Принц с опасной родословной Жукова-Гладкова Мария

Пролог

Я стояла на правом берегу Невы, на Арсенальной набережной, у известных на весь мир «Крестов» и давала указания Пашке, своему оператору. Пашка, как и обычно, маялся «после вчерашнего». Но, опять же как и обычно, знал: у меня для любимого оператора приготовлено в машине пиво. Правда, пиво будет только после удачно сделанной работы. Поэтому Пашка строго следовал моим указаниям и камеру в руках держал крепко, причем молча.

Я думала о Сергее, так и оставшемся в тюрьме, – мужчине, которого я люблю и который волею судьбы-злодейки оказался в этом здании из красного кирпича. Возможно, он видит меня в эти минуты или увидит вечером, когда программа пойдет в эфир. Он знает, что я стараюсь в первую очередь для него – ну и, конечно, для его многочисленных товарищей по несчастью, томящихся сейчас в «Крестах», других тюрьмах, изоляторах, колониях…

Когда мы с Пашкой уже собрались уходить, ко мне подошел незнакомый мужчина неопределенного возраста – от сорока до шестидесяти, – откашлялся и спросил:

– Вы ведь Смирнова, да?

Я кивнула и внимательно оглядела мужчину. Одет он был в старые джинсы и болоньевую куртку, явно купленные где-то в секонд-хенде, если вообще не найденные на помойке. Или куртка осталась с советских времен? Вроде у моего покойного деда когда-то была такая… Шарф отсутствовал, как и рубашка, в вороте куртки проглядывал свитер. Потрепанные ботинки видели не один сезон. На голове – давно вышедший из моды «петушок». Перчаток не было, но руки говорили о многом… Вернее, синяя роспись по ним.

Он заметил, куда направлен мой взгляд, и усмехнулся:

– Видала такое?

Я опять кивнула. В последнее время, после того как я стала работать по тюремной тематике, насмотрелась.

– Вы мне не подскажете, где тут передачки принимают? – спросил мужик. – А то я всегда как-то… с другой стороны забора был. – Он опять усмехнулся.

В руке он держал авоську, по виду совсем не тяжелую. А женщины в зал приема передач обычно с такими баулами приходят… Часто все тридцать килограммов сразу и несут – чтобы лишний раз не стоять в очереди и не покупать ее. Пребывание члена семьи в тюрьме и так обычно бывает накладно для родственников.

Я показала и, конечно, спросила, что привело мужчину на Арсенальную на этот раз. Первый раз по собственному желанию?

– Ага, – кивнул он. – К приятелю. Вот собрал тут немножко… Нет у него никого. Женщины нет… Очень важно, чтобы тебя ждала женщина.

– На интервью согласитесь? – спросила я. – Перед камерой?

– Да мне говорить-то нечего… Судьба у меня самая заурядная.

– А о женщинах?

– О женщинах… Женщины разные бывают. – Он задумался, явно что-то вспоминая. Я не торопила.

А потом он сказал мне, что, по его мнению, наши женщины делятся ровно пятьдесят на пятьдесят. Половина ждет своих мужчин, пишет им письма, носит передачки, добивается свиданий, в Сибирь нужно было ехать – ездили. Во все века. Нынешние, живущие в Питере, приходят на Арсенальную и перекрикиваются со своими мужчинами, срывая голос. Вторая же половина, узнав, что мужа повязали, тут же подает на развод, забывает о нем, вычеркивает из жизни. Вроде он как умер… Вроде как и не было ничего…

Я невольно подумала о Сергее. Все так и есть. Его законная жена тут же подала на развод, я хожу к «Крестам»…

Женщины прячут беглых зэков, кормят, дают одежду, делят с ними постель, зная, что, скорее всего, они их никогда больше не увидят. Но это только половина. Вторая половина сдает.

Одни переписываются с заключенными, вторые, помещая объявления в рубриках «Знакомства», указывают: «Из м.л.с. просьба не беспокоить». Ни при каких условиях они не будут знакомиться и переписываться с зэком. А другие жалеют.

– У русских женщин – примерно половины – любовь из жалости, – сказал мне мужчина.

– Думаете, у половины?

– Ну, за точность цифры не берусь, но таких много… Очень много. И ведь у вас она тоже из жалости, правда? Я ведь слежу за вашей историей. Вашему мужчине повезло. Сейчас. Но вы уверены, что он вам будет нужен после того, как откинется?

Я закрыла глаза. Я никогда об этом не задумывалась, а вот человек, который вживую видит меня впервые, пожалуй, правильно оценил ситуацию. Может, потому что за свою жизнь он насмотрелся немало похожих историй?

Он позвонил в звонок. На этот раз Тамара не открыла. Он вспомнил, как они познакомились в Германии… В Россию они вернулись вместе. Она смотрела ему в рот, старалась угадывать любое желание. Вся ее жизнь вертелась вокруг него, он был центром ее вселенной, ради него Тамара отказалась от прежней жизни, от всех перспектив.

Он открыл дверь своим ключом, чего не делал уже давно – с тех пор, как Тамара стала жить у него.

– Тамара? – спросил он.

В ответ – тишина. Только телевизор работает где-то в глубине квартиры.

Он пошел вперед на звук работающего телевизора, толкнул ногой дверь в малую гостиную своих огромных апартаментов и замер на пороге. Потом бросился к Тамаре, понимая: она мертва и он ей все равно ничем уже не поможет.

