Вербалайзер (сборник) Коржевский Андрей
Сергей Петрович был богат несчетно, поселил Алку в записанной на ее имя отличной трешке, в спальном, правда, районе, близко к своему семейному особняковому жилью, — время было дорого. За два года с приходящими учителями закончила Алка школу, получила аттестат, и паспорт ей выправили — честь честью — гражданка Федерации, мол, Алла Викторовна Чижова, будьте любезны. Отказа ни в чем не было, она быстро привыкла и к роскошному обиходу, и к прислуге на все случаи, и к тому, что Сергей Петрович, явно гордясь принадлежащей ему полностью такой красоткой, стал даже вывозить ее туда-сюда по мелочи, шокируя более чинных приятелей. Он разрешил Алке самостоятельно выезжать в город, лично убедившись в том, что машину водить она умеет: учили не за страх и не за совесть, хорошо оплачено — так надежнее! Свободой передвижения девушка не дорожила — куда? зачем? пусть возят лучше… И возили — шопинг, тренинг, спа-салон, то да се. Алка зрела, как зреет ранняя редиска в черноземной ухоженной грядке, крепенькая и сочная, укрытая до поры от лишних глаз. А когда та пора будет — она не задумывалась, жила спокойно, без души, да и без тела, если разобраться, — тело-то принадлежало не ей. А душа — что душа, и по телефону потрепаться не с кем, подружек ёк, Сереже некогда.
— Сереженька, ой, доброе утречко, когда же ты уехал, я и не проснулась даже… Ты позавтракал? — и вправду не просыпалась, — надо было бы, сам бы разбудил.
— Ал, ну ей-богу, что звонишь, позавтракал, я в самолете уже.
— Ну не сердись, я — все уже. Я только спросить хотела, можно я «Инфинити» возьму, мне на «ТТ» неудобно — ножки же длинные…
— Возьми, возьми, только левую ногу под жопу засунь, а то как прошлый раз — на все педали сразу…
— Ну почему «под жопу» — как не стыдно?
— Ну ладно, ладно — под попочку… А куда ты?
— Так, покататься, — скучно же, ты же уехал…
— Ты смотри, поаккуратней. Послезавтра приеду.
— Пока, целую.
По Косыгина и через Университет Алка вырулила на гору над рекой, вспомнила про Серебрянку в Пушкино, засмеялась, — мешок ей уже не грозил. Под распустившимися к середине мая липами она остановила машину, вышла и, пройдя между деревьями ближе к обрывчику, стала глядеть на город — мимо стадиона и башен Новодевичьего. Закурила тонкую сигарету, хотя Сергей Петрович и запрещал настрого. Ветра не было, солнце прогрело свежие листья до запаха, далеко внизу переливчато светилась Москва-река, — жалко, что не видит сейчас Алку никакой живописец великий: с нее бы писать Весну Московскую — с невинно-блудливыми громадными зелеными глазами, пухлогубую и тонкобровую, с пшеничными длинными волосами, с чуть высокими скулами, стройноногую и полногрудую — 92-59-89, — чистое золото, вот только пробу ставить негде. Да ведь не знает никто, да ведь она и сама забыла, да ведь и не сама же, да ведь и кому бы судить, — кто ж без греха?
