99 имен Серебряного века Безелянский Юрий

ГЕРШЕНЗОН

Михаил Осипович

(Мейлих Иосифович)

1(13).VII.1869, Кишинев — 19.II.1925, Москва

Гершензона я определил в философы условно, конечно, он — философ, но не только. Еще историк литературы и общественной мысли, публицист, переводчик (прекрасно перевел Петрарку), критик, хотя последнего определения терпеть не мог. «Я историк, а не критик», — утверждал он.

Начальное и среднее образование Гершензон получил в Кишиневе. Сегодня это звучит нормально. А тогда! Еврейский юноша из Кишинева, что ему светило? Процитируем Владислава Ходасевича:

«Кончая гимназию, Гершензон мечтал о филологическом факультете, но отец не хотел и слышать об этом. В восьмидесятых годах, да и позже, для филолога было два пути: либо учительство, либо, в лучшем случае, профессорство, иначе говоря — служба по Министерству народного просвещения, для еврея неизбежно связанная с крещением. Старик Гершензон был в ужасе. Михаила Осиповича отправили в Германию, где он поступил в какое-то специальное высшее учебное заведение, по технической или по инженерной части. Там пробыл он, кажется, года два — и не вынес: послал прошение министру народного просвещения о зачислении на филологический факультет Московского университета вольнослушателем. Потому вольнослушателем, что в число студентов попасть не мечтал: под процентную норму подходили лишь те, кто кончал гимназию с золотой медалью; у Гершензона медали не было. Но тут произошло нечто почти чудесное: из министерства был получен ответ, что Гершензон зачислен не вольнослушателем, а прямо студентом. Причина была простая — на филологический факультет евреи не шли, и прошение Михаила Осиповича было в тот год единственное, поступившее от еврея: он тем самым автоматически подошел под норму. Однако эта удача обернулась для Гершензона бедой: отец, вообще недовольный упрямством Михаила Осиповича, не поверил в „чудо“ и решил, что Михаил Осипович уже крестился. Кончилось дело если не родительским проклятием, то, во всяком случае, полным отказом в деньгах. Только мать наскребла на дорогу от Кишинева до Москвы. На московские стогны Гершензон ступил почти без копейки денег. Впрочем, какие-то знакомые устроили ему урок. Но тут — снова беда: дисциплина была в те времена не шуточная, и студент обязан был иметь форму, а в иных случаях являться при шпаге. Добрые люди нашлись опять: дали Гершензону старый студенческий сюртук, который сидел мешком и даже шпагу, и даже… за неимением форменного пальто, ему дали николаевскую шинель! Николаевскую шинель, светло-серую, с бобровым воротником и с пелериной, доходившей ему чуть не до колен! Она была ему так непомерно велика, что

— Вы понимаете, обе полы мне приходилось все время носить в руках!

Так началась ученая карьера Гершензона и его бедность».

Принадлежность к иудейскому вероисповеданию в условиях царской России закрывала Гершензону академическую карьеру. По окончании университета он становится профессиональным литератором, переводчиком, а между тем изданные Московским университетом в 1895 году работы Гершензона — «Афинская полития» Аристотеля и «Жизнеописания» Плутарха — были удостоены золотой медали.

По своим либерально-демократическим взглядам Гершензон был близок к определенному слою московской гуманитарной интеллигенции, которая свои воззрения и настроения относила к чаяниям дворянской интеллигенции XIX века, — впоследствии этот круг иронически называли «гершензоновской Москвой», по аналогии с работой Гершензона «Грибоедовская Москва».

«Грибоедовская Москва» вышла в 1914 году, в ней Гершензон исследовал внутреннюю жизнь средней дворянской московской семьи в ту эпоху, которая породила комедию Грибоедова. Гершензон дотошно и увлеченно занимался ушедшим XIX веком и его главными героями — Пушкиным и Герценом, Чаадаевым и Печериным, Киреевским и другими славянофилами. Работы выходят одна за другой — «История молодой России» (1906), «П.Я. Чаадаев. Жизнь и мышление» (1908), «Жизнь Печерина» (1910) и другие. На деньги мецената Солдатенкова Гершензон в Европе добывает ценнейшие архивные документы, связанные с Пушкиным, Герценом, Огаревым. Он не только достает эти бесценные исторические материалы, но и тщательно их изучает (превосходный текстолог!), а затем публикует и комментирует их.

«К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение, — вспоминает Ходасевич о Гершензоне. — Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огареве, Печерине, Герцене. Казалось, он говорит о личных знакомых. Он „чувствовал“ умерших, как живых. Однажды, на какое-то мое толкование стихов Дельвига, он возразил:

— Нет, у Дельвига эти слова означают другое: ведь он был толстый, одутловатый…»

О Пушкине и говорить не надо. Пушкин — это была особая страсть Гершензона. И снова предоставим слово Ходасевичу:

«Он угадал в Пушкине многое, „что и не снилось нашим мудрецам“. Но, конечно, бывали у нас и такие примерно диалоги:

Я: Михаил Осипович, мне кажется, вы ошибаетесь. Это не так.

Гершензон: А я знаю, что это так!

Я: Да ведь сам Пушкин…

Гершензон: Что ж, что сам Пушкин? Может быть, я о нем знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать и что хотел скрыть, — и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия».

Именно Гершензон предложил особый способ чтения стихов Пушкина. Мы, утверждал Гершензон, должны «прочитать Пушкина собственными глазами и в свете нашего опыта определить смысл и ценность его поэзии». И читать Пушкина надо медленно… Впоследствии гершензоновская концепция бинарности пушкинской поэзии («смысл» и «ценность») получила дальнейшее развитие в 60 — 70-х годах XX столетия.

Обязательно надо отметить, что Гершензон блистательно владел искусством чтения ненаписаннного, так сказать, междокументного текста, впрочем, это относится и к художественной литературе. Опыт Гершензона имел в виду Юрий Тынянов, когда настаивал на необходимости для исторического романиста читать то, чего нет в документах.

История литературы интересовала Гершензона очень выборочно. В центре его историко-литературных интересов был Пушкин, в меньшей степени Тургенев, а Достоевский, напротив, как он сам говорил, «был ему чужд». Из современных ему авторов особенно восхищался Андреем Белым. Вячеслав Иванов, Сологуб и Блок были его любимыми поэтами. Высоко ставил он Ремизова. Не любя стихов Брюсова, уважал его как историка литературы. «В общем же, — как замечает Ходасевич, — был широк и старался найти хорошее даже в писателях, внутренне ему чуждых».

А коли опять вернулись к Ходасевичу, то вспомним его визит летом 1915 года к Гершензону:

«Арбат, Никольский переулок, 13. Деревянный забор, проросший травою двор. Во дворе направо — сторожка, налево еще какое-то старое здание. Каменная дорожка ведет в глубь двора, к двухэтажному дому новой постройки. За домом сад с небольшим огородом. Второй этаж занимает Гершензон, точнее — семья его. Небольшая столовая служит и для „приемов“. А сам он живет еще выше, в мезонине…

Маленький, часто откидывающий голову назад, густобровый, с черной бородкой, поседевшей сильно в последние годы; с такими же усами, нависшими на пухлый рот; с глазами слегка навыкате; с мясистым, чуть горбоватым носом, прищемленным пенсне; с волосатыми руками, с выпуклыми коленями, — наружностью был он типичный еврей. Говорил быстро, почти всегда возбужденно. Речь, очень ясная по существу, казалась косноязычной, не будучи такою в действительности. Это происходило от глухого голоса, от плохой дикции и от очень странного акцента, в котором резко-еврейская интонация кишиневского уроженца сочеталась с неизвестно откуда взявшимся оканием заправского волгаря.