Ее красивое лицо не пострадало, его исказила гримаса боли. И открытые мертвые глаза смотрели в потолок… Он закрыл их чисто автоматически. А потом в ужасе уставился на огромный кухонный нож в ее груди. Их нож, из набора, который они покупали вместе с Тамарой…

На какое-то мгновение – или несколько мгновений – он оглох и не слышал никаких звуков. Ни этого треклятого телевизора, ничего… А потом до сознания донесся вой сирены… Так, значит…

Он не успел додумать: в дверь уже звонили. Он все понял. Подстава. Как ловко его подставили. Но кто?!

Он наклонился, поцеловал ее в холодные, мертвые губы – в последний раз, им ведь больше не удастся проститься – и пошел открывать. Ему теперь было все равно. Хотя… Он должен выяснить, кто это сделал! Он начал оживать. А в дверь уже колотили ногами. Сейчас ее будут ломать. Но ничего. Сделана-то она надежно.

– Костя! – Он связался с верным другом и своей правой рукой. – Мусора ломают дверь. Их кто-то вызвал.

– Что?! – взревел Костя. – Откуда?! – потом быстро взял себя в руки. – Сейчас буду. С Зиновием Яковлевичем. – Это его адвокат, впервые защищавший его еще по малолетке.

Он сам открыл дверь. Квартира быстро наполнилась незнакомыми людьми. Ему, конечно, заломили руки. Вопросы под протокол, вспышки, идиотские комментарии и ментовские шуточки… Однако бить не решались. Теперь он не пятнадцатилетний мальчик, пойманный на краже. Он известный в городе человек. С деньгами, связями, властью.

А потом он снова услышал звук так и работающего телевизора. Он понял, почему услышал: вся следственная бригада уставилась в экран, прекратив разговоры. Эта стерва Смирнова вещала про любовь из жалости. Сразу после гибели Тамары видеть морду этой дряни… Нет, ну почему нельзя было переключить на какой-то другой канал? На нормальных женщин, а не эту… Слов он не находил. Он всегда не мог ее терпеть, с самого начала, как она стала появляться в эфире. Бывает, кто-то из тележурналистов, комментаторов, актеров дико раздражает. Не всегда даже можно вразумительно сформулировать почему. Хотя он мог объяснить, почему невзлюбил Смирнову. Но и тут примешивались эмоции, не объяснимые логически. Он всегда любил покладистых и покорных женщин. И не стерв. Эта же – судя по репортажам – пролезала в любую дырку без мыла, совала свой любопытный нос куда не следует, да и на роже, как ему казалось, у нее просто было написано большими буквами: «А вот такая я маленькая дрянь». В последнее время она еще стала работать на Сухорукова, с которым у него всегда были трения. А друг (или пресс-атташе? Ха-ха!) моего врага – мой враг.

Бригада обсуждала, не позвонить ли Юленьке. Юленьку, оказывается, все знают, любят и уважают. Ну конечно, она же рассказывает о самоотверженной работе доблестных органов. И одновременно работает на Сухорукова. И как этой стерве удается все это совмещать? Как ей еще голову не оторвали? Или Сухоруков, меценат хренов, теперь еще и все органы спонсирует? И Юленька, и органы работают на одного хозяина, и это совсем не государство, а ныне банкирствующая звезда экрана и просто хороший человек Иван Захарович, правда, неоднократно судимый?

Но только здесь ее и не хватало! Как катафалка на свадьбе. Он уже собрался возмутиться, но тут появилось ментовское начальство, почтившее операцию личным присутствием. Начальство сказало: никаких журналистов. Об его аресте в СМИ сведений не давать до особого распоряжения.

«Но Смирнова может докопаться», – подумал он. Или ей сообщат. По ее каналам. Хотя бы эти, из следственной бригады. Прикормленные Сухоруковым. Или зная, что Иван Захарович в долгу не останется. Но у него тоже есть свои журналисты. Теперь, слава богу, все покупается и продается. Акул пера и их начальство можно брать оптом. И становиться истинным начальником. И давать народу любую информацию. Ту, за которую заплачено. А не организовать ли ему кампанию в свою защиту? Надо будет подать идейку Косте.

Если, конечно, Сухоруков не придумает что-то свое. Не этот ли старый жук, кстати, постарался? Ивану Захаровичу было бы выгодно его подставить.

В таком случае следует ждать Смирнову. Эта стерва-то уж каким-нибудь образом да получит разрешение на интервью. Если, конечно, все подстроил Иван Захарович.

Нет, нет и нет. Он никогда больше не поедет в эту дикую, варварскую, криминальную страну. Ладно бы медведи по улицам ходили. Что такое медведь по сравнению с тем, что ему пришлось пережить? Он, Отто Дитрих фон Винклер-Линзенхофф, немецкий барон, чей род приносил славу Германии на протяжении нескольких веков, вместо того чтобы идти в полицию, стирал свои отпечатки пальцев, правда, на месте чужого преступления, которое, как ему пояснили, вполне могут повесить на него. Если не сотрет свои отпечатки пальцев и быстро не смоется. Что за слова в этом языке? Сколько слов обозначают одно и то же понятие! Но ему пытались объяснить оттенки значения. Убегать, смываться, сматываться, делать ноги, рвать когти… Причем тут когти?! У него никогда не было когтей! Или у этих русских есть когти? Хотя для того, чтобы жить в этой кошмарной стране, когти просто необходимы.

