Санкт-Петербург. Автобиография Федотова Марина

Ленинградская архитектура и коммуналки, 1930-е годы

Владимир Ульянов (Ленин), Михаил Зощенко, Лидия Чуковская

Городу, охваченному «революционным угаром», долгое время, почти двадцать лет, было не до украшательства: одними из последних памятников архитектуры, построенных до «начала безумия», стали особняк балерины М. Ф. Кшесинской на улице Куйбышева (бывшей Большой Дворянской) и магазин Ф. Л. Мертенса на Невском проспекте, а также Новый Пассаж на Литейном. В первые послереволюционные годы архитектура из практической превратилась в «бумажную»: архитекторы составляли проекты, которые вряд ли могли быть воплощены, и соревновались в гигантомании. Так, В. Е. Татлин спроектировал памятник Третьему Интернационалу высотой около 400 метров и опорами на обоих берегах Невы. В конце 1920-х годов архитектура вновь стала практической, и в Ленинграде на краткий срок восторжествовал модный в ту пору конструктивизм.

На улице Рубинштейна, в историческом центре, появился «Дом-коммуна», более известный под прозвищем «Слеза социализма»; были построены здания Фрунзенского универмага и Дома Советов на Московской площади. А самое знаменитое строение ленинградского конструктивизма – Большой дом на Литейном, проект Н. А. Троцкого, штаб-квартира ГПУ – НКВД. В подвалах этого дома на допросах и в камерах предварительного заключения побывало множество ленинградцев. О. Ф. Берггольц, «голос блокадного Ленинграда», после выхода «на волю» вспоминала: «Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука,стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы... Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: “живи”».

(О Н. А. Троцком следует сказать особо. Архитектору неоднократно предлагали сменить фамилию, особенно когда началась борьба с троцкизмом. Как вспоминает внучка архитектора Е. Забинкова, «ему предлагали изменить одну букву в своей фамилии и стать, скажем, Троицким, или Тронским, после чего обещали назвать улицу в Московском районе его именем. Дед отвечал: “Пусть Лев Троцкий меняет, потому что для него это псевдоним, а для меня фамилия”». Этот зодчий также не избежал гигантомании: в 1936 году он предложил возвести 100-метровую статую Ленина в Ленинградском порту, но проект, по счастью, не был осуществлен.)

Также к зданиям так называемой сталинской архитектуры принадлежат жилые дома на Московском проспекте и на проспекте Стачек, жилмассив на Лесном проспекте и Дом политкаторжан на Троицкой площади, а также ряд школ и дворцов культуры и даже мясокомбинат на Московском шоссе (тоже проект Н. А. Троцкого).

Все эти здания – наглядные, зримые образы «нового стиля и нового быта»; однако новый быт формировался прежде всего внутри жилых и чиновных помещений, скрывавшихся за помпезными фасадами.

Если отличительной чертой Петербурга конца XIX века были бесчисленные доходные дома, то в XX столетии им на смену пришли печально известные коммунальные квартиры, попросту – коммуналки.

После революции в городе начались принудительные уплотнения (вспоминается «Собачье сердце» М. А. Булгакова и его блестящая киноинсценировка). Порядок уплотнений описал В. И. Ульянов (Ленин) в статье «Удержат ли большевики государственную власть».

Пролетарскому государству надо принудительно вселить крайне нуждающуюся семью в квартиру богатого человека. Наш отряд рабочей милиции состоит, допустим, из 15 человек: два матроса, два солдата, два сознательных рабочих (из которых пусть только один является членом нашей партии или сочувствующим ей), затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т. п. Отряд является в квартиру богатого, осматривает ее, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин.

«Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам обязательно потесниться. Ваш телефон будет служить на 10 семей. Это сэкономит часов 100 работы, беготни по лавчонкам и т. п. Затем в вашей семье двое незанятых полурабочих, способных выполнить легкий труд: гражданка 55 лет и гражданин 14 лет. Они будут дежурить ежедневно по 3 часа, чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов для 10 семей и вести необходимые для этого записи. Гражданин студент, который находится в нашем отряде, напишет сейчас в двух экземплярах текст этого государственного приказа, а вы будете любезны выдать нам расписку, что обязуетесь в точности выполнить его».

Нормы уплотнения составляли 10 квадратных метров на взрослого и 5 квадратных метров на ребенка; с 1924 года эти нормы сократили до 8 квадратных метров вне зависимости от возраста проживающего. Приток в Ленинград нового населения, вызванный индустриализацией, вел к тому, что и новые нормы соблюдались далеко не всегда, а поскольку заселяемая квартира находилась в государственной собственности, протестовать против уплотнения и подселения было бессмысленно.

В 1931 году в Ленинграде были утверждены единые нормы проектирования жилья, инструкция Главного управления коммунального хозяйства предписывала строить жилые дома «с индивидуальными квартирами». Тем не менее большинство горожан по-прежнему ютилось в коммуналках и бараках, а отдельная квартира выдавалась как награда за особые заслуги перед государством. Чаще всего в многокомнатной квартире проживало столько семей, сколько – в лучшем случае – в ней было комнат. Как писал архитектор М. Я. Гинзбург: «Мы знаем, что только очень небольшие слои населения в состоянии пользоваться квартирой в три комнаты. Это – высокооплачиваемые круги специалистов и рабочих. Главная же масса населения занимает только одну комнату, и поэтому квартира в три комнаты становится бытовым адом благодаря заселенности ее не менее чем тремя семьями».

Типичный коммунальный быт описал в одном из своих рассказов М. М. Зощенко.

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.

Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.

Главная причина – народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.

Приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.

Она думает: «С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!»

И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.

Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:

– Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:

– Пожалуйста, – отвечает, – подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является это Иван Степаныч и говорит:

– Я, говорит, ну, ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, говорит, на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.

Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

– Что это, – говорит, – за шум, а драки нету?

Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.

А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать – троих кроешь. И, конечное дело, на все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду – с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.

А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:

– Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.

Гаврилыч говорит:

– Пущай, говорит, нога пропадает! А только, говорит, не могу я теперича уйти. Мне, говорит, сейчас всю амбицию в кровь разбили.

А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу...

О перипетиях коммунальной жизни вспоминала и Л. К. Чуковская.

Вот только о бывшей квартире своей теперь, когда Коля вырос, Софья Петровна сильно сожалела. Их уплотнили еще во время голода, в самом начале революции. В бывшем кабинете Федора Ивановича поселили семью милиционера Дегтяренко, в столовой – семью бухгалтера, а Софье Петровне с Колей оставили Колину бывшую детскую. Теперь Коля вырос, теперь ему необходима отдельная комната, ведь он уже не ребенок. «Но, мама, разве это справедливо, чтобы Дегтяренко со своими детьми жил в подвале, а мы в хорошей квартире? Разве это справедливо? скажи!» – строго спрашивал Коля, объясняя Софье Петровне революционный смысл уплотнения буржуазных квартир. И Софья Петровна вынуждена была согласиться с ним: это и в самом деле не вполне справедливо. Жаль только, что жена Дегтяренко такая грязнуха: даже в коридоре слышен кислый запах из ее комнаты. Форточку открыть боится, как огня. И близнецам ее уже шестнадцатый год пошел, а они все еще пишут с ошибками.

