99 имен Серебряного века Безелянский Юрий
— А это где яблоки, груши, апельсины, черешни…
— Понимаю: рай — это компот.
Корней Чуковский тщательно собирал все эти детские слова-образы: сухарик-кусарик, парикмахер-вихромахер, компресс-мокресс и т. д. Короче, «как ныне собирает свои вещи Олег» вместо трудно произносимого для ребенка и непонятного — «как ныне сбирается вещий Олег». Дети обожали Чуковского, писали ему письма, и он любил водить с ними хороводы, называя себя «всесоюзной мамашей».
Однако у «мамаши» жизнь была далеко не сахарной. Во-первых, Чуковского мучило его происхождение: «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) — был самым нецельным непростым человеком на земле…» Во-вторых, социальный статус: «кухаркин сын» (мать прачка). Из пятого класса одесской гимназии Чуковский был исключен, когда учебные заведения по специальному указу «очищали» от детей «низкого происхождения» (прообраз будущих «зачисток»?).
В мае 1962 года в Англии Корнею Чуковскому присудили почетную степень доктора литературы Оксфорда «honoris causa». Из русских писателей до него эта степень была присуждена Тургеневу — в 1878 году. После Чуковского почетными докторами литературы стали Анна Ахматова и Дмитрий Лихачев. На церемонии вручения диплома и мантии Чуковский выступил с речью на английском языке и, в частности, вспомнил злосчастный эпизод из своей одесской юности: «…Мне шел тогда семнадцатый год. Я был тощий, растрепанный, нелепый подросток. Назло учителям, выгнавшим меня из гимназии, я всю осень и зиму зубрил английские слова по самоучителю Оллендорфа, лелея обычную мечту тогдашних неудачников: убежать куда-нибудь в Австралию».
В Австралию Чуковский не убежал, а в 19 лет пришел в редакцию газеты «Одесские новости» и стал в ней печататься. Вскоре толкового журналиста направили корреспондентом от газеты в Лондон. Живя в Англии (1903–1904), Чуковский совершенствовался в английском языке, изучал английскую литературу, писал о ней в русской печати. По возвращении на родину Чуковский переехал в Петербург и занялся литературной критикой. Недоучившийся гимназист оказался на редкость способным критиком и исследователем литературы, причем Чуковский «работал» по своему выработанному методу: «Я затеял характеризовать писателя не его мнениями и убеждениями, которые ведь могут меняться, а его органическим стилем, теми инстинктивными, бессознательными навыками творчества, коих часто не замечает он сам. Я изучаю излюбленные приемы писателя, пристрастие его к тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам и на основании этого чисто формального, технического, научного разбора делаю психологические выводы, воссоздаю духовную личность писателя…»
Этот метод Чуковского кому-то пришелся по нраву, кому-то, естественно, нет. Вячеслав Иванов вписал в «Чукоккалу» следующий стихотворный экспромт:
- Чуковский, Аристар прилежный,
- Вы знаете — люблю давно
- Я Вашей злости голос нежный,
- Ваш ум веселый, как вино,
- . . . . . . . .
- Полуцинизм, популяризм,
- Очей притворчивых лукавость,
- Речей сговорчивых картавость
- И молодой авантюризм.
«Вот уже год, — отмечал Александр Блок в статье „О современных критиках“ (1907), — как занимает видное место среди петербургских критиков Корней Чуковский. Его чуткости и талантливости, едкости его пера — отрицать, я думаю, нельзя». Однако далее Блок упрекнул Чуковского в нежелании объединить литературные явления, «так или иначе найти двигательный нерв современной литературы».
Александр Куприн был менее аналитичен. В 1908 году он сказал о Чуковском кратко: «В нем есть злость и страстность и видно, что он много читает».
А вот Василий Розанов в «Новом времени» негодовал: «Чуковский все вращается как-то в мелочах, в истинных, на мелких частях писателя и писательской судьбы и дара. Он подходит к человеку, отвертывает фалду сюртука и кричит всенародно, что у него пуговицы не на месте пришиты, а иногда что и „торчит прорешка“, и даже торчит предательский уголок рубашки через нее… В Чуковском есть что-то полицейско-надзирательское… и признаю, когда талантливый критик все протоколирует и протоколирует пуговицы, я зажимаю нос и говорю: господи, как дурно пахнет! Это уже от вас, г. критик, а не по причине пуговиц».
Как всегда, сказано хлестко, по-розановски. Так что Чуковского и бранили, и хвалили, но он продолжал делать свое «черное» критико-исследовательское дело. До революции вышли его лучшие книги: «От Чехова до наших дней» (1908), «Лица и маски» (1914), «Книга о современных писателях» (1914). Чуковский отчаянно и резко боролся с набирающей обороты массовой литературой — с «пинкертоновщиной», с опусами Чарской и т. д.
В 1912 году Чуковский переселился в финское местечко Куоккала, где подолгу жил и раньше. Здесь он подружился с Ильей Репиным, сблизился с Короленко, Леонидом Андреевым, Алексеем Толстым и другими именитыми людьми, портреты которых позднее создал.
В 1916 году Максим Горький пригласил Чуковского руководить детским отделом издательства «Парус» и посоветовал самому писать для детей. Чуковский совет воспринял, и появился на свет «Крокодил», который «наше солнце проглотил». Это был дерзкий вызов сложившимся канонам в детской литературе. За «Крокодилом» появились сказки в стихах «Мойдодыр» (1923), «Тараканище» (1923), «Муха-цокотуха» (1924), «Бармалей» (1925), «Айболит» (1929) и другие.
Веселые сказки Чуковского да невеселые отклики взрослых советских дядей и тетей на них. В 20 — 30-е годы шла многолетняя и ожесточенная борьба с «чуковщиной». Вся казенная педагогика, которую возглавляли жены видных деятелей ВКП(б), восстала против детских книжек Чуковского. Сигнал к запрету и уничтожению был дан со страниц газеты «Правда» — в номере от 1 февраля 1928 года появилась статья Надежды Крупской «О „Крокодиле“. Она начиналась со слов: „Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам?..“ А заканчивалась словами: „Я думаю, „Крокодил“ ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть“.
Надежда Константиновна, верная подруга Ильича, так и написала: „буржуазная муть“.
Руководящий сигнал был принят, и критики с яростью набросились на писателя-сказочника: „Довольно писать о лошадках и нянях: дайте детям тематику строящегося социализма…“ А книги Чуковского — это „пошлая и вредная стрепня“.
Общее собрание родителей Кремлевского детсада в количестве 49 человек (22 рабочих, 9 красноармейцев, 18 служащих) обсудило книги Чуковского и призвало к борьбе с „чуковщиной“, так как ни одна из его книг „не будит в ребенке социальных чувств, коллективных устремлений“ (журнал „Дошкольное воспитание“, 1929, № 4).
Ревнители социалистических устоев еще долго покусывали Чуковского. В 1961 году писатель был выдвинут на соискание Ленинской премии за книгу „Мастерство Некрасова“, и тут в ЦК полетело коллективное письмо от старых большевиков во главе с Еленой Стасовой, в котором Чуковский был объявлен „хамелеоном и путаником“, что он-де давно служит одновременно и революции и контрреволюции, что он „лез всюду, где только возможно, со своими обывательскими сказками“ и, вообще, „сознательно работал против дела Ленина“. В Комитете по Ленинским премиям в области литературы и искусства состоялось бурное обсуждение: присуждать или не присуждать? 70 членов комитета проголосовали „за“, 23 — „против“, и таким образом в 1962 году Корней Иванович Чуковский получил Ленинскую премию.
„Дневник“ Чуковского насыщен писательской горечью от несправедливых нападок, цензуры, произвола ошалевших от самовластия чиновников и прочей несправедливости. Дневник Чуковского, который он вел практически всю жизнь, начиная с 13 лет, — обжигающий документ эпохи. Беспощадный и беспристрастный ко всем современникам, и прежде всего к самому себе. Единственная „претензия“ к дневнику: в нем нет ни одного упоминания о репрессиях. Страх преследовал Корнея Ивановича всю жизнь. Вот почему, читая его дневник, „совесть и страх встают перед нами в неожиданном сочетании“, как подметил Вениамин Каверин.
Приведем три выдержки из дневниковых записей Корнея Чуковского за один лишь 1932 год (хотя можно было выбрать и другой год).
1 июля: „Завтра уезжаю (из Кисловодска. — Прим. Ю.Б.). Тоска. Здоровья не поправил. Отбился от работы. Потерял последние остатки самоуважения и воли. Мне пятьдесят лет, а мысли мои мелки и ничтожны. Горе не возвысило меня (смерть дочери Мурочки. — Прим. Ю.Б.), а еще сильнее измельчило. Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной литературной работы — я без гроша денег, без имени, „начинающий автор“. Не сплю от тоски. Вчера был на детской площадке — единственный радостный момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили мне цветы, провожали меня, и мне все казалось, что они принимают меня за кого-то другого…“
14 октября: „…Academia“ до сих пор не заплатила. „Молодая гвардия“ тоже. Просто хоть помирай. У банков стоят очереди, даже в Сбербанке деньги выдают с величайшим трудом…
Подхалимляне. Писательский съезд».
22 декабря: «Ездил в Москву на пленум ВЛКСМ. В Кремле. Нет перчаток, рваное пальто, разные калоши, унижение и боль… Моя дикая речь в защиту сказки… Вернулся: опять осточертевший Некрасов, одиночество, каторга подневольной работы…»
Чуковский всегда много работал. «Без писания я не понимаю жизни», — говорил он. И еще: «Я не знаю за собой никаких талантов, кроме одного — беззаветного труженичества».