Он должен успеть на самолет. Но вначале он должен выпить. Того, что никогда не подадут в салоне «Люфтганзы». Ни в одном салоне ни одного самолета компаний, которыми он летал. Надо выпить что-нибудь из того, чем его угощали в России. Например, ерш. Ерш – это как раз то, что сейчас нужно немецкому барону для снятия стресса. Чтобы спокойно добраться до родового замка, в котором жили его достопочтенные предки на протяжении многих поколений, и предстать перед мамой. Она опять будет его ругать и говорить, что он должен жениться и подарить ей внука, наследника древнего рода Винклер-Линзенхоффов… Мама хочет, чтобы он женился на приличной немецкой девушке или девушке из известной европейской семьи… Многие будут гордиться оказанной им честью. Многие мечтают породниться с Винклер-Линзенхоффами.

Но разве все эти приличные девушки могут его заинтересовать после того, как он познакомился с русскими?! Совсем не приличными… В понимании мамы. С Тамарой, Светланой и Юлией. Нет, с Юлией он не успел познакомиться лично, только видел ее на экране. Но барон теперь знал, как рождаются истории о женщинах в русских селеньях. Эти трое, правда, все из Петербурга. Но горящие избы по ним плачут. Так, кажется, говорят в этой удивительной России?

– Чего это Смирнову на любовь потянуло? – лениво спросил Кактус, развалившийся перед телевизором справа от шефа.

– У кого что болит… – многозначительно ответил Иван Захарович, задумался и вдруг сказал: – А вообще-то все так и есть. Чтобы получить любовь русской бабы, надо ее на жалость пробить.

– Это Смирнову-то? – подал голос Лопоухий.

– А разве нет? Чего она Серегу-то вдруг возлюбила? Ей его стало жалко. Знаете, когда я впервые понял, что у многих наших женщин любовь возникает из жалости? Мне тогда лет пятнадцать было, я ногу сломал и в больнице лежал. А на соседней койке мужик лет сорока, в отцы мне годился. Так вот к нему жена каждый день бегала, то супчик носила, то еще что… А нам он рассказывал, что, когда здоров, она только и пилит его по всяким пустякам, и ругает, и такой он рассякой-разэтакий, а как заболеет – так Витенька-Витюшенька, ухаживает так, что выздоравливать не хочется. И потом я где-то через полгода увидел его на улице. Его, слегка поддатого, эта заботливая наседка гнала домой, держа в руке ножку от стула…

– Думаете, Смирнова Татаринова потом скалкой или чем-то подобным лупить будет? – усмехнулся Лопоухий.

– Ты Смирнову со скалкой представить можешь? – серьезно спросил Иван Захарович, видимо, пытаясь создать в мозгу картину хрупкой Юлии с этим предметом.

– С чем угодно могу! С волыной[1], гранатометом, дубиной, сковородкой и другими подручными средствами. Разве не так, Иван Захарович?

– Так-то оно так…

– Шеф, в «Крестах» пари заключают. И в ментовке. Выдернет она его – не выдернет, – подал голос Кактус.

– А вы бы на что поставили, орлы? – Иван Захарович посмотрел вначале на одного, потом на другого оруженосца.

– Ну мы… – стушевались парни. – Мы как вы…

– Если б она не против меня шла, я бы на нее сам поставил, – сказал свое веское слово Иван Захарович. – А вообще жизнь без нее была бы пресной.

Глава 1

На Арсенальной набережной, аккурат напротив дома номер семь (вернее, не дома, а большого тюремного комплекса, известного в народе как «Кресты»), собралась толпа. С каждой минутой подтягивались все новые и новые лица.

Иван Захарович проводил свою очередную пресс-конференцию. С господином Сухоруковым меня уже неоднократно сталкивала жизнь. Наши пути пересеклись, когда мой любимый мужчина (ныне парящийся в «Крестах») замахнулся на деньги Ивана Захаровича. Потом Иван Захарович, которому регулярно хочется развлечься (все у него есть, денег хватит на несколько поколений, поэтому периодически его одолевает скука), решил, что я способна его скуку развеять, да и следить за мной нужно – чтоб не выкинула фортель, не влезла куда не надо, а освещала как раз то, что требуется Ивану Захаровичу. Поэтому он объявил меня своим пресс-атташе. Решил: ему спокойнее, если я на него работаю.

Иван Захарович провел не одну пятилетку в строгой изоляции, в перерывах успел приложить свои многочисленные таланты в различных сферах. И чем он только не занимался… По-моему, он мог делать деньги из воздуха. Начинал с металлолома, курями заморскими торговал, машинами, наркотиками, пытался пролезть в депутаты (Госдумы), не прошел, понял, что вначале следовало создать свою партию, хотел построить элитный следственный изолятор – не дали, он заимел свой банк и теперь известен в первую очередь как банкир… В интервью он всегда говорит, что ему довелось поработать на Севере, правда, никогда не уточняет, кто подписывал контракт с другой стороны.