В потере квартиры Софью Петровну утешало новое звание: жильцы единогласно выбрали ее квартуполномоченной. Она стала как бы хозяйкой, как бы заведующей своей собственной квартирой. Она мягко, но настойчиво делала замечания жене бухгалтера насчет сундуков, стоящих в коридоре. Она высчитывала, сколько с кого причитается платы за электроэнергию с той же аккуратностью, с какой на службе собирала членские профсоюзные взносы. Она регулярно ходила на собрания квартуполномоченных в ЖАКТе и потом подробно докладывала жильцам, что говорил управдом. Отношения с жильцами были у нее в общем хорошие. Если жена Дегтяренко варила варенье, то всегда вызывала Софью Петровну в кухню попробовать: довольно ли сахару? Жена Дегтяренко часто заходила и в комнату к Софье Петровне – посоветоваться с Колей: что бы такое придумать, чтобы близнецы, не дай бог, снова не остались на второй год? и посудачить с Софьей Петровной о жене бухгалтера, медицинской сестре. – Этакой милосердной сестрице попадись только, она тебя разом на тот свет отправит! – говорила жена Дегтяренко.

Сам бухгалтер был уже пожилой человек, с обвислыми щеками, с синими жилками на руках и на носу. Он был запуган женою и дочерью, и его совсем не было слышно в квартире. Зато дочка бухгалтера, рыжая Валя, сильно смущала Софью Петровну фразочками «а я ей как дам!», «а мне наплевать!» – и у жены бухгалтера, Валиной матери, был и в самом деле ужасный характер. Стоя с неподвижным лицом возле своего примуса, она методически пилила жену милиционера за коптящую керосинку или кротких близнецов за то, что они не заперли дверь на крюк. Она была из дворянок, брызгала в коридоре одеколоном с помощью пульверизатора, носила на цепочке брелоки и разговаривала тихим голосом, еле-еле шевеля губами, но слова употребляла удивительно грубые. В дни получки Валя начинала клянчить у матери денег на новые туфли. – Ты не воображай, кобыла, – ровным голосом говорила мать, и Софья Петровна поспешно скрывалась в ванную комнату, чтобы не слышать продолжения, – в ванную, куда скоро вбегала Валя отмывать свою запухшую, зареванную физиономию, произнося в раковину все те ругательства, которые она не посмела произнести в лицо матери.

В милицейских протоколах зафиксировано множество кляуз и доносов друг на друга соседей по коммунальным квартирам наподобие следующего: «Прошу призвать к порядку Б-а Максима, хулиганит и ворует все подряд ничего нельзя оставить на кухне, издевается ежедневно, из комнаты все выкрали на кухне крадут кастрюли и крышки от кастрюль 2 крышки украли и не вернули. Теперь украли еще две крышки. Я пришла из магазина стоят 2 кастрюли на столе без крышек все отказались никто не брал. Я им сказала буду звонить сейчас в милицию. Тогда М-а Н. Д. решила отдать с большой кастрюли крышку, а вторую крышку нашла на полке у Максима среди их крышек и отдала мне. Долго ли будет продолжаться воровство бабушки и внука прошу принять строгие меры к этим распоясавшимся ворам».

После Великой Отечественной войны, когда Ленинград был наполовину разрушен, коммуналки еще долго оставались «необходимым злом». С середины 1960-х годов их начали расселять, пик расселения пришелся уже на постсоветское время (1993). Тем не менее и по сей день в городе имеется значительное количество коммунальных квартир.

Стоит упомянуть и о том, что именно в Ленинграде появились первые крупнопанельные дома – те самые «хрущевки», или «хрущобы», которые прославил московский район Новые Черемушки; это произошло в 1959 году. А с конца 1960-х годов в городе начали строиться дома-«корабли», названные так за отдаленное сходство с бортами океанских лайнеров; эти же дома использовались для гашения сильного морского ветра в прибрежных районах.

Убийство Кирова и репрессии, 1934 год

Михаил Росляков, Константин Симонов

В конце 1920-х годов был отменен нэп, страна начала жить по пятилетним планам и наращивать промышленный потенциал: в 1930-х годах новую жизнь обрели Путиловский (еще в 1924 году были выпущены первые два трактора серии «Фордзон-путиловец»), Ижорский и другие ленинградские заводы, в том числе «Светлана» – завод по производству световых ламп накаливания, а Балтийский завод спустил на воду в 1929 году подводную лодку «Народоволец». В деревнях осуществлялись коллективизация и раскулачивание; одновременно с этим началась «чистка» рядов коммунистической партии.

В Ленинграде «чистки» проводились и раньше: так, в 1925 году по обвинению в создании контрреволюционной монархической организации были арестованы выпускники Александровского лицея (так называемое «дело лицеистов»), затем прогремели дело офицеров Балтийского флота и «ордена мартинистов» (1926), дело офицеров лейб-гвардии Финляндского полка, «ордена Св. Грааля», скаутов и спортивного общества «Сокол» (1927), дело «Космической академии наук» (1928, Д. С. Лихачев и др.), «Академическое дело» и «Гвардейское дело», начались массовые аресты монашества: в 1932 году в один день в тюрьмы были заключены практически все монахи города.

В начале же 1930-х годов, когда стал формироваться культ личности И. В. Сталина и происходило устранение всех, кто хоть в малейшей степени выражал несогласие с восхвалениями в адрес «великого вождя и учителя», репрессии приобрели массовый характер.

Формальным поводом для ужесточения репрессий в Ленинграде стало убийство 1 декабря 1934 года лидера местной партийной организации С. М. Кирова (Кострикова). Это убийство совершил Л. В. Николаев, по одной из версий – тайный сотрудник НКВД (эта же версия утверждает, что убийство Кирова организовали по личному указанию Сталина, но документальных подтверждений нет).

Соратник Кирова М. В. Росляков вспоминал:

Вдруг в пятом часу мы слышим выстрелы – один, другой... Сидевший у входных дверей кабинета Чудова завторготделом А. Иванченко первым выскочил в коридор, но моментально вернулся. Выскочив следом за Иванченко, я увидел страшную картину: налево от дверей приемной Чудова в коридоре ничком лежит Киров (голова его повернута вправо), фуражка, козырек которой уперся в пол, чуть приподнята и не касается затылочной части головы; слева под мышкой – канцелярская папка с материалами подготовленного доклада: она не выпала совсем, но расслабленная рука ее уже не держит. Киров недвижим, ни звука, его тело лежит по ходу движения к кабинету, головой вперед, а ноги примерно в 10–15 сантиметрах за краем двери приемной Чудова. Направо от этой двери, тоже примерно в 15–20 сантиметрах, лежит какой-то человек на спине, руки его раскинуты, в правой находится револьвер. Между подошвами ног Кирова и этого человека чуть более метра...

Подбегаю к Кирову, беру его за голову... шепчу: «Киров, Мироныч». Ни звука, никакой реакции. Оборачиваюсь, подскакиваю к лежащему преступнику, свободно беру из его расслабленной руки револьвер и передаю склонившемуся А. И. Угарову. Ощупываю карманы убийцы, из кармана пиджака достаю записную книжку, партийный билет... Угаров, через мое плечо, читает: «Николаев Леонид...» Кто-то из подбежавших хочет ударить ногой этого Николаева, но мы с Угаровым прикрикнули на него – необходимо честное следствие, а не поспешное уничтожение преступника...

Секретари сообщают в НКВД, вызывают Медведя, санчасть. Запыхавшись, подходит отставший в большом коридоре охранник Кирова – Борисов. Вызываем Медицинский пункт Смольного. Прибегают медяки, захватив с собой сердечные средства, подушку с кислородом. Прибегает Медведь, в расстегнутом зимнем пальто, без шапки. Он в полной растерянности. С ним приехал начальник санчасти НКВД С. М. Мамушин. Надо поднять Кирова и перенести в его кабинет. Вызваны профессора и следственные власти. Все это происходит в какой-то короткий, но страшный напряженный миг.

Теплится надежда, решаем поднять безмолвного Кирова и перенести в кабинет. Чудов, Кодацкий, Зернов и другие бережно берут тело Кирова, я поддерживаю его голову, из затылка сочится мне на руки кровь. Вносим через приемную в кабинет, кладем на стол заседаний. Расстегиваю воротничок гимнастерки, снимаю ременный кушак, пытаюсь найти пульс и, кажется, как будто нашел его... Увы... Пробуем кислород... безнадежно...