В дневниках Корней Иванович изливал свою боль и тоску, а на людях почти всегда держался молодцом. Как вспоминает Маргарита Алигер, «ирония всегда помогала ему жить и не покидала его до конца жизни. Однажды, где-то в 60-х годах, пожаловавшись мне на недомогание, он, вдруг резко изменив жалобный тон, закончил свои жалобы следующим манером: „Что уж тут! Вероятно, все вполне естественно в 83 года. Так ли я себя чувствовал год назад, в свои цветущие восемьдесят два!“ Столь игривый финал сразу менял тональность и помогал собеседнику, избавляя его от необходимости лепетать беспомощные и жалкие слова…» (М. Алигер. «Тропинка в ржи»).
«Дорогой Корней! — писал американский писатель Джон Чивер в письме от 12 ноября 1964 года. — Одно из самых приятных воспоминаний о России — ваше веселое лицо, ваша светлая комната и блеск вашего ума…»
В дневнике Чуковского от 23 октября записано: «Вчера был у меня Чивер, поразительно похожий на Уэллса… У меня грипп, мне было трудно сидеть, хотелось лечь, но я так люблю его, что мне было радостно с ним. Уходя, он обнял меня — о если б он знал, какую плохую статейку я написал о нем!..»
Через 5 лет Корнея Чуковского не стало. Он прожил много — 87 лет. Его дети — Николай Чуковский и Лидия Чуковская пошли по стопам отца и прочно вошли в литературу.
Мы начали рассказ о Чуковском с оценки критика Сарнова, им же и закончим: «Сила Чуковского — в том, что он сумел создать свой жанр. Точнее — совершенно особый художественный феномен, имя которому — „Сочинения Корнея Чуковского“».
ШАГИНЯН
Мариэтта Сергеевна
21. III(2.IV).1888, Москва — 20.III.1982, Москва
Биографию Шагинян можно считать образцово конформистской. Она прошла долгий путь от девушки-символистки, идеалистки и декадентки до солидной гранд-дамы социализма, увенчанной всеми наградами Советского Союза. Она умела лавировать и провела свой корабль через рифы и опасные течения к спокойной гавани старости. Это Фофанов не умел жить и потерпел жизненную катастрофу, это Есенин с Маяковским зашли в тупик и покончили жизнь самоубийством, это Бабель с Мандельштамом оказались убитыми, а Мариэтта Шагинян сумела выстроить и отстоять свою жизнь в весьма бурные и опасные времена. Может быть, ее спас жгучий интерес к окружающему миру, стремление узнать о нем как можно больше — о жизни и искусстве, о литературе и музыке? Узнать, отразить, написать? «Единственное, что я умею — это работать», — говорила Шагинян. Ну, и, конечно, чувство опасности: никогда не подходить к краю бездны…
Шагинян родилась в Москве. «Наша семья была частью московской армянской колонии, но практически жила интересами и жизнью московско-русской интеллигенции. Русское начало проникало во все поры нашего дома…», — отмечала Шагинян. Но вместе с тем она всегда интересовалась своей прародиной — Арменией.
«В день моего девятилетнего рождения отец подарил мне всего Гете в берлинском издании Рэклям, — оно и сейчас стоит у меня на полке. Гете был вторым его любимцем, после Пушкина…», — вспоминала Шагинян в своем автобиографическом труде «Человек и время». К Гете Шагинян обращалась всю жизнь, он был для нее учителем и воспитатателем, она унаследовала от него эту вечную потребность познания. На старости лет, когда Шагинян в очередной раз приехала в Веймар, она удостоилась похвалы: «О, мадам Шагинян! Вы — истинная гетеанка! Вы, как и Гете, умеете доводить начатое дело до конца!»
Мариэтта Шагинян окончила гимназию, Высшие женские курсы (философский факультет), университет имени Шанявского, где изучала минералогию и кристаллографию, еще она училась в Анапской прядильно-ткацкой школе и получила диплом квалифицированной пряхи. В дальнейшем сама организовала прядильно-ткацкую школу и читала там лекции по овцеводству и шерстоведению, что обыграл в эпиграмме Александр Архангельский:
- Широту ее размаха
- Не уложишь в писчий лист.
- Поэтесса, лектор, пряха,
- Шерстовед и романист.
В 1912 году Шагинян уехала в Германию, в Гейдельберге работала над магистерской диссертацией, вернуться в Россию ее заставила Первая мировая война. Уже в советское время преподавала в Донской консерватории историю искусства, в Питере в институте истории искусств вела семинар по музыкальной текстологии, в 30-е годы сама училась в Плановом институте, а ей было уже за сорок… Она постоянно занималась самообразованием и трудилась, как пчела.
Шагинян стала печататься с 1905 года. Зарабатывала на жизнь корреспонденциями, черновой литературной работой, частными уроками. Оказавшись в Петербурге, дружила, точнее, поклонялась Зинаиде Гиппиус. Встречалась с Мережковским, Ходасевичем и другими литературными светилами северной столицы. Ее первый поэтический сборник «Первые встречи» вышел в 1909 году, но не произвел должного впечатления, зато второй — «Orientalia», — появившийся в 1913-м, выдержал 7 изданий. Это был успех. Владислав Ходасевич в рецензии на книгу отмечал: «Стих стал уверенней, содержательней. Исчезли детски-бессильные строки, каких было немало в „Первых встречах“. Хорошо выдержан и глубоко связан с темами восточный характер книги… Есть в „Orientalia“ кое-какие мелкие стилистические промахи, но они вполне возмещаются общим благородным тоном сборника. Мариэтта Шагинян любит поэзию и чтит ее. Ей есть что сказать… Все это позволяет ждать от автора, очень еще молодого, значительных удач в будущем».
А тема Востока у Шагинян получила отражение в стихотворении «Полнолуние». Вот оно полностью:
- Кто бы ты ни был, — заходи прохожий.
- Смутен вечер, сладок запах нарда…
- Для тебя давно покрыто ложе
- Золотистой шкурой леопарда.
- Для тебя давно таят кувшины
- Драгоценный сок, желтей топаза,
- Что добыт из солнечной долины,
- Из садов горячего Шираза.
- Розовеют тусклые гранаты,
- Ломти дыни ароматны, вялы;
- Нежный персик, смуглый и усатый,
- Притаился в вазе, запоздалый.
- Я ремни спустила у сандалий,
- Я лениво расстегнула пояс…
- Ах, давно глаза читать устали,
- Лжет Коран, лукавит Аверроэс!
- Поспеши… Круглится лик Селены;
- Кто б ты ни был — будешь господином.
- Жарок рот мой, грудь белее пены,
- Пахнут руки чабрецом и тмином.
- Днем чабрец на солнце я сушила,
- Тмин сбирала, в час поднявшись ранний.
- В эту ночь — от Каспия до Нила —
- Девы нет меня благоуханней!
Шагиняновский «Ориэнталь» не прошел мимо такого взыскательного критика, как Юлий Айхенвальд. Он писал: «…Ее стихи далеко не „глуповаты“, как этого от поэзии требовал Пушкин, но они и не рассудочны, и много красивых образов, точно лианы, обвивают ствол их интеллектуального содержания…» Говоря о прозе Шагинян, Айхенвальд отмечал: «…у нее духовная свобода, игра души, легкость изящного рисунка, и в живой, остроумной, искрящейся форме, с налетом тонкой шутливости и лукавства, предлагает она свои духовные драгоценности. У нее — много писательской изобретательности, выдумки, власти над вниманием читателя…»
- Томный шелк шуршит и прячет
- Затаенные желанья.
- Ах, кого пророк назначит
- Для блаженного закланья?
«Затаенные желанья» действительно, наверное, клокотали в душе молодой южной женщины. Желанья и амбиции — поближе быть к тем, кто наверху, на Олимпе. Не об этом ли говорят ее переписка и встречи с Сергеем Рахманиновым. «Не было никакого романа! — позднее пыталась все объяснить Шагинян. — Но зато было нечто большее, чем роман, нечто такое, что идет из души в душу в той бескорыстной и человеческой дружбе, какая исходит от „я“ к „ты“ и в этом предельно выражает общечеловеческое…»
В декабре 1908 года Шагинян обратилась с письмом к Андрею Белому, тот в ответном послании от 17 декабря был обескуражен и предупредил молодую женщину сразу: «Моя судьба — путать. А потом извиняться…» Но все равно для Шагинян Андрей Белый был из парнасско-олимпийских сфер и поэтому весьма привлекал.
В воспоминаниях Ходасевича об Андрее Белом можно прочитать следующее: «Однажды — чуть не в ярости: — Нет, вы подумайте, вчера ночью, в метель, возвращаюсь домой, а Мариэтта Шагинян сидит у подъезда на тумбе, как дворник. Надоело мне это! — А сам в то же время писал ей длиннейшие философические письма, из благодарности за которые бедная Мариэтта, конечно, готова была хоть замерзнуть».
Естественно, возникает вопрос: двигал ли Мариэттой Шагинян в отношениях к Рахманинову, Белому, Блоку один лишь литературный интерес или все же примешивался эротический? В воспоминаниях «Человек и время» есть смешной пассаж, где Шагинян яростно обрушилась на кинематограф, который тиражирует «поцелуй, имитирующий половой акт», и она говорит, что это — «убиение любви». «С полной ответственностью, абсолютно правдиво могу сказать, что мое поколение, все, кого я знала вокруг себя как друзей и современников, не были знакомы с такой техникой поцелуя. Сужу по себе: я никогда ни разу так не целовалась и надеюсь — в свои восемьдесят три года — уже никогда так не поцеловаться».