Я не знаю точно, сколько ему лет, но он однозначно годится мне в отцы. В последние годы он стал немного сентиментален – или скорее тщеславен. По его словам, он, как коренной ленинградец (наш город ему приходилось покидать только по принуждению, в основном в строго восточном направлении; в противном случае, по его признанию, он никогда бы никуда больше не поехал жить), хочет сделать городу подарок. Как мне кажется, в глубине души Сухоруков лелеет мысль оставить о себе память на века – как Растрелли, Росси, может, даже Петр Первый.

И вот последней его идеей стало строительство моста – хотел он его перекинуть с Арсенальной набережной (от дома семь, естественно) на набережную Робеспьера. Для этой цели он и собрал пресс-конференцию, правда, из журналистов пригласил только меня с оператором Пашкой. Пашка – как и всегда – был слегка под градусом, что, однако, никогда не сказывалось на качестве его работы. Пашка – оператор от Бога, но, как и большинство талантливых русских людей, водит давнюю и тесную дружбу с зеленым змием. И ничего тут не попишешь…

У «Крестов» всегда много народу. И вот сейчас этот народ и придвигается к нам все ближе и ближе. Тем более Сухорукова многие в нашем городе (и уж тем более те, кто по какой-либо причине оказался в районе Арсенальной, 7) знают в лицо – кто в каком качестве, правда, сейчас он в основном мелькает на экране телевизора в роли новорусского Саввы Морозова, но ряд старых сотрудников тюрьмы встречали его и в молодые годы. Меня тоже знают – как-никак веду «Криминальную хронику» да и пописываю в «Невских новостях», опять же на криминальные темы. Пашкину физиономию не знают – он всегда с другой стороны телекамеры, но явно догадываются, кто он такой и зачем прибыл.

Сопровождающие Сухорукова – верные оруженосцы Лопоухий с Кактусом – стали известны и массовому зрителю. Благодаря моей скромной персоне – не отрицаю. Сниматься им, видимо, понравилось (или это возвысило их среди друзей и подняло интерес подруг?), так что сейчас они так и норовят втиснуть свои протокольные рожи в кадр. «Уши не влезают», – так и подмывает меня ехидно шепнуть Лопоухому, Кактуса же вообще можно снимать в фильме ужасов без грима… Но я мило улыбаюсь их шефу и задаю вопросы.

К нам подтянулись несколько усталых женщин средних лет, наверное, только что из зала приема передач. Три молодые, пожалуй, пытались докричаться до своих мужчин или просто приходили, чтобы те увидели их из-за зарешеченных окон. Я бросаю взгляд украдкой на стены из красного кирпича. Да, к окнам прильнули многочисленные лица. Конечно, все смотрят на то, что тут происходит. Наверное, смотрит и Сергей… Не подтянется ли какая-нибудь патрульная машина? А то и «маски-шоу»?

Вместо них из КПП выходят двое вертухаев – или инспекторов ОРО (отдела режима и охраны), как их официально именуют в «Крестах». Правда, от названия суть не меняется. Но что они нам могут сделать? Просто послушают. А остальные вечером посмотрят в «Криминальной хронике». Я вместо хроники дам интервью Ивана Захаровича. Не сомневаюсь – оно вызовет не меньший интерес. И, пожалуй, больший резонанс.

Сухоруков также заметил вертухаев и, как только они оказались в пределах слышимости, стал вещать о побудительных мотивах, объясняя, почему он вдруг решил строить крестовский мост.

По его словам, он беспокоится о бедных сотрудниках наших правоохранительных органов. Приходится несчастным гонять спецавтозак в обход, бензин расходовать, которого у них обычно нет, а так – прямехонькая дорожка из старой части Питера, где у нас одни из самых дорогих квартир… Через мост – и к КПП. Или лучше к воротам, в которые въезжает автозак. Насчет точного места Сухоруков пока не определился. Думает выслушать пожелания всех заинтересованных сторон. Но, в общем, куда-то сюда. И здравствуйте, господа. Эти стены давно о вас плачут.

– Лучше к воротам, – заметил один из вертухаев. Услышав его мнение (у меня вообще уши – локаторы, несмотря на их скромные размеры в сравнении с размерами одного знакомого, не будем показывать на него пальцем), я тут же развернулась и сунула микрофон ему под нос.

– Несколько слов для «Криминальной хроники», – я изобразила свою самую обворожительную улыбку.

– Не надо меня снимать, – пробурчал вертухай.

– Просто повторите, что вы только что сказали, – снова улыбнулась я. – Пожалуйста! А потом попрошу остальных граждан высказать свое мнение о лучшем месте для строительства моста.

Не дав вертухаю вымолвить ни слова, передо мною возникла юная особа лет двадцати двух, не более, в юбочке, заканчивающейся, не успев начаться (это несмотря на то, что до лета еще очень далеко, а по Арсенальной гуляет пронизывающий ветер), и пропела в камеру (в смысле в ту, которую держал Пашка, хотя, подозреваю, для того, чтобы в другой камере ее любимый увидел ее по ящику), что она предложила бы известному в городе меценату, непрестанно думающему о людях, вместо моста построить тоннель.

– Это как под Ла-Маншем? – спросила я.

– Где? – удивленно вскинула на меня умело выщипанные бровки девушка.

– Я понял. – Мне на плечо легла сухоруковская лапа и чуть его не сломала, разворачивая меня вместе с микрофоном. Пашку не очень вежливо развернул Лопоухий, после чего Иван Захарович с «мальчиками» опять заулыбались в камеру.

Сухоруков (теперь вежливо) поблагодарил юную особу за идею и высокую оценку его доброго сердца и широкой души и заявил, что сам уже подумывал о тоннеле, но, к сожалению, не все в городе с пониманием относятся к людским нуждам. И только простые люди, униженные и оскорбленные, знают: Иван Захарович – один из немногих, кто болеет за них всей душой.

Женщины средних лет достали платочки и вытирали слезы умиления. Иван же Захарович стал вспоминать свою предыдущую инициативу (со строительством изолятора), когда он получил широкую поддержку масс, но не был поддержан городским правительством и членами Законодательного собрания, за небольшим исключением (у нас в ЗакСе все-таки встречаются депутаты с понятиями). А ведь многие серьезные люди были готовы вложиться в тот проект, видимо, не исключая, что самим придется поменять палаты каменные на жесткие нары.

– Тоннель под Невой, с Арсенальной на Робеспьера – моя голубая мечта, – вздохнул Сухоруков перед телекамерой, быстро присваивая себе идею девушки. – Была бы новая достопримечательность Санкт-Петербурга. Так хочется что-то сделать для города, для людей. Что-то хорошее, чтобы люди от души порадовались.

Я представила, как люди, сидящие в «Крестах», будут радоваться сегодня вечером, посмотрев это интервью. Телевизоры, конечно, есть не во всех камерах, но не сомневаюсь: об инициативах известного в городе и в особенности «за забором» человека сообщат по тюремной почте всем.

– Иван Захарович, – откашлялся уже выступавший инспектор ОРО. – Вы это…

– Да? – встрепенулся Сухоруков, мечтательность, с которой он только что смотрел на другой берег (под зорким оком телекамеры), с лица (то есть рожи, которой нечистую силу в хлеву пугать можно) слетела, он опять принял деловой вид. Правда, не первый день зная Ивана Захаровича, я думала, что ему уже страшно хочется дать кому-нибудь в морду. Кандидатурой, пожалуй, может стать вертухай – по крайней мере, очень подходит для этого. Но вертухаю повезло: перед телекамерой Иван Захарович даже не сделал ни одной попытки почесать кулаки о его физиономию. Волевой человек. Представляю, каких усилий ему это стоило.

Кстати, слушая выступления Ивана Захаровича, я всякий раз думаю, как же воровские авторитеты, заделавшиеся бизнесменами, банкирами и политиками, наловчились речи толкать: ни одного матерного слова, ничего по фене. Прямо хоть сейчас в британскую палату лордов.

Пашка развернул телекамеру на вертухая, я тоже повернулась.

– Тоннель, конечно, хорошо бы прокопать, но можно и кое-что добавить… – задумчиво произнес вертухай. – Вот если тут тумбы поставить – ну как на Робеспьера, где сфинксы… И из тумбы в тумбу. И деньги можно брать за посещение. Туда музей «Крестов» перенести. Ну, как у нас под площадью Победы… А?

– Хорошая мысль, – кивнул Сухоруков задумчиво. – Сразу видно, что вас, как и меня, волнует судьба города.

– А сфинксов тут поставить не желаете, Иван Захарович? – спросила я. – Голову одного можно было бы с вас слепить.

– А второго? – прошипел Сухоруков. По-моему, у него в очередной раз возникло желание меня придушить, и он еле сдерживался, впрочем, как и верные оруженосцы. Вон Кактус уже потянул ручки ко мне, только вовремя остановился.

– Референдум провести, – сказала я, потом улыбнулась в телекамеру: – Уважаемые телезрители, мы будем очень рады, если вы выскажете ваши пожелания. С кого лепить голову сфинкса для установки на Арсенальной набережной? Пожалуйста, звоните по телефонам, указанным на экране, или пишите на адрес, указанный на последней странице еженедельника «Невские новости». Все ваши пожелания я передам нашему меценату, одному из самых известных людей нашего города Ивану Захаровичу Сухорукову.

– Сука, – пробурчал Иван Захарович себе под нос. Но в камеру улыбался, излучая благодушие.

– Это я вырежу, – также тихо ответила я.

– Ладно, все, на сегодня хватит, – объявил Сухоруков. – Пашка, выключай свою машину. Юля, сама знаешь, что монтировать. Вечером посмотрю – позвоню. И гляди у меня! – Сухоруков погрозил мне пальцем как проштрафившейся семикласснице. Всем своим видом я изобразила готовность следовать указаниям покровителя.

– Сам такой, – сказала я и отвернулась. При всем честном народе напоминать Сухорукову о Сереге не хотелось.

А вообще, у него в камере есть телевизор, и он сегодня увидит это интервью. Но почему мне больше не дают с ним свиданий? Или это опять распоряжение Сухорукова? Почему дело не сдвигается с мертвой точки? Словно о моем мужчине все забыли…

Не пора ли мне встретиться со следователем, которого мне, кстати, пока не довелось ни разу увидеть. Или он специально от меня скрывается? Фамилию-то я знаю от своего знакомого опера Андрюши, регулярно поставляющего мне информацию для репортажей, правда, также использующего меня в качестве бесплатного такси. Но за все надо платить, верно?

В общем, решено. Следака найду. Выслежу. Тем более я знаю, сколько он хотел получить с Сереги за оправдательный приговор… Но почему-то отказался. Просто так от двадцати тысяч долларов не отказываются. Должны быть очень веские основания. И я их выясню. И предложу больше. К тому же теперь деньги у меня есть. Все из тех же злосчастных двух миллионов, в покушении на которые Серегу подозревал Иван Захарович.

Историю любви Смирновой и Сергея Татаринова он узнал в камере. Личная жизнь этой стервы его раньше нисколько не интересовала, сейчас она его, правда, тоже не интересовала, но нельзя было про нее не узнать, когда это обсуждали все сокамерники. В особенности перед выходом в эфир «Криминальной хроники».

Смирнова брала интервью у этого мецената хренова, который теперь мост решил строить. Правда, все сокамерники восприняли идею на ура: Сухоруков о людях думает, видите ли.

Если бы они знали Сухорукова так же хорошо, как он…

Он впервые увидел его рожу на стенде крутых. В каком году это было? В советские времена в колониях всегда устанавливали стенды – ударников лагерного производства и склонных к побегу. Появиться в ряду ударников считалось западло, а вот среди склонных к побегу… Это были герои. Это было почетно. На тех, кто удостоился висеть на стенде крутых, смотрели с восхищением.

И Сухорукову это восхищение пришлось по душе. Вон как старается. Чтоб теперь весь пятимиллионный город им восхищался и гордился.

Он узнал также, что вначале народ пари заключал: свернет Сухоруков Юленьке шею или не свернет за ее активность. Или хотя бы приложит отеческую руку к челюсти. Испортит товарный вид, так сказать. Те, кто считал, что свернет шею, продули. Правда, те, кто считал, что не свернет, тоже не могли предположить, что он ее своим пресс-атташе сделает. Ишь какие слова народ выучил! Один сокамерник даже высказался, что Юлечкино лицо, мол, – это народное достояние. Не лицо у нее, а наглая, стервозная журналистская морда, – хотел поправить он, но сдержался. Ему вообще хотелось охарактеризовать Юлечку одним кратким словом, известным русскому человеку с детства. Понятным всем, лаконичным и объясняющим суть Юлечкиной натуры – независимо от того, с кем она там сейчас спит и спит ли вообще.

– Может, она так освобождение своего мужика отрабатывает? – высказывались предположения. Но были и другие мнения: Иван Захарович – человек, умудренный богатым жизненным опытом, решил, что лучше со Смирновой дружить, от нее пользы много, если она на тебя работает, и вреда, если не на тебя. И еще он понял из разговоров: эта стерва никого и ничего не боится.

А если?..

Что ей нужно? Освобождение ее мужика. За это она, пожалуй, пойдет на многое. На все. Может, ему тоже начать ее использовать? Пусть стерва, пусть дрянь, но дело-то – превыше всего. Только нужно хорошо подумать, как именно использовать…

Глава 2

Сан Саныча – так звали следователя, ведущего (вернее, в последнее время забросившего) Серегино дело, – я ждала у места его постоянной работы, притаившись в своей «шестерке» не первой молодости. Оделась поскромнее, нацепила черные очки и светлый парик – вот она, обратная сторона известности. На улицу теперь со своей рожей не выйдешь, чтобы не задали какого-нибудь идиотского вопроса. Правда, чаще всего людей интересует, сколько я получаю.

Мой знакомый опер Андрюша описал Сан Саныча довольно точно – я сразу его узнала, как только увидела. Вид у него был такой, словно его только что пыльным мешком по башке стукнули. Слегка сутулящийся очкарик лет пятидесяти на вид, в помятом костюме, выглядывающем из-под турецкой куртки из грубой кожи, брюки сзади забрызганы грязью (хотя на улице сухо), ботинки давно не чищены… На лице и шее – несколько порезов от бритвы. Как выяснилось в дальнейшем, он наносит их себе регулярно по утрам, когда супруга заглядывает в ванную с советами, какими трупами ему заниматься и как проводить следственные эксперименты. Я хотела посоветовать воздействовать на супругу самоперерезанием горла (конечно, только верхнего слоя кожи – чтоб просто кровушку пустить), но сдержалась, вовремя поняв, как Сан Саныча достали женские советы.

И этот хмырь хотел двадцать тысяч баксов? Куда он деньги девает? Или ему никто не дает? В первый раз решил хапнуть, а ему раз – и по лапкам. Ничего, я дам – только бы с Сереги сняли все обвинения.

Я закрыла машину и тронулась вслед за Сан Санычем. Он, судя по всему, направлялся к метро. Когда мы немного отошли от здания, где Сан Саныч трудился на благо государства, я догнала его и дотронулась до локтя. Следователь подпрыгнул как ужаленный, в ужасе уставился на меня, потом стал озираться по сторонам, не заметил ничего опасного для себя (народ вообще не обращал на нас никакого внимания) и вновь вылупился на меня.

– Вы кто? – спросил почти шепотом.

– Смирнова. Юлия Владиславовна.

Я приподняла парик, взглянула на Сан Саныча поверх очков и, подражая Владимиру Ильичу, сказала:

– Конспигация, батенька, конспигация.

Сан Саныч посмотрел на меня так, будто я сказала, что являюсь внебрачной дочерью Бен Ладена или – еще хуже – родственницей Моники Левински, и попросил документ, удостоверяющий личность. Я с обворожительной улыбкой заметила, что в наше время подлинность документа совсем не гарантирует подлинность предъявляющего, но моя физиономия, регулярно появляющаяся на телеэкране, должна послужить для следователя удостоверением личности. Он кисло улыбнулся – я разрядила обстановку, – успокоился, потом кивнул и уточнил:

– Вы одна?

– Как видите.

«Или у него в глазах двоится?» – добавила про себя. Судя по виду, Сан Саныч, как и оператор Пашка, дружбу с зеленым змием водил и, похоже, встречался с ним вчера. Оказалось, он как раз направлялся на встречу с ним и сегодня – в ближайший пивбар, куда предложил сходить и мне.

– Я за рулем и вообще практически не пью, но компанию вам составлю и даже угощу пивом.

– Нет-нет, что вы, Юлия Владиславовна, – запротестовал Сан Саныч. – Так нельзя… Я не могу допустить, чтобы за меня платила женщина.

Услышав эту фразу, я посмотрела на него повнимательнее. Этот человек вымогал у Сереги двадцать тысяч долларов? Или он передо мною ваньку валяет? Ладно, посмотрим.

Я подхватила Сан Саныча под руку, но прогуляться по улице как шерочка с машерочкой нам не удалось: Сан Саныч отдернул руку, словно я его ошпарила.

– Что с вами? – спросила я.

– Я не могу ходить с вами под ручку, – молвил Сан Саныч, держась от меня на пионерском расстоянии.

– Вы никак решили, что я вас домогаюсь?

– Нет-нет, что вы, Юлия Владиславовна! Бог с вами! Мне-то уж как никому другому известно, что вам, кроме Сергея Ивановича, никто не нужен и… Вы ведь из-за него пришли?

– А вы догадливы, – заметила я и взяла быка за рога: – Да, желаю изменить судьбу любимого или, по крайней мере, облегчить участь – при помощи зеленой графики, произведенной на хрустящей бумаге Казначейством известной заокеанской державы.

– Знаете что? – после размышлений сказал Сан Саныч. – А давайте-ка лучше просто погуляем. Или посидим на скамеечке. Вон в том дворике есть. Я сейчас пива куплю, и пойдем.

Мы подошли к ларьку, Сан Саныч взял себе три бутылки «Балтики»-«троечки» и пакет кальмаров, я – маленькую коробочку сока. В упомянутом дворике было три скамейки в разных местах. На одной сидели молодые мамаши, на второй курили подростки, смачно ругаясь матом и сплевывая, третья пустовала. К ней мы и направились.

– Покажите сумку, – попросил Сан Саныч, когда мы опустились на скамейку.

– Проверяете, не включен ли у меня диктофон? – усмехнулась я. – Смотрите.

Я демонстративно открыла ее и сунула диктофон в руку следователю. Он повертел его и вернул мне. По-моему, ему хотелось на него дунуть. Меня обыскивать не стал (хотя кто бы ему позволил, даже если бы и высказал такое желание), а поэтому не знал, что в сумке находился не единственный мой диктофончик и тот, что на мне, был включен… На всякий случай. А вообще в наше время, имея в своем распоряжении профессиональную аппаратуру и профессионалов, можно снять и записать все, что угодно и где угодно…

– Сколько будет стоить оправдательный приговор? – я снова взялась за дело.

Сан Саныч дернулся, потом промычал:

– Что же вы сразу в лоб?..

– А как вы хотите? – не упускала инициативу. – Я должна ходить вокруг да около? Мы с вами – взрослые люди, и вы прекрасно знаете, кто я. И я кое-что знаю, – многозначительно посмотрела на помятого мужика. – Могу поклясться, что вас никому не сдам, на Библии или Уголовном кодексе. А закон, как говорится, – это дышло, куда повернешь, туда и вышло. Почему вы отказались от двадцати тысяч баксов? Вам дали больше за то, чтобы Серега остался в тюрьме?

– Нет, мне ничего не дали, – вздохнул Сан Саныч.

– Даже по морде?

– Зачем давать по морде, когда у меня три дочери? – Мужчина сделал пару глотков пива, хотя ему в этот момент, пожалуй, больше хотелось водки.

– Понятно… – произнесла я в задумчивости.

Мы помолчали.

– Освободить Серегу можно? – наконец спросила я.

– Не знаю, – Сан Саныч опять отхлебнул пива и положил в рот кусочек кальмара. – Хотите?

– Нет, спасибо. В каком состоянии сейчас Серегино дело?

Сан Саныч пожал плечами.

– Но ведь оно же у вас в производстве!

Мужчина скорчил какую-то непонятную гримасу и как-то неопределенно передернул плечами.

– Автослесаря, который признался, что поработал с машиной, нашли, так? – не отставала я. Официальное обвинение, которое предъявили Сереге, отличалось от того, в чем его обвинял Иван Захарович. Серега был виновен в аварии, в результате которой один человек погиб на месте, а другой в тяжелом состоянии был доставлен в больницу. Сам он отделался царапинами. После этой странной аварии он и оказался в «Крестах».

Все было не так просто, как казалось на первый взгляд…

– Дело по-разному можно повернуть, – неопределенно сказал Сан Саныч.

– А освободить можно? Какую-нибудь статейку навесить на тот срок, который он уже в «Крестах» парится, и выпустить в зале суда?

– В принципе все можно.

– Что я для этого должна сделать?

Сан Саныч повернулся и посмотрел на меня, как на зубную боль.

– Юлия Владиславовна, вы должны это и без меня знать.

– Если бы знала – не спрашивала бы.

Сан Саныч долго молчал, потом тихо произнес:

– Татаринов будет сидеть столько, сколько хочет Сухоруков. Вам нужно решать этот вопрос с Сухоруковым. У вас же с ним любовь и дружба? Или как?

– Любил волк кобылу – оставил хвост да гриву, – хмыкнула я.

– Понятно…

– Что? Мне, например, нет.

– Это я так… Чтобы заполнить паузу, – стушевался Сан Саныч. – А вообще в каких вы отношениях с Сухоруковым?

– Вас интересует, сплю ли я с ним? Нет, не сплю.

– Нет, я не об этом… Он вас чем-нибудь держит?

– Без комментариев. Значит, вопрос я должна решать только с ним?

Сан Саныч кивнул. А я подумала, что все наконец встало на свои места. Я теперь знаю точно, к кому обращаться. Только вот простит ли Сухоруков Серегу? И что мне – и Татаринову – нужно сделать, чтобы простил? Или мне стоит придумать какой-то другой путь? Обходной?

Внезапно сидевший рядом со мной Сан Саныч хмыкнул. Я посмотрела на него удивленно.

– Давно хотел сказать вам, Юлия Владиславовна… Только вот возможности не было… Вы многим доставили массу приятных минут.

– Это когда?

– Когда Сухорукова по носу щелкали. Поэтому вам и не мешали. И даже помогали, когда вы к Татаринову прорывались. – Сан Саныч опять хмыкнул. – Я даже по собственной инициативе звонил этому его приспешнику – в смысле сухоруковскому – с оттопыренными ушами. Спрашивал, можно ли вам официальное свидание дать, а то вы меня достали.

– Разве я вас доставала? По-моему, это наша первая встреча.

– Ну да, конечно. Но должен же я был что-то сказать? И Андрей Викторович несколько раз мне звонил. По вашей ведь просьбе. А вообще будьте осторожны.

– Спасибо, – тихо сказала я и задумалась, потом уточнила у Сан Саныча, кто к нему приходил.

– Герои одного из ваших репортажей. Специалисты по малявам.

– Лопоухий с Кактусом?

– Они самые.

– А почему вы?.. Ведь вы же все-таки в прокуратуре работаете.

– Ну, Юлия Владиславовна! Вы как маленькая просто. Я же сказал, что у меня три дочери. Кто их защищать будет? Органы? Против Сухорукова?

Я опять глубоко задумалась.

– То есть вы считаете, если Сухоруков даст отмашку – Серега выйдет на свободу?

– Это один из вариантов.

– Есть другие?

– У меня нет. У вас могут быть. Вы же такая находчивая. А щелкнете Сухорукова лишний раз по носу – вам помогут. Бескорыстно. Он ведь многим поперек горла. Только очень хорошо подумайте. И будьте очень осторожны.

Когда вечером я дала прослушать запись нашего разговора со следователем моим соседкам Татьяне и Ольге Петровне, обе покачали головами.

– Странный какой-то у вас разговор получился, – заметила Татьяна. – Видел он тебя в первый раз в жизни…

– Ну, положим, тут, Таня, ты не права, – заметила Ольга Петровна. – Уж он-то «Криминальную хронику» точно смотрит. И читает нашу Юлю. И Сережино дело ведет. В общем, он очень хорошо знает, кто она такая. Вопрос в том, на кого он работает.

– Точно не на государство, – хмыкнула Татьяна.

– Или хочет моими руками жар загрести, – сказала я. – Например, при помощи меня добраться до Сухорукова. Да за такое дело его тут же повысят. Он дал мне понять, что у него на Ивана Захаровича зуб. Мало ли что он там на кого-то намекал… Зуб в первую очередь у него самого.

– Да, двадцатки «зеленью» лишился, бедняга, – опять хмыкнула Татьяна. – Кстати, не вздумай ему платить, даже если и освободит Серегу. Обойдется. А ты на двадцать тысяч такой ремонт сделаешь… И машину давно пора менять.

– Угрожали его семье, – напомнила я. – А это стимул посильнее, чем деньги. Ему нужно отвести от них опасность.

– Если он Сухорукова засадит…

– Он хочет только сливки снять, – вставила Ольга Петровна. – Все чистенько-аккуратненько сделать. Чтобы комар носа не подточил. Но твоими руками, Юля. Хочет, чтобы ты подставлялась, искала подходы и все такое. Помогут тебе, видите ли. Бескорыстно. Ха-ха.

Я задумалась, потом сказала, что у меня сложилось впечатление: Сан Саныч ожидал моего появления. Ну не сегодня, конечно, а вообще. И был готов к разговору. Я снова включила запись.

– Все-таки за ним кто-то стоит, – сказала я, когда мы во второй раз прослушали пленку. – И это не менты.

– Ты знаешь врагов Сухорукова? – посмотрела на меня Татьяна.

– Полгорода. Из тех, кто у нас имеет вес.

– Юля, а ты уверена, что тебе так нужен Сережа? – спросила Ольга Петровна. – Вспомни: он ведь променял тебя на деньги. И из-за них женился на другой.

– Но быстро опомнился, – пробурчала я.