Писатель К. М. Симонов делился впечатлениями о реакции общества на убийство Кирова:

Тому, в чьей памяти не остался декабрь 34-го года, наверное, даже трудно представить себе, какой страшной силы и неожиданности ударом было убийство Кирова. Во всей атмосфере жизни что-то рухнуло, сломалось, произошло нечто зловещее. И это ощущение возникло сразу, хотя люди, подобные мне, даже не допускали в мыслях всего, что могло последовать и что последовало затем. Было что-то зловещее и страшное и в самом убийстве, и в том, что оно произошло в Смольном, и в том, что туда сорвался и поехал из Москвы Сталин, и в том, как обо всем этом писали, и как хоронили Кирова, и какое значение все это приобрело.

Я не представлял себе тогда реального места Кирова в партии, знал, что он член Политбюро, и только. Он для меня не стоял в ряду таких имен, как имена Калинина, Ворошилова или Молотова. Но когда его убили, это имя – Киров – вдруг стало для меня, как и для других, какой-то чертой, до которой было одно, а после стало другое. Словно в воздухе повисло что-то такое, что должно было разразиться, чем – неизвестно, но чем-то разразиться. Мы в силу возраста и опыта своего не были и не могли быть пророками, не могли предвидеть будущее, но факт остается фактом: с убийством Кирова в сознание нашего поколения вошел элемент чего-то трагического. Это трагическое не только произошло, но оно еще и нависло где-то в будущем. Думаю, что я не пишу сейчас неправды; думаю, что это, может быть, тогда бы по-другому сформулированное ощущение было, и если говорить о моем поколении тогдашних девятнадцатилетних, было не только у меня.

Для жителей Ленинграда гибель Кирова обернулась так называемым «кировским потоком»: таково было обиходное название массовых репрессий, которые обрушились на город. В конце декабря 1934 года состоялся процесс «Ленинградского центра», 14 обвиняемых расстреляли, остальных приговорили к заключению; год спустя были высланы из Ленинграда 663 сторонника бывшего руководителя Ленинградской парторганизации Г. Е. Зиновьева и состоялась операция «Бывшие люди», затронувшая не только бывших дворян и купцов, но и профессуру и деятелей искусства (причем высылка «бывших» из города продолжалась вплоть до 1953 года, достаточно упомянуть печально известную «борьбу с космополитами»). Всего в 1934–1935 годах из Ленинграда и области были выселены 39 660 человек, а 24 374 человека приговорили к различным наказаниям.

Среди жертв репрессий оказался и сын Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой будущий историк Л. Н. Гумилев. Он вспоминал: «В ленинградской тюрьме “Кресты” я – узник, без сил и без движения после допроса. Постепенно ко мне возвращается сила жизни, и я вижу через небольшое отверстие под потолком на каменном полу отраженный свет, идущий из Вселенной. Во мне начинает просыпаться жизнь. Вот она, энергия, биосфера! Солнечный свет. Люди – живые существа, они подобно всему сущему имеют свой запас энергии, и если растения живут благодаря фотосинтезу – энергии солнечного света, несущегося с бешеной скоростью к нам, так и этносы должны в своей исторической жизни обладать запасом энергии и расходовать ее».

Сегодня в Санкт-Петербурге стоит памятник жертвам политических репрессий и «Большого террора» – Соловецкий камень на Троицкой площади.

Вторая мировая война и начало блокады, 1941 год

Георгий Жуков, Николай Тихонов, Анна Ахматова, Галина Вишневская

Атмосфера всеобщей подозрительности и страха удивительным образом сочеталась с искренней верой советских людей в светлое будущее, с неподдельным энтузиазмом, как трудовым, так и бытовым, с уверенностью, что завтра станет совсем хорошо – надо лишь «чуток перетерпеть». Народ страны Советов, как однажды выразился Сталин, «радостно преодолевал трудности» – строил заводы и электростанции, осваивал Сибирь, Дальний Восток и Арктику (в 1933 году из Ленинграда в сопровождении ледокола «Красин» вышел пароход «Челюскин» с экспедицией И. В. Папанина), совершал трудовые подвиги и покорял небо, мечтал о мировой и даже космической революции («Аэлиту» А. Н. Толстого многие воспринимали не как фантастический роман, а как своего рода пророчество). Безусловной радостью для городской детворы было открытие в 1937 году в Аничковом дворце Дворца пионеров (сейчас Городской дворец творчества юных), на открытии с приветственным словом выступил С. Я. Маршак.

Мечты и надежды опрокинула война, в советской историографии получившая название Великой Отечественной, а всему миру известная как Вторая мировая.

Ленинград оказался прифронтовым городом раньше многих других советских городов – из-за советско-финской войны 1939–1940 годов. Благодаря Московскому мирному договору 1940 года граница значительно отодвинулась на север, поскольку к СССР отошел Карельский перешеек с городами Выборг и Сортавала.

Двадцать второго июня 1941 года Германия напала на Советский Союз. К началу сентября немецкие войска группы «Север»вышли к Ладожскому озеру, захватили Пушкин (в 1937 году в память о 100-летии со дня гибели поэта это имя присвоили городу Царское Село), Петродворец и Шлиссельбург и блокировали Ленинград с суши. С севера город блокировали финские войска, которые удалось остановить на рубеже государственной границы 1939 года (к слову, на этом рубеже финны, которыми командовал бывший офицер русской армии фельдмаршал К. Г. Маннергейм, оставались до 1944 года, причем, по одной из версий, сам Маннергейм отказался от совместного с нацистами штурма города).

О том, как город готовился к обороне, о боях на подступах к Ленинграду и о начале эвакуации поведал в своих мемуарах Г. К. Жуков, в ту пору генерал армии и командующий Ленинградским фронтом.

Ленинград! – Один из красивейших городов мира. Произведения архитектуры, живописи, скульптуры, чудесные памятники, прекрасные сады, парки и музеи города являются гордостью нашей страны.

Захвату этого крупнейшего индустриального центра и морского порта СССР гитлеровское командование придавало исключительное значение. Овладение городом на Неве давало фашистской Германии ряд преимуществ в политическом, экономическом и моральном отношениях.

С точки зрения политической и военно-стратегической взятие Ленинграда и соединение с финскими войсками могло еще больше укрепить гитлеровскую коалицию, заставить правительства некоторых других стран, которые все еще колебались, вступить в войну против СССР. <...>

В морально-психологическом плане захват города на Неве нужен был фашистскому руководству для поднятия духа своей армии, войск сателлитов, населения Германии и союзных с ней государств, чтобы поддержать их веру в реальность планов войны против Советского Союза. Ведь обещанный Гитлером «блицкриг» давал серьезные осечки. Это путало карты немецкого командования, а чрезмерно большие потери на Восточном фронте вызывали серьезные сомнения в возможности победного и быстрого завершения войны с Советским Союзом.

Для нас потеря Ленинграда во всех отношениях была бы серьезным осложнением стратегической обстановки. В случае захвата города врагом и соединения здесь германских и финских войск нам пришлось бы создавать новый фронт, чтобы оборонять Москву с севера, и израсходовать при этом стратегические резервы, которые готовились Ставкой для защиты столицы. Кроме того, мы неизбежно потеряли бы мощный Балтийский флот.