Комната, где он жил, большая, квадратная, в три окна, содержала не много мебели. Две невысокие книжные полки; два стола: один — вроде обеденного, другой — письменный; низкая, плоская кровать с серым байковым одеялом и единственною подушкой; вот и все, кажется, если не считать двух венских стульев да кожаного, с высокой спинкой, старинного кресла. В это кресло (левая ручка всегда отскакивает, расклеилась) Гершензон усаживает гостя. Оно — историческое, из кабинета Чаадаева.

Стены белые, гладкие, почти пустые. Только тропининский Пушкин (фототипия) да гипсовая маска, тоже Пушкина… В кабинете светло, просторно и очень чисто. Немного похоже на санаторий. Нет никакой нарочитости, но все как-то само собой сведено к простейшим предметам и линиям. Даже книги — только самые необходимые для текущей работы; прочие — в другой комнате. Здесь живет человек, не любящий лишнего».

В 1909 году Гершензон выступил инициатором и главным организатором сборника «Вехи» (1909), который Ленин назвал «энциклопедией либерального ренегатства». Так что же такого ренегатского написал лично Михаил Гершензон? Свою статью он озаглавил «Творческое самосознание», и в ней, в частности, писал:

«Нет, я не скажу русскому интеллигенту: „верь“, как говорят проповедники нового христианства, и не скажу также: „люби“, как говорит Толстой. Что пользы в том, что под влиянием проповедей люди в лучшем случае сознают необходимость любви и веры? Чтобы возлюбить или поверить, те, кто не любит и не верит, должны внутренне обновиться, — а в этом деле сознание почти бессильно. Для этого должна переродиться самая ткань духовного существа человека…

Одно, что мы можем и должны сказать русскому интеллигенту, это — постарайся стать человеком. Став человеком, он без нас поймет, что ему нужно: любить или верить, и как именно».

Так писал Гершензон и утверждал:

«Потому что мы не люди, а калеки, все, сколько нас есть, у русских интеллигентов, и уродство наше — уже не уродство роста, как это часто бывает, а уродство случайное и насильственное. Мы калеки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где сознание растет заодно с волею, что наше сознание, как паровоз, оторвавшийся от поезда, умчалось далеко и мчится впустую, оставив втуне нашу чувственно-волевую жизнь. Русский интеллигент — это прежде всего человек, с юных лет живущий вне себя, в буквальном смысле слова, т. е. признающий единственно-достойным объектом своего интереса и участия нечто лежащее вне его личности — народ, общество, государство. Нигде в мире общественное мнение не властвует так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже три четверти века неподвижно зиждется на признании этого верховного принципа: думать о своей личности — эгоизм, непристойность; настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на пользу общую…»

Думаете, Гершензон устарел? А как же звучавшая совсем недавно песня: «Раньше думай о Родине, а потом о себе!..» Увы, Гершензон лишь выразил сущность нашей русской ментальности. «…Дома — грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает народ, — да оно и легче и занятнее, нежели черная работа дома…»

«Наша интеллигенция на девять десятых поражена неврастенией, между нами почти нет здоровых людей, — все желчные, угрюмые, беспокойные лица, искаженные какой-то тайной неудовлетворенностью; все недовольны, не то озлоблены, не то огорчены…»

И разве не те же физиономии мы видим с вами сегодня? Про Думу и вспоминать не хочется: просто паноптикум…

Плодотворно сотрудничал Гершензон с издательством братьев Сабашниковых, в нем он вел серии «Русские Пропилеи», издавал и переиздавал свои книги.

Революцию Гершензон принял относительно спокойно, об эмиграции даже не думал, а принял активное участие в налаживании культурной жизни в России, стал одним из организаторов Всероссийского союза писателей. Впрочем, об этом более подробно пишет Владислав Ходасевич:

«Те, кто прожил в Москве самые трудные годы, — восемнадцатый, девятнадцатый и двадцатый, — никогда не забудут, каким хорошим товарищем оказался Гершензон. Именно ему первому пришла идея Союза писателей, который так облегчил тогда нашу жизнь и без которого, думаю, многие писатели просто пропали бы. Он был самым деятельным из организаторов Союза и первым его председателем. Но, поставив Союз на ноги и пожертвовав этому делу огромное количество времени, труда и нервов, — он сложил с себя председательство и остался рядовым членом Союза. И все-таки в самые трудныеминуты Союз шел все к нему же — за советом и помощью.

Не только в общих делах, но и в частных случаях Гершензон умел и любил быть подмогою. Многие обязаны ему многим. Он умел угадывать чужую беду — и не на словах, а на деле спешил помочь. Скажу о себе, что если б не Гершензон — плохо мне бы было в 1916–1918 гг., когда я тяжело хворал. Гершензон добывал для меня работу и деньги; Гершензон, а не кто другой, хлопотал по моим делам, когда я уехал в Крым. А уж о душевной поддержке — и говорить нечего. Но все это делалось с изумительной простотой, без всякой позы и сентиментальности. Его внимательность и чуткость были почти чудесны…

Доброта не делала его ни пресным, ни мягкотелым. Был он кипуч, порывист и любил правду, всю, полностью, какова бы она ни была. Он говорил все, что думал, — прямо в глаза. Никогда не был груб и обиден, — но и не сглаживал углов, не золотил пилюлю.

— Начистоту! — покрикивал он, — начистоту!

Это было одно из его любимых слов. И во всех поступках Гершензона, и в его доме, и в его отношениях к детям, — была эта чистота правды».

Давняя дружба связывала Гершензона со Львом Шестовым. Судьба двух философов сложилась по-разному: Гершензон остался на родине, а Лев Шестов эмигрировал на Запад, но они продолжали переписку (в основном письма хранятся в архиве Шестова в библиотеке Сорбонны), и в письмах обсуждали то, что произошло с Россией и с ними.

«Я страдал лично, страдал за бесчисленные чужие страдания, которые были кругом, — и думал про себя молча… — писал Михаил Гершензон 7 декабря 1922 года. — Весь физический ужас нашей революции я чувствую, наверное, не меньше тебя, уже потому, что я его видел в большем количестве, — я разумею кровь, всяческое насилие и прочее… Самое трудное в России для меня теперь, т. е. в последнее время, кроме личных трудностей и лишений, — две вещи: во-первых, воспоминание о предыдущих 4-х годах, воспоминание о том, как ужасно я и моя семья жили, и воспоминание о многих чужих ужасающих страданиях, которые за эти годы легло на мою душу тяжелой ношей на всю жизнь; во-вторых, что власть, всякая, делает свое дело всегда с кровью, — но раньше (и в Европе) она работала за ширмами, теперь она у нас на виду, — колоссальная разница! Жизнь почти невыносима, когда изо дня в день видишь, как она стряпает свою стряпню. А нынешняя русская власть к тому же — из властей власть: сущность власти как закона беспощадного, отрицающего личность, — и неизменный во все века спутник — вырождение закона и произвол отдельных персонажей власти, — в ней выражены ярче, чем где-либо. И все это у тебя постоянно на глазах; вот что очень страшно».

После высылки или отъезда близких ему друзей Гершензону было очень одиноко. «Ты спрашиваешь о новых друзьях; старых друзей нет — „иных уж нет, а те далече“; из знакомых старые и больше новые, но именно знакомства, которые не греют, так сказать, „души ничуть не шевелят“; а в общем одиноко. Не скажу, чтобы молодое поколение было плохо; напротив, в старом, в наших сверстниках, обнаружилось за эти годы много непривлекательного; молодые чище, менее практичны, менее корыстны. Зато в молодых преобладают формальные интересы, не идейные или нравственные на первом плане — так называемая „научность“, затем эрудиция; если теория литературы, то работает над изучением ассонансов, или рифмы, или ритма прозы у Тургенева и т. п., и дела ему нет до поэзии самой. Это мне скучно; все головастики» (29 марта 1924).

