ, пошло и безвкусно как всякая ложь. А солдатик играл не то на домбре, не то на мандолине и пел заунывно:

«На улице дождик с ведра поливает

С ведра поливает, брат сестру качает.

Брат сестру качает, тихо величает:

– Вырастай, сестрёнка, отдадим тебя замуж.

Отдадим тебя замуж во чужу деревню.

Во чужу деревню, к мужу нелюбиму.

К мужу нелюбиму, в семью несогласну!..»

Абсурдная и жестокая как сама жизнь тоска, растворённая в словах и мелодии песни, безжалостность к собственной участи, и печальная безысходность неожиданно продырявили некий внутренний пузырь в груди Юлии Ивановны. Она расплакалась, и чтобы не привлекать к себе внимания, отошла к парапету набережной, прикрывая лицо платком.

– Что случилось, Юленька? – это Сергей Пантелеймонович обнял её за плечи.

Она уткнулась в его грудь мокрым носом и разрыдалась в голос. Конечно, она тосковала по оставленной неизвестно где дочери. Оторванная родина болела и кровоточила в Юлии Ивановне, но то же самое в большей, или меньшей степени, было со всеми.

Снова палуба парохода. Теперь уже не переполненная, человеческая. Ночь. За бортом светятся огни порта Пирей. Остатки некогда многочисленной константинопольской колонии завершают процесс распыления по белому свету. Большинство из переселенцев намерено плыть дальше, но некоторые, те, которые почему-то решили зацепиться за что-то в Афинах, покидают корабль. Юлия Ивановна спрашивает мужа:

– Сергей, почему мы всё время плывём куда-то? Почему нет нам твёрдого причала?

Он гладит её по плечу, усмехается в русые усы с алюминиевыми проволоками седых волос и говорит, обнадёживающе:

– Ничего, Юленька, ничего. Построим и мы свою лубяную избушку.

И ведь, пытались! Строили то там, то сям, собирались в какие-то общества. Что-то обсуждали. Но без настойчивости, без целеустремлённости, всё время с оглядкой на оставленную родину: «А что там?», «Как там развивается?», «Что говорят?». Велико и неизбывно было желание вернуться. Они бы вернулись, если бы не ясный, внимательный рассудок Сергея Пантелеймоновича. Он умел анализировать события.

Русский ресторан. Уже приноровились, прижились в Париже. Это здесь демонстративно и вычурно зазвучала та самая псевдонациональная балалайка и вовсю застонала пошлая романсовая цыганщина, которую в прежней жизни не пускали и на порог.

Звенят по тарелкам вилки. Сквозь приглушённый гомон множества ужинающих, убеждённо и пафосно выступает какой-то мозгляк. Он говорит о том, что теперь, после того, как умер Ленин, всё в России стало меняться. Говорит, что новый царь собирает империю из руин. Дескать, кровавого Троцкого изгнали из Кремля и вообще из России и теперь, несмотря на оставшиеся коммунистические лозунги, намечается возврат к национальному единству. Говорит много и красиво.

Юлии Ивановне начинает казаться, что он прав, что так оно и есть. Надежда на возвращение просыпается в ней с новой неожиданной силой. Она сжимает руку Сергея Пантелеймоновича, смотрит на него и шепчет:

– Вернёмся, Серёжа?

Его лицо суровеет. Он тоже хочет вернуться. Там, в оставленной России растёт без отца, без матери, в кромешной неизвестности, на попечении родни, да племянника-коммуниста их единственная дочь. Но Серёжа знает и то, чего не знают многие, собравшиеся здесь и надеющиеся на возвращение. Громыхнув стулом, Сергей Пантелеймонович поднимается и, перебив оратора, обращается в зал:

– Господа, я прошу поднять руки тех из вас, у кого есть оставшиеся там родственники, близкие и друзья.

Множество рук поднимается над столиками. Сергей Пантелеймонович благодарит собрание и просит, чтобы теперь подняли руки те, кто получал из России письма. Кто-то один поднимает руку, и Сергей Пантелеймонович благодарит его. Тот смущается и лопочет что-то про сомнения, которые вызывает у него полученное письмо. Сергей Пантелеймонович снова благодарит этого невнятного господина и обращается теперь уже непосредственно к тому самому мозгляку, который агитировал за возвращение:

– Извините меня, милейший господин, за вмешательство. Ваше выступление мне очень нравилось, потому что лелеяло самую горячую мою мечту. Как и вы, я стражду вернуться в Россию, но в отличие от вас не говорю об этом остальным. Мне дороги человеческие жизни. В отличие от вас, мне не хочется брать на душу грех за тех людей, которые не выдержат и помчатся навстречу смерти. На всякий случай хотелось бы узнать ваш адрес. Когда кто-то из моих здешних знакомых возбудится от пропаганды, отправится к своим пенатам, и от него не будет поступать писем, я найду вас и непременно пристрелю.

В зале установилась тишина. Перестали звенеть приборы и все с любопытством уставились на мозгляка-агитатора, по лицу которого забегали самые неприятные эмоции.

– Конечно – ответил он – я оставлю свой адрес, но с чего вы взяли, что вас там будут расстреливать?

– Я этого не произносил-с – осклабился Сергей Пантелеймонович – потому что не осведомлён о методах, которыми там нас казнят – и, уже обращаясь к аудитории, добавил – Мы потеряли Россию, господа. Ступайте в магазин и купите новые глобусы. На них нет России. Те же из вас, кто захочет ехать в Коммуниздию, пусть предварительно ответят сами себе: почему не в Антарктиду? Уверяю вас, пингвины отнесутся к вам гуманнее, чем грузинский царь и его уголовная челядь.

Люди, находившиеся до сего момента в сладком мороке, очнулись, повскакали с мест, принялись спорить, кричать, жестикулировать. Сергей Пантелеймонович обернулся к Юлии Ивановне и деловито сказал:

– Пойдём, Юленька, пока драка не началась.

Маленький домик в Онфлере. Они стоят на пороге, и Сергей говорит ей:

– Ну вот, Юленька, это и есть наша лубяная избушка. Больше мы никуда бежать не будем. Приехали.

Действительно, бежать больше не пришлось. Не прошло и года, как в дверь их «лубяной избушки» постучали грубо и громко. Мадам Юли проснулась и поспешила открыть, на ходу надевая халат. Коридор наполнился людьми в форме. Её оттеснили в зал. Вошёл офицер и спросил на скверном французском:

– Где ваш муж, мадам?

Откуда ей знать? «Была у зайки избушка лубяная, а у лисы ледяная. Настала весна и растаяла у лисоньки избушка». Сюжет старинной русской сказки оказался сюжетом её, Юлии Ивановны жизни. С того самого момента, как революция выгнала их с Сергеем Пантелеймоновичем из собственной избушки, из их страны, длились и повторялись бесконечные скитания. И теперь, стоило им остановиться, обосноваться в собственном доме, отгородившись от громыхающего двадцатого века, как и сюда нагрянула мрачная эпоха, поставившая своей целью уничтожение всех обычных, трезвомыслящих людей, которым ничего не нужно, кроме семейного счастья, покоя и человечности.

Юлия Ивановна смотрела на офицера и молчала. У ней были кое-какие подозрения насчёт мужа, но не делиться же ими с представителями оккупационных властей, у которых тоже были подозрения. Что им проку от совпадения подозрений?

В одиночестве она пережила оккупацию, встретила высадку союзных войск, окончание войны. Позже к ней заявились двое, назвавшие себя французскими коммунистами. Сказали, что лично знали Сергея Громова и что он погиб, сражаясь на стороне сопротивления. Мадам Юли пригласила их в дом и угощала кофе, а они рассказывали подробности.

До подробностей ли ей было? Подробности нужны следопытам, журналистам, писателям, историкам. Причём, нужны всегда криво, не до конца, в извращённой форме. Ежели подробности не соответствуют модным представлениям, или «требованиям эпохи», то они тут же отметаются, выворачиваются, заменяются другими, вымышленными. Мыслимое ли дело: угощать коммунистов кофе? А вот, представьте себе! И как те самые коммунисты оценят следующий парадокс: Сергей Пантелеймонович, ненавидевший коммунистов за кровожадность идеи насильственного распределения добра, пал героем, воюя на их стороне. Ирония судьбы? Так, ничего смешного.

Есть ли кому дело до её, Юлии Ивановны, горя? Будут ли извиняться перед нею почитатели «Капитала» за отнятые у ней страну, семью и, наконец, мужа? Нет. Не будут, и не жди. Потому она выслушала их молча, не проявляя никаких эмоций, отчего коммунисты, наверное, удивились и сочли её за бесчувственную функцию. Но тут уж ей не было дела до их удивлений.

В который раз, прерывая полудремотные воспоминания, Юлия Ивановна смотрела в иллюминатор на бескрайние поля белых облаков и повторяла про себя одну и ту же фразу: «Сколько лет прошло! Немыслимо, сколько лет!»

Пойди теперь, найди – какой подлец науськал мелких, ничего ещё не смыслящих рачьих детей разучить эту гнусную песенку! Им-то, детям малым, что? Им забава бессмысленная, а взрослого рака такая акция могла бы и обидеть. Представьте себе, на глазах у всего честного народа маршируют карапузы, которым месяца ещё не исполнилось, и хором распевают слова, смысл коих им самим не очень-то понятен:

«Крутится, вертится коловорот!

Время в пространстве дискретно течёт,

следствия встали с причинами в круг,

и совершают внезапный цурюк!

«Что же наделал я, старый дурак? —

глядя на звёзды, печалится рак —

Луч от звезды откусил и тот час

в прошлом далёком случился атас!

Кабы не трогал я эту звезду,

то не накликал бы людям беду!

Мир погрузился в печали и мрак,

коим причина полнейший пустяк!»

Брось огорчаться, учитель седой!

Звёзды морские ползут под водой,

звёзды небесные сверху глядят,

новые лучики вечно растят!

Много причин для тревог, ну и что ж?

Душу напрасно себе не тревожь!

Лучик морская звезда отрастит,

новая звёздочка рака простит.

Крутится – вертится звёзд хоровод.

Скоро судьба круг событий замкнёт.

Мир так велик, что его не объять,

стало быть, нечего нам горевать!»

Старик посмотрел вслед уходящей колонне юных исполнителей строевой песни и не стал обижаться на выпады в свой адрес. Напротив, он обернулся к замершему в ожидании его гнева рачьему племени и радостно прокричал:

– Началось! Я рад, дорогие мои! Наконец-то началось обсуждение и перетирание! Невидимые мною оппоненты входят в дискуссию! У дурной идеи оппонентов не бывает. Я вижу, настала пора раскрыть вполне заурядные причины тех невероятных коллизий, которые приключились с главной героиней моей сказки, что за люди окружали её целую неделю, и что такое представляла собой она сама. Для этого мне нужно ещё разок вывернуть историю и посмотреть на неё с третьей стороны. Готовы ли вы такое вытерпеть?

Раки облегчённо вздохнули. Кажется, старик не рассердился. Они радостно закивали головами, и тогда старый сказочник начал выворачивать историю на третью сторону:

– Алексей Андреевич Громов – тысяча девятьсот первого года рождения, бывший командир бронекатера балтийского флота, бывший капитан рыболовецкого судна, бывший командир траулера береговой охраны северного флота, ветеран Великой Отечественной Войны, снова бывший капитан рыболовецкого речного траулера, бывший капитан речного флота, а теперь заслуженный пенсионер – сидел в квартире и смотрел по телевизору церемонию открытия московской олимпиады.

Почему бы заслуженному пенсионеру не посмотреть телевизор? Конечно, он вполне мог бы отправиться на стадион вместе с сыном Пашкой, то есть с Павлом Алексеевичем Громовым, капитаном первого ранга, ветераном Великой Отечественной войны, а теперь главным инженером Северного Речного Порта города-героя Москвы, но Алексей Андреевич решил на стадион не ездить. А Пашка поехал и супругу свою на стадион забрал, и дочь Соньку, и внучку Милку тоже.

Один остался Алексей Андреевич, но не огорчался, а спокойно смотрел, как идут по стадиону делегации спортсменов почти со всей Земли. Только американцы не приехали (дурни), и почти вся западная Европа шла не под своими знамёнами, а под общим флагом МОК. Тут тебе и Западная Германия (фашисты), и Франция (сифилитики), и Италия…

Звонок в дверь прервал навешивание Алексеем Андреевичем ярлыков на оскорбивших его иностранцев. Бодренько, в три приёма Алексей Андреевич поднялся с дивана и направился отворять дверь. Он никогда не спрашивал: «Кто там?», никогда не смотрел в глазок. Как человек честный и военный, он всегда открывал сразу.

За дверью оказалась старушка. Сухонькая, жилистая и загорелая, к тому же одетая чистым клоуном: в широких парусиновых штанах, в клетчатом пиджаке и с кепкой на голове. На плече её висела совсем импортная, и даже более чем импортная сумка. У нас таких сумок не делают, не продают и вообще таких не бывает. Явно иностранная старушка стояла перед Алексеем Андреевичем.

Он поздоровался, безуспешно пытаясь определить на глазок её возраст. Явно она была не моложе, чем он сам, но вот, на сколько не моложе, понять было трудно. На пять лет не моложе или на девять. Она тоже поздоровалась с лёгкой нездешностью выговора, подтверждающей её иностранное происхождение и спросила:

– Не могла бы я видеть Алексея Андреевича Громова, тысяча девятьсот первого года рождения?

Всё ещё размышляя о возрасте визитёрши, Алексей Андреевич ответил:

– Так точно. Это я.

Наступила пауза. Старушка молча разглядывала его лицо, словно читала сложную и не очень понятную с первого взгляда депешу. Наконец она разомкнула сморщенные уста и медленно произнесла:

– Здравствуй, Алёша. Я Юлия Ивановна Громова, в девичестве Золотарёва, вдова Сергея Пантелеймоновича, твоего дядьки.

Теперь ему, Алексею Андреевичу, настала очередь вглядываться в её лицо. Он вглядывался, сопоставляя видимое с хранимым памятью, порядочно истёршимся образом. Многочисленные морщинки, похудалости и кожные изъяны, коими награждает людей время, легко отбрасывались и были не в счёт. Это не основное. Скулы Юлии Ивановны, обтянутые загорелым пергаментом, выделились над впавшими щеками и строгой чёткостью сломали некогда безупречный овал лица. Надбровные дуги, придав черепу необычайную рельефность, так же вступали в спор с хранимым в памяти изображением. И эта немыслимая в отношении к Юлии Ивановне (внутренней Юлии Ивановне) кепка…

Алексей Андреевич отметал внешние излишества, докапываясь до того, что сохранилось, и чем больше отметал, тем слабее и невнятнее становилось жившее в глубине собственных нейронов воспоминание, тем явственней подменялось оно очевидным. Где-то на середине этого внутреннего пути он сообразил, что неприлично долго стоит на пороге и надо бы пригласить даму в дом, надо бы выразить радость от неожиданной встречи, надо бы сделать что-то ещё, положенное в таких случаях. Например, закричать: «Юлия Ивановна! Сколько лет, сколько зим!» – но как-то не выходило и нелепо было и глупо. Движимый необходимостью хоть что-то сказать, но не зная что и конфузясь от такого стечения чувств, он выговорил только:

– Эх…

Юлия Ивановна, будучи и старше и подготовленней чем Алесей Андреевич, пришла ему на выручку. Она сделала шаг навстречу и со словами: «Со встречей, Алёшенька» – обняла его. И он неуклюже обнял тётку, ощущая неземную утлость живущего под заграничным пиджаком скелета.

Прошла конфузливость и растерянность перед неожиданным событием. Наладилась жизнь, в которой есть место привычному поведению и обыкновенным, выверенным временем и обстоятельствами ухваткам. И вот уже приглашена нежданная гостья в дом, вот уж повисла на вешалке её кепка и сама она усажена за стол на кухне и сидит, глядя, как он хлопочет, выставляя на стол все, какие есть в холодильнике и буфете угощения.

Алексей Андреевич трудится изо всех сил. То к чайнику метнётся, то к холодильнику, то вспомнит про сохранившиеся конфеты «Птичье молоко». Выяснил, что Юлия Ивановна растворимый кофе не уважает. А зря. Потому как это дефицит, которого запросто в магазине не купишь. Но и чай у него есть хороший, цейлонский.

Ставит Алексей Андреевич на стол закуски да угощения, радуется тому, что есть чем гостью угостить, да не ударить в грязь лицом, хотя, конечно, у них там, в Париже с едой да питьём куда всё обстоятельнее… «Что? Не в Париже? В Онфлере? Надо же, какое название! Сразу и не запомнить! Где это такой?…»

Он спрашивает и, не очень-то заостряя внимания на её ответах, генерирует новые вопросы. Старается держать инициативу в руках потому что знает: Юлия Ивановна задаст главный вопрос, ответить на который ему будет ох, как трудно, ох, как нелегко! А вам легко было бы сообщить старой женщине, что её дочь, которую она оставила на ваше попечение, не дождалась встречи с матерью и умерла, не оставив после себя ни детей ни внуков? Легко ли было бы вам сообщить старушке, что пресеклась нить её потомства? Легко ли? Потому-то бывший капитан оттягивает тот неприятный момент, как может отодвигает его заботами о радушии и хлебосольстве. А старушка с гладко зачёсанными назад седыми волосами внимательно следит за его стремительными манёврами по кухне и всё печальнее, всё отрешённее делается её сухонькое лицо.

Но вот, уловив паузу в его словоговорениях и хлебосольных метаниях, она молвила тихо и безнадёжно:

– Ты сядь, Алёша. Я уже поняла, что Надежды нет в живых.

Он сел напротив неё и глядя в чашку с хорошим цейлонским чаем, подумал: «Какая несуразная жизнь! По всем правилам, по всем существующим законам, он должен утешать её. Он должен оправдываться или как-то поддерживать женщину в её несомненном горе, а выходит как-то наоборот, шиворот навыворот».

– Никого от Золоторёвых не осталось – проговорила старуха – оно и не мудрено. Кто из родни был в Петрограде, все старше меня. Столько не живут. Да и Надежду я найти не чаяла. Тебя нашла, уже чудо. Чего же большего от бога просить? Ты поведай мне, где она умерла и когда? Вы же тут как на другой планете живёте. От всего мира отрезанные. Варитесь сами в себе.

– В Ленинграде, в блокаду – доложил Алесей Андреевич обстоятельства, которые обязан был доложить – она находилась в больнице, а я тогда уже служил в северном флоте. Меня сразу в северный флот перевели с лишением всех званий и наград ещё в двадцать восьмом году, когда Надежда мою жену, Ленку, съела.

– Как съела? – не поняла Юлия Ивановна.