Забавно, да? Хотя однажды, видя, как кокетничает молодая женщина, помогающая ей, с пришедшим журналистом, Шагинян воскликнула: «Я совсем не ханжа, деточка, я целовалась с Бухариным…»
В технике коммунистического поцелуя?..
Бухарин возник кстати, как знак новой эпохи. Как в нее вписалась Шагинян? Можно сказать, вполне органично. Вот как ее увидел Георгий Адамович — глазами русского эмигранта: «Мариэтта Шагинян, как известно, — писательница, чрезвычайно „созвучная эпохе“, крайне усердная и верная революционная „попутчица“. Она сама недавно объяснила („Новый быт и искусство“), почему это с ней произошло. Во-первых: „Надо стремиться честно понять современность и идти с ней в ногу…“ Во-вторых: „…Я не понимаю, как можно не хотеть узнать лицо человека, который спит рядом“. Желание законное и естественное — слов нет. Но с каких это пор Мариэтта Шагинян не только шагает в ногу с Революцией, но и спит с ней» (19 июня 1927).
В 1924 году Шагинян создала агитационно-пропагандистский детектив «Месс Менд, или Янки в Петрограде». В самом начале 30-х выходит ее роман «Гидроцентраль», посвященный теме пятилеток. Она пишет серию романов о Ленине, где сплавляет публицистику с исследованием, создает многочисленные воспоминания и монографии о Тарасе Шевченко и Уильяме Блейке, о Гоголе и Низами, о Шолохове и Шолом-Алейхеме, о Гегеле и Исаакяне и т. д. Она вся в работе. Она — член партии с 1942 года, доктор наук, лауреат Сталинской и Ленинской премий, Герой Социалистического Труда, с 1934 года до самой смерти Шагинян входила в правление Союза писателей СССР, была членом президиума всех писательских съездов…
Помимо всего этого, Шагинян — страстная путешественница (и то, что видела, описывала; первая очерковая книга «Путешествие в Веймар», 1914 год). «Не в первый, не во второй раз все эти Кельны и Аахены, да и сам Париж…», — ворчала Шагинян, но снова отправлялась в Европу и с удовольствием включила в свою книгу сетованье пограничников: «Бабуся, и что вы все ездите? Пора бы костям отдых дать!»
Все ли было безоблачно в ее жизни? Так не бывает. Шагинян тоже попадала под огонь критики, но никогда не шла речь о репрессиях. Когда она прочитала в газете, что Фадеев застрелился в состоянии запоя, она страшно возмутилась, куда-то звонила наверх и угрожала, что последует примеру Фадеева. Естественно, это был всего лишь взбрык ее вздорного характера. В 1967 году, работая над своей ленинианой, она докопалась до документов, из которых явствовало, что мать Ленина была дочерью еврея-выкреста Бланка. Со своим открытием Шагинян поспешила к Поспелову. Тот пришел в ужас. «Я не смею доложить это в ЦК». В итоге, как отмечает Корней Чуковский, «Шагинянше запретили печатать об этом».
Так что писать исследовательские книги в советские времена — дело было далеко не простое. Очень придирчива была к Шагинян Анна Ахматова, в августе 1940 года она сказала Лидии Чуковский: «Как вечно у Шагинян ценные догадки перепутана с сущим вздором».
Шагинян сохранила работоспособность до глубокой старости. Свою книгу «Человек и место» она закончила следующими точными цифрами: «90 лет и 4 месяца, Переделкино — Москва, 31 июля 1978 года».
«Почему я так сохранилась в свои годы? — отвечала она на вопрос Ирины Гуро. — Потому что, если что-то мне не нравится, я выключаю аппарат, а вы без конца слушаете всякие глупости».
Слуховой аппарат для Шагинян был как регулятор современной жизни: чуть что, она сразу его выключала. К потере слуха прибавилась потеря зрения. Шагинян уже приходилось не самой писать, а диктовать. Когда Шагинян попала в больницу, к ней приходила внучка Лена и вслух читала ей письма Шостаковича, а затем записывала то, что диктовала ей Мариэтта Сергеевна. Когда однажды Лена стала рассказывать новости, в ответ прозвучало: «Прекрати! Все это ерундистика! Не трать попусту время. Давай работать. На чем мы остановились?..»
Мариэтта Шагинян умерла в 94 года. «Редкий случай, когда грешно сказать: не дожила, не доработала, не успела, — писал в связи с ее смертью Федор Абрамов. — Мариэтта Сергеевна прожила громадную жизнь, написала баснословно много и, что называется, реализовала себя полностью… Да, чудо-человек. Человек-феномен, человек-уникум… Свою последнюю книгу она дописала после 90 лет, уже почти слепая…»
«Жадность к жизни, прямота, бесстрашие и аскетизм в быту», — подвел слагаемые ее жизни Федор Абрамов. Он как бы немного завидовал Шагинян, по крайней мере, ее долголетию и ее самореализации, сам он умер на следующий год после смерти Шагинян, в возрасте 53-ти лет, то есть прожил почти вдвое меньше.
ШМЕЛЁВ
Иван Сергеевич
21. IX(3.X).1873, Москва — 24.VI.1950, Бюсси-ан-От, Франция
Мастер сказа, наследник лучших традиций Лескова, Шмелев родился в замоскворечной Кадашевской слободе в богатой купеческой семье. «Мы из торговых крестьян, — вспоминал писатель, — коренные москвичи старой веры». Мать Евлампия Гавриловна, окончившая Институт благородных девиц, научила Шмелева грамоте, а затем приучила к литературе. Особенно полюбил Ваня Шмелев книги Мельникова-Печерского, а также Жюля Верна и Майна Рида. Мальчик рос смышленным и бойким. За постоянную болтовню на уроках в первом классе гимназии будущего писателя прозвали «римским оратором».
Свой первый рассказ «У мельницы» Шмелев написал еще в гимназические годы. Под впечатлением свадебного путешествия (он женился на Ольге Охтерлони) на Валаам Шмелев написал очерки «На скалах Валаама». Обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев усмотрел в них крамолу, однако книга все же вышла в свет, изрядно исковерканная цензурой, в 1897 году. Это отбило охоту у Шмелева заниматься сочинительством. Он заканчивает Московский университет и в течение 8-ми лет служит чиновников во Владимирской казенной палате. Годы эти обогатили его знанием уездной России. «Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни, — отмечал Шмелев. — Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы, мелкопоместное дворянство».
Однако чиновника из Шмелева не вышло, по его признанию, он оказался «мертв для службы», выходит в 1907 году в отставку и отправляется в свободное литературное плаванье. Пишет серию рассказов — «Вахмистр», «Распад», «Гражданин Уклейкин», «Полочка» и другие. Получает дружескую поддержку Горького и Короленко. В 1910 году входит в товарищество «Знание», а в 1912-м становится членом-вкладчиком Книгоиздательства писателей в Москве, в котором выходит первое его «Собрание сочинений» в 8-ми томах (1912–1914). Общероссийскую известность Шмелеву принесла повесть «Человек из ресторана» (1911) о «маленьком человеке» — официанте Скороходове. Эту повесть критики сравнивали с дебютом Достоевского. Ремизов отметил, что Шмелев встал в ряд русских писателей «совести и протеста», наряду с Горьким, Леонидом Андреевым и Куприным. Корней Чуковский отметил: «Шмелев написал совершенно по-старинному, прекрасную волнующую повесть, т. е. такую прекрасную, что ночь просидишь над нею, намучаешься и настрадаешься, и покажется тебе, что тебя кто-то за что-то простил, приласкал или ты кого-то простил».
Особый шмелевский стиль, особое отношение к народу. Своего сына Сергея писатель наставлял: «Думаю, что много хорошего и даже чудесного сумеешь увидеть в русском человеке и полюбить его, видавшего так мало счастливой доли. Закрой глаза на его отрицательное (в ком его нет?), сумей извинить его, зная историю и теснины жизни. Сумей оценить положительное».
Абстрактно — все правильно. А конкретно?.. В 1920 году единственный сын писателя Шмелева, офицер Добровольческой армии Сергей Шмелев, не пожелавший уехать с врангелевцами на чужбину, был насильно изъят из лазарета и без суда расстрелян. В отчаянном письме к Максиму Горькому Шмелев писал: «Мой мальчик не активник. Он был мобилизован, он больше года больной… И все же его взяли и… кончили». И вопль: «Руки буду целовать, руки, которые вернут мне сына!»
Ивана Шмелева горе если не сломало, то надорвало основательно. Уже в эмиграции писатель написал книгу «Солнце мертвых», о зловещих событиях в Крыму, которую многие прочитали в Европе и ужаснулись. Это — «кошмар, окутанный в поэтический блеск, документ эпохи» — так определил книгу Томас Манн. «Теперь я понимаю, через какие ужасы прошла ваша страна, — писал Шмелеву Редьярд Киплинг. — Произведение страшное в своей правдивости».
«Солнце мертвых» в СССР было строжайше запрещено: большевики не хотели помнить пролитую ими в Крыму большую кровь.
Смерть сына напрочь отвратила Ивана Шмелева от новой власти, и 20 ноября 1922 года писатель с женой выехали из Москвы в Берлин, а далее перебрались в Париж. «Думаете, весело я живу? — писал Шмелев 19 сентября 1923 года Куприну из Граса, где его временно приютил Бунин. — Я не могу теперь весело! И пишу я — разве уж так весело? На миг забудешься… Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри, и тоска, тоска… Доживаем свои дни в стране роскошной, чужой. Все — чужие. Души-то родной нет, а вежливости много… Все у меня плохо, на душе-то».
