Санкт-Петербург. Автобиография Федотова Марина

Александр Кутепов, Борис Никитин, Антон Деникин

Людские потери на фронте заставили власти объявить дополнительный набор в армию, что вызвало недовольство в обществе, успевшем устать от войны. Это недовольство усугублялось продовольственным кризисом и очевидной неспособностью царского двора изменить положение дел к лучшему. Даже Государственная дума, прежде в целом послушная царю, потребовала отставки правительства; заводы по всей стране бастовали, причем забастовщики выдвигали в первую очередь политические, а не экономические требования.

На Путиловском заводе в Петрограде были уволены одновременно 36 000 рабочих. Уволенные вышли на улицы под лозунгами «Долой войну!» и «Долой самодержавие!». Демонстрация переросла в стычки с полицией. Так началась Февральская революция.

Свидетелем и непосредственным участником февральских событий в Петрограде был полковник лейб-гвардии Преображенского полка (впоследствии генерал Добровольческой армии) А. П. Кутепов.

В первых числах января 1917 года командир полка, свиты его величества генерал-майор Дрентельн, уехал в отпуск, а через несколько дней вступивший во временное командование полком полковник Веденяпин тоже уехал, и тогда я вступил во временное командование Л.-гв. Преображенским полком.

Полк стоял на позициях вблизи деревень Свинюхи и Корытница у леса «Сапог». Положение на фронте было вполне спокойное: рыли лисьи норы, усиливали проволочные заграждения, копали ходы сообщения и вели легкую перестрелку с противником. Каждый офицер отлично понимал, что с наступлением весны начнутся решительные бои, которые должны привести к окончанию войны. За это говорила огромная работа в тылу: формировалось очень много новых дивизий, усиливалась тяжелая артиллерия, изготовлялись артиллерийские склады и т. д., поэтому каждый офицер старался воспользоваться временными затишьем и поехать в отпуск. В период боев у нас в полку считалось неудобным уезжать.

По возвращении генерала Дрентельна из отпуска я уехал на три недели в Петроград, куда прибыл в двадцатых числах февраля.

В первый же момент приезда я был поражен тем нервным настроением, которое царило там тогда – на вокзалах, в Гостинном дворе, в Пассаже можно было видеть солдат в караульной амуниции, но по улицам ходили толпы рабочих, каждый день происходили манифестации. В собрании нашего запасного полка на Миллионной улице, во время завтрака, я был удивлен тем разговором, который вели некоторые наши офицеры: так, например, капитан Приклонский и поручик Макшеев говорили, что необходимо дать ответственное правительство, дать большие права Государственной думе; и т. п. Приходилось с ними спорить и говорить, что когда рабочие уже вышли на улицу, тo надо сперва навести порядок, а не говорить о каких-то уступках и реформах, что необходимо прежде всего помнить, что сейчас война, что каждый русский человек, а тем более офицер, должен поддерживать правительство, а не критиковать его.

При этом я высказывал свое мнение, что так действовать, как действуют наши запасные полки, выведенные для охраны порядка, нельзя. Я видел на нескольких местах разомкнутые на один шаг друг от друга полуроты под начальством молодых офицеров, в большинстве не бывших на войне: эти заставы должны были не пропускать в известные районы публику, но это, конечно, не выполнялось, да и выполнять это было нельзя, так как районы не закрывались со всех сторон, вследствие чего публика набиралась с обеих сторон; она ругалась и кричала, и в конце концов всех пропускали. В результате ронялся авторитет офицеров в глазах солдат, разбалтывалась дисциплина, и толпа приучалась не выполнять распоряжений начальства. Поэтому мне казалось, что войска надо убрать и вызывать только в том случае, когда надо действовать оружием...

В Петрограде я остановился у своих сестер, на Васильевском острове. 27 февраля, в девятом часу утра, меня вызвали к телефону. Так как я еще не встал, то просил сестру пойти переговорить. она мне сказала, что поручик Макшеев просит меня спешно приехать на Миллионную. Предвидя что-то недоброе, я быстро оделся и, сев на извозчика, приехал в собрание на Миллионную, где поручик Макшеев мне сообщил, что в казармах гвардейской Конной артиллерии взбунтовались часть Л.-гв. Волынского запасного полка и его учебная команда, что взбунтовавшиеся волынцы ворвались в казармы нашей нестроевой роты, заставили присоединиться к себе солдат Л.-гв. Преображенского запасного полка, а когда находившийся там, числящийся по общей армии, заведующий полковой швальней полковник Богданов хотел выгнать волынцев со двора, то был там же ими заколот.

В первую очередь я спросил, где командир нашего запасного полка, полковник кн. Аргутинский-Долгоруков, на что Макшеев ответил, что он вызван к командующему войсками. В это время я увидел штабс-капитана Эллиота-старшего и других офицеров, служивших, как я помнил, на Кирочной. Я приказал им всем немедленно отправиться к своим ротам и находиться со своими солдатами. Одновременно с этим мне доложили, что из Градоначальства за мною прислали автомобиль, на котором командующий войсками генерал Хабалов приказал мне немедленно туда приехать.

Внизу в Градоначальстве меня встретил жандармский ротмистр, сказавший мне, что он ждет меня, так как ему приказано провести меня прямо к генералу Хабалову. Придя наверх, я нашел в довольно большой комнате генерала Хабалова, градоначальника генерала Балка, полковника Павленкова, кажется, генерала Тяжельникова – начальника штаба Петроградского военного округа и еще двух жандармских штаб-офицеров – все они были сильно растеряны и расстроены. Я заметил, что у генерала Хабалова во время разговора дрожала нижняя челюсть.

Как только я вошел, генерал Хабалов спросил меня: «Вы полковник Кутепов?» Я тотчас же ему представился, и он поспешил мне заявить: «Я назначаю вас начальником карательного отряда». На это я ему ответил, что я готов исполнить всякое приказание, но что, к сожалению, нашего Л.-гв. Преображенского полка здесь нет, что я нахожусь в отпуску, никакого отношения к запасному полку не имею и что, мне кажется, в этом случае надо назначить лицо более известное в Петроградском гарнизоне.

Генерал Хабалов довольно твердо мне сказал: «Все отпускные мне подчиняются, и я вас назначаю начальником карательного отряда». На это я ему ответил: «Слушаю, прошу мне указать задачу и дать соответствующий отряд». Генерал Хабалов заявил : «Приказываю вам оцепить район от Литейного моста до Николаевского вокзала и все, что будет в этом районе, загнать к Неве и там привести в порядок». Я ему сказал, что не остановлюсь перед расстрелом всей этой толпы, но что только для оцепления ее мне надо не менее бригады. Тогда генерал Хабалов раздраженно сказал: «Дадим то, что есть под руками. Возьмите роту (из 48 рядов) Л.-гв. Кексгольмского запасного полка с одним пулеметом, которая стоит против Градоначальства, и идите с ней по Невскому проспекту; в Гостинном Дворе возьмите роту Л.-гв. Преображенского запасного полка (в 32 ряда) и в Пассаже другую роту того же полка, того же состава. Сейчас от Николаевского вокзала сюда к Градоначальству идет пулеметная рота в 24 пулемета, возьмите из них 12 пулеметов себе, а остальные 12 пришлите нам». Я спросил генерала Хабалова: «А будет ли эта пулеметная рота стрелять?» Генерал Хабалов ответил, что, по его сведениям, это хорошая часть. Затем он прибавил, что дополнительно пришлет мне все, что возможно, и что сейчас уже отдано распоряжение роте Л.-гв Егерского запасного полка двигаться к Литейному проспекту, чтобы поступить в мое распоряжение, и приказал мне идти выполнять возложенное на меня поручение.