И в одном из писем к Шестову Гершензон почти срывается на крик: «Зачем ты сидишь в Париже? зачем тебя здесь нет?» (15 февраля 1924).

Одиноко в душе, в письмах, но тем не менее Гершензон продолжает делать дело, занимается историей, литературой, философией. Выходят книги: «Тройственный образ совершенства» (1918), «Видение поэта» (1919), «Мечта и мысль И.С. Тургенева» (1919), «Мудрость Пушкина» (1919), «Гольфстрем» (1922), «Ключ веры» (1922), «Статьи о Пушкине» (1926)… и совершенно неожиданная парадоксальная книга «Переписка из двух углов». Ее выпустил Самуил Алянский в 1921 году в издательстве «Алконост».

Летом 1920 года в санаторий для работников науки и литературы (особняк в 3-м Неопалимовском переулке), в райское местечко для тогдашней голодной Москвы, попали вместе Гершензон и Вячеслав Иванов, вместе буквально — в одну комнату. В этой комнате они работали, но постоянно между ними вспыхивали споры о религии и культуре, о смысле искусства и других философских материях. Споры, естественно, отвлекали от основной работы, и тогда по предложению Гершензона два видных деятеля Серебряного века решили письменно излагать друг другу свои мысли. Возникла переписка. Шесть писем из одного угла. И шесть встречных — из другого.

И переписчики были разные по своим мировоззренческим позициям, и углы были разные. В углу вечно мятежного Гершензона царил безупречный порядок: чисто постланная кровать, немногие, тщательно разложенные вещи на столике. У эллина Вячеслава Иванова — все не по-патрициански было всклокочено, груды книг, бумаг и окурков под слоем пепла и пыли: под книгами — шляпа, на книгах — распоротый пакет табака, — свидетель тому был Ходасевич, поселенный в отдельной комнате и часто наблюдавший устные и письменные сражения двух творцов.

«Соседушка, мой свет, напрасно маните Вы меня ласковыми увещаниями покинуть мой угол и перебраться в Ваш», — писал Вячеславу Иванову Гершензон. «Вы сирена, мой друг, Ваше вчерашнее письмо обольстительно…»

Цитировать эти удивительно интересные, полные интеллектуального блеска, письма не буду. Найдите. И прочитайте сами. Не хочу лишать вас предстоящего кайфа.

Рассказ наш подходит к концу. К концу подошла и жизнь Михаила Гершензона. Ходасевич писал: «Хворал он давно, но умер от внезапного ухудшения. Страдания были сильные. Он знал, что умирает, но конец наступил так быстро, что он не успел проститься с близкими. Похоронили его на скромном Ваганьковском кладбище. На его могиле можно было написать слова из послания Пушкина к Чаадаеву: „Всегда мудрец, а иногда мечтатель“».

Что еще добавить? Гершензон умер в возрасте 55 лет. В день его похорон было решено речей не произносить. Однако какой-то коммунист, естественно, в кожаной куртке, «кожанке», сказал о том, что, хотя Гершензон был «не наш», все же пролетариат чтит память этого пережитка буржуазной культуры. Александра Чеботаревская (сестра жены Сологуба) пыталась было заспорить с неожиданным оратором о том, что никакой он не «пережиток», а настоящее украшение культуры, но ее быстро увели: как бы «товарищ коммунист» не обиделся на ее слова.

Во всяком случае, не коммунистам (этим разрушителям русской культуры) определять место Михаила Гершензона в пантеоне российской культуры. Это еще, кстати, предстоитсделать, ибо, пожалуй, из всех деятелей Серебряного века Гершензон до сих пор не весь известен и не весь открыт, одних писем он написал за свою жизнь около четырех тысяч. Не все его работы изданы. Так что Гершензон еще нас ждет впереди…

ИЛЬИН

Иван Александрович

16(28)III.1883, Москва — 21.XII.1954, Цолликон, пригород Цюриха

В июле 1925 года Иван Ильин написал по-немецки анкету, небольшую автобиографию о себе:

«Русский, родился в Москве 1883.III.28. Дворянского происхождения; с материнской стороны — немецких кровей (Швайкерт фон Штадион, г. Виттенберг). 1893–1900 — классическая гимназия в Москве. 1900–1906 — изучение юриспруденции и философии в Московском университете. В 1909 получил звание доцента философии в Москве. 1910–1912 — учеба в Германии (Гейдельберг — у Виндельбанда, Ласка, Еллиненка, Геттинген — у Гуссерля, Берлин — у Зиммеля) и во Франции. Лекции в Гейдельберге, Фрайбурге, Геттингене. С 1912 работаю в качестве доцента и профессора. 1918 — высшую академическую ученую степень получил за двухтомное сочинение „Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека“.

1917–1922 — неоднократно арестовывался советским правительством в ходе тяжелой борьбы за отечественную культуру и достоинство; в 1922 смертная казнь заменена высылкой и лишением гражданства. 1922–1925 живу в Берлине, работаю в научно-исследовательском институте как профессор».

Далее Ильин перечислял свои сочинения: «Идея личности у Макса Штирнера», «Философия Фихте как религия совести», «Архив фюр зюстематише философи», «Большевизм и кризис современного правосознания» и т. д.

Что нужно добавить? К октябрьскому перевороту 1917 года отнесся резко отрицательно. Идеолог Белого движения, автор манифеста «Белое дело». Убежденный монархист, однако Ильин не принимал черносотенства и крайне правых. Особенно резко высказывался о коммунистах: «Итак, способность коммунистов пугать, мучить, развращать и убивать людей — общеизвестна, но управлять и хозяйствовать они не умеют. Что такое наши заседания и комиссии. Это очень часто игра…»

«Третья общая черта всех коммунистов: это люди, жаждущие власти, господства, командования, социального и политического первенства. Эта потребность в них настолько сильна, что они освобождают себя от всяких законов и удержей…»

В Берлине, где Ильин провел первые 16 лет эмиграции, он издавал «Русский колокол», много писал и печатался. С приходом к власти Гитлера Ильину запретили печататься и выступать публично. С помощью Сергея Рахманинова Ильин перебрался в нейтральную Швейцарию в 1938 году и там продолжал свои философские изыскания и страстную публицистику. Главный его труд — «Аксиомы религиозного опыта» (1953). А уже после смерти Ильина были изданы две книги художественной прозы — «Путь к очевидности» и «Поющее сердце». Посмертным стал и двухтомник «Наши задачи», в него вошли 215 статей, написанных в 1947–1954 годах. «Наши задачи» — это по существу политическая программа философа.

«Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Бога и учителя самим себе. Мы должны не заимствовать у других, не подражать им, не ходить „в кусочки“, собирая на мнимую бедность. Мы должны искать „русского видения“, русского содержания и русской формы. Мы должны не ползать на коленях, а самостоятельно быть и творить, обращаясь к Богу», — вот характерное высказывание Ильина.

Он был православным философом. Пытался найти сочетание между рациональным и иррациональным, сознательным и бессознательным, или, как он писал: «скрещение и взаимопроникновение законов природы и законов духа».

Смысл философии состоит, по Ивану Ильину, в познании Бога и божественной основы мира, а именно в изучении истины, добра и красоты, как исходящих от Бога. Ильин объяснял упадок современного искусства недостаточным распространением религии среди народа и при этом высказывал надежду, что «опять наступит период религиозного возрождения, когда снова расцветет искусство».

