Милюль Шильцын Вадим

Она совершила попытку раскинуть руки, но руки оказались спеленатыми. «Точно! В сеть поймали и теперь не отпустят! Чего им от меня надо?..» – проворчала она про себя и решила незаметно приоткрыть один глаз, чтобы сориентироваться.

Приоткрыла, но это мало что дало. Обзор закрывала чья-то мохнатая, рыжая голова, к которой Милюль была положена лицом. Тем не менее, ей удалось установить: она лежит на правом боку, никакой сети на ней нет, а находится она в каком-то ватном стёганом коконе. Под головой что-то мягкое, похожее на подушку. Рядом, в таком же коконе лежит спиной к Милюль рыжая… не поймёшь кто. Ещё Милюль зафиксировала лёгкое покачивание пола, звучащую невдалеке странную музыку и близкое, хоть и негромкое тарахтение мотора. Получалось, она опять на судне.

Прохладная влажность на лице не могла быть связана с недавним плаванием, потому что Милюль чувствовала, что мокрое только лицо, а всё остальное в сухости и тепле. Значит, если и достали её со дна речного, то всё равно успели высушить, засунуть в тёплый кокон и положить рядом с неизвестно кем.

Милюль решала: проявлять, или не проявлять признаки жизни. С одной стороны, лучше проявить, иначе никак не удастся оглядеться. С другой стороны, а ну, как опять начнётся «не пойми чего»? Хоть вообще не просыпайся. «Но просыпаться всё-таки придётся, потому что от себя не убежишь» – сказала себе Милюль и перевернулась на спину.

Никакой крыши сверху не было. Там было небо, но очень пасмурное. По серому фону полз клочковатый пар, или туман. Запах реки и влажности буквально окутывал лицо и залезал в нос.

«Какая дикость! Я лежу на палубе» – догадалась Милюль. Над нею медленно проплыло бетонное брюхо высокого моста. Стало ясно, лицо намокло от тумана и росы. Значит, она давно уже здесь валяется, а это в свою очередь, значит, что «не пойми чего» вот-вот должно начаться. И оно началось.

Перед Милюлиным взглядом возникло веснушчатое лицо достаточно взрослого юноши с торчащими во все стороны патлами, улыбнулось и заорало:

– Товарищи, Громова очухалась!

– Да ну?

– А чо так рано? – ответили невидимые товарищи.

Слух резануло это самое «чо». Оно демонстративно торчало, грозясь перепортить жизнь своей агрессивной ущербностью. Милюль стало неприятно, и она закрыла глаза.

– Ой! Опять заснула! – удивился голос того патлатого, который торчал над ней – да она вся мокрая от росы!

Деваться было некуда. Милюль снова открыла глаза и сказала этому, патлатому:

– А ну развяжи меня. А-то хуже будет.

– Чего? – не понял патлатый.

– Вынь меня из этого кокона, говорю.

– Пожалуйста – обиделся патлатый – я думал, ты и сама с руками – он необычайно легко вжикнул вдоль кокона какой-то жужжащей штукой и кокон распахнулся. Это было похоже на чудо.

Милюль села, взяла край разъехавшейся стёганки, состоящий из неисчислимого множества одинаковых маленьких железочек. Таких застёжек ей видеть ещё не приходилось.

– Похоже, она ещё не совсем отошла! – заявил патлатый, обращаясь куда-то в бок.

Милюль оторвалась от созерцания странной застёжки и посмотрела на тех, с кем он делился наблюдениями. Люди на этот раз были абсолютно незнакомые. Даже намёка на похожесть кого-то с кем-то не сохранилось. Не было смысла и гадать: кто есть кто. Двое юношей стояли чуть поодаль, прислонясь к борту и смотрели на берег. Один был прилизанным брюнетом в синих, расклешённых книзу штанах и такого же покроя курточке. Второй, подстриженный ёжиком, был одет в свитер грубой вязки и серые, невыразительные брюки со стрелочками. Сам патлатый, что первым появился в поле её зрения, был одет в клетчатую рубашку, распахнутую брезентовую ветровку и широкие парусиновые штаны. Он сидел рядом на корточках и чего-то ждал.

Милюль оглядела палубу и корму. Никакой это был не корабль, а самый обычный катер, потому что палубы не было, а если и была, то всё равно это была не палуба, а имитирующее паркет днище, окружённое бортами. Корма катера представляла собой возвышение, или кожух, под которым тарахтел мотор. Дымок вился из маленькой выхлопной трубки.

Сразу за кормой, образуя узкий коридор, уходили назад усаженные молодыми тополями берега. Медленно таял в тумане ажурный мост. Справа от Милюль, уткнувшись лицом в стёганый мешок, спала неизвестная тётенька, или девушка… не разобрать.

Милюль поёжилась от утренней свежести, и обнаружила, что в очередной раз стала больше и взрослее. Совсем по-иному ощущался собственный бюст, перетянутый тайной подпругой с лямками на плечах. Она на всякий случай потрогала его, от чего патлатый попутчик хихикнул и спросил:

– Чего, всё маешься?

– Чем маюсь? – уточнила Милюль.

– Да-а-а-а – протянул патлатый, закатывая глаза под лоб – задали вы с Алкой жару на Ленинских горах! Не мудрено что душа не на месте. Видишь, она всё дрыхнет – он мотнул головой в сторону спящей Алки.

– Я этого не помню! – заявила Милюль и подумала про себя: «Сейчас он удивится и начнёт говорить про потерю памяти».

– А никто и не сомневался – патлатый и не думал удивляться – вы с Алкой столько портвейна выжрали, что и у мужика бы память отшибло. Сначала вы плясали как очумелые, потом пели гимн, потом кричали: «Прощай, школа!», потом лезли целоваться, а когда мы сбежали от всего класса и сели на этот катер, вы заснули на полу. Пришлось вас запихивать в мешки как червяков! – тут он радостно заржал, и Милюль постановила себе держать его за дурака.