В том же 1923 году Вера Бунина сделала такую дневниковую запись о Шмелеве: «В нем как бы два человека: один — трибун, провинциальный актер, а другой — трогательный человек, любящий все прекрасное, доброе, справедливое».
В Париже Шмелев жил на улице Шевер, 12, напротив Дома инвалидов. Побывавший у него в гостях Томас Манн отметил небольшую квартирку, дышащую убогостью и скупостью. Однако бедно, но не худо. Ив Жайтийом, фактически приемный сын Шмелевых, вспоминал, что во Франции Шмелевы жили так, словно никогда не уезжали из России. Ольга Александровна готовила русские блюда — пирожки с вязигой, рыбой, мясом, капустой, щи, гречневую и манную каши, куриный бульон. По воскресеньям к Шмелевым приходили гости — Куприн, другие русские писатели, генерал Антон Деникин с женой и дочкой Мариной… Летом Шмелевы жили в деревне, где писатель возился в огороде, сажал цветы и разводил подсолнухи, каждому из которых давал имена знакомых писателей: «Андрей Белый», «Саша Черный» и т. д.
В эмиграции Шмелев много писал — около 20 книг, в том числе несколько крупных романов — «Няня из Москвы», «История любовная», не законченные — «Солдаты» и «Пути небесные». В течение 17 лет работал над очерками дореволюционного русского быта «Лето Господне». Книга «Лето Господне» — не идиллия, не утопия, не миф, это эпос русской жизни, как и другая книга «Богомолье».
«Шмелев прежде всего русский поэт по строению своего художественного акта, своего содержания, своего творчества — такую оценку давал ему философ Иван Ильин. — В то же время он — певец России, изобразитель русского исторического, сложившегося душевного и духовного уклада, и то, что он живописует, есть русский человек и русский народ — в его подъеме, в его силе и слабости, в его умилении и в его окаянстве. Это русский художник пишет о русском естестве…»
А язык? А языковые обороты? «Осадил рюмку водки», «на палубе пороло дождем»… «Это — пламенное сердце и тончайший знаток русского языка… Шмелев, на мой взгляд, — отмечал друживший с ним Константин Бальмонт, — самый ценный писатель из всех нынешних». «Шмелев теперь — последний и единственный из русских писателей, у которого можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка», — сказал Куприн на 60-летии Шмелева в 1933 году.
Подобных отзывов можно привести много. Но, объективности ради, следует упомянуть и критику в адрес писателя. Некоторые критики не принимали монархизма и православия Шмелева, все «старое, исконное и кондовое», что было в России и которое он защищал. Обвиняли в «полицейщине» и «черносотенстве». Эти упреки и нападки были вызваны тем, что Шмелев «осмелился защищать историческую Россию против революции», против новой России.
Против чрезмерной «русскости» Шмелева протестовали в основном эмигранты молодого поколения, особенно усердствовал Георгий Адамович, он говорил, что все, что пишет Шмелев — это-де «мертво», и «соляночка на сковородочке», и «струна, на которой легко играть», и многое другое.
22 июля 1936 года умерла жена Шмелева, ее потерю он мучительно переживал. До этого «трепыхающийся и беспокойный человек», как называл себя сам Шмелев, впал в уныние и хандру, но работать не переставал. Перенес операцию и отправился на поправку здоровья в обитель Покрова Божьей Матери в 150 километрах от Парижа. В день приезда с ним случился сердечный приступ, и Иван Шмелев там и скончался, в возрасте 76 лет. В Бюсси-ан-От он собирался закончить роман «Пути небесные». Но не закончил и сам отправился в путь…
Вспомним еще два эпизода из жизни писателя. В 1928 году он обратился к Томасу Манну с письмом-протестом против распродажи в Берлине русских художественных ценностей из Эрмитажа (позорная акция советской власти): «Я верю, Вы не можете допустить спокойно, чтобы Ваша страна стала поприщем, — сильнее сказать, разбойничьим майданом, где без зазрения совести и громогласно могут распродаваться ценнейшие из сокровищ, собранных веками и силами России…»
Второй эпизод относится к началу Второй мировой войны, когда Шмелев питал иллюзии, что Германия освободит Россию от большевизма. Когда его обвинили в коллаборационизме, он заявил: «Фашистом я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда». Шмелеву просто был ненавистен советский строй.
И последнее. Первое монографическое исследование, посвященное глубинам религиозного духа Шмелева, создал немецкий литературовед Вольфганг Шрик. А фундаментальное исследование о летописце старой, ушедшей, как Атлантида, России, «Московиана: Жизнь и творчество Ивана Шмелева», написанное Ольгой Сорокиной, вышло в США, в Окленде в 1987 году.
Россия, как всегда, опаздывает с признанием своих пророков и кумиров. Одно лишь сделано благородное дело: перенесены останки Ивана Сергеевича Шмелева с кладбища в Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем на кладбище Донского монастыря в Москве. Шмелев в это перенесение верил: «Знаю, придет срок — Россия меня примет».
ЭРЕНБУРГ
Илья Григорьевич
14(26).I.1891, Киев — 31.VIII.1967, Москва
Жизнь и творчество Эренбурга можно разделить на два периода: юность — поэт Серебряного века, зрелость — советский писатель, прозаик и публицист. Польский писатель Ярослав Ивашкевич писал про Эренбурга: «Считая себя поэтом, он разменял — ибо считал это своим гражданским долгом — золотые цимбалы на пращу, которой разил филистимлян: как внешних врагов своей родины, так и внутренних, что стоило ему большого труда и больших жертв». Однако стихи писать не бросал и на закате лет подвел как бы итог всей жизни:
- Я с теми, кто дурацки борется,
- Прет на рожон, да впереди,
- Кто не забыл, как свищет молодость,
- Кто жизнь продрог, а не продрых;
- И хоть хлебал, да все не солоно,
- Кто так не вышел из игры.
Да, он был игроком по натуре. Следователь, который вел его дело, назвал Эренбурга «юношей с темпераментом».
Илья Григорьевич Эренбург прожил феерическую по числу событий и их накалу жизнь. «Моя жизнь протекала в двух городах — в Москве и Париже. Но я никогда не мог забыть, что Киев — моя родина…», — признавался Эренбург.
Из Киева семья Эренбурга в 1896 году перебралась в Москву. «Я рос в буржуазной еврейской семье. Мать моя дорожила многими традициями: она выросла в религиозной семье… Рос я в Москве, играл с русскими детьми… Мне не привелось в Москве моего детства и юности столкнуться с юдофобством… антисемитизма в те времена интеллигенты стыдились, как дурной болезни…» — так писал Эренбург в первой книге своих мемуаров.
«Еще подростком меня привлекала справедливость. Человеку, если он не находится в состоянии богатого и всесильного борова, свойственно связывать личное счастье со счастьем соседей, своего народа, человечеством. Это не риторика, — утверждал Эренбург, — а естественное чувство человека, не заплывшего жиром и не ослепленного манией своего величия…»
Революционные идеи овладели юным Эренбургом, и он стал сочинять политические прокламации, «переполненные пафосом шестнадцатилетнего неофита». В январе 1908 года он был арестован и отсидел пять месяцев в тюрьме.
- Как скучно в «одиночке», вечер длинный,
- А книги нет.
- Но я мужчина,
- И мне семнадцать лет.
- Я, «Марсельезу» напевая,
- Ложусь лицом к стене,
- Но отдаленный гул трамвая
- Напоминает мне,
- Что есть Остоженка, и в переулке
- Наш дом,
- И кофе с молоком, и булки,
- И мама за столом…
Хорош революционер, тоскующий о маме!.. По освобождении из тюрьмы Эренбург решил отправиться за границу. «„Только в Париж“, — сказал я родителям. Мать плакала: ей хотелось, чтобы я поехал в Германию и поступил в школу; в Париже много соблазнов, роковых женщин, там мальчик может свихнуться… Я уезжал с тяжелым сердцем и с еще более тяжелым чемоданом: туда я положил любимые книги. На мне было зимнее пальто, меховая шапка, ботики».
7 декабря 1908 года Эренбург приехал в Париж. И началась парижская жизнь, в которой политика переплеталась с поэзией и, конечно, с любовью. «Илья Лохматый» называл Эренбурга Ленин. Правая пресса писала: «Русские студенты не учатся, не работают. Они даже не обедают как следует. Они только пьют чай и комментируют Маркса!»
Однако политика вынуждена была отступить перед поэзией. Эренбург ходил по Парижу оборванный и голодный и сочинял стихи.
- Тебя, Париж, я жду ночами,
- Как сутенер приходишь ты…
В Париже Эренбург прожил немало — 8 лет. Там же, во французской столице вышли первые его сборники стихов: «Стихи» (1910), «Одуванчики» (1912), «Будни» (1913). Второй сборник «Я живу» вышел в Петербурге в 1911 году. Одним из первых откликнулся Валерий Брюсов: «Среди молодых разве одному Гумилеву уступает он (Эренбург) в умении построить строфу, извлечь эффект из рифмы, из сочетания звуков… Пока И. Эренбурга тешат образы средневековья, культ католицизма, сочетание религиозности с чувственностью, но эти старые темы он пересказывает изящно и красиво».