Для противника взятие Ленинграда означало, что группа армий «Север» и финские войска, действовавшие на Карельском перешейке, легко могли соединиться с финско-германскими войсками в районе реки Свирь и перерезать наши коммуникации, идущие в Карелию и Мурманск. Все эти факторы, вместе взятые, обусловили крайнюю ожесточенность и напряженность борьбы за Ленинград. <...>

8 сентября 1941 года противник, захватив Шлиссельбург, перерезал последнюю для нас сухопутную коммуникацию и блокировал Ленинград. Линия нашей обороны остановилась здесь по западному берегу Невы. Широкая, полноводная река являлась серьезной преградой для гитлеровских войск, однако и ее надо было оборонять, так как к Шлиссельбургу и Ладоге вышли немецкие отборные части. <...>

Войска 8-й армии Ленинградского фронта, сражавшиеся ранее на территории Эстонской ССР, с тяжелыми боями отошли и закрепились на линии Петергоф – южнее Усть-Рудицы – побережье Финского залива в районе Керново. Связь этой армии с городом с этого времени можно было поддерживать только по воде и по воздуху...

Положение Ленинграда с 8 сентября стало крайне опасным. Сообщение с Большой землей могло осуществляться только через Ладожское озеро и по воздуху, под прикрытием нашей авиации. Начались бомбежки и варварские артиллерийские обстрелы города. Фашистские войска нажимали со всех сторон. Особенно крупная группировка танковых и моторизованных соединений противника концентрировалась на подступах к Урицку, Пулковским высотам и Слуцку. Все говорило о том, что враг готовится к решительному штурму. <...>

На Военном совете фронта рассматривался вопрос о мерах, которые следовало провести в случае невозможности удержать город. Высказывались коротко и сухо. Эти меры предусматривали уничтожение важнейших военных и индустриальных объектов и т. д. Сейчас, более тридцати лет спустя, эти планы кажутся невероятными. А тогда? Тогда положение было критическим. Однако существовали еще некоторые неиспользованные возможности. В результате обсуждения было решено защищать Ленинград до последней капли крови. <...>

Город и его окрестности я хорошо знал, так как учился здесь когда-то на курсах усовершенствования комсостава конницы. С тех пор, конечно, многое изменилось, но район боевых действий вполне представлял.

В день нашего приезда обстановка стала еще более напряженной. Особенно яростные атаки гитлеровских войск шли на участках обороны 42-й армии. Вражеские танки ворвались в Урицк, но огонь нашей противотанковой артиллерии повернул их обратно в исходное положение. Пехота противника при поддержке танков, авиации и артиллерии, несмотря на большие потери, непрерывно атаковала Пулковские высоты, города Пушкин и Колпино. Командующий 42-й армией в этих ожесточенных сражениях израсходовал все свои резервы.

На юго-восточных подступах к Ленинграду оборонялась слабая по составу 55-я армия под командованием генерала И. Г. Лазарева. Сил ее явно не хватало. Фронт под Колпино подходил к Ижорскому заводу, который выполнял важный военный заказ для фронта. По призыву партийной организации первыми встали в строй коммунисты и комсомольцы завода. Все попытки немецко-фашистских войск прорваться в город в этом районе кончались неудачей – ижорцы стояли насмерть.

Выяснилось, что на всех участках фронта ощущается острый недостаток в противотанковой артиллерии. Тогда мы решили заменить ее зенитными орудиями, способными пробивать броню танков. Для этой цели нужно было немедленно снять с ПВО города часть зенитных орудий и поставить их на самые опасные участки. <...>

Жители города самоотверженно, каждый на своем посту, выполняли свой долг. Первоочередной задачей было снабжение войск оружием, боеприпасами, военной техникой. Все это изготовлялось под сплошным артиллерийским обстрелом и беспрерывной бомбежкой.

Кировский завод, где производились тяжелые танки КВ, был превращен в крупный опорный пункт обороны города. Многие рабочие ушли в народное ополчение. Их заменили подростки, женщины и пенсионеры. Большинство рабочих было размещено на жительство в административных и других заводских зданиях. Все они считались на казарменном положении. Окна цехов со стороны фронта, ввиду его близости, пришлось закрыть бронеплитами и мешками с песком. Во время налетов авиации и артиллерийского обстрела работа не прекращалась. Свободная смена вела борьбу с зажигательными бомбами, а медработники оказывали помощь раненым.

По тщательно разработанному гитлеровцами плану артиллерийский огонь и бомбардировки велись по важнейшим объектам – заводам и фабрикам, институтам и вокзалам, госпиталям, школам, торговым центрам.

Обстрелу подвергались главным образом те улицы и даже те их стороны, где движение было наиболее оживленным. <...>

Враг рвался к городу. На рассвете 11 сентября противник возобновил наступление, еще более массируя свои ударные группировки, и к исходу дня овладел Дудергофом.

На другой день под давлением превосходящих сил нам пришлось оставить Красное Село. В тяжелом положении оказались и наши войска, оборонявшие города Пушкин и Слуцк. <...>

Меры по стабилизации положения под Ленинградом приходилось осуществлять в очень сложной обстановке. Враг продолжал усиливать свой нажим, особенно в полосе 42-й армии на пулковском направлении. Нельзя было оставлять без внимания и другие направления: шлиссельбургское и ораниенбаумское. Хотя противник наносил там второстепенные удары, но пренебрегать ими было нельзя, так как в этом случае возникли бы большие осложнения. <...>

Гитлер торопил командующего группой армий «Север» генерал-фельдмаршала фон Лееба быстрее овладеть Ленинградом и как можно скорее высвободить подвижные соединения 4-й танковой группы для переброски их на московское направление в состав группы армий «Центр».

С раннего утра 13 сентября противник силами двух пехотных, одной танковой и одной моторизованной дивизий начал наступление в общем направлении на Урицк. Прорвав оборону, вражеские части заняли Константиновку, Сосновку, Финское Койрово и стали продвигаться к Урицку. <...>

Военный совет фронта ясно понимал, что для обороны Ленинграда создалось чрезвычайное положение. Чтобы ликвидировать грозную опасность, было решено ввести в сражение последний фронтовой резерв – 10-ю стрелковую дивизию. Последний!.. Решение таило в себе серьезный риск, но другого выхода тогда у нас не было.

Утром 14 сентября, после короткой мощной артподготовки, 10-я стрелковая дивизия совместно с частями соседних соединений и при поддержке авиации нанесла стремительный удар по врагу. В результате напряженного боя оборона была восстановлена. Понеся большие потери, противник оставил Сосновку и Финское Койрово. <...>

Размышляя над планом обороны Ленинграда, прежде всего обратили внимание на то, что, наступая, враг оказался вынужденным действовать, рассредоточивая войска по трем группировкам на широком фронте. Главные силы – танки и пехота – направлялись к городу с юга. Очевидно, фон Лееб был убежден, что именно здесь ему удастся ворваться в город ударом в центре фронта. Однако из-за плотной застройки пригородов и лесных массивов противник вынужден был наступать вдоль дорог. Это обстоятельство следовало использовать: мы были в состоянии надежно перекрыть все пути артиллерийским и минометным огнем, подвергнуть их бомбардировочным ударам авиации, усилить оборону при помощи инженерных препятствий. <...>

Большое значение мы придавали действиям флота и береговой артиллерии, которые становились все более существенными по мере приближения линии фронта к морю. <...>

Вскоре после моего прибытия в Ленинград Б. М. Шапошников сообщил, что Ставка предпринимает попытки деблокировать город ударами 54-й армии с востока. Он просил меня выделить войска для встречных действий. К сожалению, фронт не мог этого сделать, поскольку все, что было возможно, мы уже бросили на главное направление и снять оттуда какие-либо войска означало бы сдать город врагу. Поэтому было решено наступать навстречу 54-й армии всего одной дивизией и бригадой Невской оперативной группы.

Под Невской Дубровкой этим частям предстояло форсировать полноводную Неву, ширина которой составляла до 800 м, под сплошным огнем противника, а затем атаковать врага, действуя через болота и лес. Задача была чрезвычайно тяжелая, можно сказать, непосильная...

Утром 15 сентября противник возобновил наступление в полосе 42-й армии. Его четыре дивизии, усиленные танками и поддержанные массированными ударами с воздуха, упорно продвигались вперед. Ценой больших потерь врагу удалось оттеснить наши 10-ю и 11-ю стрелковые дивизии к южным окраинам поселка Володарского и Урицка. На других участках обороны этой армии вражеские атаки были отражены.

Чтобы предотвратить прорыв противника в Ленинград через Урицк, 16 сентября мы усилили 42-ю армию вновь сформированными 21-й стрелковой дивизией НКВД, 6-й дивизией народного ополчения и двумя стрелковыми бригадами, состоявшими из моряков и личного состава различных частей ПВО. Этим соединениям было приказано занять оборону на внешнем обводе укрепленного рубежа города, проходившего от побережья Финского залива через Лигово, Мясокомбинат, Рыбацкое до реки Невы.

Благодаря этой мере был образован сильный второй эшелон 42-й армии и достигнута тактическая глубина обороны. Это в значительной мере способствовало повышению его устойчивости и непреодолимости. <...>

17 сентября бои под Ленинградом достигли наивысшего напряжения. В этот день шесть дивизий противника при поддержке крупных сил авиации группы армий «Север» предприняли новую попытку прорваться к Ленинграду с юга. Защитники города стойко отстаивали буквально каждый метр, непрерывно контратакуя врага. Артиллерия фронта и Балтийского флота вела интенсивный огонь по наступавшим частям противника, авиация фронта и флота своевременно оказывала всемерную поддержку оборонявшимся частям.

Оценив ситуацию как исключительно опасную, Военный совет фронта 17 сентября направил Военным советам 42-й и 55-й армий предельной строгости приказ. В нем говорилось:

«Рубеж Лигово – Кискино – Верхнее Койрово – Пулковские высоты – районы Московской Славянки – Шушары и Колпино имеют исключительное значение для обороны Ленинграда, а поэтому ни при каких обстоятельствах не могут быть оставлены».

И нужно отдать должное нашим героическим воинам: они правильно поняли приказ и добросовестно выполнили его. Мощным огнем и непрерывными контратаками войска фронта вынудили гитлеровцев перейти от наступления к обороне. <...>

Продолжая яростные атаки на Пулковские высоты, противник пытался найти слабые места в нашей обороне и на других участках фронта. С утра 18 сентября он нанес удар на стыке 42-й и 55-й армий и, овладев городом Пушкин, стремился обойти Пулковские высоты слева, а Колпино справа и таким образом прорваться к Ленинграду. Однако и здесь гитлеровские войска не смогли сломить сопротивление хотя и малочисленных, но героически сражавшихся советских войск.

В разгар боев за Пулково и г. Пушкин противник нанес один из самых мощных артиллерийских и авиационных ударов по Ленинграду, пытаясь таким способом сломить волю ленинградцев и его защитников. 19 сентября город подвергался артиллерийскому обстрелу в течение восемнадцати часов – с 1 часа 5 минут до 19 часов. Одновременно немецкая авиация произвела шесть налетов на город. К Ленинграду прорвалось 276 бомбардировщиков противника.

Чтобы подавить или уничтожить нашу мощную морскую артиллерию, которая вела уничтожающий огонь по наступавшим войскам группы армий «Север», немецко-фашистское командование 21–23 сентября осуществило ряд массированных налетов на корабли и Кронштадт. В этих налетах одновременно участвовало несколько сотен бомбардировщиков. Но интенсивный огонь зенитной артиллерии и решительные атаки советских истребителей сорвали замысел врага: существенный ущерб флоту нанесен не был.

В течение 23–26 сентября противник неоднократно предпринимал попытки наступления на Пулковские высоты, на Петергоф и Ораниенбаум. Но каждый раз его атаки отражались артиллерийским, минометным и ружейно-пулеметным огнем, а также ударами авиации. Одновременно мы наносили по врагу ощутимые контрудары силами стрелковых частей и соединений.

Для усиления обороны в районе Урицка и Пулковских высот были взяты резервы из 23-й армии, находившейся на Карельском перешейке. Обстановка в этом районе сложилась более спокойная. Финские войска постреливали. Наши войска отвечали тем же. Это позволило командованию фронта забрать отсюда все армейские резервы и даже часть полков некоторых стрелковых дивизий.

В районе Петергофа в тыл вражеских войск был высажен морской десантный отряд с целью содействия приморской группе в проведении операции. Моряки действовали не только смело, но и предельно дерзко. Каким-то образом противник обнаружил подход по морю десанта и встретил его огнем еще на воде. Моряков не смутил огонь противника. Они выбрались на берег, и немцы побежали. К тому времени они уже хорошо были знакомы с тем, что такое «шварце тодт» («черная смерть»), как они называли нашу морскую пехоту.

Увлекшись первыми успехами, моряки преследовали бегущего противника, но к утру сами оказались отрезанными от моря. Большинство из них пало смертью храбрых. <...>

В результате предельно активной и упорной обороны войск Ленинградского фронта и их массового героизма прорыв в Ленинград через Красное Село – Урицк – Слуцк – Пушкин потерпел полный провал.

Гитлер был в бешенстве. Главнокомандующий северной группой войск генерал-фельдмаршал фон Лееб был снят Гитлером с должности, но и это не помогло. Гитлер понимал, что время работает не на Германию, а на Советский Союз, который, преодолевая огромные трудности, успешно мобилизует народные силы и создает новые военные формирования и мощные средства борьбы. Летне-осенняя кампания окончилась без значительных успехов в достижении стратегических целей. Приближалась зима, к которой гитлеровские войска подготовлены не были.

В начале октября разведка фронта доложила, что немцы роют землянки, утепляют блиндажи, укрепляют передний край минами и другими инженерными средствами. Разведчики сделали правильный вывод: противник готовится к зиме. Пленные подтвердили это предположение. Впервые за много дней мы реально осознали, что фронт на подступах к городу выполнил свою задачу и остановил наступление гитлеровских войск. Линия обороны на подступах к Ленинграду с юга стабилизировалась и осталась без существенных изменений до января 1943 года. К этому же времени закрепились позиции сторон и на реке Свирь. <...>

Перед войной в Ленинграде проживало 3 миллиона 103 тысячи человек, а с пригородами – 3 миллиона 385 тысяч. Согласно Постановлению Совнаркома с 29 июня 1941 года по 31 марта 1943 года были эвакуированы 1 миллион 743 тысячи 129 человек, в том числе 414 тысяч 148 детей.

Воспоминания Г. К. Жукова «официальны», как и подобает воспоминаниям крупного военачальника. Ощущения простого человека передал в своих «Ленинградских рассказах» писатель Н. С. Тихонов.

Война разразилась внезапно, и все мирное пропало как-то сразу. Очень быстро гром и огонь сражений приблизились к городу. Резкое изменение обстановки переиначило все понятия и привычки. Там, где жрецы звездного мира – почтенные ученые, пулковские астрономы – в тишине ночей наблюдали тайны неба, где по предписанию науки было вечное молчание, воцарился непрерывный грохот бомб, артиллерийской канонады, свист пуль, гул обваливающихся стен.

Вагоновожатый, ведя из Стрельны трамвай, взглянул направо и увидел, как по шоссе, которое шло рядом, его догоняют танки с черными крестами. Он остановил вагон и вместе с пассажирами начал пробираться по канаве через огороды в город.

Непонятные жителям звуки раздались однажды в разных частях города. Это рвались первые снаряды. Потом к ним привыкли, они вошли в быт города, но в те первые дни они производили впечатление нереальности. Ленинград обстреливали из полевых орудий. Было ли когда что-нибудь подобное? Никогда!

Над городом встали дымные разноцветные облака – горели Бадаевские склады. В небе громоздились красные, черные, белые, синие Эльбрусы, – это была картина из апокалипсиса.

Все стало фантастическим. Тысячи жителей эвакуировались, тысячи ушли на фронт, который был рядом. Сам город стал передним краем. Рабочие Кировского завода могли с крыш своих цехов видеть укрепления противника.

Странно было подумать, что в местах, где гуляли в выходные дни, где купались, – на пляжах и в парках, идут кровопролитные бои, что в залах Английского дворца в Петергофе дерутся врукопашную и гранаты рвутся среди бархата, старинной мебели, фарфора, хрусталя, ковров, книжных шкафов красного дерева, на мраморных лестницах, что снаряды валят клены и липы в священных для русской поэзии аллеях Пушкина, а в Павловске эсэсовцы вешают советских людей.

Но над всей трагической неразберихой грозных дней, над потерями и известиями о гибели и разрушениях, над тревогами и заботами, охватившими великий город, господствовал гордый дух сопротивления, ненависти к врагу, готовности сражаться на улицах и в домах до последнего патрона, до последней капли крови.

Все, что происходило, было только началом таких испытаний, которые и не снились никогда жителям города. И эти испытания пришли!

Машины и трамваи вмерзли в лед и стояли, как изваяния, на улицах, покрытые белой корой. Над городом полыхало пламя пожаров. Наступили дни, которых не смог бы выдумать самый неуемный писатель-фантаст. Картины Дантова ада померкли, потому что они были только картинами, а здесь сама жизнь взяла на себя труд показывать удивленным глазам небывалую действительность.

Она поставила человека на край бездны, как будто проверяла, на что он способен, чем он жив, где берет силы... Кто не испытал сам, тому трудно представить все это, трудно поверить, что так было...

Поэтесса А. А. Ахматова откликнулась на бомбардировку города такими стихами:

До начала блокады из города успели вывезти часть населения, прежде всего детей. Но многие остались (пусть даже в 1942 году эвакуация возобновилась) и «сполна хлебнули лиха» в блокадные годы. Знаменитая певица Г. П. Вишневская вспоминала:

Мы же знали, что кругом шпионы, враги, что хотят уничтожить нас, но великий вождь и учитель бдит, заботится о нас, благодетель наш. Ночей не спит, все о нас думает. Вот только начало войны проспал, и свалилась она нам на голову, как снег в жаркий летний день.

Отец в то время уехал из города, я оставалась в Тарту одна. Отступление было паническим. Я побежала в летную воинскую часть – они уже грузили машины... Шум, крики... Взяли меня, и в автобусе с летчиками я успела выехать. За эшелоном шел спецотряд – взрывали за собой мосты. Ехали днем и ночью. Да это было и не отступление, а просто паническое бегство. Остановились и опомнились уже в Торжке. Так началась для меня война. Так кончилось мое детство.

Мне было четырнадцать лет.

В тот 1941 год школы в Кронштадте открывались, как обычно, 1 сентября. Но всем было уже не до учебы: немцы шли по России походным маршем. Учили нас в школе перевязывать раненых, гасить зажигательные бомбы, обращаться с оружием. В первые месяцы войны прямым попаданием почти пополам разрезало огромный линкор «Марат», стоявший в Петровской гавани. Когда мы прибежали туда, глазам нашим представилось страшное зрелище: сотни матросов в одних тельняшках, среди них масса раненых, вплавь добираются до берега и в изнеможении падают на землю... Здесь же им оказывают первую помощь. Вода в гавани красная от крови. Первая кровь... Так вот что такое война!..

Немцы уже под Ленинградом. Бомбежки, обстрелы каждый день. В воздухе специфический запах битого кирпича и опаленного железа. Однажды сигнал воздушной тревоги застал меня на улице, и я спряталась в первую же подворотню. Грохочут, свистят снаряды... один попал в дом, где я стояла, только с другой стороны, в парадный ход, – там тоже прятались люди. Какое-то время ничего нельзя было разглядеть от рыжей пыли... После обстрела мы бросились в ту часть дома: весь вход завален кирпичом, а там убитые, раненые... Мы стали руками растаскивать камни, вытащили первую женщину, мертвая... От страха у меня остановилось сердце. У нее были огромные, выкатившиеся из орбит глаза, и вся она была покрыта этой жуткой пылью – лицо, волосы... лишь в застывших глазах отражалось голубое небо. А вокруг бегала девчонка лет пяти и кричала: «Мама, мама!»... Мы положили женщину на носилки и понесли в нашу школу – тут же, рядом. Оказывается, мертвые ужасно тяжелые... Первая встреча со смертью... А девчонка все бежала за нами и кричала. <...>

Вскоре в Ленинграде загорелись Бадаевские продовольственные склады. Они горели несколько дней, и по мостовым текло расплавленное масло и сахар. Немцы отлично знали план города и сразу лишили население всех продовольственных запасов. Наступила лютая зима. Таких морозов и старики не помнили – замерз водопровод, лопнули трубы, вышла из строя канализация.

Началась блокада...

Документы свидетельствуют, что немецкое командование сознательно добивалось вымирания города (как гласила штабная директива: «Фюрер принял решение стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России дальнейшее существование этого населенного пункта не представляет никакого интереса»).

Железнодорожное и автомобильное сообщение с Ленинградом было разорвано, связь с Большой землей была возможна только по воздуху и по Ладожскому озеру. К концу осени в осажденном городе начался настоящий голод, усугублявшийся нехваткой топлива. Воздушный мост был не в состоянии обеспечить горожан продовольствием в необходимых количествах. Лишь с наступлением холодов, когда толщина льда на Ладожском озере позволила проложить автомобильную трассу, в город повезли продукты.

Блокада, 1941–1943 годы

Петр Палладин, Галина Вишневская, Ольга Берггольц

Полная блокада Ленинграда продолжалась легендарные «900 дней и ночей» – с сентября 1941 года по январь 1943 года.

Одним из тех, кто остался в осажденном городе, был П. А. Палладин, в годы войны – начальник узла связи Ленинградского радиокомитета.

Никогда мне не забыть день 8 сентября 1941 года. После долгого совещания в Дирекции, в прокуренном душном кабинете Н. А. Михайлова, я решил пройти от улицы Якубовича до Малой Садовой пешком, подышать свежим воздухом. Вечер выдался тихий и теплый. По пути меня застал сигнал воздушной тревоги. Но мы уже привыкли к ним. И я не побежал к подъездам ближайших домов, а продолжал идти по опустевшей улице. Вышел на Невский и увидел, как в небе летят звено за звеном черные фашистские самолеты, летят нагло, не обращая внимания на разрывы зенитных снарядов. Когда переходил мост через Мойку, увидел, что где-то в Московском районе взвился огромный густой столб черного дыма, медленно разлезающийся в светлом еще небе. Оказалось, что это горели Бадаевские склады.

Это был первый массированный налет вражеской авиации на Ленинград. Как я узнал потом, на Московский, Красногвардейский и Смольнинский районы фашисты сбросили 6327 зажигательных бомб, в городе возникло 178 пожаров.

С этого дня началась блокада Ленинграда, бесконечные воздушные налеты и артобстрелы, наш город стал городом-фронтом. С вышки на крыше Дома радио во время дежурств были хорошо видны места пожаров, в небе, затянутом дымкой пожаров, висели аэростаты заграждения, а выше них – вражеские самолеты. Небо стремительно пересекали лучи прожекторов. В перекрестке их лучей самолеты светились серебристым блеском. Бьют по нервам лающие звуки выстрелов зенитных пушек. В вышине вспыхивают разрывы, по крыше стучат осколки зенитных снарядов. В осеннем небе осажденного города ежедневно шли бои. <...>

Воздушные тревоги объявлялись по нескольку раз в день, бомбежки причиняли все больше разрушений, гибли люди. Ужесточились и меры безопасности. Пришел приказ: при объявлении воздушной тревоги на местах оставлять минимум дежурных, а всем остальным немедленно спускаться в бомбоубежища. Но воздушные тревоги, особенно изнурительные по ночам, следовали одна за другой. Только заснешь – тревога. Поднимаешь всех и заставляешь спускаться в бомбоубежище. Усталые после тяжелого рабочего дня, люди нехотя встают. Наконец звучит отбой тревоги, все вновь поднимаются в общежитие, укладываются спать. И вдруг – опять тревога. В иные ночи было их по пять-семь. Многие стали хитрить. Те, кто жил в отдельных комнатах, чтобы их не тревожили, запирались изнутри и не подавали признаков жизни. <...>

С 1 октября 1941 года были снижены нормы довольствия в войсковых частях. Это произошло впервые с начала войны. Ну а гражданскому населению норма выдачи продовольствия к этому времени снижалась уже третий раз. Ленинградцам по рабочей карточке выдавалось 400 граммов хлеба в день. Служащие, иждивенцы и дети получали по 200 граммов. Сокращение пайка отразилось в первую очередь на женщинах, дежурных аппаратной, ведь они должны были ежедневно добираться на работу издалека, а транспорт работал с перебоями. Решили установить дежурства по суткам, военнослужащие старались помогать им во всем, заменяли их, давая отдых. <...>

Вот за какими «военными объектами» охотились фашистские летчики.

«Фюрер решил стереть Петербург с лица земли», – говорилось в секретной директиве, изданной немецким военно-морским штабом. И фашистские молодчики бомбили Театр оперы и балета имени Кирова, бывший дом Энгельгардта (Невский, 30, где помещается Малый зал Консерватории имени М. И. Глинки), обстреливали Эрмитаж... Таких «военных объектов» можно назвать десятки и сотни. <...>

С 8 ноября в войсках второй раз снизили норму выдачи хлеба и мяса.

Тринадцатого ноября из-за резкого уменьшения запасов продовольствия и громадных трудностей с его доставкой Военный совет принял решение о четвертом снижении норм снабжения населения.

По рабочей карточке теперь выдавалось 300 граммов хлеба, а служащим, иждивенцам и детям – всего 150 граммов. Надвигался голод. Люди слабели с каждым днем, лица приобретали серый оттенок, появилась одышка, медлительность в движениях. К лишениям в питании добавился холод. В Доме радио прекратилась работа отопительной системы, теплоцентраль из-за нехватки топлива перестала давать горячую воду. Наши товарищи вспомнили ремесло жестянщиков, застучали молотки: началось изготовление «буржуек» и труб к ним. Но как обогреть «буржуйкой» огромную центральную аппаратную площадью более ста квадратных метров и высотой в два этажа! Стены излучали холод, люди работали в пальто, шубах, перчатках. Замерзали чернила, пришлось перейти на карандаши.

В резервном узле в подвале перед студией сложили небольшую кирпичную печь, трубу вывели в окно. Здесь было у нас самое теплое место. Частые воздушные тревоги и холод заставили принять решение о переводе военнослужащих на ночлег в резервную студию. Опять пригодились наши раскладушки-«сороконожки». На ночь их расставляли в студии, а днем убирали за драпировку стен. <...>

Уменьшение нормы выдачи продовольствия давало себя знать все больше. Леонид Иванович Коптев узнал, что на каком-то заводе изготовляют казеиновый сыр и отпускают по письмам-требованиям организаций. Составили письмо и отправили своих представителей за сыром. Вернулись они с большими кусками, принесли что-то около двадцати килограммов очень похожего на настоящий так называемого сыра. Радости не было предела. Разделили «сыр» среди всех работников РВУ. Он показался съедобным, хотя и чувствовался очень неприятный привкус. У рационализаторов открылось широкое поле деятельности: «сыр» резали на куски, ломтики, их сушили, жарили, смешивали с кашей и т. д. и т. п. Но запасы его быстро кончились, и вторая попытка получить новую порцию успеха не имела. «Сыр» начали отпускать столовым, включая в норму в счет каких-то нормальных продуктов.

С 20 ноября 1941 года произошло новое снижение норм выдачи продовольствия. По рабочей карточке теперь получали 200 граммов хлеба вместо 300. По карточкам служащих, иждивенческой и детской норма составляла 125 граммов хлеба в день.

Согласно постановлению Военного совета Ленинградского фронта от 19 ноября 1941 года в войсках хлеб выдавался не полностью, частично его заменяли сухарями.

Хлеб имел горьковато-травянистый вкус. Он не шел ни в какое сравнение с сухарями, настоящими ржаными довоенными сухарями из старых запасов. Сухари хранились в больших мешках из многослойной бумаги, они чудесно пахли. <...>

В это время на рынках велась меновая торговля. Появились здесь и проходимцы, потерявшие человеческий облик, они сбывали под видом нужных пищевых продуктов разную отраву.

Кто-то из дикторов однажды принес купленный на рынке прессованный брикет. Все попытки применить его в пищу ни к чему не привели – ни разрезать, ни раскусить его было невозможно. Красивый на вид, он был совершенно несъедобен. Так и валялся этот брикет на подоконнике в третьей студии. Случайно об этом узнал один наш техник. Он заявил дикторам: «Вы не умеете это приготовить. Дайте я попробую, и вы все пальчики оближете».

Он вымочил и выварил этот брикет, получив студенистую массу. Как повар сам снял первую пробу, но варево имело такой отвратительный вкус, что никто не решился его есть. Вечером у техника обнаружились все признаки отравления, и только чудо, молодость организма, а возможно, и пустой желудок не привели к тяжелым последствиям. Надо сказать, что в то время у нас никто ничем не болел, кроме дистрофии и цинги. Все довоенные болезни куда-то пропали. <...>

Декабрь сорок первого года был самым трудным месяцем блокады. Электроэнергию в городе включали на очень короткие отрезки времени. Мы на радио едва успевали подзаряжать аккумуляторы. Сильные морозы и начавшийся голод стали косить людей.

Невский в сугробах. Стоят застывшие, засыпанные снегом троллейбусы, люди бредут закутанные в платки, шарфы, одеяла, видны только одни глаза. От голода и дистрофии опухали ноги, качались и выпадали зубы. Это были первые признаки цинги.

На многих сотрудников Радиокомитета стало страшно смотреть. Они напоминали скелеты, обтянутые кожей, но продолжали работать. Чем мы, военнослужащие, могли им помочь? Взяли на себя бльшую часть круглосуточных дежурств на вышке Дома радио, освободили женщин от дежурств в аппаратной.

С 15 декабря воздушные налеты прекратились, но артобстрел продолжался... Помню, как в одно из дежурств, совершая ночной обход здания, я вышел на крышу. Было очень холодно. Над головой – совершенно ясное небо, большой диск луны. Лунным светом залит весь будто вымерший город. Четко видно все: разрушенные дома, пустые улицы с застывшими на них рядами троллейбусов, засыпанные снегом крыши зданий. Громко и монотонно стучит метроном. Радио не умолкало ни днем ни ночью. Любой ленинградец, проснувшись, по стуку метронома определял положение в городе, районе: медленный ритм – все спокойно, частые удары – тревога или артобстрел. <...>

Пробыв всю блокаду в стенах радиодома, являясь ответственным за работу технических средств, хочу особо подчеркнуть, что за все 900 дней блокады радио не умолкало ни на один день, а метроном работал круглые сутки. Случались дни, когда в Дом радио несколько часов, а то и в течение суток не поступала электроэнергия. Но в радиовещательном узле имелась своя большая аккумуляторная, половину которой укрыли в глубоком подвале. Аккумуляторы обеспечивали бесперебойную работу студий и центральной аппаратной, а также аварийное освещение в них.

Да, Дом радио на многие часы погружался в темноту, в редакциях сидели при аккумуляторных фонарях и самодельных коптилках, но студии работали, работали микрофоны, усилители, в студиях на пультах горел фонарь аварийного света. Шли выпуски «Последних известий», передавались сводки Совинформбюро, транслировались передачи из Москвы.

Да, при выключении городской электроэнергии из Дома радио не звучала музыка, грампульты и тонфильм от батарей не работали, но голос Ленинграда не умолкал, все важнейшие сообщения из Москвы передавались в тот же час. <...>

Много хлопот доставлял нам метроном или, как его потом называли, «символическое сердце города». Его звуки улавливались микрофоном и заглушали все, мешая нам работать и громко разговаривать. Мало что дало заключение метронома и микрофона в специальный ящик с акустической изоляцией. Тогда мы попробовали прикладывать к корпусу метронома стальную иглу головки адаптера, но она оказалась слишком чувствительной, и звук получался искаженным. В конце концов решение было найдено. Мы использовали в качестве микрофона наушники высококачественного головного телефона. Клали их на корпус метронома, и звук шел в радиосеть, не мешая нам работать. <...>

Девятого декабря Ленинградское радио передало радостную весть: наши войска освободили город Тихвин, а 19 декабря очистили от врага железную дорогу Тихвин – Волхов. По «Дороге жизни», проложенной по льду Ладожского озера, в осажденный город стали поступать грузы и продовольствие. И к 25 декабря Военный совет Ленинградского фронта принял решение об увеличении нормы выдачи хлеба. Однако до этих времен еще надо было дожить...

В газете «Ленинградская правда» было напечатано, что 18 декабря 1941 года в Театре имени Ленинского комсомола (помещение Малого оперного театра) идет спектакль «Овод», в Театре имени Ленсовета – «Дама с камелиями», в Театре музыкальной комедии (улица Ракова, 13) – «Холопка».

Кажется невероятным, но в городе работали многие кинотеатры.

Однако к концу декабря все театры и кинотеатры закрылись, остановилось трамвайное движение. Электростанции перестали подавать энергию. Ее получали только хлебозаводы, важнейшие оборонные объекты, госпитали. 27 декабря было решено организовать стационары для ослабевших жителей Ленинграда... Многие из ухаживающих сами были дистрофиками, но, пока могли ходить, спасали жизнь другим. Тогда это было в порядке вещей, хотя требовалось немало усилий, напряжения физических сил, даже мужества, чтобы делать самые обычные вещи – стирать белье, мыть полы, топить печи, ухаживать за больными, когда сам едва двигаешься, когда все подавляет одно желание – лечь и отдохнуть...

В самые тяжелые дни мы старались не впадать в уныние, не роптать, не падать духом. В разговорах слышалось: «После победы я сделаю то-то, буду жить так-то». По вечерам усаживались у топящейся печки и под потрескивание дров возникали теплые, задушевные беседы, вспоминались мирные дни, с мечтательными улыбками планировали жизнь после войны, говорили: не умели жить, покупали дорогие продукты, ветчину, колбасы, пирожное... А что может быть лучше гречневой или пшенной каши?! Вкусно, сытно, питательно и дешево. Вот кончится война – полностью перестроим режим питания и свой бюджет... Никого не оставляла вера в победу, и это в то время, когда был захвачен Тихвин, возникла угроза окружения вторым кольцом блокады, не прекращались артиллерийские обстрелы.

По «Дороге жизни» доставлялись боеприпасы, продовольствие, по ней эвакуировались ленинградцы... За неполных четыре месяца сорок второго года по зимней дороге эвакуировали 514 069 человек. Выехали многие заводы, институты, театры и отдельные граждане. <...>

С приближением весны город начал оживать. Ленинградцы принялись за очистку города. Работа предстояла немалая, требовалось вывезти весь снег, нечистоты, сколоть толстый лед на панелях и мостовых. Каждая организация получила свой участок.

Несмотря на очень тяжелые условия фронтовой жизни, в Ленинграде продолжал работать единственный театр – Театр музыкальной комедии. Его спектакли шли в помещении Театра драмы имени Пушкина, начинаясь днем, в три часа. В промерзшем зале, где не было отопления, каждый раз все места оказывались занятыми. Зрители сидели в шубах, шинелях, шапках и валенках. А на сцене выступали артисты, одетые в легкие костюмы. Сколько нужно было иметь любви к своему искусству, к ленинградцам, чтобы выступать в таких условиях! Во всех спектаклях танцевала прима-балерина Н. В. Пельцер. Ее исполнение, полное огня, темперамента, грации, вызывало чувство восторга – не верилось, что это возможно в холодном и голодном блокадном городе. <...>

В конце 1942 года был создан Городской драматический театр – «Блокадный театр», как назвали его ленинградцы. В нем играли И. Горин, Н. Чернявская, М. Павликов, Н. Левицкий, П. Курзнер и другие. Актеры театра участвовали в инсценировках спектаклей специально для радио, находили силы выступать с концертами в госпиталях, воинских частях, на кораблях КБФ, многие из которых мы транслировали по радио.

Музыкальная редакция радио с наступлением весны сорок второго года значительно активизировала свою деятельность. Резко увеличилось число трансляций с выездных концертов из воинских частей, госпиталей, с предприятий. Каждый приезд творческих бригад был для зрителей настоящим праздником. <...>

Налеты вражеской авиации вновь стали регулярными, чередуясь с артобстрелами разных районов города. Пришлось возобновить и дежурства на вышке Дома радио.

Но весна брала свое. Стало легче дышать. Прошли холода. Город приводился в порядок, с Невского и других улиц увезли застрявшие там троллейбусы. Всюду наводилась чистота. Ну а 15 апреля на ленинградских улицах вновь раздались звонки трамваев – начали работать сразу несколько маршрутов. <...>

В связи с введением карточек нам пришлось отказаться от питания из общего котла и организовать собственную столовую. Поваром вызвался быть техник Н. О. Богоутов. Однако для приготовления пищи необходимо было сделать плиту. В одном из разрушенных бомбой домов обнаружили сохранившуюся плиту, разобрали ее, зарисовывая все повороты каналов дымохода. Перевезли в РВУ. В маленькой комнате рядом с аппаратной сложили печку с плитой. Радиоинженеры и техники оказались неплохими печниками, к тому же нам, вероятно, попался удачный образец, и мы достаточно точно его скопировали – плита удалась на славу, даже бачок для горячей воды работал исправно. В коридоре поставили столы, шкаф для посуды, обзавелись кастрюлями, сковородами, дуршлагами, мясорубкой и другой кухонной утварью. Мы знали Колю Богоутова как хорошего аккумуляторщика, способного монтажника, человека, владеющего сапожным ремеслом, но в первый же день открытия столовой он всех удивил поварским искусством. Невысокого роста, коренастый, в белой куртке и колпаке, с ножом и чумичкой в руках, он производил впечатление заправского кока. У него сразу же появились в речи специфические поварские выражения. Готовя котлеты, он требовал муки для колера, сетовал на отсутствие полного набора специй. Пища стала немного вкуснее благодаря изобретательности Богоутова. Многие из нас с живым участием отнеслись к Колиным экспериментам: давали советы, припоминали рецепты своих домашних довоенных фирменных блюд. В помощь самодеятельному повару назначали дежурных. В их обязанности входило мыть кастрюли, носить дрова и вообще выполнять работу кухонного рабочего. От дежурств не освобождался никто.

С наступлением весны началось и всеобщее увлечение огородами и сбором зелени, трав. Горожане отправлялись в пригороды, на станции Удельная, Шувалово, как, впрочем, и в городские парки, сады, на пустыри собирать крапиву, лебеду и еще какую-то зелень. Из нее варили супы и каши, радуясь появлению витаминов, так необходимых при цинготных заболеваниях. Некоторые кулинары пекли из лебеды лепешки. Дом радио был буквально пропитан запахами этих травяных кормов. <...>