Выйдя из Градоначальства, я увидел очень подтянутую роту Л.-гв. Кексгольмского запасного полка с одним пулеметом. Рота произвела на меня хорошее впечатление, и я приказал вести ее по Невскому к Литейному проспекту. Около Гостинного двора ко мне присоединилась рота Л.-гв. Преображенского запасного полка под командой поручика Сафонова, и из Пассажа рота поручика Брауна того же полка с прапорщиком Кисловским. Поздоровавшись с ротами, я спросил ротных командиров, в каком состоянии находятся роты. Они мне ответили, что роты хорошие, но, к сожалению, они вчера не получили ужина и до сего времени ничего не ели. Я приказал им при первой же остановке купить ситного хлеба и колбасы и накормить людей.

На Невском проспекте у Александринского театра около магазина Елисеева я встретил пулеметную роту, идущую к Градоначальству. Пулеметы и ленты люди несли на себе. Когда я поздоровался с ротой, то ответило только несколько голосов. B роте уже имелось распоряжение, что 12 пулеметов поступают ко мне. Когда я обратился к командиру полуроты штабс-капитану, фамилии его не помню, и спросил, могут ли они открыть огонь по первому приказанию, то он очень смущенно мне заявил, что у них нет совсем масла и воды в кожухах. Я приказал ему послать за всем необходимым и на первой же остановке немедленно изготовить пулеметы к бою.

По виду Невского проспекта было уже около одиннадцати часов утра, но нельзя было ничего сказать, что что-либо происходит в Петрограде. Городовые стояли на местах, и только народу было меньше, чем обыкновенно.

Дойдя до угла Литейного и Невского проспектов, я приказал отряду остановиться, а сам пошел узнать у городового, не проходила ли здесь рота Л.-гв. Егерского запасного полка. Городовой ответил, что никаких рот он не видал здесь. В это время на извозчике сюда подъехал командир Л.-гв. Преображенского запасного полка полковник кн. Аргутинский-Долгоруков. Быстро соскочив с извозчика и заплетаясь в николаевской шинели, он бежал ко мне. Я пошел к нему навстречу.

Он, волнуясь, сказал мне, что взбунтовавшаяся толпа солдат и рабочих подожгла Окружный суд и идет к Зимнему дворцу и что генерал Хабалов приказал мне немедленно вернуться обратно.

На это я ему ответил: «Неужели у вас во всем Петрограде только и имеется, что мой так называемый карательный отряд? Значит, генерал Хабалов этим распоряжением, передаваемым через тебя, отменяет свое первое распоряжение?» Кн. Аргутинский-Долгоруков на это ответил: «Прошу тебя поспешить идти к Зимнему дворцу». – Я возразил: «Идти обратно по Невскому нецелесообразно. Передай генералу Хабалову, что я пойду по Литейному проспекту, затем по Симионовской улице к цирку Чинизелли и выйду на Марсово поле, где, вероятно, я и увижу эту самую толпу». Сказав это, я приказал отряду двигаться за мною по Литейному проспекту.

Двигались в таком порядке; рота Л.-гв Кексгольмского зап. п., пулеметная полурота и затем две роты Л.-гв. Преображенского зап. полка. Я шел впереди. Подходя к казармам Л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады, на углу Литейного проспекта и Артиллерийского переулка я заметил группу офицеров Л.-гв. Литовского зап. полка. Далее было видно, как в казармах в это время били стекла, разбивали рамы и выбегали отдельные солдаты. Я остановил мой маленький отряд, и ко мне подошел полковник Л.-гв. Литовского полка, который, как я понял из разговора, оказался командиром своего запасного полка. Он мне рассказал, что на Басковой улице к казармам подошла предводительствуемая штатскими толпа солдат его же запасного полка и Л.-гв. Волынского зап. полка и что, ворвавшись в казармы во двор, эта толпа стала требовать от солдат, находившихся в казармах, присоединения к ней. Я спросил его, какие же меры он принял, на что он мне ответил, что сделать ничего не мог и что солдаты в казармах перешли на сторону взбунтовавшихся.

В это время был виден пожар Окружного суда и оттуда слышались отдельные выстрелы и редкая пулеметная стрельба в нашем направлении: вдоль Литейного свистели отдельные пули.

Видя серьезность положения в этом месте, я решил, что не могу уйти отсюда для выполнения приказания генерала Хабалова, переданного мне через полковника кн. Аргутинского-Долгорукова, и послал подпоручика Скосырского по телефону передать в Градоначальство обстановку всего происходящего в районе казарм Л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады и предупредить, что я принял решение остаться и действовать в этом районе.

Затем я сейчас же разомкнул роту кексгольмцев на три шага во взводной колонне и выдвинул ее к дому кн. Мурузи, откуда, как мне доложили, обстреливали пулеметами, и приказал выяснить обстановку в районе Преображенского собора, Собрания армии и флота, Кирочной улицы и у Орудийного завода и, в случае сопротивления и действия бунтующих, немедленно открыть по ним огонь. Одну роту Л.-гв. Преображенского зап. полка с поручиком Сафоновым, выделив в его распоряжение четыре пулемета от пулеметной роты, я направил закрыть Бассейную улицу со стороны Надеждинской, а также Баскову улицу, выходящую на Бассейную. Одновременно я отдал приказание, в случае движения толпы в направлении роты, немедленно открывать огонь. Одним взводом с пулеметом из роты поручика Брауна закрыть Артиллерийский переулок, выходящий на Литейный проспект.

Во время отдачи этих приказаний я заметил, что много солдат литовцев, в большинстве своем с винтовками и в караульной амуниции, выскакивают из окон и выходят на Литейный, собираясь кучками на тротуаре. Видя также, что офицеры Литовского зап. п. продолжают стоять группой и никаких распоряжений солдатам не отдают, я через своего Преображенского унтер-офицера приказал им прийти ко мне. Все они отчетливо явились, а один из них заявил мне, что в казармах поднялась такая суматоха, что они не знают, что делать. Я приказал на Литейном проспекте открыть два двора в ближайших домах и отдал распоряжение командира Л.-гв. Литовского зап. п. приказать своим офицерам собрать всех этих солдат и приводить их там в порядок.