Темы и мотивы первого сборника были навеяны поездкой в бельгийский город Брюгге, где побывал Эренбург с юной женой Катей Шмидт. «Я написал полсотни стихотворений о красоте исчезающего мира, о рыцарях и Прекрасных Дамах, о Марии Стюарт, об Изабелле Оранской, о мадоннах Мемлинга, о брюггских монахинях…»
- В одежде гордого сеньора
- На сцецу выхода я ждал,
- Но по ошибке режиссера
- На пять столетий опоздал.
- Влача тяжелые доспехи
- И замедляя ровный шаг,
- Я прохожу при громком смехе
- Забавы жаждущих зевак.
- Теперь бы, предлагая даме
- Свой меч рукою осенить,
- Умчаться с верными слугами
- На швабов ужас наводить.
- А после с строгим капелланом
- Благодарить Святую Мать
- И перед мрачным Ватиканом
- Покорно голову склонять…
Но — «как жалобно сверкают латы при электрических огнях…» — говорится далее в стихотворении. А в воспоминаниях Эренбург продолжал: «Мне действительно тогда казалось, что я создан, скорее, для крестовых походов, нежели для Высшей школы социальных наук. Стихи получались изысканные; мне теперь неловко их перечитывать, но писал я их искренне».
В парижском кафе «Ротонда» Эренбург встречался с поэтами Гийомом Аполлинером, Жаном Кокто, художниками Леже, Вламинком, Пикассо, Модильяни, Ривера, Шагалом, Сутиным, Ларионовым, Гончаровой и многими другими, кто прославил XX век. Встречался Эренбург и с русскими поэтами — Бальмонтом, Волошиным…
Летом 1917 года Эренбург вернулся в Россию. Выступал на поэтических вечерах вместе с Буниным, Ходасевичем и Маяковским. Затем уехал в Киев, где выпустил сборник «Молитвы о России».
- Детям скажете: «Осенью
- Тысяча девятьсот семнадцатого года
- Мы ее распяли!»
Далее был вихрь разных событий: жизнь в Коктебеле, бегство от войск Врангеля, возвращение в Москву, тюрьма ВЧК, работа в Наркомпросе. Весной 1921 года Эренбург получает заграничный паспорт и уезжает в Европу «писать роман». Застряв в бельгийской деревушке близ Остенде, Эренбург написал за 28 дней (!) роман, принесший ему европейскую известность, — «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». Хулио Хуренито многие критики рассматривают как предтечу булгаковского Воланда. «На шпагу поочередно нанизывает Эренбург империалистическую войну, мораль, религию, социализм, государство — всякое…» — так отозвался о романе Евгений Замятин.
Негативный отклик можно найти в дневниковой записи Корнея Чуковского от 1 апреля 1923 года: «Вчера купил себе в подарок Илью Эренбурга „Хулио Хуренито“ — и прочитал сегодня страниц 82. Не плохо, но и не очень хорошо: французский скептицизм сквозь еврейскую иронию с русским нигилизмом в придачу. Бульварная философия — не без ловких — в литературном отношении слов».
Это Чуковский написал, как говорится, в стол, для себя, а официальная критика возмутилась романом (нападки на социализм!), и свыше 30 лет он не переиздавался, а из собрания сочинений Эренбурга в 9-ти томах (1962–1967) глава о «великом инквизиторе» была выброшена целиком.
Далее книги Эренбурга пошли потоком: «Трест Д.Е» (1923), «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923) — о карьеристах в органах ЧК, «Любовь Жанны Ней» (1924), «Рвач» (1925). В 1928 году в Париже вышел роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», который был опубликован в СССР лишь в 1989 году, да и то в журнале «Звезда». В романе прозвучала впервые пророческая фраза — «Лес рубят — щепки летят», которой впоследствии многие оправдывали вал репрессий.
Эренбург жил то в России, то на Западе, и везде много путешествовал: «…я быстро изнашивал ботинки, покупал не шкафы, а чемоданы — так вот сложилась моя жизнь…»
Эренбург участвовал в антифашистских писательских конгрессах, в качестве корреспондента побывал на фронтах Испании и прославился своими военными репортажами. Антифашистской теме был посвящен и роман «Падение Парижа» (1941), за который он получил Сталинскую премию. Во время Отечественной войны Эренбург написал почти две тысячи пламенных статей. Это был почти солдатский подвиг. Собранная вместе с Василием Гроссманом «Черная книга» о злодеяниях фашистов против евреев, однако, свет не увидела: набор рассыпали…
Еще одну Сталинскую премию Эренбург получил за роман «Буря» (1947). Любимчик Сталина? О, не так все просто. «Я не любил Сталина, — признавался Эренбург, — но долго верил в него, и я его боялся…» В 1949 году писателя перестали печатать, и каждую ночь он ждал звонка в дверь и ареста. Но… пронесло. Пронесло в 30-м, не взяли в 40-е годы. Один молодой человек задал Эренбургу интересующий многих вопрос: «Скажите, как случилось, что вы уцелели?» На этот вопрос Эренбург ответил в своих мемуарах: «Не знаю. Будь я человеком религиозным, я, наверное, сказал бы, что пути господни неисповедимы, когда судьба человека напоминала не шахматную партию, а лотерею».
Оппоненты Эренбурга начисто отвергали теорию случайной лотереи, они запустили термин «искусство выживания», мастером которого якобы был писатель. Да, Эренбург служил режиму, был в числе немногих советских неофициальных миротворцев, но одновременно подкалывал и подкусывал социализм, на большее у него не хватало смелости. Подчас он приспосабливался и мимикрировал, недаром в романе «Летом 1925 года» он говорил: «Мои годы напоминают водевиль с переодеваниями». Но он никогда не был трубачом власти. Не случайно вышедшую на Западе монографию о писателе гарвардский стипендиат Джошуа Рубинштейн назвал «Запутанная лояльность». Я бы еще добавил: затуманенная…
- Было в жизни мало резеды,
- Много крови, пепла и беды, —
писал Эренбург. Не следует забывать, что у Эренбурга был еще один «грех»: он был евреем. Еврей, интеллигент, западник — гремучее сочетание для России. Его происхождение не раз ставили в вину Илье Григорьевичу.
- Дико воет Эренбург,
- Одобряет Инбер дичь его.
- Ни Москва, ни Петербург
- Не заменят им Бердичева —
вот только один из перлов отечественных патриотов, но были высказывания и похлеще.
Эренбург отвечал своим критикам и недругам так: «Меня связывают с евреями рвы, где гитлеровцы закапывали в земле старух и младенцев, в прошлом реки крови… Выступая по радио в день моего 70-летия, я сказал читателям, что я — еврей, пока будет существовать на свете хотя бы один антисемит». В 1944 году на эту тему Эренбург написал очень печальные строки:
- За то, что зной полуденной Эсфири,
- Как горечь померанца, как мечту,
- Мы сохранили и в холодном мире,
- Где птицы застывали на лету,
- За то, что нами говорит тревога,
- За то, что с нами водится луна,
- За то, что есть петлистая дорога
- И что слеза не в меру солона,
- Что наших девушек отличен волос,
- Не те глаза и выговор не тот, —
- Нас больше нет. Остался только холод.
- Трава кусается, и камень жжет.
Борис Слуцкий утверждал, что Эренбург «был почти счастливый человек. Он жил, как хотел „почти“. Делал, что хотел (почти). Писал, что хотел (почти). Говорил — это уже без „почти“, — что хотел. Сделал и написал очень много. КПД его, по нынешним литературным временам, очень велик».
Выходит, удачник из удачников? Да, власть иногда его ласкала (был короткий ласковый период). Но сколько на него навешивали ярлыков, от «попутчика» до «врага». Можно вспомнить и определение Гитлера: «Эренбург — сталинский придворный лакей». А уж свои отечественные никогда не стеснялись: «Эренбургу пора понять, что он ест русский хлеб, а не парижские каштаны». Собратья по перу отрицали стиль Эренбурга, ругали за подражание французам, выделяя в его романах «одну публицистику» и т. д. То есть Эренбург стилистически не совпадал с советскими писателями и уж совсем не годился на роль барабанщика и горниста.
«В чем же были правы критики? — задавал вопрос писатель и отвечал так: — Да в том, что по своему складу я вижу не только хорошее, но и дурное. Правы и в том, что я склонен к иронии». Стиль Эренбурга — это сочетание иронии и сентиментальности, облеченное в четкие фразы и украшенное взрывчатыми афоризмами.
Европеец по характеру и мироощущению, Эренбург в конце 40-х годов ходил в «безродных космополитах». Во времена Хрущева Эренбурга склоняли за защиту абстракционизма и формализма. А он тем не менее и не собирался меняться!
- Не был я учеником примерным
- И не стал с годами безупречным.
- Из апостолов Фома Неверный
- Кажется мне самым безупречным.
- Жизнь он мерил собственною меркой.
- Были у него свои скрижали…
В 1954 году, после смерти Сталина, появилась знаковая повесть Эренбурга «Оттепель». Первая антикультовая книга. Фенологическому понятию «оттепель» писатель придал общественно-политический смысл. А затем вышли воспоминания «Люди, годы, жизнь» (1960–1965), вернувшие читателю вычеркнутые и запрещенные имена Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама и многих других изгнанных и расстрелянных. По существу, в этих воспоминаниях Эренбург предстал неким литературным Колумбом, открывшим неведомые доселе острова и земли, после чего горизонт российской литературы распахнулся и засверкал новыми яркими красками.