Ильин был историческим и социальным оптимистом, верил в возрождение России: «Россия — не человеческая пыль и не хаос. Она есть прежде всего великий народ, не промотавший своих сил и не отчаявшийся в своем призвании. Этот народ изголодался по свободному порядку, по мирному труду, по собственности и по национальной культуре. Не хороните же его преждевременно. Придет исторический час, он восстанет из мнимого гроба и потребует назад свои права».

Ильин любил Россию самозабвенно и писал о ней, как настоящий поэт: «Россия одарила бескрайними просторами, ширью равнин, вольно пронизываемых взором да ветром, зовущих в легкий, далекий путь. И просторы эти раскрыли наши души и дали ширину, вольность и легкость, каких нет у других народов. Русскому человеку присуща духовная свобода, внутренняя ширь, осязание неизведанных небывалых возможностей…

Созерцать научила нас Россия. В созерцании наша жизнь, наше искусство, наша вера…

Россия дала нам богатую, тонкую, подвижную и страстную жизнь чувства…

И еще один дар дала нам наша Россия: это дивный, наш могучий, наш поющий язык…»

Это только выдержки из того, что написал о России Иван Ильин. Казалось бы, что такого певца России должны были привечать и любить все. Однако это не так. Среди коллег-философов Ильин не пользовался особым авторитетом. Он был как бы чужим для всех, отстаивая свои оригинальные идеи и философские конструкции. Особенные споры и возражения вызвала книга Ильина «О сопротивлении злу силою» (Берлин, 1925). Книгу не приняли ни «религиозно-философский лагерь» (Гиппиус, Бердяев, Айхенвальд, Степун), ни «республиканско-демократический лагерь» (газета Керенского «Дни»), ни даже «большевистский лагерь», который, казалось бы, весь пропитан насилием. Михаил Кольцов в «Правде» обвинил Ильина, что его «патентованное православие» оправдывает даже еврейские погромы.

Зинаида Гиппиус назвала труд Ильина «военно-полевым богословием». Бердяев высказался, что это, мол, «„Чека во имя Божье“, еще более отвратительно, чем „чека“ во имя дьявола». Свою статью Бердяев назвал «Кошмар злого добра».

Так что же вызвало такой гнев коллег по интеллекту? В письме к Петру Струве Ильин так сформулировал свой замысел: «Книга задумана не как антитезис толстовству, а как антитезис + синтез верного решения:

Сопротивляться всегда с любовью:

а) самосовершенствованием,

в) духовным воспитанием других,

с) мечом.

Я искал не только опровержения толстовства, но и доказательства того, что к любви меченосец способен не меньше, а больше непротивленца…»

Короче, Ильин хотел перевернуть раз и навсегда «толстовскую страницу русской нигилистической мысли и восстановить древнее русское православное учение о мече во всей его силе и славе…»

«Теоретик православного меча» — так стали называть Ивана Ильина. В то же время он не разделял общих славянофильских и соловьевских корней, ибо сохранял выучку немецкой классической философии с ее стремлением к формальному конструированию. Ко всему этому от Ильина веяло холодом риторичности и педантизма. «Чужой человек, иностранец, немец», — характеризовал его Николай Бердяев. А в ответ Ильин негативно отзывался о трудах Бердяева (а заодно о Розанове и Булгакове): «Философия беспредельно-темпераментная и парадоксальная».

Хотя нельзя отказать Ильину в темпераменте, когда он отстаивал любимую им «русскую идею». «Для русского народа нет выбора: если он не вступит на этот путь, то он вообще не сможет удержаться на исторической арене».

Прав или не прав философ, покажет время. Вот падение коммунистической диктатуры Ильин угадал. Он высказывал мысль о крахе коммунизма в конце 40-х — начале 50-х годов, и тогда это казалось каким-то старческим бредом «пророка», но пророк-то оказался настоящим. Ну, а что будет дальше — посмотрим.

И последнее: Иван Ильин прожил 71 год. Любил он свои публикации подписывать псевдонимами, и не только русскими (Н. Иванов), а все больше почему-то иностранными: Юстус, Ивер, Карл Брабазиус, д-р Альфред Норманн, Юлиус Швейкерт… «Русская идея» в иностранной упаковке? Но это так, всего лишь шутка. Сам Иван Александрович шуток не признавал. Лишь в юности пошаливал, о чем свидетельствует выписка директора 1-й московской гимназии от 5 ноября 1901 года:

«…За последние 2 года внесены в кондуитный журнал следующие проступки: своевольно передвигал стол перед уроком, шалость на улице, невежливое отношение к учителю гимнастики…»

Но тогда будущему философу было 16–18 лет. В зрелые годы Иван Ильин передвигал не столы, а философские концепции…

КРОПОТКИН

Петр Алексеевич, князь

27. XI(9.XII).1848, Москва — 8.II.1921, Дмитров

Современный автор назвал свою статью о князе в «Независимой газете» «Жизнь во все стороны» и попенял: «Петр Кропоткин разрывался между политикой и наукой, почти не преуспев в итоге ни там, ни там». Любят у нас критиковать других — хлебом не корми. Петр Андреевич прожил долгую жизнь (78 лет), и его имя вошло в мировую историю, разве это мало? Он известен не только как теоретик и философ анархизма, но еще и как ученый (географ, геолог, биолог) и литератор (публицист, мемуарист, историк). Книга Кропоткина «Записки революционера» (первое издание в Лондоне, 1899) — одна из лучших мемуарных книг ушедшего века.

Предки Кропоткина — великие князья Смоленские. «Наш род действительно очень древний, но подобно большинству родов, ведущих свое происхождение от Рюрика, он был оттеснен, когда кончился удельный период и вступили на престол Романовы, начавшие объединять Россию», отмечал в «Записках революционера» Петр Кропоткин.

«На восьмом году моей жизни произошло событие, определившее как пойдет мое дальнейшее воспитание»: на балу в честь Николая I император выделил мальчика и его назначили в пажи.

«Не знаю, потому ли, что я был самый маленький в процессии, или потому, что мое круглое лицо с кудрями казалось особенно потешным под высокой смушковой шапкой, но Николай пожелал видеть меня на платформе. Мне потом сказали, что Николай, любивший всегда казарменные остроты, взял меня за руку, подвел к Марии Александровне (жене наследника), которая тогда ждала третьего ребенка, и по-солдатски сказал ей: „Вот каких молодцов мне нужно!“ Эта острота, конечно, заставила Марию Александровну покраснеть. Во всяком случае я очень хорошо помню, как Николай спросил: хочу ли я конфет? На что я ответил, что хотел бы иметь крендельков, которые нам подавали к чаю в торжественных случаях. Николай подозвал лакея и высыпал полный поднос крендельков в мою высокую шапку.

— Я отвезу их Саше, — сказал я Николаю».

Саша — это брат Петра Кропоткина.

Итак, юный Петенька Кропоткин был сначала зачислен кандидатом в Пажеский корпус, а в 11 лет — в 1857 году в него поступил. Помимо основных дисциплин юный Кропоткин изучал историю, философию, социологию, естественные науки. Пробовал себя как переводчик. Писал он на русском, французском, английском и других европейских языках.

В 1861 году князя Кропоткина назначают камер-юнкером к самому Александру II. Какую блестящую карьеру он мог сделать и не сделал, полностью разочаровавшись в нравах царского двора. Кулисы императорского театра оказались неприглядными, и «мало-помалу стал тускнеть также и тот ореол, которым я окружил Александра».

Разочаровавшись в Петербурге, молодой офицер отправляется служить в Амурское казачье войско: его манят новые географические открытия. Открытий он не сделал, но написал несколько путевых заметок и этнографических очерков.