Вслед за этим, подойдя к пулемету, стоящему у Артиллерийского переулка и направленному на Баскову улицу, я был удивлен, найдя его незаряженным. Когда я приказал его зарядить, то командир полуроты, стоявший здесь, сказал, что у них в кожухах нет воды и глицерина, а также нет смазки, и что пулемет не может быть изготовлен к бою. В это время мне доложили, что толпа солдат, заполнявшая Баскову улицу, совершенно мирно и спокойно стоит и что унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п. просит прийти туда кого-либо из гг. офицеров. Я немедленно послал к нему ст. унт. офицера Л.-гв. Преображенского зап. п. Маслова, который быстро ко мне возвратился и доложил, что унтер-офицер Волынского зап. п. докладываете, что солдаты очень хотели бы построиться и пойти в свои казармы, но боятся, что их будут судить и расстреливать, и поэтому он просить прийти кого-либо из гг. офицеров, чтобы их успокоить и построить.

Выслушав Маслова, я подошел к углу Артиллерийского переулка и, увидя, что там главным образом находятся солдаты Л.-гв. Литовского полка, предложил их командиру пойти построить их и привести сюда ко мне, на что он наотрез отказался. Тогда я ему сказал: «Удивляюсь, что вы боитесь своих солдат. Вы должны исполнить ваш последний долг перед ними. Если вы боитесь пойти, то пойду я». И сам пошел к ним.

Когда я подходил к углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка, то ко мне, отделившись от толпы солдат, подошел очень отчетливый унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п. Держа все время руку под козырек, он доложил, что солдаты хотели бы пойти в свои казармы, но боятся, что за все, что произошло, их будут расстреливать. Тогда я, идя по направлению к толпе солдат, громко сказал: «Всякий, кто построится и кого я приведу, расстрелян не будет». Услышав это, передние солдаты с радостными лицами схватили меня, подняли на руки и просили, чтобы я громко повторил это всем.

На руках у солдат я увидел всю улицу, заполненную стоящими солдатами (главным образом Литовского и Волынского зап. полков), среди которых было несколько штатских, а также писарей Главного Штаба и солдат в артиллерийской форме. Я сказал громким голосом: «Те лица, которые сейчас толкают вас на преступление перед государем и родиной, делают это на пользу нашим врагам-немцам, с которыми мы воюем. Не будьте мерзавцами и предателями, а останьтесь честными русскими солдатами».

В ответ на мои слова раздалось несколько голосов: «Мы боимся – нас расстреляют». А два-три других голоса, крикнули: «Товарищи! Он врет, вас расстреляют». Я опять заявил громко: «Приказываю вам построиться. Я полковник Л.-гв. Преображенского полка Кутепов, только что приехавший с фронта. Если я вас приведу, то никто из вас расстрелян не будет. Я этого не допущу».

И, приказав спустить меня на землю, отдал распоряжение унтер-офицерам строить всех своих солдат.

Сейчас же унтер-офицеры начали кричать: «Литовцы, волынцы такой-то роты строиться сюда!» Вся толпа зашевелилась, но через некоторое время несколько унтер-офицеров подошли ко мне и доложили, отчетливо держа руку у козырька: «Ваше Высокоблагородие, разрешите строиться по названию казарм, так как очень перепутались, и у некоторых рот нет унтер-офицеров». А затем знакомый мне уже унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п. доложил, что как раз их две роты помещаются в казармах напротив, и что он просит разрешения всех волынцев этих рот прямо увести на двор этих казарм. Я ему разрешил.

В то время, когда я говорил с унтер-офицерами, из шапочной мастерской, на углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка, выскочило около десятка штатских и несколько писарей. У одного из них я заметил револьвер на поясе.

Унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п., громко крича: «Волынцы таких-то рот, за мной», шел по направлению к воротам, и волынцы, видно было, отделялись от толпы и шли за ним. В другой части толпы слышались команды «строиться по казармам» – и одновременно возгласы – «нас расстреляют», «бей его!» Часть солдат толпой бросилась бежать по направлению к Преображенскому собору, другая же часть разбежалась по казармам. Около меня осталось человек двадцать солдат Литовского зап. п., которые вместе со мною прошли к роте Л.-гв. Преображенского зап. п. поручика Сафонова. Я приказал ему – немедленно одним взводом с пулеметом закрыть Басков переулок и ворота, где во дворе были уже построены две роты Волынского зап. п., распустить их по казармам и никого оттуда не выпускать, а также передать унтер-офицеру мою благодарность и сказать ему, что я назначаю его временно командовать этими двумя ротами.

В это время кексгольмцев начали обстреливать со стороны Орудийного завода, где бегали отдельные люди, но толпы не было видно. Я приказал немедленно роте кексгольмцев открыть огонь, обстрелять Литейный проспект и Орудийный завод и, двигаясь вперед, занять одной полуротой Кирочную улицу по направленно к Суворовскому проспекту; если же там будет толпа, открыть по ней огонь: другой же полуроте занять направление к Орудийному заводу, поверить караул в казначействе и усилить его одним пулеметом. Роте Л.-гв. Преображенского зап. п. с поручиком Брауном я приказал двигаться по Басковой улице и, выйдя к Преображенскому собору, очистить Саперный переулок и другие прилегающие сюда улицы.

Вслед за этим все офицеры мне заявили, что необходимо накормить людей, так как их роты не обедали, а преображенцы даже и не ужинали. Ввиду этого я срочно послал штабс-капитана Преображенского полка Головина, случайно здесь находившегося, к генералу Хабалову, чтобы просить его сделать распоряжение о доставке пищи для солдат, а также объяснить ему все происходящее здесь и просить прислать более боеспособную команду пулеметчиков. По телефону дозвониться в Градоначальство мы уже не могли.

Когда я отдавал все эти распоряжения, ко мне подошла команда человек в пятьдесят под начальством офицера, который доложил мне, что они прибыли из Царского Села в мое распоряжение с командой разведчиков Л.-гв. 1-го Стрелкового Его Величества зап. полка. Мне очень не понравился вид этой команды.

Когда я с нею поздоровался, она ответила довольно вяло, и сейчас же после ответа раздалось из строя: «Мы еще сегодня не обедали». Я приказал начальнику команды немедленно узнать, кто это сказал, и, отведя команду в ближайший двор, привести ее там в порядок.

Почти одновременно с этой командой прибыл и мое распоряжение эскадрон Гвардейского Кавалерийского запасного полка. Не успел я отдать ротмистру приказание, как он заявил мне, что лошади плохо кованы, люди не ели и устали от большого перехода, и что им надо дать отдых. Довольно громким голосом я сказал ротмистру, что удивляюсь, как при такой обстановке он просит у меня дать отдых. Отстранив его от командования, я назначил поручика временно командующим эскадроном и приказал ему двигаться с эскадроном к цирку Чинизелли, выяснить обстановку в районе Марсова поля и действовать там, в случае надобности, решительно. Это приказание я отдал во исполнение приказания генерала Хабалова, отмены которого до сих пор не было.

Затем я отправился к Собранию армии и флота и подошел к роте кексгольмцев, полурота которых под начальством штабс-капитана (по-видимому, призванного из запаса) находилась на Литейном проспекте. Ротный командир этой роты был на Кирочной улице, где около церкви Л.-гв. Саперного батальона собралась толпа, которая разбивала окна и старалась проникнуть в казармы Жандармского дивизиона. Взвод кексгольмцев, открыв огонь, разогнал эту толпу.

Все это время со стороны Литейного орудийного завода и с колокольни Сергиевского всей Артиллерии собора открыли огонь по полуроте Л.-гв. Кексгольмского зап. п. и по мне. Несколько человек было ранено легко и четверо тяжело. Солдаты, не бывавшие под огнем, бросились под ворота и в Собрание аpмии и флота. Я немедленно приказал подобрать раненых и отнести их в дом гр. Мусина-Пушкина, где помещалось управление Красного Креста Северного фронта. Там я просил организовать перевязочный пункт и принять всех 168 раненых. Одновременно принесли двух раненых Л.-гв. Преображенского зап. п. с площади Преображенского собора. Приказав поставить под воротами дежурное отделение и изготовить пулемет, чтобы обстрелять перекрестным огнем Орудийный завод и угол Сергиевской улицы, я послал подтверждение поручику Брауну действовать более решительно в райoне Л.-гв. Саперного зап. полка.

Вслед за этим мне донесли, что со стороны Марсова поля к Пантелеймоновской улице движется толпа, направляющаяся к Литейному проспекту, и в то же время ко мне прибыла из Царского Села рота Л.-гв. 4-го Стрелкового Императорской Фамилии запасного полка под командой штабс-капитана Розенбаха.

Я приказал ему вместе с ротой стать на углу Пантелеймоновской и Моховой улиц и встретить толпу огнем, а сам пошел посмотреть раненых в дом гр. Мусина-Пушкина. Едва я успел войти в дом, как мне сообщили, что на Сергиевской улице собирается много автомобилей и, когда я подошел к углу Кирочной и Литейного и приказал полуроте кексгольмцев изготовиться разогнать эти автомобили, из-за угла Сергиевской улицы вылетело несколько машин, облепленных рабочими с красными тряпками и винтовками. Беспорядочно стреляя, они направились по Литейному проспекту. Немедленно был открыт огонь, и все машины, кроме одной, были брошены вместе с убитыми на Литейном проспекте, часть же людей убежала. Одна из машин продолжала быстро двигаться по Литейному; рабочие, облепившие автомобиль, падали на мостовую, но шофер, как видно раненый, все же на полном ходу повернул машину и уехал обратно. Вся эта машина была прострелена пулями, а стекла ее были разбиты. Я приказал собрать всех убитых и перенести их в пустой каретный сарай одного из домов ни Литейном проспекте. От всех убитых рабочих сильно пахло спиртом. В это время ко мне прибежал штабс-капитан Розенбах, бледный, с оборванным погоном, и доложил, что, выйдя на угол Моховой и Пантелеймоновской улицы, солдаты его роты смешались с толпой, пытавшейся его избить и оторвавшей у него шашку.

Я немедленно пошел сам на Пантелеймоновскую улицу и по дороге встретился с шедшей ко мне ротой Л.-гв. Семеновского зап. полка с двумя офицерами, прапорщиками Соловьевым и Эссеном IV. Почти одновременно с семеновцами подошла и рота Л.-гв. Егерского зап. полка, которая должна была прийти еще утром. Этой роте я приказал оставаться впредь до моего распоряжения около казарм Л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады. Здесь же мне было доложено, что прапорщик Кисловский, идя с докладом ко мне от поручика Брауна, был убит.

Когда я сам выводил роту семеновцев на Пантелеймоновскую улицу, то толпа, увидя роту, очистила эту улицу. Я приказал прапорщику Соловьеву стать с ротой на Пантелеймоновской улице и, в случае нового появления толпы, открыть по ней огонь. Услышав же со стороны полуроты кексгольмцев крики «не стреляй!» – я поспешил туда и увидел офицера, идущего по Литейному проспекту от Артиллерийских казарм и делающего кексгольмцам знаки, чтобы они не стреляли.

Заметив на груди у этого офицера большой красный бант, я приказал открыть по нему огонь. Он сначала быстро побежал, но вскоре упал. Здесь же доложили мне, что с центральной телефонной станции отвечают и что возможно переговорить с Градоначальством. Я пошел к телефону в доме гр. Мусина-Пушкина. В это время уже смеркалось. Все прилегающие к занимаемому мною району улицы были насыщены толпами рабочих. Когда я подошел к телефону, то с центральной станции мне сказали, что из Градоначальства никто не отвечает уже с полудня. После выяснилось, что генерал Хабалов с градоначальником и со всем штабом перешел в Адмиралтейство, но так как меня об этом никто не предупредил, то все мои попытки связаться с ним ни к чему не привели. Генерал Хабалов не потрудился ни разу выслать ко мне кого-либо из офицеров для ознакомления с обстановкой. На центральной станции о переходе генерала Хабалова в Адмиралтейство известно не было.

В момент моего разговора по телефону я увидел, как в подъезд дома, в котором я находился, вбегали солдаты Л.-гв. Семеновского запасного полка, неся смертельно раненных прапорщиков Соловьева и Эссена IV. За ними бежали солдаты Л.-гв. Преображенского зап. п. – все были с винтовками, и в течение пяти минут весь дом был заполнен вооруженными солдатами, главным образом Преображенского и Семеновского запасных полков, среди которых было и несколько человек егерей.

Когда я вышел на улицу, то уже было темно, и весь Литейный проспект был заполнен толпой, которая, хлынув из всех переулков, с криками тушила и разбивала фонари. Среди криков я слышал свою фамилию, сопровождаемую площадной бранью. Большая часть моего отряда смешалась с толпой, и я понял, что мой отряд больше сопротивляться не может.

Я вошел в дом и, приказав закрыть двери, отдал распоряжение накормить людей заготовленными для них ситным хлебом и колбасой. Ни одна часть своим людям обеда не выслала.

Образовавшийся в доме гр. Мусина-Пушкина лазарет был довольно большой – свыше трех процентов Л.-гв. Преображенского и Л.-гв. Кексгольмского запасных полков лежало ранеными, и тут же среди них были умирающие прапорщики Соловьев и Эссен IV, вскоре оба скончавшиеся. Труп прапорщика Кисловского сюда не был принесен...

Управление и администрация временного лазарета просили меня вывести из дома здоровых солдат. Тогда я поблагодарил последних за честное до конца исполнение своего долга и приказал им, сложив винтовки и патроны на чердак, разделиться на небольшие группы под начальством своих унтер-офицеров и идти по казармам.

Хозяева дома, видя вокруг него возмущенную и кричащую по моему адресу угрожающие возгласы толпу и боясь за свой дом, предлагали мне переодеться в штатское и уйти, но я наотрез от этого отказался и, сказав, что при первой возможности оставлю их дом, послал своих двух унтер-офицеров посмотреть, где я могу выйти из дома. Вскоре вернулся ст. унт. офицер Маслов и сказал, что ко всем возможным выходами из дома поставлены вооруженные команды рабочих, которые ждут моего выхода, и что мне выйти совершенно невозможно. Тогда я отпустил этих двух унт. офицеров и остался один.