Корней Чуковский высказался о мемуарах Эренбурга следующим образом: «хороши своим великолепным благородством». Анна Ахматова осталась недовольна: «…О Толстом все наврано: Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни. Обо всех вранье». Любые мемуары — опасный жанр: всегда кто-то останется недовольным. В свое время досталось и Георгию Иванову за его «Петербургские зимы»: мол, много нафантазировал и исказил. Но это частности. Главное, воспоминания Эренбурга стали вехой в истории отечественной культуры.
В одном из последних интервью Эренбург скромно сказал о себе, что он — «потребитель искусства». Он любил искусство. Он обожал его, и в этом обожании он был истинным сыном Серебряного века. Обожатель искусства и творец искусства.
- Прошу не для себя, для тех,
- Кто жил в крови, кто дольше всех
- Не слышал ни любви, ни скрипок,
- Ни роз не видел, ни зеркал,
- Под кем и пол в сенях не скрипнул,
- Кого и сон не окликал.
- . . . . . . . . .
- Прощу до слез, до безрассудства,
- Дойдя, войдя и перейдя,
- Немного смутного искусства
- За легким пологом дождя.
Илья Эренбург умер в конце лета 1967 года, в возрасте 76 лет. Как сказал драматург Леонид Зорин, с Эренбургом ушел от нас «осенний европеизм с его обаянием, с его усталостью, его готовностью быть лояльным…».
В одном из сонетов Эренбург писал, что в принципе все ничтожно «в этот век ракет», непреложно одно: искусство и его свет, «одно пятно, стихов одна строка». И концовка:
- Все нарушал, искусства не нарушу.
ФИЛОСОФЫ
МЫСЛИТЕЛИ
ПУБЛИЦИСТЫ
Философией называется не самая мудрость, а любовь к мудрости.
Августин Блаженный
Когда слушающий не понимает говорящего, а говорящий не знает, что он имеет в виду, — это философия.
Вольтер
Одна из самых характерных черт преобладающего типа русской мысли… есть, так сказать, эмоциональность и интуитивность, ее определенность сильными стихийными страстями, оценками и чувствами. Людей этого типа трудно даже назвать «мыслителями» в строгом смысле этого слова; они скорее… суть духовные борцы, обличители, проповедники, «пророки». Получается почти впечатление, как будто они мыслят не умом, а каким-то «нутром» своей души.
Семен Франк
БЕРДЯЕВ
Николай Александрович
6(18).III.1874, Киев — 24.III.1948, Кламар, под Парижем
Как полярно меняются оценки людей. В начале 30-х годов Большая советская энциклопедия ругала Бердяева за «национал-шовинистический бред» и «реакционно-мистические фантазии». В начале 50-х к нему приклеили ярлык, чтобы в нем никто не сомневался: «Бердяев — реакционный русский философ-мистик, белоэмигрант, ярый враг Советской власти». Сегодня, кто с радостью, а кто вынужденно, признают, что Николай Бердяев — это русский Гегель XX века, один из величайших философов и пророков нашего времени, один из универсальных людей нашей эпохи, великий мыслитель, чей труд явился связующим звеном между Востоком и Западом, между христианами разных исповеданий, между христианами и нехристианами, между нациями, между прошлым и будущим, между философией и теологией и между видимым и невидимым. И самое любопытное то, что высот духа достиг человек, что называется, «не окончивший курса». Как это могло произойти? Без краткого биографического рассказа не обойтись.
Николай Бердяев происходил из старинного дворянского рода. Его предки — генералы и георгиевские кавалеры. По материнской линии — именитые монахини, члены княжеских и графских домов, бабушка — французская графиня де Шуазель. Обычное дворянское детство: усадьба, няня, домашнее образование с изучением иностранных языков, поездка с родителями на курорт в Вену. Учеба в Киевском кадетском корпусе, затем Киевский университет, сначала физико-математический факультет, потом — юридический, однако университет Бердяев так и не закончил: был исключен за революционную деятельность. Входил в один из марксистских кружков вместе с Анатолием Луначарским. Дважды подвергался аресту. 22 марта 1900 года Бердяев был выслан в Вологду «под гласный надзор полиции». В Вологодской ссылке подобралась неплохая компания: все тот же Луначарский, Алексей Ремизов, Борис Савинков… Бердяев время даром не терял и активно занимался философией. В Вологде произошел его переход «от марксизма к идеализму».
К чтению философских книг Бердяев пристрастился рано, с 14 лет; его любимыми авторами были Гегель, Кант, Шопенгауэр, Ницше… Постоянно обращался к своим «вечным спутникам» — Достоевскому и Льву Толстому. Бердяев рано осознал свое призвание — быть философом, «человеком, который посвятит себя исканию истины и раскрытию смысла жизни».
В этюде «Тоска», написанном в конце 30-х годов, когда Бердяеву было уже 65 лет, он писал: «…Я стал философом, пленился „теорией“, чтобы отрешиться от невыразимой тоски обыденной жизни. Философская мысль всегда освобождала меня от гнетущей тоски „жизни“, от ее уродства. Я противополагал „бытию“ — „творчество“. „Творчество“ не есть „жизнь“, творчество есть прорыв и взлет, оно возвышается над „жизнью“ и устремлено за границу, за пределы, к трансцендентному. Тоска исходит от „жизни“, от сумерек и мглы „жизни“ и устремлена к трансцендентному. Творчество и есть движение к трансцендентному. Творчество вызывает образ иного, чем эта „жизнь“. Слово „жизнь“ я употребляю в кавычках. В мире творчества все интереснее, значительнее, оригинальнее, глубже, чем в действительной жизни, чем в истории или в мире рефлексий и отражений. Во мне раскрывался мир более прекрасный, чем этот „объективный“ мир, в котором преобладает уродство. Но это предполагает творческий подъем…»
И далее в этюде «Тоска»: «…Есть люди, которые чувствуют себя весело в пустыне. Это и есть пошлость. Многие любят говорить, что они влюблены в жизнь. Я никогда не мог этого сказать, я говорил себе, что влюблен в творчество, в творческий экстаз. Конечность жизни вызывает тоскливое чувство. Интересен лишь человек, в котором есть прорыв в бесконечность. Я всегда бежал от конечности жизни…»
Бердяева можно цитировать без конца, но вернемся к его конкретной жизни. Его литературный дебют состоялся в 1898 году в журнале «Мир Божий», где появились две бердяевские рецензии, правда, без подписи. В 1899 году Бердяев написал свою первую самостоятельную работу — «Ф.А. Ланге и критическая философия в ее отношениях к социализму». Она появилась в Германии. В первое десятилетие XX века Бердяев много путешествовал по Европе, слушал лекции в Гейдельберге, участвовал в работе 2-го Международного конгресса в Женеве (август 1904).
В 1904–1907 годах Бердяев жил в Петербурге и вошел в редакцию органа «нового религиозного сознания» журнала «Новый путь». Здесь произошло знакомство Бердяева с Мережковским, Зинаидой Гиппиус и Розановым. Зачастил он на собрания на «Башне» к Вячеславу Иванову, печатался в журнале «Вопросы философии и психологии», в «Полярной звезде», «Биржевых ведомостях» и других изданиях. Однако Бердяев не позволил Мережковскому затянуть себя в его «революционно-духовное деланье» (Е. Герцык) и с 1909 года обосновался в Москве.
Евгения Герцык вспоминает: «С осени он с женою поселился в Москве, в скромных меблированных комнатах — всегда острое безденежье, — но убогость обстановки не заслоняла врожденной ему барственности. Всегда элегантный, в ладно сидящем костюме, гордая посадка головы, пышная черная шевелюра, вокруг — тонкий аромат сигары. Красивая, ленивая в движениях Лидия Юдифовна в помятых бархатах величаво встречала гостей. И за чайным столом острая, сверкающая умом беседа хозяина…»
Лидия Юдифовна Трушева (по первому мужу Рапп) — жена Бердяева, он женился на ней осенью 1904 года и прожил с ней более 40 лет, по день ее кончины в 1945 году.
В Москве у Бердяева произошел поворот от деятельности к творчеству. Много читает и много пишет. Что читает? По воспоминаниям Герцык: «Разнообразие: Каббала, Гуссерль и Коген, Симеон Новый Богослов, труды по физике; стопочка французских католиков, а поодаль непременно роман на ночь — что-нибудь выисканное у букинистов…»
Что пишет? Полемическую книгу о народнике Михайловском, в связи с которой Ленин ревниво сообщает Плеханову в июле 1901 года: «Из России пишут, что публика страшно увлекается Бердяевым…». Статьи об идеализме, отклик на книгу Льва Шестова — статья «Трагедия и обыденность», в 1907 году выходит сборник «Новое религиозное сознание и общественность». В 1909 году вышел прозвучавший громом сборник «Вехи». В нем была и статья Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда». В ней Бердяев обвинил интеллигенцию в подчинении «утилитарно-общественным целям», в измене бескорыстной истине и «метафизическому духу великих русских писателей» и призывал интеллигенцию порвать с радикализмом.
«Вехи» вызвали бурю негодования. Разве могла российская интеллигенция согласиться с тем, что «случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине»? Или согласиться с таким бердяевским утверждением: «Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, т. е. возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы»?
Почти 100 лет прошло с тех пор, как громыхнули «Вехи», а российские интеллектуалы (или квази-интеллектуалы) до сих пор во всех бедах России винят исключительно внешние силы: Запад, сионизм и прочее, но только не себя. Критического взгляда Бердяева не хватает никому. Также не по нраву бердяевская мысль о свободе: трагедия происходит от того, что бремя свободы не каждому по силам. А все ли готовы признать, что «в сущности, история делалась как преступление»? А утверждение Бердяева, что «в низах Россия полна дикости и варварства… Но на вершинах своих Россия сверхкультурна… Между верхним и нижним этажами русской культуры не было ничего общего… Жили как бы на разных планетах…»? А что изменилось?..