В январе 1867 года Кропоткин выходит в отставку, отвергает пост секретаря Географического общества и из «чистой науки» уходит в «грязную политику», хотя именно политика казалась тогда Кропоткину на редкость благородной: он загорелся желанием пасти русский народ, в чем сказалось влияние и Чернышевского, и Некрасова, и Герцена, и Бакунина, и прочих теоретиков-освободителей. И князь пошел в народ, чтобы «жить его жизнью», или можно сказать иначе: подался в модные тогда «нигилисты», которые отвергали жизнь своих отцов и хотели переделать ее на свой лад.

Занимаясь научной деятельностью и вращаясь в Петербургском свете, Кропоткин одновременно под именем Бородина вел пропаганду среди рабочих, рассказывал о Европе, об Интернационале, призывал к объединению. В 1874 году «Бородин», т. е. князь Кропоткин, был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, куда к нему неожиданно пришел брат Александра II великий князь Николай Николаевич. Далее читаем воспоминания:

«Он быстро подошел ко мне и сказал: „Здравствуй, Кропоткин“. Он знал меня лично и говорил фамильярным, благодушным тоном, как со старым знакомым.

— Как это возможно, Кропоткин, чтобы ты, камер-паж, бывший фельдфебель, мог быть замешан в таких делах и сидишь теперь в этом ужасном каземате?

— У каждого свои убеждения, — ответил я.

— Убеждения? Так твое убеждение, что нужно заводить революцию?..»

И далее вопросы — ответы:

«— Не в Сибири ли от декабристов ты набрался таких взглядов?

— Нет. Я знал только одного декабриста и с тем никогда не вел серьезных разговоров.

— Так ты набрался их в Петербурге?

— Я всегда был такой.

— Как! Даже в корпусе? — с ужасом переспросил он меня.

— В корпусе я был мальчиком. То, что смутно в юности, выясняется потом, когда человек мужает».

Великий князь Николай Николаевич покинул каземат в полном недоумении, а князь Кропоткин 30 июня 1876 года совершил дерзкий побег из крепости (Петропавловская крепость — это не сталинский ГУЛАГ). Когда Кропоткина вывели на прогулку и часовой на какое-то мгновенье отвернулся, князь, выражаясь вульгарно, дал деру, предварительно сбросив зеленый фланелевый халат арестанта (для этого он специально тренировался). Ворота были открыты, а у ворот Кропоткина уже ждал экипаж, запряженный великолепным призовым рысаком (который был куплен в целях быстрого отрыва). Под крик «Держи его! Лови!» экипаж с Кропоткиным умчался от крепости. В тот же день Кропоткин сбрил бороду и совершенно спокойно с приятелями отправился в ресторан отпраздновать побег. А уже через несколько дней Кропоткин через Финляндию отправился в Швецию.

Свыше 40 лет провел Кропоткин в Европе, жил то в Лондоне, то в Париже. В Париже познакомился с Тургеневым, и классик оценил «нежную, чуткую художественную душу» Кропоткина. А эта «нежная чуткая душа» после смерти Бакунина стала крупнейшим теоретиком «безвластного социализма», то есть теоретиком анархизма. Но если Михаил Бакунин исповедовал лозунг «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!», то Петр Кропоткин был принципиально против разрушения и насилия, он стоял горой за «бесшумные подвиги».

В Париже Кропоткин издает книги: «Речи бунтовщика» (1885), «Хлеб и воля» (1892), «Анархия, ее философия, ее идеал» (1896); «Поля, фабрики и мастерские» вышли на английском языке в Лондоне в 1899 году. Несколькими годами позднее все они появились на русском языке. Еще одна книга принадлежит перу Кропоткина — «Современная наука и анархия» (1913).

Так что же такое анархизм в представлении князя Кропоткина? Анархия — это не беспорядок и не хаос, а идеальный общественный строй, основанный на взаимной помощи и солидарности, вольная кооперация и отрицание всякого централизованного государства, даже социалистического, это общество равноправных во всех отношениях людей, в котором нет лишь правительства. В отличие от Бакунина Кропоткин не ставил вопрос о немедленном революционном выступлении, а полагал целесообразным создание анархистской партии для «тихой подготовительной работы». Он также отрицал необходимость революционного правительства, не признавал никакой революционной диктатуры, ибо при ней «революция неизбежно вырождается в произвол и деспотизм», что и подтвердилось практикой революционной России.

Социальные проекты Кропоткина, выраженные в его книгах, были встречены, однако, весьма прохладно. Лев Толстой, который вслед за анархистами утверждал в обществе убеждение в «неразумности и вреде власти», писал: «Читал Кропоткина о коммунизме. Хорошо написано, и хорошие побуждения, но поразительно слабо о том, что заставит эгоистов работать, а не пользоваться трудами других».

Как отмечали исследователи творчества Кропоткина, его труды были слишком научными для политической публицистики и слишком политизированными для научной литературы. Идея Кропоткина о взаимной помощи и солидарности людей, которую он выводил из учения Дарвина о взаимопомощи в живой природе, была хороша для социально стабильного, гуманизированного общества, а отнюдь не для расколотого, пронизанного взаимной ненавистью власти и интеллигенции российского общества конца XIX — начала XX века. Никто не соглашался на длительную социальную терапию, все жаждали быстрых хирургических мер. Пламенный радикал Сергей Нечаев был ближе по духу нетерпеливой интеллигенции, чем уравновешенный и умеренный анархист Кропоткин.

И все же анархизм в России появился. Первые анархогруппы были зарегистрированы весной 1903 года в городе Белостоке Гродненской губернии среди еврейской интеллигенции и присоединившихся к ним ремесленных рабочих. К 1910 году по всей России насчитывалось около 7 тысяч человек, исповедующих анархизм. В основном это были молодые люди 18–24 лет, и примерно 50 процентов анархистов составляли евреи.

Самым пожилым анархистом был Кропоткин, он же теоретик и организатор движения. Кропоткин организовал и собрал съезд российских анархистов в декабре 1904 года и все последующие съезды и конференции.

В 1905–1907 годах в анархизме определились три основных направления: анархо-коммунизм, анархо-синдикализм и анархо-индивидуализм (сговориться о едином направлении, единой стратегии и единой тактике всегда тяжело для русских интеллектуалов). Существовало и еще одно направление, так называемый «мистический анархизм», его родоначальниками были Вячеслав Иванов и писатель Георгий Чулков. К ним примыкали Блок, Брюсов, Бунин, Городецкий, Шестов. То есть пестрота в организации и разброс мнений были велики. Многие анархисты тяготели к террору. Многим нравились слова анархиствующего французского поэта Лорана Тайада: «Стоит ли думать о жертвах, если жест красив!» Все это противоречило идее книги Кропоткина «Взаимная помощь как фактор эволюции».

Какая эволюция? Только революция! Вперед, на баррикады! Осчастливим весь народ насильно!..

Петр Кропоткин приехал в Россию в июне 1917 года — после четырех десятилетий эмиграции. Его встречала многотысячная толпа. Александр Керенский тщетно пытался уговорить Кропоткина войти в состав Временного правительства. Верный анархическим воззрениям, главный анархист отказался: «Я считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным».

А далее последовал Октябрь. В октябрьские дни большевики использовали анархистов в качестве боевой и разрушительной силы против буржуазии, оказывая им всемерную помощь оружием, продовольствием и прочим необходимым. Но этот союз большевиков с анархистами был недолгим. С анархистами жестко расправились: кто был убит, кто репрессирован, кого изгнали из страны. В конце 20-х годов анархисты сошли с политической арены, оставив о себе весьма противоречивое мнение. По Москве ходила частушка:

Обычное дело: в теории одно, на практике — совсем другое. По возвращении в Россию «мятежный князь» уже мало влиял на политическую обстановку. Он жил на Каменном острове в роскошном особняке нидерландского консула, который уехал в Голландию, как говорится, от греха подальше. С Кропоткиным несколько раз встречался Корней Чуковский, в дневнике он так описывал внешность главного анархиста: «Плечистый, массивный с пиквикским цветом лица Кропоткин».

Именно Корней Чуковский посоветовал Ивану Сытину издать книги Петра Кропоткина. Вот как написано об этом в «Дневнике» Корнея Ивановича:

«Через час мы в доме голландца на Каменном острове. В том же торжественном зале. Кропоткин вышел к нам очень приветливый — и сразу же наговорил много комплиментов Ив. Дм. Сытину. „Ваша просветительская деятельность… ваше служение культуре…“

Сытин привык к таким похвалам. Но всегда принимал их так, будто впервые услышал. Стал кланяться по-простецки и с униженными жестами сжал княжескую руку в двух своих.

— Вот мы тут к вам с предложением, — сказал он, — и можно договор хоть сейчас…

— Только, верьте Богу, — сказал Сытин, стилизуя себя под купца-простака, — верьте Богу, больше десяти тысяч мы при нынешних обстоятельствах дать не можем. Десять тысяч сейчас — при подписании, — и десять тысяч потом, когда определится подписка. Что делать? В прежнее время и по 60 тысяч давали, но сейчас, верьте Богу и т. д.

Кропоткин слушал его очень спокойно и, когда он кончил, сказал:

— Видите ли, мы, анархисты, считаем безнравственным брать деньги за произведения ума человеческого. Я буду рад, если мои книги дойдут, наконец-то, до русских читателей. И этой радости мне вполне довольно. Предоставляю вам права на них — бесплатно.

Сытин изменился в лице. Наскоро попрощавшись с князем, он быстрыми шагами пошел к автомобильчику, в котором мы приехали. Автомобильчик скрежетал и вихлялся и подпрыгивал на выбоинах мостовой. Сытин долго молчал и только когда мы выехали на Каменноостровский проспект, сказал укоризненно и хмуро:

— Эх, дура, даже денег не берет за свои книги. Видать, что книги — собачье дерьмо!»

Да, вот ведь как бывает. Кропоткина уважали, ценили и любили такие люди, как Реклю, Либкнехт, Брандес, Барбюс, Томас Манн, Ромен Роллан, Бернард Шоу и другие светлые головы, а вот русский купец-издатель Сытин его не зауважал: «денег не берет за свои книги!»

Последние годы жизни Кропоткина были беспокойными для него: он видел, что революция «пошла вовсе не по тому пути, который мы ей готовили…», — записывал он в дневнике. Его отвращали аморализм и жестокость новых властей. В тяжелые и голодные годы он отказался от всех привилегий и от продовольственного пайка. Жил в Дмитрове незаметно, тихо (да и возраст уже был преклонный) и работал над книгой «Этика», которую закончить не успел.

Князь Петр Кропоткин умер тихо, ночью, во сне, в возрасте 78 лет. На следующее утро были посланы три радиограммы о его смерти в Европу и по России. В Москве спешно образовался Комитет анархических организаций по устройству его похорон. Вечером 10 февраля 1921 года из Дмитрова в Москву, на Савеловский вокзал, прибыл специальный траурный поезд. На вокзале поезд встречали толпы людей с черными и красными знаменами. Гроб с телом покойного был выставлен в Колонном зале Дома союзов для прощания. На один день под честное слово из тюрем были отпущены анархисты. Под пение песен «Вы жертвою пали…» и «Споем же мы песню под звуки набата» тысячи москвичей и приезжих прощались с тем, кто более 60 лет был для них символом борьбы за свободу. Похороны состоялись на Новодевичьем кладбище. Венков было множество, один из них — от Ленина. Вскоре после похорон в столице появились музей Кропоткина, улица Кропоткинская, площадь Кропоткина, Кропоткинская набережная, а в 30-е годы его именем назвали одну из станций московского метрополитена. Большевикам был выгоден мертвый Кропоткин как образ самого величайшего борца с царским режимом и буржуазией.

Прошли десятилетия, и снова в России пробудились, казалось бы, навек уснувшие идеи анархизма. Как написала газета «Община»: «Так да здравствует анархизм! — великая идея свободы, взаимного уважения и солидарности людей. Пусть это мечта. Но что может быть лучше такой мечты?.. Здравый смысл рано или поздно восторжествует над властолюбием политиков… идеалы Добра, Свободы, Солидарности не могут не победить».

В это свято верил князь Петр Кропоткин, мечтатель и реалист.

ЛОССКИЙ

Николай Онуфриевич

24. XI(6.XII)1870, местечко Креславка Витебской губернии — 24.I.1965, Париж

Кому довелось читать «Критику чистого разума» Канта, тому следует помнить, что русский перевод осуществил Николай Лосский, один из лучших представителей отечественной философии XX века. Он написал сотни статей, почти три десятка книг, переведенных, в свою очередь, на различные европейские языки. К тому же Лосский создал свою оригинальную философскую систему.

Однако в детстве никакое философское будущее не светило Николаю Лосскому: он родился в маленьком, заброшенном от мировых центров мысли, местечке в семье, где насчитывалось 15 душ детей. Оба родителя были поляками, но тем не менее считали себя русскими и воспитание детей было пронизано русским национальным духом.

В 1881 году Лосский поступил в классическую гимназию в Витебске, но не доучился в ней, так как был исключен «за пропаганду социализма и атеизма», — обычная идейная болезнь почти всех молодых той поры. Однако жажда знаний была велика, и Лосский нелегально (без паспорта) перебирается в Швейцарию, где в Берне учится на философском факультете. Обманным путем он был завербован в Иностранный легион и еле унес ноги из Алжира. В Россию Лосский вернулся в 1889 году и поступил на курсы… бухгалтеров.

Быть бы ему бухгалтером, но родственники добились для него права поступить в петербургскую гимназию, по окончании которой Лосский продолжил обучение в Петербургском университете. Там он изучал ботанику, химию и анатомию, а по вечерам со страстью предавался философским наукам. Декарт, Спиноза, Спенсер — какие волнующие имена!..

Жить было нелегко, и Лосскому приходилось подрабатывать частными уроками и переводами философских текстов. Как философ Лосский рос буквально на глазах, и в 30 лет он уже приват-доцент на кафедре философии Петербургского университета. К этому времени у него сложились ключевые для мировоззрения идеи об «имманентности всего всему», о преодолении дуализма между сознанием и бытием в акте интуиции. Защитив магистерскую диссертацию, Лосский приступил к разработке «обоснования интуитивизма». Первый вариант работы был опубликован под названием «Обоснование мистического эмпиризма». Эта книга выдвинула Лосского в число ведущих русских философов. Причем он являлся «чистым» философом в отличие от философствующего публициста Бердяева. У Лосского был даже свой стиль изложения его философских конструкций — «блестящая сухость», если пользоваться выражением Шопенгауэра.

Со временем Лосский окончательно охладел к идеям социализма и перешел на либеральные позиции, а в 1905 году вступил в только что образованную кадетскую партию. Обе революции Лосский встретил крайне недоброжелательно. «Большевистская революция есть яркое подтверждение того, до каких крайностей могут дойти русские люди в своем смелом искании новых форм жизни и безжалостном истреблении ценностей прошлого. Поистине Россия есть страна неограниченных возможностей…», — писал Лосский.

В трудные послереволюционные годы он продолжал заниматься философией и читал лекции в Петроградском и Народном университетах, а когда его уволили из Пертроградского университета, испытал сильное нервное расстройство. По совету врачей Лосский намеревался отправиться на лечение в Карлсбад и уже имел чехословацкую визу, как… далее процитируем записки сына философа — Бориса Лосского «Наша семья в пору лихолетия»:

«…Оставалось дождаться своевременно испрошенного паспорта на временный выезд за пределы РСФСР. Потому его не удивило и не очень взволновало получение 16 августа вызова явиться, по всей видимости, для выполнения соответствующих формальностей, на Гороховую, 2, где помещалось ГПУ. На следующее утро он туда отправился в сопровождении матери, не преминув все же с нами попрощаться… За пропуском в главное здание родителям нужно было обратиться в дом напротив, и выдан он был одному отцу. Мать же, прождавши долго и напрасно его выхода из номера 2, отправилась на Кабинетную, где узнала, что накануне на нашей квартире был длительный обыск…»

А тем временем Николая Лосского посадили в арестантскую камеру. Потом выпустили. А потом — на «философский пароход» и вон из России. Лосский попал в «Список антисоветской интеллигенции г. Петрограда» (24 человека) и против его фамилии было начертано: «Профессор Петр. университета. Редактор журнала „Мысль“. Идеологически вредный».

Вредный — значит, России не нужный. 15 ноября 1922 года на немецком пароходе отплыли на чужбину вместе с Николаем Лосским его коллеги-философы Лев Карсавин и Иван Лапшин, юрист Боголепов, почвовед Одинцов, экономист Бруцкус, агроном Велихов, журналист Изгоев и другие, срезанный большевистским ножом цвет нации.

В Прагу Николай Лосский попал в 52 года. Там он продолжал научную и преподавательскую работу. Получал профессорскую стипендию из фонда «Русской акции», а также единовременные пособия из канцелярии президента. Оба чехословацких президента — сначала Массарик, потом Бенеш были не чужды философии и ценили труды Лосского. Среди поздних его книг следует указать: «Мир как органическое целое» (1917), «Логика» (1924), «Основы интуиции» (1927), «Ценность и бытие» (1931), «Типы мировоззрений» (1931), «Диалектический материализм в СССР» (1934), «Бог и мировое зло» (1941), «Достоевский и его христианское миропонимание» (1953), «Характер русского народа» (1957)… Много занимался Лосский и историей философии — в 1951 году в Нью-Йорке вышел его солидный том «History of Russian philosophy».

После Второй мировой войны Лосский переехал в США, преподавал философию и историю русской философии в Свято-Владимирской духовной академии в Нью-Йорке, удостоился почетного членства в «Международном обществе Марка Твена».

Последние 5 лет Николай Лосский находился на попечении в Русском доме Сент-Женевьев-де-Буа. «Последний из могикан», из плеяды тех, кто создал выдающуюся мыслительную культуру, духовно-философское миросозерцание, переживаемое и осмысливаемое всем светом по сей день, ушел из жизни в возрасте 94 лет.

Несколько слов о сыновьях Николая Лосского. Борис Лосский в своих записях вспоминает обыск в их доме накануне выезда из России: «Присутствовавшая при обыске няня рассказывала, как чекисты рылись в комнате, где жили мы с братом, и она им сказала, что мы много читаем и наверное будем учеными, один из них презрительно процедил: „Это еще бабушка надвое сказала, учеными или сапожниками“. И думается, что действительно на нашу долю верных кандидатов на „лишенство“ не выпало бы ничего хорошего, если бы мы не уехали с родителями за границу».

Старшему сыну Владимиру на день отъезда было 19 лет, младшему Борису — 17. Владимир Лосский стал религиозным философом, богословом, возглавлял Братство Св. Фотия. Участвовал в антифашистской борьбе. Автор многочисленных статей и книг. Младший Борис стал искусствоведом и историком архитектуры. Закончил Сорбонну. Был хранителем музеев городов Тура и Амбруаза, а затем хранителем национального дворца-музея в Фонтенбло. Кавалер Почетного легиона… Очень уважаемые и именитые люди. Не сапожники.

ЛУНАЧАРСКИЙ

Анатолий Васильевич

11(23).XI.1875, Полтава — 26.XII.1933, Ментона, Франция

В философском энциклопедическом словаре (1983) Луначарский отсутствует. Не философ. А как же богостроительство? «Религия без Бога» как «религия надежды»? Это «реакционное религиозно-философское течение, возникшее в годы реакции (после поражения революции 1905–1907) среди неустойчивых мелкобуржуазных элементов русской социал-демократической интеллигенции (Богданов, Базаров, Юшкевич, Луначарский и др.)», которое осудил Ленин в 1909 году как течение, порвавшее с социализмом? Ведь было. Были и другие философские искания Луначарского, утверждавшие «нового Бога — коллектив», что «религия — это энтузиазм» и прочее. Были споры с Бердяевым. Нападки на Ницше как на истеричного апологета «ходульного сверхчеловечества». И в то же время восхищение Ницше, который, согласно Луначарскому, в человеке «любил полет, порыв, любил его, как мост, ведущий в эдем будущего, как стрелу, направленную на другой берег, он любил в нем еще не законченного Бога» («Этюды», 1922). И, наконец, раннее изучение философии в Цюрихском университете под руководством Рихарда Авенариуса. Так что в философичности Луначарскому никак нельзя отказать.

Но Луначарский еще и литературный критик, публицист, драматург, искусствовед, театровед, государственный деятель советской России и «один из видных строителей социалистической культуры». Личность многогранная. Яркая. Разумеется, противоречивая: кому Луначарский был люб, а кто-то его третировал и ненавидел, особенно на посту наркома просвещения.

такую эпиграмму написал на Луначарского Архангельский. А родился мальчик Анатолий вне официального брака: его настоящим отцом был управляющий контрольной палатой в Пскове Александр Антонов, но фамилию и отчество он носил от законного мужа матери Василия Луначарского. Любители фрейдизма в этой истории могут с удовольствием половить рыбку, ну, а нам предстоит весьма кратко изложить жизнь и деятельность будущего наркома.

Анатолий Луначарский учился в 1-й киевской гимназии, учился небрежно и плохо, даже в одном из классов был оставлен на второй год, но с удовольствием занимался самообразованием, изучил французский и немецкий языки, увлекался историей искусств. Но это все.

«В 15 лет был знаком не только с нелегальными брошюрами по марксизму, но проштудировал первый том „Капитала“».

Снова мы с вами сталкиваемся с пылким юношей, который обуян мечтой осчастливить русский народ с помощью марксистских выкладок. Старая Россия — для них ничто, новая, будущая — все! Не случайно одно позднее рассуждение Луначарского: «Почти у всякой русской писательской могилы, у могилы Радищева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Толстого и многих других, — почти у всех можно провозгласить страшную революционную анафему против старой России, ибо всех она либо убила, либо искалечила, обузила, обрызгала, завела не на ту дорогу. Если же они остались великими, то вопреки этой проклятой старой России, и все, что у них есть пошлого, ложного, недоделанного, слабого, — все это дала им она».

Вы чувствуете, как в этих фразах Луначарского клокочет революционность, бунтарство? Оно и приводило Луначарского не раз к заключению: сидел он в одиночной камере Таганской тюрьмы, сидел в знаменитых петербургских «Крестах», ссылался в Вологду. Но везде свою неволю обращал в учебу. Так, в Москве, в Таганке Луначарский освоил английский язык, «прочитал целую библиотеку книг, написал множество стихотворений, рассказов, трактатов… К этому времени (к осени 1899 года. — Прим. Ю.Б.) относится окончательная выработка моих философских воззрений», — отмечал Луначарский.

Своим непосредственным учителем марксизма Луначарский считал Павла Аксельрода. С Лениным, который ценил ораторский талант Луначарского, он познакомился позднее. К большевикам Луначарский примкнул в 1903 году. Участвовал в работе многих партийных съездов, выступал в большевистских газетах «Вперед» и «Пролетарий». Был период, когда Луначарский порвал с Лениным (из-за идей богостроительства), но потом опять с ним сблизился. В 1908 году Андрей Белый считал, что Луначарский входил в четверку ведущих публицистов России наряду с Дмитрием Философовым, Николаем Бердяевым и Евгением Аничковым.

Находясь в плену большевистских иллюзий, Луначарский высоко ставил значение пролетариата и считал, что он уже «потому свят, что защищает человечество». Луначарский проповедовал героизм, активную деятельность и бодрость, «дух творчества, надежды», свой неоромантизм он противопоставлял глубокому пессимизму и мещанству Брюсова, Мережковского, Сологуба (работы «Основы позитивной эстетики», «Искусство и революция», «Марксизм и эстетика», «Русский Фауст» и многие другие). На Капри Луначарский выступал с лекциями в Первой высшей социал-демократической пропагандистско-агитаторской школе. Он вообще выступал везде и много.

В 1911–1915 годах Луначарский жил во Франции. Будучи постоянным корреспондентом газет «Киевская мысль» и «День», печатал литературные и театральные рецензии, обзоры выставок живописи, отчеты о поездках по городам Италии. Из Франции перебрался в Швейцарию, близко сошелся с Роменом Ролланом и там, в Швейцарии, встретил весть о революционных событиях в России. В мае 1917 года приехал в Петроград, подвергся аресту Временного правительства за государственную измену и снова очутился в «Крестах». Был освобожден, а тут подоспел и Октябрь. С 1917 по 1929 год Луначарский — народный комиссар просвещения в советском правительстве.

Началась новая жизнь. От теории революции к ее практике. 28 октября Луначарский пишет письмо жене — Анне Малиновской: «Переворот был сюрпризом и со стороны легкости, с которой он был произведен. Даже враги говорят: „Лихо“… Как-никак, а жертв чрезвычайно пока мало. Пока. С ужасом думаю, не будет ли их больше. Если ты получила предыдущие письма, — то знаешь, что я всегда рисовал себе отчетливо все подавляющие трудности, с которыми встретится Советская власть. Но они в 1000 раз превзошли все ожидания. Да, взять власть оказалось легко, но нести ее!..»

На следующий день, 29 октября 17-го: «…Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать. Я отойду и буду ждать, что пошлет судьба… Лучше самая большая беда, чем малая вина. Каким кольцом ненависти мы окружены! Как тяжело…»

Да, пожалуй, Луначарский был одним из самых совестливых советских наркомов. Его глубоко печалили нападки и запрещения «не только буржуазных, но и социалистических газет», «некоторые закрытия и аресты» Его возмущала масса «грубых ошибок», совершаемых «большевистскими военными бурбонами».

Это был нарком, выпадавший из общего строя. Кстати, когда его только назначили на пост, в Академии наук старый академик Карпинский спрашивал своих более молодых коллег: «Что вам известно о вновь назначенном министре просвещения?» Одни отвечали: «Философ». Другие: «Музыкальный критик. У него статьи о музыкальной драме, Рихарде Штраусе, Вагнере…» Третьи: «Как же, это известный литературовед!»

Но когда Луначарский заступил «на вахту», все уже знали нового наркома. Он работал по 16 и более часов как нарком и как творец — писал пьесы, статьи, стихи. На ниве культуры и просвещения он многое сохранил, многое спас и не только по роду своей деятельности, но и потому, что был благожелателен, хорошо понимал трудную работу художника, понимал и то, как художнику всегда нужна поддержка. Принадлежа к советской государственной элите, Луначарский стремился привлечь старую интеллигенцию к сотрудничеству с советской властью.

Ну, а теперь посмотрим на наркома ироническими глазами Корнея Чуковского. Вот записи из его дневника.

«14 февраля 1918. У Луначарского. Я видаюсь с ним чуть не ежедневно. Меня спрашивают, отчего я не выпрошу у него того-то или того-то. Я отвечаю: жалко эксплуатировать такого благодушного ребенка. Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нибудь, сделать одолжение — для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо — источающее на всех благодать: — Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны, — и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно — и на каждом лихо подмахивает: Луначарский. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать. Живет он в доме Армии и Флота — в паршивенькой квартирке — наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице. На двери бумага: „Здесь приема нет. Прием тогда-то от такого-то часа в Зимнем Дворце, тогда-то в Министерстве просвещения и т. д.“ Но публика на бумажку никакого внимания, — так и прет к нему в двери, — и артисты Императорских театров, и бывшие эмигранты, и прожектеры, и срыватели легкой деньги, и милые поэты из народа, и чиновники, и солдаты — все — к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при каждом новом звонке. „Ведь написано“. И тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный хорошенький крикун, который — ни слова по-русски, все по-французски, и министериабельно-простая мадам Луначарская — все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле.

При мне пришел фотограф — и принес Луначарскому образцы своих изделий — „Гениально!“ — залепетал Л. и позвал жену полюбоваться. Фотограф пригласил его к себе в студию. „Непременно приеду, с восторгом“. Фотограф шепнул мадам: „А мы ему сделаем сюрприз. Вы заезжайте ко мне пораньше, и, когда он приедет, — я поднесу ему Ваш портрет… Приезжайте с ребеночком, — уй, какое цацеле…

В Министерстве просвещения Луначарский запаздывает на приемы, заговорится с кем-нибудь одним, а остальные жди по часам. Портрет царя у него в кабинете — из либерализма — не завешен. Вызывает посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственной мудростью Анатолия Васильевича… Кокетство наивное и безобидное…“»

15 октября 1918. «…Явился Луначарский, и сейчас же к нему депутация профессоров — очень мямлящая. Луначарский с ними мягок и нежен. Они домямлились до того, что их освободили от уплотнения, от всего…»

И далее в тот же день: «…Луначарский источал из себя какие-то лучи благодушия. Я чувствовал себя в атмосфере Пиквика. Он вообще мне в последнее время нравится больше — его невероятная работоспособность, всегдашнее благодушие, сверхъестественная доброта, беспомощная, ангельски-кроткая — делают всякую насмешку над ним цинической и вульгарной. Над ним так же стыдно смеяться, как над больным или ребенком. Недавно только я почувствовал, какое у него больное сердце. Аминь. Больше смеяться над ним не буду».

9 июля 1919. «Был сегодня у Мережковского. Он повел меня в темную комнату, посадил на диванчик и сказал:

— Надо послать Луначарскому телеграмму о том, что „Мережковский умирает с голоду. Требует, чтобы у него купили его сочинения. Деньги нужны до зарезу“».

Такие примеры можно множить и множить. Но есть воспоминания и другого рода:

«Как-то раз один из старых друзей Анны Ахматовой пригласил ее к себе. Одновременно в гости ожидался тогда пролетарский вельможа Луначарский. Встреча была задумана с тайным желанием помочь писательнице восстановить старые связи, так как когда-то, до коммунистической революции, Ахматова и Луначарский встречались в литературных салонах.

Он вошел важный и толстый. И когда ему представили поэтессу, изобразил на своем жирном лице рассеянное равнодушие. И небрежно уронил:

— Мы, кажется, знакомы?

Перед ним сидела худощавая стройная женщина, с таким тонким, одухотворенным лицом, которое, увидев один раз, никогда не забудешь. Она спокойно подала ему узкую, красивую руку и очень вежливо ответила:

— Не припомню.

В тайниках души хозяин и гости были восхищены ответом Ахматовой, но план хозяина был разрушен» («Минувшее», № 21).