Санкт-Петербург. Автобиография Федотова Марина

Седьмая симфония: 1942 год

Дмитрий Шостакович, Петр Палладин, Алексей Толстой, Ольга Берггольц

Вернемся немного назад, в страшную зиму 1942 года. Город умирал, но продолжал сопротивляться. И в этом умирающем городе композитор Д. Д. Шостакович писал свою знаменитую Седьмую симфонию, музыкальный памятник мужеству блокадного Ленинграда. В выступлении по радио в сентябре 1941 года композитор сказал:

Час тому назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического сочинения. Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией.

Для чего я сообщаю об этом?.. Для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас свою боевую вахту... Советские музыканты, мои дорогие и многочисленные соратники по оружию, мои друзья! Помните, что нашему искусству грозит великая опасность. Будем же защищать нашу музыку, будем же честно и самоотверженно работать...

Закончена симфония была в Куйбышеве, куда Шостаковича вывезли в эвакуацию, и там же состоялось ее первое исполнение в марте 1942 года.

В Большом зале Филармонии в Ленинграде симфония прозвучала 9 августа 1942 года. Оркестром Радиокомитета дирижировал К. И. Элиасберг.

П. А. Палладин вспоминал:

Да, в блокадном городе искусство не умирало. Мы знали, что здесь, в Ленинграде, при свете коптилки композитор Дмитрий Шостакович работает над своей Седьмой, Ленинградской симфонией. Когда большая ее часть уже была написана, больного композитора вывезли на «Большую землю», где она и была окончена. Но музыка, написанная в Ленинграде, вернулась обратно в наш израненный город. Партитуру доставил летчик, прилетевший в Ленинград на военном самолете.

По решению комитета партии, политуправления Ленинградского фронта к нам в Радиокомитет с передовых позиций, из окопов и блиндажей прибыли военные музыканты. Им был представлен новый «командир» – дирижер Карл Ильич Элиасберг. Ему и был вручен пакет с партитурой Седьмой симфонии.

Но война есть война. Музыканты, прибывшие с фронта, играть не могли: огрубевшие от огня и мороза руки не слушались. Они нуждались в отдыхе, в восстановлении сил, в продолжительных репетициях.

9 августа 1942 года по трансляции из филармонии на весь мир прозвучало: «Говорит Ленинград. Передаем Седьмую, Ленинградскую симфонию композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича». Это было похоже на чудо. Ведь фашисты называли Ленинград мертвым городом, а в нем, оказывается, жило самое святое – в нем жило искусство.

Все 90 минут, пока лились над Ленинградом величественные звуки симфонии, были минутами полного затишья вражеских батарей, и ни один воздушный стервятник не прорвался в небо над городом. Артиллеристы, летчики, танкисты Красной Армии перед началом трансляции буквально подавили гитлеровцев огнем. Это была победа музыки и, можно смело сказать, победа техники. Это был подлинный союз искусства и техники, мужества и творческой воли. Ведь этот концерт могли слушать на коротких волнах во многих странах мира – в Лондоне, например, или даже в странах Латинской Америки. Это стало возможным после того, как была восстановлена станция «РВ-70», оснащенная коротковолновыми передатчиками. Она обеспечила выход в эфир коротковолновых передач, получивших название «Говорит Ленинград». Именно во время одной из таких передач и прозвучала через нашу станцию трансляция из филармонии Седьмой симфонии Шостаковича.

Вот одно короткое, но волнующее воспоминание участника проведения этой трансляции, техника-лейтенанта радиовещательного узла Леонида Ивановича Бахвалова. Он пишет:

«Пожалуй, самым памятным для меня событием был день 9 августа 1942 года, когда по трансляции из филармонии прозвучала Седьмая симфония Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Еще задолго до этого дня мы с инженером Леонидом Ивановичем Коптевым тщательно проверили микрофоны, усилительную и трансляционную аппаратуру, также соединительные линии на Дом радио. Наши сердца были переполнены чувством большой гордости за то, что именно в нашем городе прозвучала эта героическая симфония. Оркестром дирижировал Карл Ильич Элиасберг, а за нашим трансляционным пультом вдохновенно работал тонмейстер Нил Николаевич Рогов».

Чтобы почувствовать всю значительность и масштабность проведенной работы, перенесемся мысленно в Большой зал Ленинградской филармонии в памятный день 9 августа 1942 года. Вспоминает об этом дне звукорежиссер, почетный радист СССР Нил Николаевич Рогов.

«Подготовку к трансляции в эфир Седьмой симфонии Д. Д. Шостаковича из Большого зала филармонии я начал задолго до ее начала, так как понимал, что в конечном счете именно мне придется проводить эту трансляцию.

У работающих в нашей группе молодых тонмейстеров Екатерины Протопоповой, Тамары Первовой, Валентины Кривулиной еще не было достаточного опыта в проведении таких сложных музыкальных записей и трансляций. Для того чтобы такая подготовка прошла хорошо, необходима была полная микрофонная репетиция этого произведения, чтобы, сидя за пультом, найти правильные соотношения звучания отдельных групп инструментов и всего оркестра в целом. Однако такая возможность никак не предоставлялась. Карл Ильич Элиасберг работал с оркестром в разных студиях, репетируя отдельные фрагменты симфонии, поэтому было очень трудно составить общее впечатление обо всем произведении.

Для трансляции из филармонии поначалу был выделен один пульт на два микрофона. Этого было явно недостаточно. И тогда по моей настоятельной просьбе начальник РВУ Петр Александрович Палладин дал разрешение на установку второго пульта. Помнится, как четко дежурный техник Валентина Журавлева соединила их в один комплект и подключила к ним четыре микрофона “МЛ-5”. Я постарался расставить их так, чтобы они равномерно охватывали все группы оркестра. У меня была еще последняя надежда, что полная микрофонная репетиция все же состоится 9 августа утром, в день премьеры, и я смогу наконец установить все необходимые звуковые балансы. Но и этой надежде не суждено было сбыться. В 11 часов утра, когда собрался весь оркестр, приехали кинематографисты, отсняли часть репетиции, и на этом до вечера все кончилось. Карл Ильич сберегал силы оркестрантов для концерта.

Случилось так, что трансляционный пульт был установлен в коридоре, прямо за занавесом сцены. Сквозь его просветы мне были видны в зале знакомые лица артистов Театра музыкальной комедии, Радиокомитета и других артистов, оставшихся в Ленинграде. Среди слушателей в зале было много военных.

Я очень волновался, понимая, что передача пойдет в эфир через коротковолновую радиостанцию и ее смогут услышать не только в Советском Союзе, но и во многих странах мира.

Звукорежиссерский пульт находился в непосредственной близости от большого оркестра, который заглушал, естественно, звучание наушников – ими я пользовался для контроля. Пришлось призвать на помощь весь свой опыт и музыкальную интуицию. Передача началась раньше обычного, что-то около 19 часов. Руки привычно легли на регуляторы звука, волнение постепенно улеглось. Наш оркестр играл с большим подъемом, вдохновенно, и всех нас охватило чувство причастности к огромному событию. Такого воздействия музыки мне больше в жизни ощущать не приходилось. Это была подлинная гармония музыки и жизни, борьбы и победы. Победы добра над злом».

Исполнение симфонии слышали и на немецких позициях. Много лет спустя туристы из ГДР разыскали дирижера К. И. Элиасберга и сказали ему, что именно 9 августа 1942 года они поняли: война проиграна.

А. Н. Толстой, в годы войны корреспондент газеты «Правда», побывал на одной из репетиций симфонии в феврале 1942 года и с восторгом писал:

Седьмая симфония возникла из совести русского народа, принявшего без колебания смертный бой с черными силами. Написанная в Ленинграде, она выросла до размеров большого мирового искусства, понятного на всех широтах и меридианах, потому что она рассказывает правду о человеке в небывалую годину его бедствий и испытаний. Симфония прозрачна в своей огромной сложности, она и сурова, и по-мужски лирична, и вся летит в будущее, раскрывающееся за рубежом победы человека над зверем... Красная Армия создала грозную симфонию мировой победы, Шостакович прильнул ухом к сердцу родины и сыграл песнь торжества.

О. Ф. Берггольц после трансляции симфонии по ленинградскому радио заключила:

Первые звуки Седьмой симфонии чисты и образны. Их слушаешь жадно и удивленно – так вот как мы когда-то жили, до войны, как мы счастливы-то были, как свободны, сколько простора и тишины было вокруг. Эту музыку хочется слушать без конца. Но внезапно и очень тихо раздается сухое потрескивание, сухая дробь барабанов. Начинают перекликаться инструменты оркестра. Война. Барабаны уже гремят так неистово, что трудно дышать. От них никуда не деться. Это враг на подступах к Ленинграду. Он грозит гибелью. Товарищи, это о нас, это о сентябрьских днях Ленинграда. Это наша великая бесслезная скорбь о наших родных и близких – защитниках Ленинграда... В 4-й части тема войны переходит в тему грядущей победы, и немыслимой силы достигает торжественное, грозное ликование музыки. Товарищи, мы обязательно победим. Мы готовы на все испытания, которые еще нас ожидают, готовы во имя торжества жизни. Об этом свидетельствует Ленинградская симфония, созданная в нашем осажденном, голодающем, лишенном света и тепла, сражающемся городе.

К пятнадцатилетию победы в Великой Отечественной войне в Ленинграде появился и «материальный» памятник жертвам блокады – мемориальный комплекс на Пискаревском кладбище, где в годы войны хоронили в братских могилах погибших (всего около 470 000 человек). На постаменте скульптуры «Родина-мать» высечены строки Ольги Берггольц. Сама поэтесса вспоминала:

Когда Ленинградский Совет депутатов трудящихся предложил мне сделать надпись на Пискаревском кладбище, надпись, которая должна быть высечена на гранитной стене, не скрою, что вначале это предложение испугало меня. Но архитектор Левинсон сказал мне как-то: «Поедемте на кладбище». Был ненастный, осенний ленинградский день, когда мы пробрались на окраину Ленинграда. Мы шли среди еще абсолютно неоформленных курганов, а не могил. Но уже за ними была огромная гранитная стена, и там стояла женщина с дубовым венком в руках. Невыносимое чувство печали, скорби, полного отчуждения настигли меня в ту минуту, когда я шла по этим мосткам, по этой страшной земле, мимо этих огромных холмов-могил, к этой еще слепой и безгласной стене. Нет, я вовсе не думала, что именно я должна дать этой стене голос.

Но ведь кто-то должен был дать ей это – слова и голос. И, кроме того, была такая ненастная ленинградская осень, и казалось мне, что времени уже не оставалось. Я поглядела вокруг, на эти страшнейшие и героические могилы, и вдруг подумала, что нельзя сказать проще и определенней, чем:

Из памятников мужеству ленинградцев упомянем также сохраненную на доме № 14 по Невскому проспекту табличку времен войны «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна»; радиорупор на углу Малой Садовой улицы и Невского проспекта; выщербины от снарядов на постаменте одного из «Коней» П. К. Клодта на Аничковом мосту и обелиски городу-герою Ленинграду на площади Восстания и на Московском шоссе. Кроме того, в городе есть три парка Победы – на Московском проспекте, на Юго-Западе и на Крестовском острове. Последнему посвятила стихи А. А. Ахматова:

На 1942 год пришлось и еще одно событие, казалось бы, немыслимое для осажденного города: в мае прошел легкоатлетический кросс, а на стадионе имени Ленина (ныне «Петровский») состоялся футбольный матч – ленинградское «Динамо» против команды Балтфлота.

Восстановление города, 1945 год

Даниил Гранин, Яков Шурыгин, Марина Тихомирова

В январе 1944 года было восстановлено движение трамваев, сняли светомаскировку, началось разминирование бывших немецких позиций. 20 марта 1944 года с Московского вокзала вновь отправился поезд «Красная стрела» (первый рейс которого состоялся в 1931 году), один за другим приступали к работе заводы; как вспоминал И. Г. Томкевич в очерке истории завода «Знамя Октября» (ныне «Армалит»): «Станочное и производственное оборудование было почти полностью вывезено, а сеть водопровода, котельные и теплосеть выведены из строя. Крыши и стены зданий были повреждены снарядами, стекла выбиты, во многих зданиях переплеты окон и двери выломаны и использованы на топливо. Дымовая труба одной из котельных была снесена снарядом до основания».

Из эвакуации возвращались беженцы. К началу сентября население увеличилось почти вдвое, до 920 000 человек; при этом свободное жилье в городе практически отсутствовало, поэтому реэвакуацию даже временно приостановили.

Город менялся и внешне. Впервые за годы войны частично отремонтировали и покрасили фасады. Из центра города исчезли огороды, большую часть газонов привели в порядок. Весной и осенью 1944 года на улицах и пустырях, возникших после разборки завалов, было посажено 35 тысяч саженцев деревьев и 243 тысячи кустарников. На площади перед Казанским собором заработал первый фонтан.

Писатель Д. А. Гранин был свидетелем того, как снимали маскировку с памятников.

Я помню, как освобождали от укрытия в 1945 году памятник Петру. Долго и трудно открывали деревянный футляр, отдирали доски. Оттуда сыпался песок, показались рваные мешки, и начал появляться Петр. За ним конь, конская голова. Внизу кругом стояла толпа. Голова Петра была целой, без повреждений. И конь тоже оказался целым, все зааплодировали и стали кричать «Ура!»... На верх полезли мальчишки, принялись доставать из песка осколки снарядов. Ни один из осколков не дошел до статуи. Все-таки она уцелела. И тут из толпы один мужчина в берете, мне сказали, это был скульптор Крестовский, начал рассказывать, как в 41-м году предложили этот памятник Петру как величайшую ценность снять со скалы и для того, чтобы спасти его, осторожно опустить в Неву тут же у набережной. Скрыть под водой. Уже начали готовиться, разыскали кран, но в последний момент в Управление по охране памятников пришел архивариус и сказал, что в архиве 1812 года он нашел интересный доклад императору Александру I – там один петербургский старожил писал про свой сон. Явился к нему Петр Великий во сне и сказал, что «покуда мой памятник стоит в граде сем, ни одна вражеская нога не вступит в него».

Это повлияло на ленинградское начальство, и в последний момент решили памятник не тревожить, укрыть мешками и засыпать песком не только пьедестал, но и весь памятник.

По камню стали забираться женщины со швабрами и сметали прилипший песок с брюха коня и с ног царя.

История, казалось бы, забавная, вовсе не свидетельство о панических суевериях в городе первого военного лета 1941 года. Все не так просто, оказывается, предание сие не миф. В 1812 году, когда появилась опасность вторжения французских войск в Петербург, император Александр I решил снять статую Петра и увезти ее из города.

Отпустил для этого статс-секретарю деньги.

Но некий майор Батургин явился к князю Голицыну Александру Николаевичу и сообщил, что его преследует давно сон, как Петр съезжает со скалы и скачет на Каменный остров ко дворцу, вызывает императора Александра, говорит ему, что «покуда я на месте, моему городу нечего опасаться». Голицын, известный сновидец, передал все это государю, и статую оставили в покое.

Что сообщают сны, мы не знаем. Есть вещие, есть сны-открытия, бывают всякие, что-то они означают. В прежние времена их смысл толковали куда лучше, чем ныне, у людей было сильнее чувствование, они верили себе, своему подсознанию.

На разборе завалов и ремонте дорог трудились и немецкие пленные. Их колонны встречали молчанием, но не отказывали в куске хлеба. Как вспоминала воспитательница детского дома весной 1944 года: «Однажды восьмилетняя Лека играла и грызла сухарь. И вдруг в щели забора увидела чье-то лицо, очень худое. Она знала, что это пленный. Фашист. Но – голодный. Лека вздохнула, отломила половинку сухаря и протянула в щель забора. Потом и другие дети стали поступать так же. Откуда у них сила на жалость?»

Знаменитые пригороды Ленинграда пострадали не меньше, чем сам город: Павловский дворец был разрушен почти полностью, парк вырублен; Пулковская обсерватория лежала в руинах; в Красном Селе не осталось ни одного уцелевшего здания; в развалины были превращены Петродворец, Гатчина и Пушкин. Директор музея «Петергоф» Я. И. Шурыгин вспоминал:

В первые недели Великой Отечественной войны все вещевое убранство дворца эвакуировали в глубокий тыл. При осмотре выяснилось, что состояние Монплезира ужасно, многое оказалось утраченным безвозвратно. Долгие месяцы здесь все систематически и сознательно разрушалось, уничтожалось, сжигалось. Немецкие захватчики оставили память о своей ненависти к другим народам и к их культуре.

Монплезир входил в оборонительный узел, устроенный в прибрежной части парка. На террасе Монплезира была «огневая точка» – крупнокалиберный пулемет, установленный в бетонированном гнезде и направленный в сторону залива. Широкая щель для обстрела, заметная лишь вблизи, выходила через подпорную стенку террасы. В монплезирском садике находилось несколько дзотов. По берегу на запад от Монплезира и до парка Александрия были установлены артиллерийские орудия. В Монплезире оккупанты устроили караульные помещения с нарами. Отапливались они железными буржуйками, трубы которых проходили в камины: для этого пробили стенки каминов, обработанные художественной лепкой. Топливо брали здесь же, в Монплезире. Все, что могло гореть, пошло в огонь: дубовые рамы окон и дверей, дубовая обшивка стен Парадного зала и галерей, паркеты и черные полы, панно и резные полочки Лакового кабинета. Остались только подпорные столбы в галереях. Если бы фашисты их выбили, перекрытия бы рухнули. Но они не успели: сожгли только два столба в восточной галерее, отчего перекрытие несколько провисло, после чего фашистам пришлось бежать под ударами советских войск. Захватчики перебили на мелкие части все кафели в Морском кабинете Петра I, в секретарской, в кухне. У стен лежали груды осколков, среди которых случайно оказались несколько уцелевших кафелей. Видимо, гитлеровцы, развлекаясь, разбивали их. Они также стреляли в цель по фигурам античных богов на плафонах. Там остались следы от пистолетных пуль.

История разрушения Монплезира – один из впечатляющих примеров агрессии, искажающей личность, подавляющей интеллект и ведущей к душевному опустошению.

Само здание Монплезира оккупанты не разрушили в интересах самообороны. Укрывшись во дворце, они надеялись, что русские не станут ни бомбить его, ни обстреливать из артиллерии. Поэтому уцелели и столетние дубы, и липы в садике Монплезира. Их кроны служили маскировкой для дзотов.

Сотрудники музея убрали хлам и мусор, оставшиеся от фашистских солдат. Проемы дверей и окон Монплезира зашили фанерой и досками: свет проникал в помещение только через щели. Монплезир воспринимался как живое, израненное и поверженное существо. Казалось, здесь погибло нечто большее, чем художественное убранство интерьеров. Может быть, поэтому, переходя из одной комнаты в другую и возвращаясь обратно, мы говорили вполголоса. Трудно было понять, какими путями и средствами можно вернуть дворцу прежний облик. Особенно это касалось отдельных видов убранства, в частности панно Лакового кабинета. Но уже в то время научный сотрудник дирекции М. Б. Андреева активно проводила сбор материала по истории строительства дворца, готовясь к его восстановлению.

Служебные корпуса сохранились. Восточный корпус использовался как временное жилье для рабочих, а в западном было устроено хранилище деталей. Не пострадал и Ассамблейный зал, пристроенный к восточному коридору в 1730 г. М. Г. Земцовым. В садике Монплезира фашисты соорудили несколько дзотов. Фонтаны уничтожили. Фонтан «Сноп», декорированный туфом, был разбит на куски, бронзовые пьедесталы фонтанов «Колоколов» были похищены.

Сразу после снятия блокады началось восстановление пригородов, растянувшееся на долгие годы. По счастью, многое из того, что можно было вывезти, вывезли еще до начала блокады.

Хранитель фондов музея «Петергоф» М. А. Тихомирова вспоминала, как возвращался на прежнее место Самсон, раздирающий пасть льву.

И вот от Волкова кладбища, где находился завод, через Лиговку к Московскому вокзалу, через Невский до улицы Герцена свершил «Самсон» свой «круг почета». И этот путь превратился в его триумфальное шествие... К нему сбегались со всех сторон, ему аплодировали, его провожали. Одно за другим открывались окна домов, и в них появлялись радостные лица. Имя его звенело по всему Невскому, ему кричали «ура», группы военных останавливались, отдавая ему приветствие, как генералу, и невозмутимые ленинградские милиционеры, решив, что все происходит как надо, открывали ему «зеленую улицу», останавливая на перекрестках весь городской транспорт, как подлинному триумфатору...

Когда грузовик с «Самсоном» прибыл в Нижний парк Петергофа, люди бежали в парк, собирались вокруг Самсона, но толпа порой расступалась, пропуская вперед стариков. Они... подходили к нему и серьезно, растроганно, сняв шапки, кланялись ему по-русски, касаясь рукой земли...

Самсона подвезли к ковшу канала с западной стороны, и он стоял на платформе у помоста, ведущего к пьедесталу. Инженер-гидротехник Сергей Сергеевич Иванов был совсем не в восторге, а почти что в ужасе. Ведь Самсон должен был прибыть лежа, так как следовало снизу в полое тело льва ввести фонтанную трубу, а затем уже ставить скульптуру на место, поднимая в вертикальное положение... Тут же кем-то был подозван мальчуган лет семи... Он был очень худ, мал, взъерошен, как воробей, и невероятно горд выпавшей на его долю честью. Ему дали отрезок трубы, спустили его в ковш, помогли проползти в одно из четырех отверстий под пьедесталом. Снизу он влез в полое тело льва, ловко протолкнув перед собой трубу, но что-то долго не вылезал обратно... Мальчуган застрял. Ему помогали, вытаскивали за ноги... Он выбрался из ковша под аплодисменты, а потом убежал. Так и остался безымянным этот маленький участник самсоновской эпопеи, сыгравший в ней немаловажную роль.

Всего через две недели, 14 сентября, в Петродворце состоялось открытие фонтанов второй очереди, превратившееся в грандиозный праздник.

Ленинградский университет и академик Александров, 1952 год

Анатолий Вершик, Юрий Решетняк

Годом основания университета в Петербурге принято считать 1724 год, когда «Его Императорское Величество указал учинить академию, в которой бы учились языкам, также прочим наукам и знатным художествам и переводили б книги». По другой версии, годом основания университета следует считать 1819-й, когда Александр I по представлению А. Н. Голицына, министра духовных дел и народного просвещения, дал предварительное согласие на учреждение университета в Санкт-Петербурге в системе министерства народного просвещения. Университету выделили здание Двенадцати коллегий на Васильевском острове, вдоль Менделеевской (бывш. Университетской) линии.

В «петровском университете» учились Василий Адодуров – первый русский адъюнкт высшей математики, создатель учебника русского языка, куратор Московского университета, и Антиох Кантемир, видный дипломат первой половины XVIII в. и знаменитый поэт-сатирик, а позднее – литератор И. С. Барков и математик Л. Эйлер. Руководили университетом М. И. Ломоносов (с 1760 года), после смерти которого университет объединили с гимназией в «Училище Академии», и княгиня Е. Р. Дашкова (с 1783 года).

После указа Александра I университет «возродился» в составе трех факультетов – историко-филологического, философско-юридического и физико-математического; в 1854 году к ним добавился факультет восточных языков. В университете преподавали П. Л. Чебышев, Д. И. Менделеев, А. М. Бутлеров, И. И. Мечников, И. М. Сеченов, О. Д. Хвольсон, С. Ф. Ольденбург, Б. А. Тураев, В. В. Бартольд, Ф. И. Щербатской, А. А. Шахматов, С. А. Жебелев, В. С. Соловьев, С. Ф. Платонов. С конца 1860-х годов при университете стали возникать научные общества: естествоиспытателей, Русское Химическое общество, Филологическое, Антропологическое и Историческое общества, Ботанический сад и Астрономическая обсерватория. Среди выпускников «александровского университета» – П. А. Кропоткин, П. А. Столыпин, A. Ф. Керенский, И. С. Тургенев, В. В. Вересаев, А. А. Блок, Н. С. Гумилев, М. И. Глинка, И. Ф. Стравинский, А. К. Глазунов, Е. А. Мравинский, М. А. Врубель, Н. К. Рерих, А. Н. Бенуа, И. Я. Билибин, B. Д. Поленов, И. Э. Грабарь, С. П. Дягилев, В. И. Качалов. После революции научный потенциал университета стал падать, не в последнюю очередь благодаря борьбе с инакомыслием и «пережитками прошлого».

В 1952 году ректором ЛГУ был назначен математик А. Д. Александров, который в 24 года стал доктором наук, в 30 лет получил Сталинскую премию, а в 40 сделался ректором университета. После знакомства с зарубежными университетами Александров принял решение создать в СССР своего рода Кембридж – загородный университетский кампус. Поскольку городские власти обещали в 1960-х годах провести метро в Петродворец, было решено переместить университет в Старый Петергоф. Как вспоминает профессор Н. Ю. Нецветаев, Александров «объяснял это тем, что в Петергофе была старейшая инфраструктура, кроме того, там давали самые большие площади».

Переезд начался, но до конца доведен не был. В итоге часть факультетов оказалась в Старом Петергофе, часть осталась на Васильевском острове, а некоторые факультеты разбросаны по всему городу.

Об академике А. Д. Александрове вспоминает математик А. М. Вершик.

Его действительно качали на руках, я в этом участвовал. Это была наше любимое занятие. На демонстрацию он всегда приходил со студентами, иногда приводил дочку. Я очень хорошо помню одну из демонстраций, где мы вели откровенные разговоры, и он мне сказал: «Знаете что, давайте мы здесь не будем об этом. Позвоните мне, поговорим в другой обстановке». Он был человеком открытым, в нем абсолютно не было чиновного чванства.

Он старался, чтобы в университете было больше сильных ученых. Он вытаскивал людей из провинции в Ленинград и давал им возможность быть профессорами университета. Один из таких примеров – Владимир Романович Рохлин, один из моих учителей, человек удивительной судьбы, который был и в немецком лагере, потом – в сталинском. В конце концов он долгое время работал в Архангельске, под Москвой, и Александров решил пригласить его сюда, в Ленинград.

Он в геометрии, на самом деле, целая эпоха. Его появление в конце 40-х годов означало совершенно новую главу – то, что называется наглядной геометрией.

Профессор Ю. Г. Решетняк добавляет:

Теперь я хотел бы сказать несколько слов об Александре Даниловиче как о человеке. Он прожил большую и, в общем, как я считаю, счастливую жизнь. Все, что он хотел, у него получилось. Он достиг больших высот в науке (естественно, я не имею в виду всякие должности и звания). Он был первоклассным спортсменом. В связи с этим уместно вспомнить один эпизод. В 1952 г. Александр Данилович был назначен ректором Ленинградского университета. Вскоре после его назначения состоялись лыжные соревнования среди студентов и сотрудников университета. А. Д. принял участие в этих соревнованиях и занял в них первое место (естественно, не потому, что он был ректором университета!).

А. Д. Александров был ярким полемистом и победить его в споре никому не удавалось. На протяжении 12 лет, с 1952 по 1964 г. он стоял во главе одного из ведущих университетов страны и в этом качестве показал себя с самой лучшей стороны.

Известны выдающиеся заслуги Александра Даниловича в деле защиты научной биологии. Благодаря поддержке А. Д. Александрова, преподавание научной генетики в Ленинградском государственном университете было возобновлено в 50-е годы, тогда как в других университетах страны, в том числе в Московском госуниверситете, это произошло значительно позднее. В связи с этим он был в 1990 году наряду с группой биологов награжден орденом последним правительством Советского Союза.

Разумеется, самовластие А. Д. Александрова не могло не вызвать раздражения властей, и в 1964 году, получив третий строгий выговор по партийной линии, академик покинул Ленинград и перебрался в Новосибирск.

Ленинградское метро, 1955 год

Евгений Левинсон, Евгений Катонин, Моисей Синичкин

Первые проекты «подземки» в городе на Неве относятся к концу XIX столетия: предлагалось соединить линией метро все городские вокзалы, проложить подземную дорогу под Невским проспектом, не закапываться под землю, а строить надземные эстакады и т. д. Реальное проектирование метрополитена началось в 1930-х годах, а к строительству первой линии приступили в 1941 году. Возобновилось строительство, прерванное войной, пять лет спустя. В 1955 году первый поезд прошел по «Красной линии» от станции «Площадь Восстания» до станции «Автово», а пассажиров линия приняла три года спустя, причем поезда шли уже за Неву, до станции «Площадь Ленина» у Финляндского вокзала.

Разумеется, ленинградское метро, пусть и опосредованно, стремилось превзойти метро московское. Об этом недвусмысленно заявил в своей речи на обсуждении проектов станций архитектор Е. А. Левинсон.

Наши мысли, наше творчество, способности и мастерство направлены на создание ленинградского метро, достойного нашего великого города, – но что же, оно должно быть лучше московского? Оно должно быть несколько иным, в связи с особой тематикой метро в нашем городе, и потому станции должны выглядеть несколько иначе. Как знать, может, в следующих проектах мы найдем новые черты, которые передадут особенности ленинградского метро. Создать новые черты весьма трудно, если принять во внимание, что московское метро заслуженно вошло в мировую архитектуру как достижение советского зодчества и современной техники.

Левинсона поддержал его коллега Е. И. Катонин.

Архитектура метро должна решаться торжественно. Это должно быть прекрасное подземное сооружение, а не просто вокзальный вестибюль. У архитекторов не должно быть безразличного отношения к городу, где строятся станции! Ленинградская архитектура тем и примечательна (Адмиралтейство, Биржа, Казанский собор), что мы не видим здесь особых экспериментальных моментов. Поэтому, решая образ ленинградского метро, нельзя идти по пути голой выдумки, особого оригинальничанья. Метро не должно быть сооружением, бьющим в глаза: оно должно быть на таком же уровне, в такой же сдержанной гамме, цвете и объеме, какими отличается архитектура Ленинграда.

Эта точка зрения продолжает главенствовать по сей день; в итоге метро Петербурга занимает промежуточное положение между московским и метрополитенами западноевропейских городов, сугубо утилитарными по своему оформлению.

Одна из особенностей метро Петербурга – станции с автоматическими дверями (так называемый «горизонтальный лифт»), первыми из которых были «Парк Победы» и «Петроградская». Всего таких станций 10.

Приневский грунт с самого начала строительства создавал серьезные проблемы. В 1950 году под площадью Восстания пришлось останавливать плывун, в 1954 году то же самое проделали на станции «Автово».

О прокладке туннеля к «Автово» вспоминал начальник строительства М. М. Синичкин.

Основной горизонтальный туннель Ленинградского метрополитена строился на всем протяжении в сухих кембрийских глинах, кроме той части, где пути выводятся к депо, расположенному на поверхности, которая досталась как раз нашему коллективу. Этот отрезок был единственным участком туннелей мелкого заложения, который проходил сплошь в толще плывунов и строился открытым способом. <...>

Здесь было большое количество неразорвавшихся вражеских снарядов. Обнаруживали их и при разборке завалов, и при всех земляных работах. Иногда их было так много, что, казалось, экскаватор работает на какой-то артиллерийской свалке... К первому снаряду... мы подходили со многими предосторожностями, чуть ли не на цыпочках. И, что греха таить, сердце у меня громыхало, как разрывы мин. Затем мы долго, затаив дыхание, осматривали снаряд – нет ли на нем каких-нибудь секретов. А подняв, старались как можно аккуратнее и побыстрее отнести его в сторонку. Но потом привыкли и уже спокойно стали сами вытаскивать снаряды. Все обошлось благополучно...

Один раз ко мне прибежал дежурный.

– Туннель топит!

Я бросился к месту аварии. Все днище туннеля было покрыто водой больше чем на полметра. Пришлось спешно выводить рабочих... Срочно стали свозить на этот участок все имеющиеся у нас мощные насосы...

Потом было установлено, что из-за сильного ветра с залива вода в реке Красненькой поднялась и заполнила все канализационные магистрали. Прорван один из стыков... она ворвалась в туннель через еще не заизолированный осадочный шов...

Когда котлован был вырыт на две трети глубины... начали оправдываться предсказания насчет плывуна.

Горное давление нарастало настолько быстро, что мощные распоры из бревен гнулись и ломались, как спички. Все трещало и двигалось. Мы увеличили количество креплений вдвое, но и это не помогло. Сдвоенные распоры одна за другой выходили из строя. <...>

Грунт вступил с нами в упорную борьбу. Нечего было и думать в один прием вскрыть котлован на полную глубину. Он обрушился бы немедленно... Плывун не оставлял нас в покое. Как только первый участок был выбран на полную глубину, котлован начал деформироваться и произошла осадка близстоящего шестиэтажного жилого дома. В стенах и перекрытиях его появились трещины. Оконные и дверные проемы стали перекашиваться. Лопались и со звоном вылетали стекла. <...>

Бои с плывуном продолжались. Потерпев поражение на одном участке, плывун бросался в атаку на другом. Крепления нарушались почти повсеместно. Иногда ширина котлована сокращалась настолько, что уже не хватало места для сооружения туннеля. Тогда приходилось прибегать к сложным и рискованным работам по перекреплению. <...>

Однажды ко мне в контору вбежал запыхавшийся начальник участка и крикнул:

– Моисей Михайлович! Там что-то страшное делается!

Я бросился к котловану бегом. Приблизившись к нему, мы услышали сильный треск, какой бывает при падении многих одновременно срубленных деревьев.

Все крепление было нарушено, его устойчивость потеряна... Разбушевавшийся плывун было остановить уже невозможно. В любую секунду люди могли быть засыпаны и раздавлены обвалом грунта... К счастью, всем монтажникам удалось быстро подняться по остаткам креплений.

Когда мы выбрались, то почувствовали себя как на море – вся земля вокруг котлована двигалась огромными волнами. Верхний экскаватор, подошедший для подачи дополнительных креплений к самой бровке, пытался отойти от нее, но перед ним образовался высокий вал, который он не мог преодолеть. Кто-то догадался крикнуть стоявшему поблизости бульдозеристу, чтобы он помог. Тот быстро подогнал бульдозер, тросом зацепил машину, из-под которой уже уходила земля, и вытащил ее на вал.

Верхний экскаватор был спасен, но ворвавшийся в котлован грунт уже целиком покрывал нижний. Выбивая последние крепления, грунт заполнял выемку. На участке в 35 метров плывун праздновал над нами победу. <...>

Горький опыт заставил нас насторожиться при решении вопроса о методе сооружения участка четырехпутных тоннелей... Котлован непосредственно примыкал, а местами даже вклинивался на 2 метра в габариты проезжей части проспекта Стачек с его интенсивным движением, с водопроводом и высоковольтными кабелями. Близко проходила и железная дорога. Ясно было, что сооружать здесь тоннель с помощью свайного крепления небезопасно. Решили призвать на помощь холод. Требовалось заморозить участок длиной около 50 метров. По его периметру было заложено 400 скважин общей длиной около 8,5 километра. Иначе говоря, мы пробурили расстояние, равное пути от станции «Автово» до станции «Пушкинская». Скважины располагались по всему периметру котлована в шахматном порядке в три ряда с расстоянием между ними в 3 метра. По расчету требовалось создать вокруг котлована ледяной пояс толщиной не менее 9 метров.

Эта ледяная стена должна была противостоять горному давлению и защищать котлован от проникновения в него почвенных вод. <...>

Все шло у нас хорошо до начала мая 1954 года, когда температура воздуха значительно повысилась. Тут опять возникли осложнения. Солнечные дни привели к сильному оттаиванию грунта за креплением. Забирка начала расстраиваться и сползать. Непрерывно перекрепляясь, мы пытались продолжать работу. Но это не удалось – оттаивание обгоняло нас. Тогда решили защитить стенки от солнечных лучей соломенными матами. Весь котлован был завешан сплошным ковром, сплетенным из соломы, сначала в один, а затем и в два слоя. Но и это не помогло. Грунт, несмотря на продолжающееся замораживание, оттаивал и словно шелушился, сползая слой за слоем. Вместе с грунтом вываливались валуны и, падая, угрожали жизни работающих. Иногда при падении они накручивали на себя маты и появлялись в котловане в виде соломенных чучел. Скоро оголился первый ряд замораживающих колонок, затем показался и второй. Это значило, что толщина ледяного пояса местами сократилась наполовину. Котлован разваливался на глазах. Вновь создалось аварийное положение с угрозой обрушения асфальтированной дороги и трамвайных путей, ведущих в Стрельну.

Причиной был все тот же плывун, состоящий на этом участке из особенно мелких илистых частиц, насыщенных водой. При оттаивании они теряли связь между собой и сползали в траншею, словно жидкий овсяный кисель. Что тут можно было придумать? Мы установили вдоль обеих стенок сварные каркасы из шестидюймовых труб на всю высоту выработки. По каркасу устроили сплошную деревянную забирку из пластин, а промежуток между ней и землей заполнили опилками.

Это, наконец, прекратило оттаивание грунта и дало возможность завершить сооружение на самом тяжелом участке трассы. <...>

Надо сказать, что за время работ вода в реке несколько раз поднималась, и мы пережили немало тревожных дней. Если бы вода подмыла временную торцовую стенку котлована, тоннель был бы затоплен. Но случиться этому мы не позволили. А вода все же устроила нам сюрприз. Как-то, когда речка Красненькая только что была пущена по искусственному ложу, раздался телефонный звонок:

– В котловане водопад!..

Я поспешил на участок у речки. Уже издали слышался сильный шум. Подойдя поближе, я увидел, что с высоты в полтора десятка метров, искрясь на солнце, в котлован низвергается вода. Вокруг в водяной пыли загорались и гасли яркие радуги. Внизу, бурля у сплетений установленной, но еще не забетонированной арматуры, прыгал и пенился мощный поток. Это выглядело очень эффектно и походило на карельский Кивач или ялтинский Учансу. Но нам было не до красот!

Удалось установить, что вода прорвалась через шпунт. Видимо, при забивке, встретив валуны, он где-то внизу разошелся. Пришлось выдергивать всю стенку, перегораживавшую старое русло, забить такую же поперек временного и возвращать воду на прежнее место. Затем все искусственное дно и шпунтовые ряды мы покрыли досками, наклеили по ним изоляцию и защитили вторым слоем досок. <...>

Потом еще раз перенесли запруду и откачали воду из котлована. Только после этого удалось завершить работы по правобережному участку тоннеля. Теперь нам оставалось закончить последний участок двухпутных тоннелей возле центрального въезда на кладбище. Когда-то здесь находился Красненький кабачок. При выемке мы вскрыли погребенные в земле фундаменты и подвалы кабачка. Сколько тут оказалось битой посуды! Много рейсов совершили наши машины, отвозя ее на свалку.

Грунт на этом участке, особенно со стороны кладбища, вел себя с самого начала агрессивно. Вся толща его была с нарушенной слоистостью и при проходке оплывала. Через плотную забирку стенок котлована то и дело прорывалась вода. Видимо, на этом участке нам предстояло выдержать последний бой с плывуном. Мы добавили сверх проекта значительное количество распоров и горизонтальных связей. Но правая стенка котлована упорно продолжала выпучиваться.

Однажды на рассвете меня по телефону разбудил дежурный.

– Вас просят поскорее приехать!

Я тотчас вызвал такси и через двадцать минут был в котловане.

Ночная смена готовила под бетонирование очередную секцию. Я сразу услышал знакомое потрескивание креплений, не предвещавшее ничего хорошего. Однако людям всегда хочется верить в лучшее, поэтому я... попытался, усиливая распоры, предотвратить осложнения. Мы провозились с этим часа три, совершенно выбились из сил, но побороть плывун не смогли. Треск креплений все возрастал. Распоры гнулись и вылетали. Надо признаться, я ничего не мог придумать, чтобы избежать обвала котлована, а с ним и проезжей части шоссе. Решил удалить рабочих из котлована. Часов в девять утра сваи со стороны кладбища начали разворачиваться, забирка стала выпадать, и грунт устремился в выемку. Стенка со стороны шоссе еще держалась. В этот момент к нам прибыл начальник Ленметростроя К. А. Кузнецов. Быстро оценив обстановку, он приказал:

– Немедленно засыпать котлован!

Это единственно правильное решение мне даже не приходило в голову.

Сейчас же сюда повернули автомашины, следовавшие с грунтом на свалку, и через несколько часов вся выработка была заполнена землей.

Это предотвратило обвал стенки со стороны проспекта, разрушение шоссе, водопроводной магистрали и высоковольтного кабеля.

В дальнейшем здесь было забито значительное количество дополнительных свай и установлено гораздо более мощное крепление. После этого мы выбрали грунт и уже без осложнений построили последний участок трассы.

Так плывун был усмирен по всей длине тоннелей мелкого заложения. Теперь мы праздновали свою полную и окончательную победу!

Из-за затопления туннеля на «Пушкинской» в 1956 году вход на станцию достраивали уже после торжественного пуска. Просадка грунта при строительстве станции «Невский проспект» в 1960-х годах привела к сносу и последующей реконструкции нескольких зданий. Между станциями «Елизаровская» и «Ломоносовская» во время строительства в тоннель прорвался плывун из смеси воды и песка. А в 1995 году на перегоне «Лесная» – «Площадь Мужества» произошел размыв, на устранение которого потребовалось почти десять лет (первый прорыв плывуна в этом месте произошел еще в 1974 году): движение восстановили лишь в 2004 году.

Метро Петербурга – самое глубокое в мире по средней глубине залегания: 56 из 63 его станций – глубокого заложения.

Праздник «Авроры», 1967 год

Страницы: «« « ... 1516171819202122 » »»