В 1916 году вышла отдельной книгой, публиковавшаяся ранее в статьях, — «Смысл творчества. Опыт оправдания человека». Вячеслав Иванов оценил книгу Бердяева как «покорительно талантливую», но в то же время «опрометчиво своевольную». Мережковский с Гиппиус возмутились, а Василий Зеньковский отметил, что это «одно из наиболее значительных религиозно-философских произведений последнего времени и во всяком случае лучшее, что было написано Бердяевым».
Творчество, по мысли Бердяева, есть обнаружение избыточной любви человека к Богу. Творчество обращено к Третьему завету, призванному сделать человечество совершенным.
Здесь следует сказать, что у Бердяева были довольно сложные отношения с русской церковью, он никак не вписывался в концепцию «полицейского православия», Бердяев выступал против религиозного самодержавия, его статья «Гасители духа» (1913), направленная против Святейшего синода, вызвала гнев иерархов и обвинение в богохульстве. Как религиозный философ Бердяев был слишком широк для российского православия, к тому же он был одним из инициаторов экуменического движения, вместе с Сергеем Булгаковым и Жаком Маритеном.
Будучи идейным противником большевизма, Бердяев тем не менее испытывает в первые послереволюционные годы творческий подъем: выступает со статьями, читает лекции, выпускает книгу «Философия Достоевского». На своей квартире во второй половине 1918 года Бердяев создает Вольную академию духовной культуры, в которой читает лекции по философии истории и философии религии. Выступает в шумных дебатах о Христе в Клубе анархистов. Активность Бердяева была подозрительна новым властям. Первый арест произошел в феврале 1920 года, второй — в августе 1922 года. И — решение о бессрочной высылке из советской России. «Вышлем безжалостно и очистим Россию надолго», — так решил Ленин.
28 сентября 1922 года Николай Бердяев, Семен Франк, Федор Степун, Николай Лосский и другие философы были «погружены» на немецкий пароход «Обербургомистр Хакен» и отправлены на Запад. 30 сентября пароход пришвартовался в порту Штеттина.
А высылке на «философском пароходе» предшествовал разговор Бердяева с Феликсом Дзержинским (во время второго ареста): «…С левой стороны стоял неизвестный мне человек в военной форме. Это был блондин с жидкой заостренной бородкой… — вспоминал позднее Бердяев. — Он попросил меня сесть и сказал: „Меня зовут Дзержинский“. Это имя человека, создавшего ЧК, считалось кровавым и приводило в ужас всю Россию. Я был единственным человеком среди многочисленных арестованных, которых допрашивал сам Дзержинский. Мой допрос носил торжественный характер: приехал Каменев присутствовать на допросе, был и заместитель председателя ЧК Менжинский, которого я немного знал в прошлом, — он был тогда писателем, неудавшимся романистом.
Я решил на допросе не столько защищаться, сколько нападать, переводя весь разговор в идеологическую область. Я сказал Дзержинскому: „Имейте в виду, что я считаю соответствующим моему достоинству писателя и мыслителя прямо высказать то, что я думаю“. Дзержинский мне ответил: „Мы этого и ждем от вас“. Я говорил минут сорок пять, прочел целую лекцию. Я старался объяснить, по каким религиозным, философским, моральным основаниям я являюсь противником коммунизма. Вместе с тем я настаивал на том, что я человек не политический. Дзержинский слушал меня очень внимательно и лишь изредка вставлял свои замечания. По окончании допроса Дзержинский сказал мне: „Я вас сейчас освобожу, но вам нельзя будет уезжать из Москвы без разрешения“.
Бердяева выпустили, а потом „посадили“ на пароход, — и „всех их — вон из России“, как объявил пролетарский „философ“ Владимир Ленин-Ульянов.
Бердяев жил сначала в Берлине, а летом 1924 года перебрался в Париж. Как писала жена Бердяева:
- Иду и вижу:
- Косматая клячонка, сани.
- Ванька в шапке меховой.
- Кнутом мне машет:
- „Барыня! А барыня!
- Садись. Куда велишь?“
- Куда — пока в Париж!
Но „пока“ означало: на всю оставшуюся жизнь. Бердяевы поселились в парижском пригороде Кламаре. Сначала снимали квартиру, а в 1938 году переехали в собственный дом, полученный в наследство от друга семьи — англичанки Флоранс Вест. „Бердяев стал… домовладельцем“ — в среде русской эмиграции это было воспринято, как парадокс. По отзыву Бориса Вышеславцева, у Бердяевых был милый помещичий дом, „Ясная Поляна“, где живет русский барин, боящийся сквозняков, любящий заниматься философией и решивший стать „пророком“ и достигший успехов на этом поприще».
«Бердяев был щеголеват, носил галстуки бабочкой, веселых цветов, говорил много, пылко…» — вспоминал Борис Зайцев.
Более раннее воспоминание Андрея Белого: «В жизни он был — терпеливый, терпимый, задумчивый, мягкий и грустно-веселый какой-то…»
И определение Белого натуры Бердяева: «Многострунная личность». Действительно, в эмиграции Бердяев не изменил себе. Он занимается тысячью дел: редактирует орган Религиозно-философского общества — журнал «Путь», работает редактором издательства YMCA-Press, основывает со своими единомышленниками Лигу православной культуры, участвует в многочисленных съездах и собеседованиях, в собраниях Братства Св. Софии, в литературном объединении «Кочевье», в различных межконфессиональных конгрессах, продолжает чтение лекций. Как и в Москве, в Кламаре у себя дома Бердяев устраивает беседы с чаепитием, среди его постоянных гостей Лев Шестов и Георгий Федотов. И, конечно, Бердяев не бросает своих философских исследований.
Еще в Берлине в 1924 году вышел этюд Бердяева «Новое средневековье», который был переведен на многие европейские языки и принес автору мировую известность. «Мы вступили в эпоху исторического странствования», — писал в своей работе философ. — «Происходит страшное ускорение времени, быстрота, за которой человек не может угнаться».
Бердяев обосновал мысль о безнадежности упования людей на лучшее будущее с помощью общественного развития. Он говорил, что история и ее временное течение движется ненавистью, а не любовью: «…и с остротой ненависти связаны наиболее динамические ее моменты».
Спасает ли человека культура, расширение знаний? В работе «О назначении человека» (Париж, 1931) Бердяев говорит: «Познание есть потеря рая». И еще более трагический вывод: «Всякое сознание есть несчастное сознание».
Много внимания уделял Бердяев вопросам русской истории и русского народа. Типология «русской души» выражена, как считал Бердяев, в таких «началах», как утопизм, нигилизм, анархия, экстремизм, фанатизм и тоталитаризм… «Противоречивость русской души, — писал Бердяев в работе „Истоки и смысл русского коммунизма“ (Париж, 1955), — определяется сложностью русской и исторической судьбы, столкновением и противоборством в ней восточного и западного элемента. Душа русского народа была сформирована православной церковью, она получила чисто религиозную форму. И эта религиозная формация сохранилась и до настоящего времени, до русских нигилистов и коммунистов. Но в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины… Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли…»
«Утопии оказываются гораздо более выполнимыми, чем мы предполагали раньше…» — эти слова Бердяева взял Хаксли в качестве предисловия к своему роману «Прекрасный новый мир».
Как бороться с «новым миром» и утопиями, которые становятся явью? По мнению Бердяева, спасет лишь «религиозное возрождение». «Братство во Христе» или «товарищество в Антихристе» — такова дилемма истории. «Бытие есть трагедия», — считал Бердяев и еще более мрачно: «прогресс цветет лишь на кладбище, и вся культура совершенствующегося человечества отравлена трупным ядом».
Цитировать можно до бесконечности, но заглянем лучше в дневники жены Бердяева, в которых отражены высказывания философа. Вот несколько ее записей:
6 мая 1939 года: «За обедом разговор: „Многие наслаждаются сознанием своей принадлежности к „умственной элите“. А меня это сознание мучит. Вся эта „элита“ — навоз! А она претендует решать мировые вопросы, судьбы мира.
Вообще я с горечью замечаю, что во мне все увеличивается скептицизм. Я всюду вижу все отрицательное. Правда, во мне всегда это было и раньше, но не в такой степени“.
9 мая 1939 года: „В мире не было никогда настоящей революции. Были лишь переодевания, приспособления к ней. Подлинная революция есть революция сознания, переоценка всех ценностей“, — говорит Ни (так супруга звала Бердяева. — Прим. Ю.Б.) сегодня за завтраком, и на эту тему мы говорим».
15 апреля 1940 года: «Я под впечатлением мысли, как-то пронзившей меня. Я вдруг ясно почувствовал себя продолжателем основной русской идеи, выразителями которой являются Толстой, Достоевский, Вл. Соловьев, Чаадаев, Хомяков, Федоров. Основа этой идеи — человечность, вселенность…»
В годы войны Бердяев чувствовал себя «слитым с успехами Красной армии». Сочувствовал Бердяев и французскому движению Сопротивления. От преследований гестапо философа спасло то, что кто-то из высшего германского командования считал себя знатоком и покровителем философии, а Бердяев был одним из ее мэтров.