Поздно ночью ко мне пробрался ефрейтор учебной команды Л.-гв. Преображенского зап. полка, с которым фельдфебель учебной команды подпрапорщик Лисов прислал мне солдатское обмундирование, чтобы я, переодевшись, мог выйти из своего заточения, но мне был противен какой-либо маскарад, и я от этого отказался.

Проснувшись утром 28 февраля довольно поздно и напившись чаю, который мне дали во временном лазарете, я подошел к окну «своей» маленькой гостиной и увидел Литейный проспект, сад Собрания армии и флота и угол Кирочной улицы – всюду бродили вооруженные рабочие, не спускавшие глаз с окон дома гр. Мусина-Пушкина. В это время из за угла Кирочной улицы выехали две броневые машины и два грузовика. Все они были наполнены вооруженными рабочими, среди которых было несколько солдат. Машины остановились посреди Литейного проспекта, и рабочие, соскочив с них, начали галдеть, все время показывая на окна. В этом приняли участие и гуляющие по Литейному рабочие. Зaтем, направив пулеметы на окна верхнего этажа дома, все они пошли к подъезду.

В это время в мою гостиную вбежала сестра милосердия и стала уговаривать меня надеть халат санитара, так как, по ее словам, приехали рабочие и солдаты, чтобы убить меня. Попросив ее оставить меня одного в гостиной, я сел на маленький диванчик в углу и стал ждать прихода представителей новой власти.

Гостиная, бывшая длиной меньше восьми шагов и шириной шагов пять, имела двое дверей – одни вели в ряд комнат, идущих вдоль Литейного проспекта, другие, обращенные к окнам, выходили на площадку вестибюля. Напротив первых дверей было большое зеркало в стене, напротив вторых – также зеркало между окнами. Сидя в углу, я видел, как по комнатам бежали двое рабочих с револьверами в руках. Случилось так, что на порогах обеих дверей моей комнаты одновременно появились рабочие с револьверами в руках. Посмотрев друг на друга и увидя, вероятно, в зеркалах только самих себя, они повернулись и ушли, не заметив меня.

Все в доме, как и я, были очень удивлены, что я не был арестован этими вооруженными рабочими.

Найдя на чердаке сложенные там винтовки и патроны, рабочие снесли их на грузовики и, не тронув раненых, уехали по Кирочной улице, вероятно, в Государственную думу.

Я подошел к окну и увидел для себя печальную картину – в строю, по отделениям и с оркестром музыки, шли по Литейному проспекту солдаты Л.-гв. Преображенского запасного полка, потом они повернули на Кирочную улицу. Впереди них шли четыре подпрапорщика. Одного я отлично помню – это был подпрапорщик Умрилов.

Было тяжело смотреть на эту картину и не хотелось верить, что все уже кончено. Зная настроение и состояние частей на фронте, я верил, что в ближайшее время будут присланы части, которые наведут порядок в Петрограде.

После отъезда рабочих «моя разведка» донесла, что наблюдение за домом прекращено, но я решил до вечера никуда не уходить. Хозяева дома после его осмотра рабочими относились к моему присутствию спокойно.

Около четырех часов дня меня вызвал к телефону поручик Макшеев и сказал мне, что все офицеры нашего запасного полка, собравшись и обсудив положение, решили признать новую власть, и спросил мое мнение. На это я ему ответил: «Не позорьте имени полка. Я не думаю, что все уже кончено. Достаточно того позора, который я видел сегодня утром в окно, когда преображенцы, хоть и запасного полка, но все же преображенцы, шли в Государственную думу».

Вечером я попросил доставить меня на Миллионную улицу в наше собрание на одном из санитарных автомобилей. Около восьми часов вечера во двор был подан санитарный автомобиль, и я, оставив оружие в управлении Красного Креста Северного фронта, сел между шофером и врачом.

Мне было дано удостоверение, что я начальник санитарной колонны. Быстро выехав со двора на Литейный проспект, мы повернули затем на набережную, откуда проехали прямо на Миллионную. По дороге нас несколько раз останавливали, но доктор очень бойко говорил: «Товарищи, мы вызваны подобрать раненых в Павловское училище, там только что был бой. Прошу вас не задерживать нас». И нас пропускали. Таким образом я благополучно добрался до нашего собрания на Миллионной улице.

В собрании меня встретили наши офицеры Все они были сильно расстроены, и у многих был подавленный вид. Капитаны Скрипицын и Приклонский, а также поручик Макшеев рассказали мне, как роты Л.-гв. Преображенского запасного полка были построены на Дворцовой площади в полном порядке, но начальство никуда не решилось их двинуть. Они просили меня пройти по казармам и побеседовать с отдельными солдатами для того, чтобы внушить им необходимость порядка и исполнения долга.

Я обошел все роты. Везде был полный порядок. Дежурные являлись, люди шли пить чай, и только в нескольких местах громко о чем-то спорили, но при моем появлении становились смирно (это было после вечерней переклички). Только двух солдат Государевой роты я встретил выпившими. Должен сказать, что я не ожидал увидеть в таком хорошем состоянии роты запасного полка. Но, несмотря на этот порядок, все же чувствовалось среди солдат напряженное настроение.

Вернувшись в собрание, я поделился с офицерами своими впечатлениями и посоветовал им на следующей день занять солдат чем-нибудь до обеда, а также увеличить число дневальных, после же обеда отпустить желающих в отпуск, соблюдая все правила увольнения.

В течение этого времени для меня был приготовлен автомобиль и пропуск за подписью председателя Государственной думы, и я, в сопровождении двух кадровых унт. офицеров, поехал на Васильевский остров к моим сестрам, находившимся в сильном беспокойстве за мою участь.

Когда, прощаясь, я поблагодарил унтер-офицеров, то они меня спросили: «Что же будет дальше, ваше высокоблагородие?» Я им ответил, что нам надо до конца оставаться преображенцами, и выразил надежду, что порядок в конце концов будет восстановлен.

На следующий день, 1 марта, я пошел завтракать на Миллионную улицу в собрание. Там капитаны Скрыпицын и Холодовский сообщили мне, что одну из главных ролей в Государственной думе играет Генерального штаба полковник кн. Туманов, командовавший у нас в полку для ценза 16-й ротой, и, зная мои хорошие с ним отношения, просили меня поехать к нему и сказать, что так дальше продолжаться не может и что надо теперь же спасать положение. Сперва я не хотел ехать, но потом, видя царивший повсюду хаос, согласился.

Приехав вместе с Холодовским в Государственную думу, я был возмущен всем тем беспорядком, который увидел там. Я стал спрашивать, где находится полковник кн. Туманов, но никто не мог мне этого сказать. Тогда я сам стал входить во все комнаты и залы, у дверей которых стояли часовые Л.-гв. Преображенского полка. Им было вменено в обязанность никого не пропускать, но меня никто нигде не задерживал.

Войдя в одну из комнат, я увидел человек сорок общественных деятелей, вероятно, членов Государственной думы, и среди них несколько офицеров. Все они обсуждали вопрос: что лучше, монархия или республика? Перебив какого-то оратора, я в первый раз в жизни выступил с речью и сказал им, что удивляюсь их пустым разговорам, когда надо говорить только о том, как навести порядок, чтобы спасти положение. Я сказал также, что, если не сделать этого сейчас, то потом будет уже поздно, и что все они будут стерты толпой с лица земли.

Хлопнув дверью, я ушел и, войдя в Большой зал, натолкнулся на полковника Энгельгардта. Зная, что он состоит комендантом Государственной думы, я обратился к нему с вопросом, какие он намерен принять меры для водворения порядка? Он мне ответил, что только что назначен градоначальником города Петрограда доктор медицины Юрьевич, который и наведет все порядки. На это я ему сказал, что надо теперь же поставить вместо городовых тех солдат, которые почти в продолжение двух лет стояли вместе с городовыми на остановках трамваев и на углах улиц для поддержания порядка и имели в то еще время красные комендантские повязки на рукавах, и что если эти солдаты будут нести знакомые им обязанности городовых, то толпа сразу почувствует, что есть на улице какая-то власть, На это полковник Энгельгардт мне ответил: «Прошу вас не учить». Тогда я ему сказал: «Да я не только учить, но даже разговаривать с вами не желаю, но помните, что никакие доктора вас не спасут». Повернувшись от него, я вышел из Думы.

На подъезде я встретил толпу, несущую Родзянко, окруженного красными флагами. Другая толпа в это время разбирала сложенные в вестибюле пулеметы и патроны и уносила их из Государственной думы.

Расстроенный всей этой картиной, я пошел пешком на Васильевский остров и решил, прекратив свой отпуск, ехать скорее на фронт, в полк.

2 марта я пошел на Миллионную улицу, чтобы попрощаться с офицерами и заявить им о своем отъезде на фронт.

Подходя к Миллионной, я увидел стоящую против наших казарм цепь с винтовками и, когда хотел пройти в подъезд, один из солдат очень смущенно меня остановил, сказав тихим голосом, что приказано никого не пропускать в собрание. Тогда я приказал этому солдату вызвать ко мне караульного начальника, что он немедленно и исполнил, и ко мне явился маленького роста ефрейтор с офицерской шашкой и револьвером, который довольно развязно, не беря руки под козырек, спросил меня: «Что вам надо?» В свою очередь, указывая рукою на цепь, я его тоже спросил: «Что все это значит?»

В ответ он мне заявил, что все солдаты ушли на Кирочную улицу выбирать командира полка, a все офицеры арестованы в собрании, и прибавил: «А кто вы будете?» На это я, улыбаясь, сказал ему: «Имею честь служить лейб-гвардии в Преображенском полку», на что он сказал: «В таком случае я вас должен арестовать». Резким голосом я ему ответил: «Вот когда ты повоюешь в рядах нашего полка столько, сколько я, и будешь знать всех гг. офицеров, тогда мы с тобой поговорим». Сказал это и пошел по направленно к Зимнему дворцу.

На Дворцовой площади я увидел преображенца, стоявшего на посту у подъезда здания штаба округа. Войдя в подъезд, я встретил караульного начальника штабс-капитана Квашнина-Самарина. Он заявил мне, что караул находится двое суток без смены, и он не знает, что делать дальше. Он обратился ко мне с просьбой пройти в помещение караула и поблагодарить солдат за хорошее несение службы.

С построенным караулом я поздоровался, поблагодарил за службу и сказал, что ввиду несения третий день службы считать караул как команду, высланную для охраны штаба округа, и часовых перевести на положение дневальных, которым разрешил днем сидеть на постах, а также обещал принять меры к скорейшей смене. Затем, вызвав заведующего зданиями, я просил его лучше кормить людей, на что он выразил полную готовность. Действительно, он выдал солдатам горы ситного хлеба, колбасы, чаю, сахару и проч. Солдаты были вполне довольны.

Из штаба округа я направился в Зимний дворец, где также бессменно стоял караул от учебной команды Л.-гв. Преображенского запасного полка. Караульным начальником был, несколько мне помнится, поручик Огнев. Пройдя в караульное помещение и разговаривая там с караульным начальником и караульными унтер-офицерами, я узнал от них, что караул несколько раз не допускал во двор дворца рабочих и матросов и что все время к часовым на постах подходят отдельные люди, старающиеся их распропагандировать. Они меня просили скорее устроить смену караула другой частью.

Поздоровавшись с построенным караулом и поблагодарив его, я так же, как и в штабе округа, разрешил ему считаться с этого момента командой. Некоторые наружные посты распорядился снять и поставить парных дневальных у ворот дворца.

После этого я послал караульного унтер-офицера к подпрапорщику Лисову с тем, чтобы он распорядился выслать новый караул.

Вызвав к телефону помощника заведующего Зимним дворцом, я просил его выдавать караулу больше сахару, хлеба и вообще обставить солдат как можно лучше. Я был весьма удивлен, услыхав от него ответ, что ему трудно будет исполнить мою просьбу, так как все возможное уже сделано, и выдача сахара уже увеличена на четверть золотника на человека.

После такого ответа я прекратил разговор с этим господином и стал звонить в Гвардейский экипаж, который, по слухам, был единственной частью, находившейся в полном порядке. На мою просьбу выслать караул в Зимний дворец дежурный по экипажу заявил, что даже и думать об этом не приходится. Тогда я позвонил в Л.-гв. Павловский зап. полк (от встреченного на Миллионной yлице унтер-офицера этого полка я знал, что у них уже выбрали командира полка). К телефону подошел сам новый «командир полка», какой-то штабс-капитан, сказавший мне, что, к несчастью, он действительно выбран новым командиром Л.-гв. Павловского запасного полка, но что он не знает, где находятся его люди, не знает даже количества винтовок у себя в полку и, кроме того, сомневается, будут ли исполняться какие-либо его приказания, и что ввиду этого он никакого караула выслать не может.

Подпрапорщик Лисов прислал сказать, что все люди ушли на Кирочную улицу выбирать командира полка, поэтому смену караулу он выслать не может. Приказав караульному начальнику написать письмо адъютанту нашего полка о необходимости принятая им мер к смене караулов в Зимнем дворце и штабе округа, а также в Адмиралтействе, я вышел из дворца и направился к себе домой.

Часто приходилось слышать, что преображенцы запасного полка изменили своему долгу, но, зная, как они действовали на Литейном проспекте, как построенные роты на площади Зимнего дворца не присоединились к восставшим и находились в полном распоряжении генерала Хабалова и как караулы преображенцев несли свою службу в течение трех суток без смены, я думаю, что все эти обвинения должны отпасть.

Конечно, в дальнейшем и преображенцы запасного полка были увлечены общей революционной волной, и менее устойчивые чины его присоединились к общему течению, но большинство чинов нашего запасного полка честно выполняло свой долг до тех пор, пока существовала власть в Петрограде.

На Николаевском мосту я встретил одного из моих братьев и младшую сестру, ждавших меня, чтобы предупредить, что мне необходимо немедленно ухать из Петрограда, так как после моего ухода из дому три раза приходили матросы, чтобы арестовать меня. Я вместе с ними пошел домой. Не доходя до дома, мы выслали мою сестру «на разведку» – не ждут ли меня на квартире «товарищи-матросы».

Дома я застал в полной панике нашу старую прислугу Захаровну, умолявшую меня сейчас же уехать из Петрограда. Она все время приговаривала: «Ведь одни рожи-то их чего стоят. Отца родного убьют – не пожалеют, а уж вас и подавно». Особенно она была в претензии на одного матроса, укравшего у нее во время обыска пятнадцать фунтов сахара.

Ввиду столь настойчивых визитов «товарищей-матросов» я решил немедленно уехать из Петрограда.

В первый день весны по старому стилю власть официально перешла к Временному правительству, а фактически находилась – во всяком случае в Петрограде – у Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. 2 (15) марта Николай II подписал в Пскове (от своего имени и от имени цесаревича Алексея) акт об отречении от престола в пользу великого князя Михаила Александровича, но Михаил на следующий день передалвласть Временному правительству до созыва Учредительного собрания. Как вспоминал начальник контрразведки Петроградского военного округа Б. В. Никитин, «два министра уговаривали великого князя принять корону: Милюков и Гучков. Напротив, Родзянко, князь Львов и все остальные стремились добиться его отказа от престола, указывали, что в противном случае все офицеры и члены дома Романовых будут немедленно вырезаны в Петрограде, что, уже вступая на трон, он обагрит его кровью. Как видно из подлинных слов – сильнейшее препятствие его императорское высочество видел в нежелании министров (кроме двух) с ним работать. Смущенный незаконно доставшимся престолом, считая, что правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать, великий князь, никогда ничего не искавший для себя лично, отказался от короны, веря министрам, что в этом благо России. Великий князь был совершенно один; министры добивались немедленного решения, а стране и армии не позволили узнать об отречении императора в его пользу и высказать свое мнение, оказать ему свою поддержку».

Временное правительство отказывалось прекращать войну, что усилило брожение в обществе. В июле 1917 года восстал Петроградский гарнизон, однако восстание было подавлено вызванными с фронта частями; партию большевиков, принимавшую активное участие в восстании, объявили вне закона. В августе вспыхнул так называемый корниловский мятеж – главнокомандующий русской армией генерал Л. Г. Корнилов выступил против Временного правительства и лично А. Ф. Керенского, объявившего себя, по традициям Древнего Рима, «диктатором». По столице поползли слухи о том, что на Петроград движется Дикая (кавказская) дивизия; впрочем, довольно быстро выяснилось, что так называемый заговор – не более чем провокация. Сам генерал Корнилов говорил, имея в виду членов Временного правительства: «Только потому, что я не кидал бомбы в Николая II, они меня считают контрреволюционером. Видит Бог – никаких заговоров!»

В воспоминаниях Б. В. Никитина читаем:

Если теперь в чужих странах наблюдается недовольство правительствами, если отдельные люди говорят, что надо убрать правительство, если всякого рода лица везде кружатся вокруг больших людей, то это далеко не значит, что составился «заговор».

В обстановке революции на повышенную нервность все казалось острее. Именно, к большому сожалению, заговора-то не было; его повели бы немного иначе. Он померещился взвинченному воображению тех, кто имел все основания ждать гигантского сдвига. Соглашение Керенский – Корнилов неизбежно взорвалось. Удар предупредили; для этого не остановились ни перед какими способами, ни перед какой ценой; а услышав о конной группе, перепугались до смерти и спасались ложью и клеветой.

Как только прошел первый слух о выступлении, физиономия улиц Петрограда сразу изменилась: рабочих и солдат стало меньше; а те, кто еще гулял, заметно преобразились – враждебные взгляды исчезли. Что же касается солдат, то, к нашему большому удивлению, часть из них начала отдавать офицерам честь.

Сильный своей чистой совестью, Корнилов издалека, еще из Могилева, заглянул в совесть мятущегося петербуржца, и пока каждый был один, вне постороннего влияния, он стал подтягиваться. Но такое настроение продолжалось всего несколько часов, пока не был заведен аппарат пропаганды.

Совет солдатских и рабочих депутатов обуяла паника.

Все силы Совета, большевики, кронштадтцы, – все объединилось, все закружилось. Для агитации сам министр Чернов помчался на фронт – в Павловск. Товарищи-кронштадтцы прибывали занимать ответственные участки фронта, а для охраны Зимнего дворца и Керенского были призваны самые большевиствующие матросы, с крейсера «Аврора», того самого крейсера, который два месяца тому назад прислал извещение Керенскому, что он будет убит.

Страх толкнул на все, чтобы добиться быстрого успеха. На второй день исхода на углах улиц появились отпечатанные портреты Корнилова с трафаретным текстом о «помещиках-реставраторах» при заголовке: «Смертная казнь врагу народа». Тут же объяснялось, что конную группу, направленную, как известно, к Петрограду, по соглашению с Керенским, Корнилов снял с фронта единолично и тем открыл фронт немцам. (Соглашение Керенский – Корнилов было известно не только Савинкову, но и другим министрам, до Скобелева включительно, в частности министру путей сообщения П. П. Юреневу, ныне живущему в Париже.)

Помню толпу на Дворцовой площади: два матроса, ободряемые слушателями, объясняли товарищам, что Корнилов хочет ввести крепостное право.

Мощная телеграфная централь разносила циркуляры по всем концам России, представляя Корнилова как раз обратно тому, каким он был в действительности.

Под напором этих разъяснений, противоречащих истине, массу перебросило влево. Вот только этого, одного этого добились агитацией. И отнюдь не большевики, не все, кто был с ними и кто их призывал, спасли защитников Петрограда. Имея против себя боевые конные полки, нельзя было и думать запереть импровизированными бандами громадный периметр столицы. Так называемая «оборона» продолжалась четыре дня. Простояв всего несколько часов, участки начали разлагаться сами собой. Какие же то были воины, без дисциплины, разнузданные и не умеющие обращаться с оружием. К тому же им просто хотелось есть, а довольствие налаживалось с большими трудностями.

Для Петроградского гарнизона число наступающих на него полков было подавляющее. Учет сил в гражданской войне – особенный; он более чем когда-либо зависит не от числа, а от психики, наконец, от своих резервов, которые наступающий находит впереди – на территории противника. В августе же 1917 года этот психологический корректив был еще сильнее, потому что петроградская толпа солдат, так поддававшаяся панике, еще не была достаточно обработана для упорной гражданской войны.

Если казаки корпуса Крымова начали местами останавливаться по разным советам, а верхи штаба Петроградского округа лихорадочно работали по железным дорогам, задерживая поезда, то совсем не так обстояло с Туземным Конным корпусом. Он остановился просто потому, что, выступив без всякого заговора, его начальникам еще импонировала идея петроградской верховной власти. Они не знали нашей трагедии и тем более не представляли, что Зимний дворец занят экипажем «Авроры».

– Ну как мы могли разобраться, кто из них прав? – волнуясь, объясняли они мне на другой день. – Один Верховный Главнокомандующий, другой – военный министр, председатель правительства – верховная власть. Откуда же мы знали, что у вас ее давно нет!

– Только помни и когда-нибудь запиши, – говорил мне, стараясь утешить самого себя, ныне покойный командир Татарского полка князь Ленко Магалов, вышедший с полком в Красное Село, – татарский конный полк не послал своих делегатов Совету солд. и раб. депутатов...

Отряд моряков Балтийского флота в дни «Корниловского наступления» ночью «расчистил» гостиницу «Астория». Я случайно задержался в городе у знакомых. Швейцар – мой старый агент – уверял, что только я один отсутствовал; искали по всем номерам, а в газетах написали о «контрреволюции», которая ушла, демонстративно оставив все ящики открытыми. Ящики я действительно застал перевернутыми.

Корпус потрясен. Офицеры, джигиты, все волнуются. В довершение всего правительство пообещало их отправить на Кавказ, но приказа об этом что-то не видно. Довольствие на местные средства принимает угрожающую форму. Подношения от «благодарных жителей» учащаются.

7 сентября, на рассвете через станцию Дно проходил поезд новой Директории: Керенский, адмирал Вердеревский и генерал Верховский.

Керенский ехал в Ставку верховным главнокомандующим и председателем Временного правительства, то есть пунктуально была воспроизведена та конструкция власти, о которой Корнилов говорил: «Независимо от того, кто бы он ни был»...

На перроне меня увидел Верховский и пригласил к себе в вагон. Мне было известно, что он всемерно поддерживал Керенского, за что и получил генерала и пост военного министра и портфель члена Директории.

Верховский с места начал мне говорить:

– Вот Корниловское дело: лучшие военные люди. Какие громкие имена! Это совсем не восстание, а простое недоразумение!

Затем состоялось мое последнее свидание с Керенским. При нем присутствовал Барановский, явно подавленный генеральскими погонами, которые ему нацепили «за усмирение восстания Корнилова». Керенский сразу согласился отпустить корпус на Кавказ; а затем сам заговорил на жгучую тему. Он сказал:

– Я знаю, Петроград можно было взять одним кавалерийским полком.

– Двумя эскадронами, – поправил я его.

Керенский: – Согласен. Но только потом что? Никакой оппозиции не было, а было всего только несколько виновных.

А дальше всему происшедшему он старался придать вид незначительности.

16 сентября мы с Половцовым уехали вслед за корпусом на Кавказ.

О том, каким был и как выглядел Петроград в промежутке между двумя революциями, между февралем и октябрем 1917 года, оставил воспоминания генерал А. И. Деникин, которого Временное правительство назначило начальником штаба верховного главнокомандующего.

Четыре года я не видел Петрограда. Но теперь странное и тягостное чувство вызывала столица... начиная с разгромленной гостиницы «Астория», где я остановился и где в вестибюле дежурил караул грубых и распущенных гвардейских матросов; улицы – такие же суетливые, но грязные и переполненные новыми господами положения, в защитных шинелях, – далекими от боевой страды, углубляющими и спасающими революцию. От кого?.. Я много читал раньше о том восторженном настроении, которое якобы царило в Петрограде, и не нашел его. Нигде. Министры и правители, с бледными лицами, вялыми движениями, измученные бессонными ночами и бесконечными речами в заседаниях, советах, комитетах, делегациях, представителям, толпе... Искусственный подъем, бодрящая, взвинчивающая настроение, опостылевшая, вероятно, самому себе фраза и... тревога, глубокая тревога в сердце. И никакой практической работы: министры, по существу, не имели ни времени, ни возможности хоть несколько сосредоточиться и заняться текущими делами своих ведомств; и заведенная бюрократическая машина, скрипя и хромая, продолжала кое-как работать старыми частями и с новым приводом...

Рядовое офицерство, несколько растерянное и подавленное, чувствовало себя пасынками революции, и никак не могло взять надлежащий тон с солдатской массой. А на верхах, в особенности среди генерального штаба, появился уже новый тип оппортуниста, слегка демагога, игравший на слабых струнках Совета и нового правящего рабоче-солдатского класса, старавшийся угождением инстинктам толпы стать ей близким, нужным и на фоне революционного безвременья открыть себе неограниченные возможности военно-общественной карьеры.

Следует, однако, признать, что в то время еще военная среда оказалась достаточно здоровой, ибо, невзирая на все разрушающие эксперименты, которые над ней производили, не дала пищи этим росткам. Все лица подобного типа, как, например, молодые помощники военного министра Керенского, а также генералы Брусилов, Черемисов, Бонч-Бруевич, Верховский, адмирал Максимов и др., не смогли укрепить своего влияния и положения среди офицерства.

Наконец, петроградский гражданин – в самом широком смысле этого слова – отнюдь не ликовал. Первый пыл остыл, и на смену явилась некоторая озабоченность и неуверенность.

Не могу не отметить одного общего явления тогдашней петроградской жизни. Люди перестали быть сами собой. Многие как будто играли заученную роль на сцене жизни, обновленной дыханием революции. Начиная с заседаний Временного правительства, где, как мне говорили, присутствие «заложника демократии» – Керенского придавало не совсем искренний характер обмену мнений... Побуждения тактические, партийные, карьерные, осторожность, чувство самосохранения, психоз и не знаю еще какие дурные и хорошие чувства заставляли людей надеть шоры и ходить в них в роли апологетов или, по крайней мере, бесстрастных зрителей «завоеваний революции» – таких завоеваний, от которых явно пахло смертью и тлением.

Отсюда – лживый пафос бесконечных митинговых речей. Отсюда – эти странные на вид противоречия: князь Львов, говоривший с трибуны: «Процесс великой революции еще не закончен, но каждый прожитый день укрепляет веру в неиссякаемые творческие силы русского народа, в его государственный разум, в величие его души»... И тот же Львов, в беседе с Алексеевым горько жалующийся на невозможные условия работы Временного правительства, создаваемые все более растущей в Совете и в стране демагогией.

Керенский – идеолог солдатских комитетов с трибуны, и Керенский – в своем вагоне нервно бросающий адъютанту:

– Гоните вы эти проклятые комитеты в шею!..

Чхеидзе и Скобелев – в заседании с правительством и главнокомандующими горячо отстаивающие полную демократизацию армии, и они же, – в перерыве заседания в частном разговоре за стаканом чая признающие необходимость суровой военной дисциплины и свое бессилие провести ее идею через Совет...

Повторяю, что и тогда уже, в конце марта, в Петрограде чувствовалось, что слишком долго идет пасхальный перезвон вместо того, чтобы сразу ударить в набат.