– Глупости! – сказала она – я никогда бы так себя не повела!

В этот момент в её животе задвигалась, распрямляясь, дремавшая досель пружина. Стало муторно и нечто невероятное двинулось из желудка в пищевод с той же настойчивой силой, с какой вчера двигалась в другом направлении вода мутной реки. Милюль успела вскочить на ноги и свеситься через борт. Кислая жидкость фонтаном низверглась из неё. Из глаз посыпались искры и полились слёзы. Гадкий привкус во рту вызвал ощущение крайней мерзости и новые отчаянные спазмы в животе. Со страшным рёвом, ещё и ещё Милюль блевала потоками желчи, и вывалилась бы за борт вся, если бы патлатый не удерживал её за плечи.

– Сейчас тебе полегчает – убеждал он, но когда потоки, льющиеся из глубин, иссякли, легче не стало. Наоборот, на Милюль напало страшное по своей величине ощущение стыда.

– Лучше бы я утонула – сказала она и всхлипнула.

Патлатый гладил её по голове и говорил, мол, со всеми такое бывает, и не стоит расстраиваться из-за пустяков… какую-то ерунду говорил, но столь успокоительно и нежно, что Милюль уткнулась головой в его плечо и расплакалась от души.

– Не плачь, Сонечка, я люблю тебя – сказал патлатый, и это обращение магическим образом повлияло на Милюль. Она оторвалась от его плеча и, посмотрев ему в глаза, спросила:

– Так я теперь Сонечка?

– Ты всегда была Сонечкой – ответил он, озарив Милюль сиянием глаз – хоть с пятого класса я и звал тебя только Громовой, но больше не буду. Извини. Можно, теперь всегда называть тебя Сонечкой?

Такая искренность, такая любовь и нежность исходила из патлатого, что Милюль не нашла в себе сил возражать:

– Можно – согласилась она.

– Левобережную прошли! – радостно сообщил прилизанный тип в расклешённых синих штанах – Вон, смотрите, мимо цепи проплываем.

Милюль посмотрела на близкий берег. Выкрашенная белым гигантская бетонная подкова, за которой находилась такая же белая квадратная великанская будка без окон и дверей проходили мимо катера. Оба сооружения были какими-то неуместными на фоне узкой реки. Казалось, их выдернули из далёкого, неведомого приморского пейзажа и воткнули сюда, среди растопыренных тополей и других деревьев, явно не имеющих ничего общего с морем.

Печально смотрела Милюль на проходящую мимо постройку: «И это всё? – думала она – Это всё, что осталось от того светлого дня, когда я спускалась по белой лестнице морского порта, когда корабль был белым и колонны и даже люди были одеты в белые костюмы? От величия, красоты и мощи осталась только эта жалкая пародия, бессильное напоминание о бескрайнем морском просторе? Что это? Кусочек надежды, или прощальный привет из былого мира?»

Белые строения проплыли мимо и начали таять в тумане, как таял незадолго до того горбатый ажурный мост. Тот, прилизанный тип, что привлёк её внимание к берегу, не унимался и соловьём пел о том, мимо чего они только что прошли:

– Вы представляете, это простая железная цепь? – говорил он – Там, на дне валяется толстенная цепь, а в будке стоит лебёдка для её подъёма. Это стратегический объект. Он построен на тот случай, если будет война. Замысел заключается в том, что цепь моментально поднимут, чтобы к нам, в Москву не смогли проплыть их подводные лодки и боевые корабли! Вы представляете, какая дурь? Кому, спрашивается, надо куда-то плыть, если весь мир будет уничтожен после первых трёх запусков?.. Вот, кретины!

Тут прилизанный рассмеялся, и на лице его отразилась невероятная гордость за своё знание секрета и понимание его бесполезности. Милюль смотрела на прилизанного и смекала про себя: «Этот юноша – тоже дурак, но он очень любит себя хвалить. Судя по всему, он не может быть человеком, но очень хочет им казаться. Впрочем, что мне до него? Главное, о чём он теперь говорит. Опять о будущей войне. Любопытно: вчера говорили, война прошла, позавчера о том, что она вот-вот начнётся… а что было до того? Не помню. Жаль. Можно было бы отыскать какую-нибудь закономерность. Но, нет, это пустое. Никаких закономерностей отыскать не удастся. Нечего и пытаться. Вообще надо жить сегодняшним днём. Надо разобраться тут и выяснить, что же в сегодняшнем дне самое главное?»

Словно отзываясь на Милюлины мысли, юноша сказал радостно:

– А вот самое главное, самый-то рассвет вы с Прониной и проспали! Кусай, теперь себе локти, Громова! Только мы, настоящие мужчины, видели, как встаёт солнце над Москвой! Правда, Вован? – он обратился к стриженному.

Стриженный отвернулся от берега и, положив прилизанному руку на плечо, ответил:

– Рудик, старик, ты всегда знаешь: и как сказать и как устроить! Я твой кунак, нахер!

Тут они стали обниматься и хлопать друг друга по спинам. Милюль удивилась странному языку, на котором изъясняется стриженный. Зрелище растроганно обнимающихся парней развеселило её, и она рассмеялась. Оба обернулись на её смех и вперили в неё взгляды. Милюль сочла правильным потупить взор.

– Эй, Громова – окликнул её Рудик – ты, поди, думаешь, что мы мужеложцы? Ошибаешься! Предполагаю, в скором времени ты убедишься…

Милюль не поняла, о чём он, но откликнулся её патлатый друг:

– И не думай об этом! – заявил он. При чём Милюль показалось, что его, стоящие дыбом волосья, ещё более вздыбились.

Прилизанный Рудик осклабился:

– Вижу рыцаря! – громко и патетично воскликнул он, и, видимо, меняя тему разговора, добавил – За наш десятый «А»! За наше прошлое и будущее надо выпить!

Как по команде, Вован кинулся к встроенной в борт барной стойке и начал спешно разливать по стаканам жидкости из разноцветных бутылок. Его метания не показались Милюль интересными, и она, отслоняясь от борта, прошла в носовую часть.

Весь катер на котором немногочисленная компания плыла по каналу, являл собой довольно приземистую, плоскую конструкцию. Он так прижимался к реке, как будто вот-вот намеревался нырнуть под воду. Если в задней, открытой его части можно было ходить во весь рост, то передняя, застеклённая и накрытая железной крышей, напоминала салон очень широкого экипажа. Скорее, даже, автомобиля. Три ряда сидений с узким проходом посередине и шофёр за рулём, сидящий впереди, дополняли это сходство.

Пригнувшись, чтобы не биться головой о низкую, обшитую изнутри чем-то вроде кожи крышу, Милюль прошла меж рядов кресел и приблизилась к шофёру. Он действительно был самый настоящий шофёр. Он даже напомнил ей кучера, подвозившего их с нянечкой до морского порта и того мужика, который нёс им чемоданы. И взгляд такой же отстраненно-равнодушный, и борода… только стриженная. Шофёр напомнил ей и вчерашних бородатых рыболовов. Как их там? Игнатий и Фёдор Николаич. В общем, лицо шофёра показалось Милюль довольно простым. Только вот белая капитанская фуражка на его башке была совершенно неуместной, вырезанной из другого мира, из других обстоятельств, или отнятой у кого-то, которому она была бы куда более к лицу. Именно фуражка дала Милюль повод обратиться к водителю катера:

– Вы капитан? – спросила она, смутно ожидая, что он сейчас начнёт отнекиваться и оправдываться, скажет, например, как ему дали фуражку временно поносить. Но шофёр глянул на неё хитро и ответил с достоинством:

– А-то.

И говорить, вроде бы стало не о чем. Милюль посмотрела вперёд. За широким стеклом, выгнутым полукругом охватывающим кабину, за белым носом катера, медленно двигались навстречу ровные, обсаженные деревцами берега. Бетонная кромка окаймляла почти прямой канал, и казалось непонятным: зачем шофёр-капитан держится за руль, если поворачивать некуда?

Милюль вновь посмотрела на нелепого этого бородача, на руль, на приборы, тускло светящиеся из-под полукруглого зелёного стёклышка, перевела взгляд на обширное деревянное торпедо, в центре которого торчала красивая прозрачная полусфера с приборчиком внутри.

– Приборами интересуешься? – неожиданно спросил капитан.

Вот оно что! Оказывается, он подглядывал за ней!

– Ну, да – соврала Милюль – интересно тут у вас всё устроено… а это что? – и она щёлкнула пальцем по стеклянному куполу.

– Это компас – гордо, делая ударение на «А», молвил капитан – ему уже лет двести. Это не гирокомпас, а самый обычный, корабельный. По нему ещё наши деды ходили и прадеды. И внуки ходить будут. Только он вовсе и не нужен. В море, может, и нужен был бы, а тут совсем другие ориентиры.

Взяв правой рукой бинокль, капитан приложил его ко глазам и устремил вперёд. Всё более удивляясь, Милюль спросила:

– Товарищ капитан, скажите, пожалуйста, чего это вы там разглядываете?

– Да вот – солидно ответил капитан и, опустив бинокль, добавил многозначительно – смотрю.

Никогда ещё Милюль не приходилось слышать столь невразумительного и одновременно весомого объяснения. Она снова вгляделась вперёд, но не различила ничего кроме уходящей в утренний туман водной дороги.

С кормы раздался голос не-то Рудика, не-то Вована:

– Эй, Громова! Ты чего там? Идём, выпьем!

Милюль хотела, было встать и покинуть загадочного капитана, когда он спросил:

– Громова? Уж не Павла ли Алексеича дочь?

Милюль не успела придумать ответ, потому что с кормы снова позвали:

– Софья Павловна, мы к вам обращаемся!

– Павловна – тут же констатировал капитан – видал я твоего папашку и деда знаю – помолчав немного, он завершил свои, медленные, как движение катера мысли – ты, девонька, много не пей. Поаккуратнее тебе надо быть с нашим Рудиком. Лучше и не пить вовсе.

– Дядя Стёпа наш добрый ангел – раздался голос Рудика. Он подошёл сзади, держа в руках два стакана, наполненных золотистой жидкостью.

– Не мешай мне рулить, шантрапа – тем же спокойным голосом бросил через плечо капитан, которого, как выяснилось, звали Дядя Стёпа.

– Мы тише воды и ниже травы! – уверил его Рудик, и тут же обратился к Милюль – Софья Павловна, пойдём, опохмелимся?

– Рановато вы, молодые люди, в пьянство ударяетесь – пробубнил Дядя Стёпа.

– Уж это нам видней – ответил Рудик, и стало ясно, что Дядя Стёпа, хоть и старше, но никак не главнее его.

Милюль пожала плечами, послушно взяла стакан и вышла вместе с Рудиком из-под крыши, на открытую часть катера. Увидав их, Вован начал произносить заздравную речь:

– В этот день, друзья, мы шагнули в большую жизнь! Встало солнце, чего не видели наши девочки, потому что ужрались, но им и не нужно. Спасибо тебе, Рудик, за то, что ты так умеешь всё организовать. Мы сегодня с тобой и ты наш гений! Поэтому я предлагаю тост за здоровье. Как говорили наши деды, за наши славные победы! Значит, чтоб хуй стоял и деньги были! Ура!

Вован опрокинул стакан себе в рот. Рудик пригубил из своего. Патлатый друг поморщился, но последовал примеру Вована. Чтобы не отличаться от большинства, Милюль так же влила в себя содержимое стакана, после чего глаза её непроизвольно выпучились, а дыхание прекратилось. По обожжённому утренними излияниями пищеводу промчалась огненная волна. Жар ворвался в измученный желудок, оставляя за собой пахнущее дрожжами послевкусие. Так гадко ей ещё никогда не было.

– На вот, закуси – Рудик протягивал Милюль зелёное яблоко. Она взяла его и жадно съела.

– За что тебя уважаю, Сонька, так это за то, что ты пьёшь как мужик! – заявил Вован.

– Опять блевать будешь – предупредил патлатый.

– Ты, Шурик, пессимист – возразил Рудик – раз на раз не приходится. Из Соньки вонючий портвейн вылился, а здесь чистейший вискарь. В Союзе такого не сыщешь.

Милюль зафиксировала про себя, что патлатого зовут Шуриком, и тут же заметила, до чего устала. Её внимание медленно разворачивалось вовнутрь себя. Она с интересом отслеживала, как мягкое тепло распространяется из желудка по организму и пеленает её, Милюль, во внутренние одеяла. Захотелось спать. Милюль присела на расстёгнутый мешок, из которого её вызволил Шурик, и зевнула.

– Ну, что я говорил? – озаботился глядя на неё Шурик – не надо тебе пить! Мало того, что рассвет проспала, так ещё и весь день проспишь.

– Не просплю – возразила Милюль и повалилась на бок.

Милюль обязательно заснула бы, если бы валясь, не задела, и довольно основательно, спящую тут же рыжую Алку. Но так, как она её всё-таки задела, то Алка проснулась. Она зашевелилась, замычала, а потом резким рывком села и расстегнула свой спальник. Это не помешало бы Милюль провалиться в сон. Ей не помешал бы даже необыкновенно острый Алкин локоть, которым та облокотилась об неё. Помешал ей тембр Алкиного голоса. Никак нельзя было ожидать от девушки с таким пронзительно острым локтем столь низкого и скрипучего звука. Сразу захотелось проснуться и посмотреть на неё, чтобы убедиться, девушка ли это.

– Пьёте, обормоты – проскрипела Алка.

Милюль сбросила навалившуюся дремоту, взглянула на Алку и увидела вполне миловидное, хоть и немного припухшее девичье лицо. Несоответствие видимого со слышимым вызвало в Милюль огромное удивление. Алка же густо прокашлялась и спросила:

– А почему без меня?

– Тебе хватит, алкоголичка – ответил Вован – если бы не Рудик, валялась бы сейчас под кустом.

– Да? – удивилась Алка – А что Рудик?

– Ты, хоть соображаешь, где находишься? – спросил Вован.

– А где я нахожусь? На каком – то корабле. Плывём, вроде бы…

– Не плывём, а идём – поправил Шурик.

– Да ну тебя, зануда! – отмахнулась Алка и, хмыкнув, добавила – Вот парадокс! Одновременно и спим и идём! Давайте, рассказывайте, как я тут оказалась?

– Я очень вас прошу прекратить меня протыкать – вежливо попросила Алку Милюль, потому что Алкин локоть всё продолжал пронзать её насквозь.

– Извини, Сонь. Лежишь тут… – Алка убрала локоть и, встав, обратилась к юношам – Ну?

– Баранки гну – радостно отозвался Вован.

– Рассказывай! – приказала Алка.

– Рассказываю в третий раз – ввязался Шурик – мы со всем классом приехали на Ленинские горы. «Там хорошо рассвет встречать вдвоём». Но тут вы с Сонькой сильно напились и забузили. Неожиданно Рудик сказал, что внизу, у причала его ждёт катер и он может вас взять с собой. Он так незаметно это предложил, никто и внимания не обратил. Я бы тоже не обратил, но тут Соня упёрлась и заявила, что без меня никуда не поедет. Тогда мы впятером незаметно откололись от класса, почти без приключений спустились с горы и вот…

– Шикарно! – пробасила Алка – Стало быть, мы впятерьми оторвались от коллектива.

– Коллектив распался сам собой. На пары и тройки – ответил Рудик – пьющие образовали тройки, а влюблённые, соответственно, пары.

– Ну, если нас пятеро, то мы, значит, не те и не другие – заключила Алка – мы, наверное, хоккеисты.

– Почему хоккеисты? – не понял Вован.

– Потому что: «И всё в порядке, если только на площадке великолепная пятёрка и вратарь» – объяснила Алка – только я вратаря чего-то не вижу.

– Да вон он – Рудик махнул рукой в сторону кабины – капитан Дядя Стёпа ведёт наше судно в Клязьминское море. Там, на лесистом полуострове нас ждёт праздничный банкет на лоне девственной природы.

Слово «Море» прозвучало бытово и незначительно. Рудик сказал его без всякого умысла, для обозначения места, поэтому никто не ожидал того, какой фокус выкинет Софья Громова. А Софья взяла, да выкинула. Она такое выкинула! Пробормотав нечто нечленораздельное, она вскочила и мотнулась к мотору, чтобы опереться о кожух. Там она развернулась, оглядела всех безумным, несконцентрированным взором, опять произнесла набор несуразных слов, из которого можно было вычленить: «Море», «Компас не годится», «Обманул Дядя Стёпа!». Потом оттолкнулась от бортика, отделявшего пассажирское пространство от находящегося под капотом двигателя и ломанулась к носу. Все посмотрели ей вслед.

– Оп-па!.. – сказал Вован.

– Чего это с ней? – спросила Алка, но ей никто не ответил.

Да и кто мог знать, что творилось в голове бедной Милюль? Что за механизмы заскрежетали там при слове «море», при мысли о том, что гнусная туманная речка кончится, и до мечты осталось рукой подать. Мысли самой разной направленности повыскакивали из углов Милюлиной головы и, стремительно раздуваясь, помчались в центр её черепа. С одной стороны бежала этакая здоровенная мыслища: «Море!.. Конечно!.. Как я могла забыть? Все реки всегда впадают в море! Почему вчера я не сообразила сразу? Мне же говорили про устье! Это значит устье реки! Вслед за устьем всегда бывает оно. Мне бы потерпеть чуть-чуть и я увидела бы его ещё вчера!..»

Навстречу той здоровенной и толстой мысли бежала другая, не менее увесистая. Она выглядела примерно так: «Дядя Стёпа сказал, что компас ему не нужен, потому что он никогда в море не выходит. А по словам Рудика выходит, что всё-таки выходит! Врёт Дядя Стёпа, вот что выходит!..»

Так же к центру Милюлиного мозга торопилась группа мыслишек поменьше. Например такие: «Чего это всё вокруг шатается?»; «Где этот чёртов нос?»; «Что они тут торчат на дороге?»; «Я сейчас всё выясню!»

– Как пишут разные эзотерики, благодаря присутствию во вселенной торсионных полей, мысль распространяется моментально. Для мысли нет таких условностей, как время, пространство и скорость. Физиологи утверждают, что нервный импульс, несущий какую-либо мысль, движется по нейронам мозга со скоростью электрического импульса, бегущего по металлическим проводам, то есть со скоростью, близкой к скорости света. Это значительно медленнее, чем в первом случае. Однако, если учесть размеры черепяной коробки, в которой стремительно сближались Милюлины мысли, то на разницу взглядов в определении скорости вполне можно наплевать. Посудите сами: Диаметр черепяной коробки среднестатистического гуманоида равен четырнадцати, или пятнадцати сантиметрам. Скорость света составляет триста тысяч километров в секунду. Возьмите расстояние, равное половине диаметра черепушки и разделите его на скорость движения мысли, то есть на скорость света. Простейшая задачка для всех, умеющих делить в столбик.

Некоторые доверчивые раки, полные ученического рвения, тут же принялись водить клешнями по песку, дабы получить результаты вычислений. Старый рак покосился на них с хитрым ленинским прищуром и насмешливо обронил:

– Те из вас, кто не приступил к вычислениям, поступили правильно. Советую поверить мне на слово: в результате получится такой мизер, на который и плюнуть жалко, не то, что терять время за подсчётами. Эта цифра столь мала, столь близка к нулю, что становится совершенно не важно, с какой скоростью движется мысль. Важен результат, а он глобален: большие и малые мысли сбежались к центру Милюлиной головы и там со страшной силой врезались друг в друга. От этого столкновения произошёл большой взрыв, и родилась наша вселенная.

– Что за бред вы несёте? – заорал зелёный рак – он прекратил рисование на песке бесконечного числа нулей после запятой и растопырил клешни, выражая крайнюю степень возмущения – Наша вселенная родилась в результате большого взрыва, но этот взрыв произошёл миллионы лет тому назад! И не в глупой голове какой-то пьяной девочки, а далеко – далеко в глубинах космоса!

– И то верно! – поддержал зелёного рак с полосатыми клешнями – Нас водят за нос! Нервные импульсы зарождаются в коре головного мозга и потом, как команды идут к органам и конечностям. С чего это вы, уважаемый, взяли, что мысли могут устремиться в центр головы? Чего им там делать?

– В начале было слово! – пробасил рак из числа фанатично верующих не то в Краба, не то в Креветку – И это слово было: «Омар!», а вовсе не «море». Нелепо утверждать, будто весь мир произошёл от такого незначительного слова.

– Постойте, постойте – возразил ему полосатоклешний – ваш аргумент страдает очевидным изъяном. Согласно историческим источникам, древний алфавит состоял только из согласных букв. Значит слово «Омар» писалось так же, как и «море». Вы не можете точно утверждать, что это было за слово.

– А вот и могу! – заупрямился клерикал – меня поддержат мои единомышленники.

Единомышленники подняли кверху клешни, демонстрируя готовность поддержать товарища.

– Не будем спорить об алфавите – примирительно попятился тот, который с полосами – давайте сосредоточимся на рассказе. Ещё вчера, когда главная героиня утонула, я думал, что это хорошая история. Можно сказать в лучших традициях мировой драматургии. Но сегодня вдруг выясняется, что она оказывается, хоть утонула, но не утонула. Это нарушает законы логики! – тут он обратился к старому раку – Не могли бы вы, мэтр, вместо того, чтобы истязать наше внимание небылицами рассказать нечто более правдоподобное и поучительное.

Старик почесал правый ус и ответил:

– С удовольствием. Я мог бы рассказать вам любую другую историю, если бы она волновала меня так же сильно, как волнует эта. Я мог бы даже умолчать о тех нюансах, которые вызывают в ваших умах столь бурные потоки недоверия. Но есть обстоятельство, которое мне мешает. Оно заключается в построении внутренней космогонии самого меня и каждого мало-мальски мыслящего рака. Много ли будет проку, если я начну тешить вас, пересказывая повторяющиеся как волны прибоя изъезженные сюжеты о любви, о счастье, о богатстве и смерти? Подобные истории уже есть. Многие знают их и я не склонен считать их уместными сегодня, а особенно завтра, когда неотвратимое придвинется вплотную. Впрочем, я буду рад, если кто-нибудь из вас расскажет что-то новенькое или поучительное. Прошу вас, господа.

Вперёд выступил всё тот же, полосаторукий и спросил:

– Можно, я?

– Конечно!

– Давай!

– Рассказывай! – закричали раки.

– История моя очень старая и великая – начал рак с полосатыми клешнями – однажды к нашим берегам случайно приплыл чёрный рак из южных морей. Он полюбил прекрасную белую рачку… или рачиху… как правильно?

Аудитория разделилась ровно пополам. Одни сочли неблагозвучным слово «рачиха», другие же – насмехались над «рачкой». Сошлись на определении «женская особь».

– Так вот – продолжил рассказчик – белая женская особь ответила взаимностью чёрному раку, но он возревновал её к местным белым, жёлтым, и зелёным ракам. И задушил! А потом съел! А потом съел сам себя. Пожалуй, всё… давайте я лучше расскажу другую историю?

Слушатели напряжённо молчали и рак начал во второй раз:

– В древние времена на нашем берегу жили два уважаемых семейства, но они очень не любили друг друга и постоянно враждовали. Тут однажды две разнополые особи из враждующих семейств полюбили друг друга и решили жить в месте!

– В одном домике? – раздался восторженный возглас. Все обернулись на него и увидели, что среди слушателей затесалась женская особь. Повертев глазами туда-сюда, раки вновь обратились к рассказчику, ибо сезон спаривания ещё не наступил.

– Да! – согласился рассказчик – Они даже возмечтали навечно поселиться в одной раковине, чтобы жить там счастливо до самой смерти. Но злые члены враждующих семейств сильно им гадили и не давали встречаться. В результате влюблённые поубивали сами себя и стали валяться на этом пляже дохлыми и вообще без домиков.

– Фу! Порнография какая-то! – возмутился рак-клерикал, но на него зашикали и он умолк.

– Зато семейства перестали враждовать и наступил мир во всём мире!

– Замечательная история – всхлипнула женская особь – всем бы так!

Однако все «так» не захотели, и над пляжем поднялся гул недовольных голосов. Полосаторукий рак смущённо затоптался на месте и попросил третьей попытки. Слушатели выжидательно умолкли.

– Третья история! – отчаянно выкрикнул он – Однажды одного молодого рака послали на соседний пляж учиться уму-разуму. Однако когда он вернулся, выяснилось, что его папу съел его дядя и теперь почём зря спаривается с женской особью, являющейся нашему герою мамой. Это очень не понравилось молодому раку. Тогда он прикинулся сумасшедшим и долго спрашивал у разных сохранившихся хитиновых останков: «Быть, или не быть?». Когда же его дядя ослабил бдительность, рак-студент убил его. Но сам тоже был ранен в бою и скончался от ран. Все друзья очень огорчились, но всё равно съели и его и дядю, и мать его. А чего добру-то пропадать? Вот так мы и живём.

Раки выразили полное несогласие с рассказчиком. То ли их не устраивали истории, то ли ещё чего, но провал оратора был очевиден. Позабыв о неразрешённом вопросе происхождения вселенной, все потребовали немедленного продолжения рассказа про Милюль.

Старый рак снисходительно согласился продолжить и продолжил. Его речь медленно, точно мёд, потекла по руслу собственных размышлений. Присутствующие внимательно вслушивались и не смели даже пикнуть, дабы очередной нелепостью не прервать повествование.

– Я не берусь оспаривать формулировку: «В начале было слово». Мне ли судить, какое это было слово и как оно могло звучать в бескрайних глубинах первобытного хаоса? Уместно ли существование звука в той среде, о которой мы не знаем ничего? Ищите более глубокое определение понятию «слово», если у вас есть на это силы и желание. Многие раки потратили всю жизнь в поисках того сокровенного, которое таится за обветшалой вывеской. Многие так ничего и не нашли, но доказали всем нам, что это стоящее дело и наинтереснейший долг каждого, чья судьба выползла на дорогу мысли.

Ищите! Ничто не держит вас в узких рамках. В любой миг вы вольны оказаться внутри того прекрасного пространства, которое называется морем. Вы можете плутать между валунами и мохнатыми от водорослей обломками скал, взбираться на коралловые ветки и сидя в спокойствии, наблюдать проносящиеся мимо стада мерцающих рыб. Огромные медузы будут сопровождать ваше созерцание. Нежданный прыжок ската, неотличимого прежде от песчаного дна, родит в вас яркий всплеск эмоций, похожий на испуг и на озарение одновременно.

Милюль стремилась к морю, как стремится к нему всякое мыслящее существо, как стремимся к нему мы, раки. Она не могла знать, что значит жить в водных глубинах и сквозь жидкую призму океана общаться с подобными себе. У неё не было наших преимуществ.

Живя под водой, мы соотносимся со всей вселенной, ибо морская пучина – и есть наша вселенная. Но мы имеем возможность покинуть свою малую вселенную, вылезти на берег и взглянуть на её поверхность со стороны. Человек же не может покинуть свою вселенную. Ему не дано смотреть снаружи на среду обитания и видеть её величие и красоту. Поэтому человек завидует нам. Поэтому он смотрит на море и ничерта не понимает.

Хрен с ним, с этим нехорошим человеком! Мой рассказ про Милюль. В её сознании, в её маленькой и несуразной жизни море было чем-то большим, чем в жизни любого другого. Море не было для Милюль ни средой обитания, ни моделью вселенной, ни даже красивой картинкой. Для Милюль море являлось квинтэссенцией всех возможных стремлений, чаяний и желаний. Это была сама её суть. Поэтому, когда слово, как символ этой сути, прозвучало, когда её внутреннее стремление обнаружило возможность проявиться, оно проявилось.

Прозвучало слово, и в пространстве Милюлиной головы образовалась причина для «большого взрыва». Не знаю, чего вам надо ещё? Почему вас не устроил такой вариант объяснения образования вселенной, а другие варианты устроили? Впрочем, никто не мешает вам оставаться при своих моделях и убеждениях. Я же имею основания полагать начало вселенной именно таким.

В тот миг, когда вселенная родилась, Милюль исчерпала силы и рухнула на палубу, так и не добежав до Дяди Стёпы. Минули миллиарды лет. Газы первобытного вещества сложились в звёзды и планеты. Образовались галактики и чёрные дырки. На Земле зародилась жизнь.

Ещё позже Милюль вновь пришла в сознание. Она разглядела пять человеческих лиц с калейдоскопической правильностью выстроенных на фоне плывущих облаков. С разной степенью озабоченности и тревоги они взирали ей в глаза. Милюль показалось забавным то, как они расположены.

«Давно пора начать так жить. Летать себе в невесомости и не заботиться о равновесии» – подумала она за мгновение до того, как сообразила, что никто в невесомости не летает, она лежит на полу, кверху лицом, а над ней склонились Дядя Стёпа, Рудик, Вован, Алка и Шурик.

– Приходит в себя – заметил Рудик.

– Ну, вот что – строго нахмурив брови, сказал Дядя Стёпа – у вас, конечно, праздник, но всё равно: чтобы до причала никто больше не выпивал! Понятно?

Рудик попробовал возразить, но Дядя Стёпа отрезал:

– Приказ капитана судна.

Милюль подняли, отвели под крышу и посадили в кресло. Там же, в салоне, расположились все остальные. Сев за свой автомобильный руль, капитан предупредил:

– Скоро выходим в Клязьминское водохранилище. Туман ушёл. Кататься будем!

Взревел мотор и катер стал напряжённо разгоняться. Милюль показалось удивительным, что он при этом не задирает нос, а выдвигается всем корпусом из воды. И вот катер «встал на ноги». Река за окном оказалась внизу, сосем не так близко, как давеча. Катер перестал напряжённо вибрировать и помчался с нежданной прытью. Он теперь не полз. Он летел.

Через пару минут берега канала расступились. Впереди раскинулась довольно широкая водная поверхность. Пролетали мимо и назад берега. С невероятной быстротой проносились по сторонам домики, причалы, перелески и холмы. Милюль глядела в окно и дивилась невероятной быстроте. Даже тогда, когда, стоя на носу корабля, она наблюдала мчащихся впереди дельфинов, скорость была куда меньше. Какой бы дельфин догнал их теперь? Вскоре река вновь начала сужаться. Катер приближался к высоченному железнодорожному мосту.

– Дядя Стёпа – прокричала мужиковатым голосом Алка – откуда вы знаете, как не сесть на мель? Наверное, вы весь канал наизусть помните? Или есть какие-то правила?

– Наизусть всё не упомнишь – степенно ответствовал капитан – фарватер отмечен бакенами и створными знаками. Я по ним иду.

– Бакен – это такой буёк с фонариком? – не унималась Алка.

– Буёк, деточка, буёк – снисходительно кивнул капитан и вдруг запел, являя присутствие мощного баритона и полное отсутствие слуха – Ах, буёк, ты, буёк! Твоя жопа, мой хуёк…

Продолжение песни, тоже довольно скабрезное, растаяло в отражённом сводом моста рёве двигателя. Проскочив мимо бетонных опор, катер промчался мимо обширного причала, с которого ему махали руками люди. Рядом с причалом, в окружении свежих саженцев торчал на постаменте почти такой же катер как тот, на котором теперь ехала Милюль.

– Смотрите! – закричала Алка – такой же катер, как у нас!..

– Почти такой же – прервав гнусное пение, уточнил Дядя Стёпа – наш в три раза больше и мощней. Это был прототип. Первый в мире катер на подводных крыльях. Изобретён здесь, у нас. Пятнадцать лет назад. Мы теперь столько таких катеров понаделали! Весь мир и Европа, все на наших крыльях летают!

Катер на постаменте, причал и железнодорожный мост остались позади. Река снова расширилась. Её левый берег пятился, пятился, удаляясь, и вдруг резко отпрыгнул почти до самого горизонта. Серая плита, накрывавшая до сих пор небо, треснула в нескольких местах. Косые солнечные лучи прорвались сквозь трещины, ударили по воде, и тут же оказалось, что река, по которой стремительно летел волшебный катер на крыльях, никакой была не серой. Преобразившись, она удивила Милюль беснующимся многоцветьем. Зелёные берега, голубые просветы неба в белых, серых и фиолетовых обрывках туч, серебряные солнечные блики, всё отражалось, дробилось на водной ряби, скакало, прыгало и переливалось вокруг.

Катер забирал левее и солнце всё чаще и сильней било Милюль в глаза. Она заслонилась рукой и смотрела только вперёд, сквозь лобовое стекло, по которому тоже бегали блики и солнечные зайчики.

– Красота! – определила совпавшие состояния души и природы Алка. Дядя Стёпа принял её возглас на счёт своих вокальных данных и согласился:

– Да! Надо было мне артистом становиться. Сейчас бы в опере пел, как Штоколов – тут он заорал надрывным осатанелым басом в лобовое стекло – Муха! Ха-ха! Ха-ха!

Алка рассмеялась:

– Не муха, Дядя Стёпа! Блоха же! Блоха!

– Какая разница? – махнул рукой капитан – Что блоха, что муха. Одно и тоже.

Катер завибрировал на пологих волнах. Впереди, оставляя за собой светлый след на воде, медленно двигался трёхпалубный туристический речной теплоход. Немногочисленные пассажиры, оказавшиеся на палубе в утренний час, стояли на корме и махали катеру.

– Сейчас мы им покажем! – пообещал Дядя Стёпа и стремительно обошёл туристический лайнер вдоль левого борта.

Пока обгоняли, Милюль смотрела на высокий белый борт с палубами, напоминающими балконы, на возвышающийся нос с золотой надписью: «Георгий Дмитров». Ей подумалось, что этот кораблик в белых балконах немного походит на тот белый лайнер, на который она поднималась пять дней назад.