В 1947 году Бердяеву была присуждена степень доктора теологии honoris causa Кембриджского университета. Он был также представлен к Нобелевской премии, но получить ее не успел: 24 марта 1948 года он умер в возрасте 74 лет. И знаменательно, Бердяев скончался, работая за своим письменным столом.
Последнее, незавершенное произведение Бердяева — книга «Царство Духа и царство Кесаря» (1946–1948). Она начинается словами: «Мы живем в эпоху, когда истину не любят и ее не ищут. Истина все более заменяется пользой и интересом, волей к могуществу…»
И далее: «Если наша эпоха отличается исключительной лживостью, то ложь эта особенная. Утверждается ложь, как священный долг во имя высших целей…»
Боже, как это знакомо нам сегодня!.. «Люди чаще, чем думают, живут в царстве абстракций, фикций, мифов…»
«Государство хочет быть тоталитарным. Это относится не только к коммунизму и фашизму… Власть принуждена бороться с проявлением зла; в этом ее функция. Но она и сама сеет зло и бывает новым источником зла… И нет выхода из этого порочного круга».
Вас заинтересовал Бердяев? Ныне он не в запрете и вы всегда можете купить или достать любую его книгу.
В заключение еще одно высказывание философа: «С горечью нужно признать, что свобода мысли дорога лишь людям, у которых есть творческая мысль. Она очень мало нужна тем, которые мыслью не дорожат…»
Для Николая Александровича Бердяева свобода была всегда на первом месте.
БУЛГАКОВ
Сергей Николаевич,
после принятия сана —
отец Сергий
16(28).VI.1871, Ливны Орловской губернии — 12.VII.1944, Париж
Чисто композиционно лучше всего начать с «Воспоминаний о русских философах», в которых Андрей Белый рассказывает, как его донимал Григорий Рачинский (тоже интересная фигура Серебряного века — он, как пишет Белый, «строитель моста к нам: из стана „старцев“, „Староколенный москвич“, профессор, „плавал в стихии искусства“). Так вот что вспоминает Андрей Белый:
„…И тут, распахнув шубу, Рачинский бросается мне рассказывать о Булгакове:
— Понимаешь?
— Паф-паф! — обкуривая меня папиросами Рачинский.
— Понимаете, Борис Николаевич!..
— Сергей Николаевич — паф: человек удивительный; его надо — паф: паф-паф-паф-паф!
— Паф-паф.
— Понимать!..“
И далее, переваривая всю эту „паф“-информацию, Андрей Белый пишет: „Мне в Булгакове видится что-то черничное: может быть, — это черничный кисель?“
В разговоре с Булгаковым несло ягодами, свежим лесом и запахом смолы, средь которых построена хижина христолюбивого, сильного духом орловца, плетущего лапти в лесу, по ночам же склоненного в смолами пахнущей ясной и тихой молитве; несло свежим лесом, — не догматом вовсе; из слов вырастал не догматик-церковник, каким он являлся в докладах, в писаньях своих, — вырастал между юною порослью ельника крепкий стоический мужеством чернобородый и черноглазый орловец; и сравнивал я Булгакова с более мне в то время понятным Бердяевым; да, они появились, как пара: Булгаков, Бердяев — Бердяев, Булгаков, сливаясь в представлении мало их знавших в „Булдяева“ или в „Бергакова“… Е.Н. Трубецкой — отклонялся от них в одну сторону: в сторону большего протестантизма, рационализма и всяких привычек хорошего университетского тона; М.О. Гершензон — отклонялся от них то же самое: в сторону литературы, фактичности и несения службы в хорошего тона почтенных журналах; Булгаков с Бердяевым не принимали того и не шли на другое; мечтали о собственном органе; с Университетом формально не связаны были нисколько; смелели своею оппозицею — „религиозною“, заостряемою Бердяевым в публицистическое острие, и укрепляемою Булгаковым тяжелой артиллерией экономических фактов; они были „парой“, „Булдяевым“. И далее — начиналося расхождение между ними…»
«…Булгаков, хотя был „профессором“ он; в нем таились тогда уж потенции к „батюшке“, к „опыту“, к келье, ко старчеству и к Зосимовой Пустыни… меж тем; я Бердяева вовсе не мог бы представить себе посещающим „что-либо“ или „кого-либо“…»
«Было в Булгакове тихое, обнимающее молчанием сосредоточенного восприятия, почти женственного по силе отдачи возникающей вести; и оттого разговор с ним бывал со-вещаньем, со-вестием, со-вестю, „совесть“ будил он. В Бердяеве не было часто желания по-со-вещаться, со-ветствовать; вместо „со“ был „по“: повествовал о себе; или он из-вещал; там, у Булгакова „со“ — весть вставала; вставал же Бердяев с огромной повестью; кроме того, был Булгаков — совестным; Бердяев — известным. На мягкую восприимчивость надевал С.Н. частью панцырь воителя: сковывался годами меч воина — догматическое богословие, столь смущавшее многих; но „латы“ он дома снимал; Николай Александрович в „латах“ сидел у себя за столом; в них пил чай. Превосходно владел он рапирой и шпагой; и ими прокалывал точки он зрения; С.Н. владел превосходно мечом, прибегая к нему очень редко. А сверху, на панцырь, Сергей Николаевич набрасывал в иных случаях очень ученую мантию экономиста, конкретнее всех прикоснувшегося к истокам формальной науки: к статистике, к цифрам, такою профессорскою миною он повернулся ко мне в наших первых беседах у Мережковских…»
Но хватит воспоминаний Андрея Белого, его тексты — как дебри, и пора нам выбираться из них. Обратимся непосредственно к истокам. Сергей Булгаков — философ, богослов, экономист, публицист, литератор — родился в семье священника. Учился в духовном училище и в Орловской духовной семинарии, но, проникшись материалистическими идеями, оставил семинарию и окончил елецкую гимназию. В 1894–1904 годах учился на юридическом факультете Московского университета. Был оставлен на кафедре для получения профессорского звания, однако написанный им диссертационный труд «О рынках при капиталистическом производстве» по цензурным соображениям не мог быть принят к защите.
В дальнейшем Сергей Булгаков — журналист и ведущий «легальный марксист». Его работа (первая книга!) «О рынках при капиталистическом производстве» (1897) вызвала одобрительный отклик Ленина. Но когда Булгаков стал ревизовать Маркса и настаивать на жизнеспособности мелкого крестьянского хозяйства, со стороны вождя пролетариата последовала негодующая реакция. Надо сказать, что Булгаков не долго ходил в «легальных марксистах», он быстро отвернулся от радикальных марксовых теорий и целиком перешел на религиозные рельсы. Как иронизировал Лев Шестов, Булгаков «стал выговаривать слово Христос тем же тоном, которым прежде произносил слово Маркс».
Однако Сергея Булгакова критиковали не только за отход от марксизма. Мережковский и Розанов упрекали Булгакова за то, что у него нет «внутреннего трагизма», что «горя у него не было». Ругали Булгакова и за «обыкновенность». «Булгаков, пока говорит, пресутуло качается, заколыхавшись, мешкотно поглаживая бородку, черно обрамляющую пышащие румянцем здоровые щеки; и тоном, и взором брюзжит недовольно; и вдруг так ласкательно, так сиянски добро улыбнется; переконфуженно замолкает; и гладит, качаясь, бородку…» Это все тот же Андрей Белый.
А вот давняя знакомая Булгакова Евгения Герцык: «Узкоплечий, несвободный в движениях, весь какой-то плебейского склада — прекрасны были лишь у него только глаза».
Михаил Нестеров в 1917 году нарисовал картину «Философы», на которой изобразил двух друзей — Сергея Булгакова и Павла Флоренского. На картине Булгаков, несмотря на возраст, какой-то юный, какой-то вечный студент. Вот эти ярлыки — «студент», «интеллигент», «плебей» — довольно долго за ним тянулись.
А тем временем Булгаков все дальше уходит от марксизма и двигается в сторону идеализма. Он пишет работы о Достоевском, Владимире Соловьеве, Шестове, Чехове, участвует в выпуске сборников «Вопросы религии». С 1906 года он — профессор Московского университета, преподает в Московском коммерческом институте. В 1907 году его избирают во Вторую государственную думу от Орловской губернии как беспартийного «христианского социалиста». В Думе Булгаков активно работает в бюджетной, аграрной и других комиссиях и, видя всю политическую кухню, глубоко в ней разочаровывается.
Летом 1907 года начинается возвращение Сергея Булгакова в лоно «исторической» православной церкви и одновременно его отход от общественного радикализма. Знаменательна статья Булгакова в сборнике «Вехи» (1909) — «Героизм и подвижничество».
«…Героизм — вот то слово, которое выражает основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала… — писал в „Вехах“ Сергей Булгаков. — Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние героического экстаза, с явно истерическим оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее может и должна явиться интеллигенция вообще и даже имя-рек в частности… Героический интеллигент не довольствуется ролью скромного работника, его мечта — быть спасителем человечества или, по крайней мере, русского народа… Он делает исторический прыжок в своем воображении и, мало интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор лишь в светлую точку на самом краю исторического горизонта. Такой максимализм имеет признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает фанатизм, глухой к голосу жизни…
Оборотной стороной интеллигентного максимализма является историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать социальное чудо…»
Как все узнаваемо, и спустя почти 100 лет. Дайте нам чудо, и поскорее!..
И Булгаков, ставя диагноз болезни, прописывал рецепт: «Уродливый интеллигентский максимализм с его практической непригодностью есть следствие религиозного извращения, но он может быть побежден религиозным оздоровлением…»
Читать бесплатно другие книги:
