Милюль Шильцын Вадим

Так же, как и при давешней встрече, она обняла его, и он вновь ощутил щемящую тщедушность, почти бесплотность её маленького пожилого организма, в котором совершенно непонятным образом хранились и память о множестве событий и прозорливость светлого разума, не замутнённого никакими случившимися с нею бедами.

Далёкий гул медленно втёк в рассказ старого рака. Рак задрал морду и проводил взглядом пролетающую в голубой вышине маленькую серебристую птицу.

– Вот парадокс – заметил кто-то из слушателей – самолёты такие маленькие, а летают с жутким грохотом, а бакланы наоборот, очень даже большие, но подкрадываются совсем беззвучно.

– Если бы самолёты летали как бакланы, то их бы никто не замечал, и им было бы обидно – ответил кто-то другой.

Старый рак опустил взор на говорящих, и с ноткой зависти в голосе сказал:

– Всё то вы умеете объяснить!

– Как раз, наоборот, уважаемый мэтр – отозвался из зала зелёный рак – мне, например, очень удивительно. Из вашего рассказа я уяснил: одна особь женского пола осознала, что от неё отпочковалась другая. Почему же другая, отпочковавшаяся, или отрезанная, это как вам угодно, не осознаёт того же самого? Она что, глупее первой?

– Не умнее и не глупее – ответил старик – такая же. Всё дело в накопленном объёме знаний. Первая особь накопила их достаточно, чтобы осознать былую общность, а вторая эту информацию накопить не успела. У неё и повода не было задумываться о том. Она сталкивалась с другими задачами и проблемами. Так уж всегда, более осведомлённый индивид может углядеть в менее осведомлённом самого себя, а вот, чтобы наоборот, так это шиш. Всегда трудно не то, что признать, но даже заметить собственную ущербность, особенно если ты голоден, если необходимо срочно расти и основная забота в стремительном поглощении еды для восстановления некогда утерянных величин.

– Ага! – радостно закричал зелёный рак – Вот я и поймал вас на слове! По-вашему обе эти души имели некогда один корень, но теперь между ними мало общего. Ведь так?

– Так – пожал плечами старый – ну и что?

– А вот и то! Вы убеждали нас, что душа на всех, про всех одна! А теперь их уже две и они разные! Вот и попался ты, старый обманщик!

К большому удивлению присутствующих, зелёный заплясал, высоко задирая ноги и отклячивая раковину домика.

– Никого я не убеждал. Я размышляю и по размышлении могу сообщить: нет предела глупости, как нет числа тварям во вселенной. Это, в конце концов, хорошо. Если бы была какая-нибудь стройная система, позволяющая понять, как, по каким законам перетекает живой дух из одного состояния в другое, если бы были сосуды, в коих мы могли бы углядеть и измерить божественную суть души, то стало бы скучно и предсказуемо жить на земле. Например, сейчас ты, зелёный, пляшешь от сильной радости чему-то внутри себя, и твоя радость невольно передаётся мне. Тебе думается, ты меня в чём-то уличил, но я этого не понял и потому со спокойным сердцем чувствую себя дураком. С другой стороны ты в своей радости не замечаешь многого вокруг себя. Посмотри, за твоей спиной стоит баклан. Никто не знает, о чём думает он, как и он не подозревает, чему так радуешься ты. Может быть, я и обманщик, но что-то мне подсказывает, что сейчас он тебя утащит. Причём обрати внимание, его не волнует главный вопрос твоей жизни: «Кто ты такой?» Тебя волнует, но для тебя он так и не решился, а вот это уже плохо и я огорчаюсь.

Действительно, баклан, привлечённый активными движениями зелёного рака, стоял у него за спиной и следил за его танцем. Зелёный обернулся, посмотрел вверх, на огромную пернатую голову, на мощный костяной клюв и в ужасе полез прятаться, но было поздно. Баклан схватил его домик, мощно и бесшумно взмахнул крылами и улетел в заоблачные выси. Наверное, в рай.

Иные углядели в этом знак свыше. Большинство же ничего особенного не углядели. Мало ли кого уносят бакланы? Подумаешь, какая невидаль! А ведь всегда хочется узнать как можно больше необычного, того, чего в жизни не бывает. Сначала робко, а потом всё громче раки потребовали продолжения истории про Милюль.

Когда Алексей Андреевич пришёл в сознание, его рюкзак оказался наполовину пустым. Взглянув на осоловелую от обжорства Милюль, он спросил:

– Деточка, чего же ты так много кушаешь?

– А вы много пьёте – резонно ответила деточка и громко рыгнула.

– Тоже верно – прокряхтел Алексей Андреевич и с большим трудом сел.

Солнце уже клонилось к закату. Это означало, что день, к которому Алексей Андреевич давно и обстоятельно готовился, оказался прожит зря. Осталась несказанной большая половина самого главного, отрепетированного и подготовленного! Алексей Андреевич засуетился, зашерудил руками и торопливо заговорил:

– Послушай, Милюль! Я тебе сейчас скажу необычное, которое даже может показаться глупым, но ты уж постарайся меня понять. Другой возможности не представится. Помнишь, как в воскресенье ты спасла мальчика, которого буря чуть не смыла с палубы корабля?

– Было дело – согласилась Милюль – только я не помню точно, спасла я его, или нет. Мальчик был довольно противный. Он обзывал дельфинов рыбами.

Алексей Андреевич проигнорировал замечание о противном мальчике:

– Весь фокус, Милюль, заключается в не совсем обычном течении твоей жизни. За ту неделю, которую ты прожила, на Земле прошло почти сто лет.

– Как это сто? – удивилась Милюль – не может сто лет пройти за одну неделю.

– Я тоже так считал, пока Юлия Ивановна не открыла мне глаза на связанные с тобою чудеса.

– Вы уже в который раз её упоминаете, а между тем, я вам говорила, это мои полные имя и отчество.

– Вот, вот! – закивал Алексей Андреевич – именно твои и полные. Только так тебя никто не называет, и сама ты так себя не называешь, а знаешь, почему?

– Маленькая ещё – буркнула Милюль.

– Верно! – обрадовался Алексей Андреевич – А раз маленькая, то слушай меня, старенького. Знаешь такую сказочку про волшебные яблочки?

Был на Земле один добрый молодец. Попал он в гости к одной красной девице, а она оказалась не простая, а волшебная. Дала она ему съесть яблочко вкусное. Он съел, а на земле тридцать лет прошло. Ещё съел, ещё тридцать, а с последним, третьим яблочком, накопилось этих лет целых девяносто. Возвращается он в родную деревню, а его никто не признаёт. На том месте, где жили родные матушка с батюшкой, другой дом стоит, и чужие люди живут. Так-то.

– Какой ужас! – оценила сказку Милюль.

– Вот и я говорю, ужас. Ужас и кошмар. Только это не сказка была, а присказка. Ты слыхала такую фразу: «Сказка ложь, да в ней намёк, добру молодцу урок»?

– Слыхала – обрадовалась Милюль – мне нянечка её говорила в конце какой-нибудь сказки, а я каждый раз думала, что за урок такой? Так и не знаю, какой урок, хоть сказок с этим концом помню много.

– Хорошо, что много. Это, знаешь ли, очень полезно в твоём положении. Так вот тебе и сказка после той присказки. Приехала девочка с няней и села на корабль. Легли они спать. Просыпается девочка, а корабль другой и люди вокруг не те. Невдомёк девочке, что минуло уже пятнадцать лет.

– Она пятнадцать лет проспала? – спросила Милюль.

– Для простоты будем считать так – кивнул Алексей Андреевич – пятнадцать плюс шесть, двадцать один год получается. Но это не важно. Через пятнадцать лет всё вокруг изменилось, но не очень. Девочка даже приноровилась легко и при этом встретилась с мальчиком Алёшей, который оказался ей ровесником. Стал Алёша погибать, а девочка спасла его, когда он чуть не утонул.

– Это про меня сказка? – уточнила Милюль.

– Не перебивай, а-то собьюсь! – строго велел Алексей Андреевич – Спасла девочка Алёшу, да и уснула. Просыпается… батюшки! Что за беда? Алёша-то на двадцать один год вырос и числится той девочке почти родным дядей. Ничего не сказала девочка, да и… снова уснула. Просыпается, а уже опять двадцать один год прошёл. Дядя тот ещё подрос, бороду отпустил и стал почему-то папой. Ничего девочка понять не может. Что за чехарда? Снова заснула на двадцать один год. Просыпается. Куда все подевались? Кругом незнакомые люди! Ну, она опять за своё: спит, да спит. А тот мальчик-дядя-папа всё живёт и стареет. Проснулась она ещё через двадцать один год. Смотрит, вот он я, Алексей Андреевич, перед тобой сижу и числюсь тебе уже прадедом, потому что пока ты засыпала, да просыпалась, прошла в твоей жизни одна неделя, а в России целый век.

– И что? – настороженно спросила Милюль – тут и сказке конец?

– Нет, Милюль, не конец, а самое начало. Я не знаю, где ты была и что делала, пока спала.

– Я была лягушкой – призналась Милюль – сначала головастиком, потом лягушонком с хвостиком, потом без хвостика, а перед тем, как проснуться, я прыгнула в этот самый пруд.

– Да ну? – удивился Алексей Андреевич – Этого я не знал.

Рассказанная им сказка, хоть и была страшная и вовсе не сказочная, убаюкала Милюль. Она бы возмутилась, сказала бы этому постаревшему мальчику Алёше, до чего неправильные он придумывает сказки, но сонная мгла всё глубже уволакивала её и потому она сказала совсем иное:

– Я знала. Только я считала себя Царевной-Лягушкой, а вас Кощеем Бессмертным.

– Да я уж давно понял, какой дуб тебя интересовал – ответил Алексей Андреевич, но Милюль уже не было дела ни до сказочного дуба, ни до волшебных персонажей. Из последних сил борясь со сном, она спросила:

– Скажите, Алексей Андреевич, почему я оказалась именно в этой сказке?

– Наверное, так легли звёзды на небе – предположил прадедушка, но ответ не устраивал засыпающую Милюль:

– Что мне делать? Что делать-то? – прокричала она изо всех сил, но еле слышным шёпотом донёсся до уплывающего мира её крик.

Столь же туманно и неразборчиво прозвучал ответ не то Кощея Бессмертного, не то Алёши Поповича:

– Делай то, чего тебе больше всего нужно и не забывай, кто ты такая…

– И кто же я такая? – спросила Милюль. Дрёма свалилась с глаз. Теперь она могла говорить внятно, не пытаясь прокричаться сквозь ватную сонливость. К ней вернулись ясность мысли, необычайная живость и лёгкость во всём теле. Под лапками и под животом пугающе сочилось тепло от чего-то большого и мягкого. Она шевельнулась, чтобы освежить картину окружающего пейзажа…

«Ужас! Как меня сюда занесло?»

Изо всех сил Милюль прыгнула и уже в полёте досматривала кошмарную окружающую среду, которую она так мудро и быстро сообразила покинуть. В огромном мрачном судне, через борт которого она перелетала, находились гигантские тёплые млекопитающие! Одно из них, с которого она спрыгнула, судя по всему, спало, или отдыхало. Второе шевелилось, издавая страшные рокочущие звуки. Слава богу, этот кошмар остался позади. Навстречу ей стремительно надвигалась гладкая поверхность бескрайнего зеленоватого моря. Милюль стукнулась мордой об воду. Вода разлетелась миллионами мелких брызг, но тут же опомнилась, побежала обратно и, приняв Милюль в себя, сомкнулась над головой.

«Так со мною бывало и не раз» – вспомнила Милюль, двигаясь по гладкой дуге в зеленоватом пространстве, насыщенном пузырьками и мутью. Подёргивая ластами, она поплыла прямо, подальше от того огромного лайнера, на который забросила её злодейка-судьба. Вода постепенно выталкивала Милюль наверх и вскоре она совсем всплыла. Ноздри и глаза оказались над поверхностью, но Милюль продолжала двигаться вперёд, мощно дрыгая ластами. Плыла недолго. Вот уж и берег, где можно отсидеться в высокой траве и привести мысли в порядок. А мыслей образовалось великое множество, но разрозненных, не связанных между собой и даже ненужных: «Что за лайнер? Какое отношение я имею к лайнеру? Как я там оказалась? Кажется, я садилась на лайнер вместе с нянечкой и большой белый мужчина предложил мне посидеть на гранитном льве. Это не мысль, а нелепая, ненужная глупость. Мусор. Долой его! Какая там следующая мысль?.. Пока я сплю, в России проходит двадцать один год… полная околесица!»

Сидя в прибрежных зарослях, Милюль перебирала глупости, в изобилии хранящиеся в памяти и не находила ничего путного.

– Я здесь! – раздалось откуда-то справа.

– Я тут! – ответили с другой стороны.

– Вот я! Вот я! – это уже издалека, а потом снова, совсем рядом:

– Я здесь!

Милюль подумала, подумала, да и крикнула:

– Ну и что?

Орущие умолкли, видимо, соображая: «Действительно, что?» Ничего не решив, они принялись орать то же самое с удвоенной силой.

– Какое однообразие – подумала Милюль про глупых крикунов. Они же орали, надрываясь до усёру и соревнуясь, кто кого перекричит.

«Надо делать то, что мне больше всего нужно» – зацепила Милюль очередную мыслишку, валявшуюся на поверхности сознания, и обрадовалась гениальности открытия. Мыслишка эта, конкретная и ёмкая, лучше всех прежних подходила к ситуации. Более того, она была красивой и требовала детального изучения:

– Чего же мне нужно? – спросила себя Милюль и попробовала перебрать варианты ответов:

– Не мешало бы отрастить хвост, как в юности? Хорошо, но не обязательно. Посмотреть на этих, которые орут? Любопытно, конечно, но какой смысл, если они такие тупые? Пожрать? Это – да. Это всегда хорошо, но ответ не соответствует гениальности вопроса. О! – вспомнила Милюль – Я давно мечтала добраться до моря! Я хотела слушать шум прибоя, забегать в воду с песчаного берега и ощущать солёную упругость. Вот, чего мне нужно! С другой стороны, кажется, я моря достигла. Вот оно, напротив меня. Много воды. Милюль пошевелилась, чтобы разглядеть «много воды» получше. Ровное зеркало лежало перед нею. В некоторых местах его поверхность была выщерблена островками ряски. Огромные листы и стебли кувшинок выпирали вверх далеко впереди. Дальше, за ртутной полированной неподвижностью угадывался противоположный берег, дыбящийся множеством циклопических растений. Вдруг совсем рядом, в секторе осмотра, всплыла здоровенная, утыканная бородавками рожа и радостно заорала:

– Я здесь!

От неожиданности Милюль подпрыгнула на месте и с отчаянным разочарованием резко сообразила: «Это не море!» Разинув пасть, она ринулась на вопящего идиота и обязательно укусила бы его, если бы он не отпрянул и не скрылся под водой, испуганный её яростью.

Милюль поплыла вдоль берега, соображая про себя: «Что за напасть? Почему всё окружающее, всё мыслимое оказывается не тем, что мне нужно? Почему я здесь? Как добраться до волшебного мира, который мне так необходим? Как доплыть до моря, о котором я мечтала целую неделю, целый век, прошедший в России!»

Милюль корила бесчувственную реальность, подсовывающую ей разнообразные обманки, вместо того, чего она хочет. Она ругала себя за тупость и несообразительность, а сама всё плыла и плыла вдоль берега, пока не заметила, как невидимая сила движет её гораздо шибче, чем может плыть она сама. Удивляясь этой перемене, Милюль прекратила дрыгать ластами, но течение несло её навстречу лысому бетонному берегу. Пару раз Милюль прокрутило в мелких, неожиданно возникающих воронках, снова вынесло на прямую и, наконец, с грохотом и бурлением впёрло в тёмную трубу, где перевитая жгутами вода с невообразимой скоростью неслась по тоннелю.

– Так это был пруд! – сообразила Милюль, кувыркаясь и захлёбываясь в стремнине.

До чего неприятно лететь сквозь непроглядную тьму! И страшно представить, как здесь, в гремящем мраке её может садануть о любое твёрдое препятствие, и тонкая лягушачья черепушка разлетится на тысячи кусков. Тогда конец путешествию, а Милюль уже поняла, что в её жизни началось самое главное: путешествие к заветному морю.

Именно здесь, в беспорядочном движении наперегонки с собственным страхом, Милюль непостижимым образом смекнула, что все воды, текущие вниз, приходят в конце концов туда, куда стремится она сама. Мчась мимо гулких невидимых стен, она решила: «Я буду плыть по течению! Пока я живу лягушкой, я буду стремиться к тому, чего безумно желаю как человек! Пусть пройдёт ещё двадцать один год, но к тому времени, когда придётся проснуться вновь, я проснусь сама собою, не куском чьей-то чужой жизни, не обрубком несостоявшегося «я», а целым, самостоятельным существом, у которого есть прошлое, но главное, есть и будущее!»

Её выплюнуло из трубы в быструю мутную речушку, течение которой постепенно замедлялось, речушка становилась шире и впадала в следующий пруд, заросший водорослями и тиною. Появились вокруг знакомые рожи соплеменников, старательно орущие о себе. Каждый орал как умел. Кто-то громче, кто-то искуснее, но скучно было Милюль от однообразия тем их песенного творчества. Никто из них не умел придумать ничего принципиально нового. Мимо! Дальше и дальше, не задерживаясь на одном месте. Она искала текущую воду среди стоячей. Оказавшись в плену нового течения, пугалась до беспамятства, но наперекор страху, возобновляла движение к цели.

Серый туман окутывал реки и озёра, а Милюль плыла. Дождь плясал по воде, утыкивая её мелкой сетью холодных игл, но Милюль двигалась и под дождём. Милюль продолжала плыть, когда наступала ночь и огромная луна надувалась от удивления, видя необъяснимое для всего сущего упорство одинокой лягушки. Кто сосчитает, сколько раз подвергалась она риску быть съеденной, пойманной, раздавленной, разрубленной, уничтоженной самыми разнообразными и немыслимыми способами? Она научилась держаться в тени свисающих над водой кустов и с замиранием сердца торопилась преодолеть открытые пространства, над которыми в любой момент могла появиться голодная зоркая птица. Милюль научилась пользоваться досками, брёвнами и прочей плавучей всячиной, влекомой течением реки.

В незыблемом покое гигантского водохранилища Милюль поджидала жуткая депрессия, и даже отчаяние от нереальности преодоления такого огромного стоячего пространства. Если бы не память, если бы не опыт, накопленный Милюль за время путешествий по рекам и водоёмам в облике человека, она не нашла бы ни сил, ни соображения для того, чтобы продолжать путь.

Жёсткая встречная струя смыла Милюль с уступа на борту попутного катера и режущие воду винты чуть не перемололи её в пыль. Жуткие чудовища всплывали из глубин и норовили проглотить Милюль зубастыми ртами. Через препоны и напасти длился и длился её нескончаемый путь к великой цели, которую не в состоянии вместить никакое сознание. Не только вместить, но даже представить. Милюль двигалась к морю.

Ритмично и громко шлёпали по песку многие ноги. По пляжу маршировали взрослые раки. Глядя на стройную шеренгу, старик подумал: «Что за день такой? Все маршируют! Ладно ещё, дети, им простительно. Когда маршируют дети, они мнят себя удалыми воинами древности, чья сила в единстве и слаженности действий. Если же начинают маршировать взрослые, то всем здравомыслящим ракам вокруг становится так же стыдно, как если бы великовозрастные тёти наладились играться в дочки-матери и баюкать тряпочных кукол».

Строй взрослых раков подошёл к большому камню и по команде: «Стой! Ать-два!» – встал пред лицом пожилого сказочника.

– Здравствуй, дорогой собрат! – поприветствовал старика рак с длинными волосами на ногах – Мы пришли сюда для того, чтобы сообщить: своей историей ты возбудил в наших рядах небывалые смуты. Раки трактуют их то так, то этак. Часто, споря между собой, они доходят до рукоприкладства, хотя сезон спаривания ещё не начался. Не мог бы ты внести ясность и громогласно объявить, какую концепцию проповедуешь ты с вершин глобального многолетия? Если ты говоришь о единении всего живого в свете существования общей для всех всемирной души, то провозгласи это! Если же ты намерен убедить мыслящий мир во множественности сущностей, населяющих каждого изнутри, то на сём и заостри наше внимание. Тебе нужны единомышленники, которые вслед за тобой признают себя создателями вселенной! Подай нам знак! Мы, пришедшие к тебе воины, готовы поддержать любую из указанных тобою основ и силой боевого авторитета навести порядок в разбредшихся умах рачьего племени. Как видишь, нас много. Мы являемся твоими последователями и готовы идти туда, куда ты укажешь. Сделай же милость, укажи!

Старик блаженно потянулся всеми конечностями, потряс усами и, открыв рот, начал указывать:

– О, дети мои, а так же истовые последователи! Даю вам чёткую и непререкаемую установку: идите вы…

Скрип тормозящего механизма донёсся от дороги. Вслед за ним прозвучали голоса множества людей, выпрыгивающих из остановившегося в отдалении белого автобуса. Все раки, и старик в том числе, развернули глаза в том направлении. Место ежедневных сборищ оказывалось в точности промеж морем и автобусом.

– Туристы! – воскликнул один из воинов.

– Надо объявлять эвакуацию! – подсказал другой.

– Учитель! Тебе, с твоей большой и красивой раковиной следует покинуть опасный сектор! – обратился к старику волосатый командир.

– Бегите, я вас прикрою – ответил учитель, но раки успели последовать его совету ещё до того, как совет прозвучал.

Задрав кверху клешни и дома, они дисциплинированно приступили к эвакуации. Делали это согласно чётко отработанной вековой стратегии, не допускающей ни паники, ни давки, то есть все побежали врассыпную, во все мыслимые стороны одновременно. Надвигавшиеся как стихийное бедствие туристы не успели ещё расстелить на песке коврики и полотенца, а раки, как и положено мыслящим существам, уже выполнили план эвакуации. Почти. Первая группа ушла под воду, и там, взрыхляя лёгкий белый песок, медленно пыталась углубиться. Воины из второй группы оказались между ног наступающих туристов и в отчаянии метались, не находя себе места среди жестоких гигантов. Дальше всех продвинулись те, которые побежали в обе стороны, по мокрому песку границы моря, но и тут не обошлось без потерь.

Волосатоногий командир, последователь и проводник нового учения, упёрся в здоровенный булыжник, и безуспешно штурмовал его неприступную твердыню, оставаясь в пяти шагах от не пожелавшего эвакуироваться сэнсэя.

Туристы, стремительно захватившие пустынный пляж, вели себя нагло и дерзко, как любые оккупанты. Переговариваясь, они стелили циновки, снимали с себя одежду, напяливали резиновые ласты, маски с трубками, договаривались играть в волейбол. Они совершенно беззастенчиво хватали мечущихся между ног отшельников, разглядывали их домики, восхищались, показывали несчастных друг-другу. Некоторых отпускали, но некоторых – и нет!

Старый рак слушал долетающие до него обрывки разговоров и, надо думать, проводил глубокий научный анализ изучаемого им хищного вида прибрежной фауны.

– Всю жопу отсидел! – радостно делился достижениями длинноволосый блондин атлетического сложения.

– Не мудрено – соглашался загорелый сероглазый брюнет – за пять часов чего хочешь отсидишь.

– Чего ради ехали? – удивлялся блондин – то же море, тот же песок.

– Не скажи! Это другая сторона Аравийского полуострова. Видишь, солнце встало из-за моря, а не со стороны суши?

– Какая разница, откуда оно встало? Всё едино, жара! Надо бы натянуть тент. Сгорим нахрен.

Одна из женских особей человека, находившихся в компании туристов, сказала:

– Сюда стоило съездить хотя бы потому, что в Дубаях только Персидский залив, а здесь, на Фуджейре, целый Индийский океан.

– То же самое. Никакой разницы – стоял на своём блондин.

– Тут вода чище и пляж совсем дикий – продолжала спорить женская особь – смотрите, раки-отшельники так и вошкаются вокруг!

– А вон и местные! – брюнет, показал пальцем в море.

Небольшое моторное судно с четырьмя рыбаками медленно двигалось вдоль берега. Рыбаки, увидав группу разнагишавшихся туристов, заглушили мотор и стали активно совещаться о чём-то между собой.

За исключением брюнета, никто на местных мореходов внимания не обратил. Туристы увлечённо занимались отдыхом. Кто-то уже плескался в воде. Небольшая группа, обливаясь потом, азартно играла в мяч. Те, кто вздумал валяться и жариться, сделались до такой степени расслабленными, что никакая идея не смогла бы мобилизовать их мозги на хоть какой-то разговор. Случайные фразы вяло слетали с уст отдыхающих, и далеко не всякое слово вызывало ответ, а зачастую так и оставалось безответно произнесённым и тут же забытым, не связанным никакой общей темой и бесследно затерявшимся в жарком пространстве.

– Вчера вечером, когда вернулись с Джумейры, я сочинил стишок. Хотите, прочитаю? – спросил блондинистый атлет.

Ему никто не ответил. Он воспринял молчание как знак согласия и взялся декламировать плод своей творческой неуёмности:

– Перед самым отъездом

мы пришли на залив.

Серо-синяя бездна…

вид привычно красив.

Волны шли с океана,

нежно гладили пляж.

Компромиссы Корана

дополняли пейзаж:

в белых рясах арабы

наблюдали, как тут

полуголые бабы

автономно живут,

и никто к ним не лезет.

«Как ты думаешь, зём,

завтра море исчезнет,

или мы пропадём?»

Усмехнулся товарищ:

«Ну, ты задал вопрос!

На него, сам же знаешь,

не ответить всерьёз».

Так, болтая беспечно,

мы прошли без следа,

а вопрос этот вечный

безответен всегда.

Пока он читал, рыбаки завели мотор, поплыли к берегу и вот уже их лодка, уткнулась носом в песок. Брюнет, не дослушав поэта, направился посмотреть, чего это там. Несколько туристов, заметивших рыбаков, тоже подошли к лодке. Основное же большинство никак не отреагировало на появление гостей.

– Ну, как? – спросил блондин у женской особи.

– Ничего – ответила женская особь.

– Ну вот! – огорчился поэт – я думал, тебе понравится, а ты: «Ничего»!

Наверное, он наскучил девушке, или ей захотелось прогуляться просто так, независимо от того, читают ей стихи, или нет, просят признания литературных успехов, или не просят. Она поднялась с расстеленного на песке полотенца и пошла вдоль водной кромки в ту сторону, где сидел, грея уши о чужие разговоры, тот самый, древний рак-отшельник, который целую неделю рассказывал собратьям необычайно длинную сказку. Периодически девушка наклонялась, подбирая выброшенные волнами обломки раковин. Некоторые кидала в море, а другие, особенно понравившиеся, несла с собой в ладошке. Рак сидел неподвижно и наблюдал, как она медленно и неотвратимо приближается к нему.

Её окликнули. Остановившись, она обернулась к спешащему от лодки брюнету. Когда старый рак услышал имя, которым брюнет звал девушку, он попятился и стукнулся раковиной домика о большой камень.

– Милюль! – кричал бегущий брюнет – Там араб предлагает рыбу купить.

– Зачем нам? – пожала плечами Милюль.

– Купим, зажарим. Вечером посидим – обрисовывал перспективу брюнет, а следом за ним уже шёл вдоль прибоя туземный рыбак с огромной рыбой в руках.

– Это не араб – вклинился блондинистый поэт – арабы по пятницам отдыхают, ничего не делают.

– Да какая разница, кто он? Хоть бы негр – парировал брюнет – рыбу-то дёшево купим.

– Мадамка! Мадамка! – заговорил рыбак по-русски, от чего стало ясно: человек он образованный и не настолько ему надо продать эту рыбину, насколько приятно походить, посмотреть на полуголых женщин, собранных в кучу в таком райском количестве.

Все трое вступили в торги, произнося полуанглийские слова: «Твенти», «Тёрти», «Фёрти», «Пёрти». Эти слова знает каждый человек, которому приходится торговаться на территории арабских эмиратов. Даже непонятно, почему у людей, хорошо знающих настоящий английский, они вызывают недоумение и даже смех. Для тех же, кто английского не знает, надо привести перевод этих слов: «Двадцать», «Тридцать», «Сорок», «Пятьдесят» соответственно. Скорее всего, консенсус не был найден, поскольку брюнет, покачивая головой, несколько раз повторил: «Вери экспансив!». Тогда заморский продавец, не выпуская рыбы из рук, обратился к Милюль:

– Мадамка, вот а ю стэйдж?

– Россия – ответила Милюль.

– Я зналь Россия – радостно заулыбался чернявый рыбак и добавил – Казахстан.

– Почему это Казахстан? – возмутился сероглазый брюнет, а Милюль, засмеявшись, отвернулась от торгующих рыбу сторон и продолжила свой путь по кромке прибоя.

Все раки могли видеть, как она заметила сэнсэя, как наклонилась к нему, привлечённая небывалой величиной и красотой его раковины, как подняла его с земли, и как он, старый, тёртый жизнью рак, вместо того, чтобы скрыться в домике, с шумом захлопнув клешнёю вход, спокойно висел и смотрел на неё бусинками глаз…

Споют рачьи певцы и расскажут поэты в стихах, как умудрённый науками рак глядит в лицо неминуемой гибели. Юные раки поклонятся памяти бесстрашного учителя и удивятся его легкомысленной глупости. В легендах и былинах сохранится образ чудодейственного старца, который искал погибели в волнах прибоя, в сражениях с осьминогами и с толпами не верящих его мудроте фанатиков, но за святотатство и богохульство был он захвачен самым страшным хищником на земле, человеком. Не просто человеком, но предметом его научного поиска, ожившей героиней его творчества, воплотившимся плодом его сказки, его рачьего воображения!

И вот, смотрел рак на Милюль и видел направленные на него человечьи глаза, о коих многократно рассказывал товарищам и собратьям. Он удивлялся их конструкции, благодаря которой они всегда зырят оба в одну и ту же сторону. Удивлялся он и тому, что светлая как доброе безоблачное небо радужная оболочка человеческого глаза обязательно имеет в середине чёрную дыру, уходящую в абсолютную тьму неизвестного космоса, где может таиться чёрт знает какая мысль. Ещё он удивлялся прекрасным в своей функциональной бессмысленности ресницам, дивился округлости лица и тому, до чего мягки и размыты его черты. Знать, великий скульптор, создавший всё на этой Земле, то бишь он сам, к тому моменту, как приступил к лепке женского лица, изрядно устал, а потому не стал отграничивать его части друг от друга, а лишь слегка намекнул на необходимые всякому лицу детали, да лёгкой неровностью обозначил нос.

Никто не знает, какие чувства, или мгновенный разговор проскочил между раком и Милюль. Да и о чём могли говорить существа, столь далёкие друг от друга, принадлежащие не только разным цивилизациям и культурам, но разным вселенным, в коих даже время течёт по-разному? Что между ними может быть? Да ничего! Тем не менее, меж ними произошло то явление, которое позднее, пытаясь объяснить другим, старый рак назвал непонятным словом: «Эмпатия». При этом он искренне советовал всем, кто его слушал, не пытаться повторять сей поступок, ибо чудо случается очень даже не всегда. Чаще всего, человеческие особи, найдя на берегу красивую ракушку, забирают её, не спрашивая хозяина, что он по этому поводу думает, но Милюль, посмотрев раку в глаза, улыбнулась и положила раковину на прежнее место.

Может быть, она вспомнила пьяный взгляд пожилого Алексея Андреевича? Хотя, как? Как она могла вспомнить то, чего не могла видеть? Но почему бы и не вспомнить? Разве мы порой не вспоминаем того, что с нами вовсе не происходило?

В общем, нет смысла париться над всеми «может быть». Я этого не знаю и знать не могу, как не могу объяснить, почему молния, убивающая любого в случае прямого попадания, кого-то вдруг оставляет в живых. Никто не нашёл объяснения, почему Солнце нарушает цикличность активности и взрывается изобилием протуберанцев в тот момент, когда этого никто от него не ждёт. Старый рак позже утверждал, что именно нарушениями привычных закономерностей и рутинного однообразия проявляет себя живой дух и, улыбаясь, посылает всем, кому охота видеть сигнал: «Я здесь! Я живая душа, способная прорваться сквозь корку установленных мной же порядков, потому что я создатель вселенной».

Старый рак много чего говорил позже, но теперь он сидел на песке и обеими бусинами молча смотрел вслед уходящей по берегу Милюль. Мог ли он рассказать, какие чувства ползали в нём под толстой, красивой раковиной, под хитиновым панцирем и ещё глубже? Вряд ли. Для того чтобы слушатель понял рассказчика, ему, слушателю, необходимо хоть раз в жизни оказаться в какой-нибудь похожей ситуации и накопить минимум информационного запаса.

Например, если бы Алексей Андреевич мог вступить в диалог со старым раком-отшельником, то припомнил бы такой случай из своей жизни: однажды, ещё до всех путешествий, до того, как его втянуло в историю, начавшуюся до его рождения и закончившуюся через много лет после смерти, он, будучи пятилетним ребёнком, часами просиживал в укромной бухточке на берегу пруда. Место это утоптали и приспособили для долгого сидения неизвестные маленькому Алексею Андреевичу рыбаки. По вечерам они приходили сюда, чтобы сидеть так же долго, закинув в воду лески на длиннющих удилищах, а днём полноправным хозяином маленького угодья среди камышей и осоки был он.

Алексей Андреевич не удил рыбу. Сидя неподвижно, он наблюдал, как в прогретом солнцем мелководье перемещаются многочисленные мальки, следил за водомерками, то прытко скользящими по поверхности, то замирающими совсем без движения.

Особую радость вызывали в нём пузатые, неповоротливые головастики, которые то и дело выплывали из подводных зарослей и паслись там же, где и рыбьи дети. Головастики были разнообразнее и интереснее мальков. Некоторые отрастили ноги и проявляли некоторую индивидуальность. Взрослых лягушек Алёша ловил и подолгу рассматривал их удивительно человеческие лапки, трогал пальцем тонкие горлышки, а потом отпускал, полагая, что они расскажут про него другим.

В этом добром царстве были и злые персонажи, которых Алёшенька очень боялся. Слава богу, появлялись они не часто. Пиявки! Алёша не знал, могут ли пиявки гоняться за людьми, но помнил со слов взрослых, что пиявки пьют человеческую кровь.

Однажды пойманная им лягушка выпрыгнула из рук, нырнула в воду и стремительно улезла под плоский камень, частично торчащий над водой.

– Сейчас я тебя догоню! – пообещал Алёша и стал отдирать камень от налипшего снизу ила.

С громким чмоком камень оторвался, а там, в жидкой глине, оказалась здоровенная сморщенная пиявка! Она медленно и грозно повернула шею, направляя на Алёшу безглазую голову и, наверное, собралась выпить всю его кровь.

В ужасе Алёша отбросил плоский камень и с безумной скоростью побежал прочь. Он бежал мимо кустов и деревьев, мимо цветущего летнего разнообразия, до которого сейчас ему не могло быть никакого дела. Страшная пиявка наверняка гналась за ним, поэтому Алёша даже не оборачивался.

Как он ни старался, как ни пыхтел, помогая себе руками, всё равно получалось бежать чересчур медленно. Можно было бы бежать побыстрей, но за нужной скоростью не поспевали предательски неповоротливые ноги.

Лишь перебежав сельскую дорогу, Алёша остановился и посмотрел назад. Пиявка отстала. Её вообще не было видно. Отдышавшись, он успокоился и почувствовал себя в радостной безопасности. Ничего плохого случиться уже не могло.

Где он, Алексей Андреевич? Где собеседник, который мог бы понять старого рака-отшельника? Уж он бы припомнил, как примерно тогда же, в далёкие времена, пока не было ни революций, никаких других заунывностей, захвативших его позже, гостила в их семействе взрослая девочка по имени… никто теперь имени и не вспомнит. Погостила и погостила, беседуя с его матушкой и тётками о хозяйстве и ещё неведомо о чём. Загостившись, осталась ночевать, а утром, едва отзавтракав, засобиралась домой.

Алёша, весь вчерашний день глядел на незнакомую гостью как на чудо чудное и диво дивное, ходил вокруг да около, увлечённый только ею, и от счастья созерцать такую красоту, млел. Он вызвался проводить её до околицы и, идя рядом, делился достижениями. Показывал, например, удобную ивовую палку, уверяя красавицу, что это его конь. Ну, и так далее. Много было у него тогда достижений. Наконец, девушка сказала:

– Ну, всё, скачи домой. Дальше я сама пойду.

И пошла. А он, перед тем, как поворотить коня к дому, радостно смотрел ей вслед, и ему очень нравилось, как она идёт. Через широкий луг, мимо росистых утренних трав, туда, где тропинка загибается за лесные деревья, долго и неповторимо уходила девушка с длинной косой, самим своим движением даря Алёше ощущение щемящего счастья.

Так и теперь уходила Милюль от старого рака. Другой пейзаж окружал её. И выглядела и шла она по-другому, но предыдущие истории я рассказал для того, чтобы стали хоть чуть понятны чувства членистоногого учителя на песчаном берегу, у самой кромки далёкого моря.

Он изо всех сил напрягал стебельки глаз, созерцая её удаляющийся силуэт, когда кто-то постучал в его раковину. С досадой старик обернулся. Рядом стоял зелёный бородатый рак.

– Чего, не чаял меня встретить? Думал, поди, меня баклан съел? Дудки! Не на того напали! Мы как поднялись кверху, так я не будь дураком, за ноздрю его клешнёй! Клешнёй! Он меня и отпустил. Ох, и натерпелся я, пока летал, да ползал! Столько могу рассказать… кстати, учитель, как там твоя сказочка? Говорят, Милюль в лягушачьем обличии двинулась к морю по ручьям и рекам. Это правда?

– Милюль только что была здесь – ответил старик – судя по всему, минули все условные сроки. Действие договора с Кощеем окончено. Метаморфоза состоялась. Она теперь не лягушка. Она окончательно человек. Она у моря.

– Здесь? – удивился зелёный рак – Нет, постой, постой! Я не совсем понимаю, по какой такой реке лягушка из России могла доплыть до Индийского океана?

– Откуда мне знать? – пожал плечами старик – Мало чего в сказках-то?..