«До чего счастливы должны быть те люди, пассажиры, которые сидят в каютах и движутся вместе с кораблём неизвестно куда! А куда, интересно, движемся мы?» – Милюль перевела взгляд вперёд и увидела здоровенную баржу, идущую встречным курсом. Она даже вскрикнула и зажмурилась. Но Дядя Стёпа знал своё дело. Катер слегка накренился и пулей промчался меж баржой и лайнером «Георгий Дмитров».

– Не ссать, молодёжь! – приказал капитан с таким азартом в голосе, что многим захотелось тут же ослушаться.

Река снова сузилась и снова расширилась. Теперь уже вправо. Мимо левого борта прошла бухта с многочисленными маленькими причалами, к которым были пришвартованы мизерные и угловатые, точно спичечные коробки моторные лодки, а так же крошечные как ореховые скорлупки парусные яхточки.

– Это что за причалы? – поинтересовалась Милюль.

– Частный сектор – с презрением в голосе ответил Шурик. Милюль как всегда, ничего не поняла и стала размышлять над услышанным: «Сектор это часть круга. Эти причалы с утлыми корытцами называются частным сектором. Значит, есть и какая-то другая часть, которая тоже сектор, но не частный. А какой? Какой может быть другой сектор?» – Собственные логические построения завели её в очередной тупик, поэтому Милюль решила забыть про выяснения того, чего понять невозможно.

Катер прошёл мимо лесистого берега. Впереди открылся новый водный простор, пересечённый у самого горизонта длиннющим мостом со множеством опор. Издалека мост казался тонюсеньким. Серебристые жучки, сияющие в лучах солнца, ползли по нему в обоих направлениях.

«Может быть там, за мостом, начнётся море – возмечталось Милюль и она тут же поделилась этим предположением с Дядей Стёпой.

– Как же, за мостом! – воскликнул он – Вот и не за мостом! Мы давно уж в нём, в Клязьминском море.

Милюль растерялась. Хоть и серебрился день на водной ряби, а бесконечное пространство открывалось впереди узким проходом к горизонту, а всё же никакое это было не море. Не было ни солёного воздуха, ни могучих покачиваний, в которых ощущались бы прошедшие через неведомые дали, нагулявшие мясо волны. Как бы ни называли это место, но оно не было тем, к чему стремилась её, Милюлина душа.

Тут до неё дошло: Дядя Стёпа не обманывал, когда говорил о ненужности компаса. Слово «море» в совокупности с определением «Клязьминское» – перестаёт обозначать желаемое. Слово вырождается и становится мёртвым. Получается: кто-то словом хотел возвеличить лужу, а в результате убил слово, лишив его главного содержания.

По всему выходило, что окружающие Милюль люди говорят теми же словами, что и она, но при этом на другом языке. Или наоборот: язык оставался тем же, но слова его обозначали не те мысли, к которым она привыкла.

Милюль подумала: «Подобная свистопляска со словами и смыслами происходит далеко не первый день! Кто знает, может быть и прежде слова меняли свой смысл, чтобы остаться в языке и не исчезнуть насовсем? При этом, меняясь и приспосабливаясь под новые смыслы, они превращались в свою полную противоположность. Я сама ежедневно пытаюсь приспособиться к новым обстоятельствам, которые обрушиваются на меня и в результате, я, как и те самые слова, перестала соответствовать тому, чем была изначально. И в словах и в языке и во мне самой случился какой-то маленький, но ощутимый вывих. Я лишь отчасти могу понять, что сообщают мне окружающие, а они не поймут меня вовсе, если я попытаюсь им что-либо объяснить. Остался маленький, неповреждённый сектор языка, где мы понимаем друг друга.

Вот и в тот раз, когда Шурик сказал: «Частный сектор», стало непонятно, почему он столь презрительно произнёс такое красивое и поэтичное словосочетание. Но спрашивать не стоит. Сколько ни спрашивай, ничего кроме невразумительной околесицы не услышишь. О том, чтобы поделиться собственными соображениями или воспоминаниями, вообще не может быть речи. Даже в гальюн проситься нелепо. Нет здесь никакого гальюна, как на торпедном катере. – Милюль запнулась, прервав собственные размышления – Что за торпедный катер? Откуда он вылез?.. Ага! Вчера о нём рассказывал мой старший брат, который воевал на торпедном катере. Мой брат Павел Громов. Дядя Стёпа знает Павла Громова, а я дочь того самого Павла Громова, которого он знал. Получается, Павел Громов мой отец, хотя при этом он же – мой брат».

Ни одна мысль не могла появиться у Милюль так, чтобы не войти в конфликт с самой же собою и не уничтожить саму себя. Милюль попыталась построить зримую модель образовавшейся ситуации. Она посмотрела на свою раскрытую ладонь и сказала себе:

«Вот она, я. Вот я живу и чувствую собственные пальцы, как обстоятельства и как потенциальные возможности. Хочу, пошевелю пальцами, не захочу, так и не буду ими шевелить. Представим себе, что главное обстоятельство моей жизни, это вот этот вот большой палец. Теперь возьмём и слегка нарушим его место в общем порядке, как это в действительности всё время происходит – она сместила большой палец к центру ладони – С таким главным обстоятельством начнём действовать и жить!» – тут Милюль свернула все остальные пальцы.

Ловко сложился кукиш. Милюль обрадовалась тому, что именно кукиш как нельзя лучше изображал создавшуюся ситуацию. Кукиш – бесполезный кулак, замкнувшаяся в самой себе личность, вечный символ невозможности двигаться и разбираться в обстоятельствах, которые смещены.

– Ты долго намерена на свою фигу любоваться? – поинтересовалась Алка – Смотри, как сейчас под мостом пролетим!

Действительно, тот мост, который недавно казался изящным украшением на шее реки, приблизился, стал огромным и длиннющим. Его гигантские опоры стремительно надвигались и вот, обойдя катер с обеих сторон, остались позади. Впереди открылось огромное пространство с редкими парусами яхт на нём.