Вечером уже, когда Алла от безделья сидела перед зеркалами, что твоя Оксана в мечтах о царицыных черевичках, позвонил Сергей, сказал, что задерживается дня на три и что она может прилететь к нему, а то и ему — скучно. «Могу, — подумала Алка, — чего ж не мочь… Спрашивает еще, — вежливый, а все равно: сказано — сделано, работа…» Она и не думала капризничать — так, взгрустнулось чего-то, — весна, что ли…
Алку благополучно доставили в большой город на Волге, где Сергей Петрович гостил по делам у владельца оружейного завода, — какие-то у них были общие металлические дела. Вечером был приемчик, где все на Алку ахали: мужики из зависти, присутствовавшие жены-дамы-персонал — тоже из зависти, но другой, с усмешками ехидными, сама она держалась очень скромно — пай-девочка, так положено. На другой день гулянье переместилось за город — баня, бассейн, ужин на открытой террасе. А потом гостям предложили пройти в тир — попробовать в деле продукцию, пострелять. Длинное и низкое бетонное здание, специально как тир и построенное, гулкое и холодное, обложено было с внешней стороны до середины стен дерновым накатом, внутри пахло чем-то кислым и плесенью, — Алке не понравилось сразу. Стрелять — понравилось, — плотные наушники гасили звук выстрелов, красивые гнутые линейки трассеров уходили в ярко освещенные мешки с песком за мишенями. Не попала, правда, ни разу. Перед мишенями выдвинулся зачем-то невысокий совсем заборчик — не заборчик, так, что-то вроде пластиковой ограды для клумб. «А теперь, мужчины, — сказал торжественно прилично уже накачавшийся хозяин завода, — постреляем по живым мишеням, проверим убойную силу. Дамы могут уйти и подышать свежим воздухом». Из дам в тире была только Алка, поэтому она осталась, — с кем уходить-то, да и как Сергей — не обидится ли? Ей кто-то из-под руки всунул армейский бинокль, «посмотри, посмотри — интересно», — шепнул. Решила — «зажмурюсь, ну их». Из боковой дверки возле мишеней кто-то выпихнул козу, Алка крепко сжала веки и задержала зачем-то дыхание, раздалось несколько выстрелов, она открыла глаза — разбитая могучими калибрами коза валялась под мешками, «фу, гадость какая!» — подумала Алка, но больше не жмурилась, видела, без бинокля, правда, появляющиеся кровавые кляксы на боках новых коз, а у одной — разлетевшуюся на брызги от удачного попадания голову. Ее тошнило, но тут Сергей Петрович кивнул ей, сказал: «Смотри в бинокль, сейчас я засандалю!» Привычка слушаться сработала — Алка углазилась в толстые стекла. «Ну, гад, ну — не дам ночью, не дам и все», — подумала только. Сергей приложился, целясь, и тут как раз опять приоткрылась сбоку от мишеней дверца, но выскочила оттуда не коза, а некрупный мужик в ватнике, схватил одну из убитых коз за ноги, хотел было потащить, — в него от неожиданности и засадил Алкин хозяин очередью из чего-то скорострельного, — наповал. Прежде чем грохнуться в обморок, Алла увидела в бинокле ощеренное лицо убитого, — она узнала и высокие скулы, и сломанный сильно набок нос, — это был ее отец.
Упав спиной назад, Алка сильно ударилась головой и не слышала, конечно, того, что говорилось вслед за случившимся.
— Вот идиот, что его вынесло, придурка? — спокойно, но с сердцем, сказал хозяин завода.
— А кто это? — спросил один из гостей.
— Да никто, нарк приблудный какой-то, за козами смотрел, видно, решил, что все, убирать вышел…
— Господи, да я же случайно, что же теперь? — ошалело проговорил Сергей Петрович. — Как же? А? — сильно побледневший, он не обращал внимания на валявшуюся рядом Алку.
— Да ничего, ничего, Сереж, да ерунда все, их знаешь здесь сколько ошивается, — вдоль дорог сплошная конопля, не переживай, ну не было ничего, не было, тут все свои… — успокаивал гостеприимец.
Он подозвал кого-то из своих и распорядился:
— Так, посмотри, чтоб никого больше не было — молчок, гляди мне, коз на мясо не брать, собакам скормите, а этого в мешок, да смотри, сначала в пластик заверните, чтоб не капало нигде, возьмешь сам катер и — в Волгу, к серединке поближе. Железок, смотри, в мешок набросай. Замойте там все по-быстрому!
Привезенный к середине ночи из города врач сказал, что глубокий обморок в сочетании с сотрясением мозга — не очень опасно, но неприятно, а потому он, мол, советует для Алки полный покой и отсутствие всяких внешних раздражителей, ну и — уход, разумеется. Наутро Сергея Петровича и Алку увезли на аэродром, и они на частном небольшом самолете улетели в Москву. Говорить Алке было запрещено, да и не с кем было, — кроме охранника, к ней никто не подходил. Сергея она так больше никогда и не видела.
В Москве ее отвезли на квартиру, где Алка неделю пролежала в постели, — врача вызвали из поликлиники. Потом к ней пришел начальник охраны Сергея Петровича, сказал, что девушка она умная, ему с ней всегда было приятно работать, но все на этом свете кончается и, если она хочет жить спокойно и вообще — жить, надо забыть обо всем и помалкивать, а так — ее никто не тронет, она ведь ни при чем, квартира остается ей, вот еще Сергей Петрович велел денег передать — да много, много, не волнуйся, на первое время хватит, а дальше пусть сама соображает, квартира в Москве — гонорар отличный, ну, будь здорова. Да, и вот еще — надо пойти в отделение милиции, от греха имя и фамилию, и паспорт тоже поменять, мало ли что — так ей же и спокойнее.
Через месяц Алка по объявлению в интернете нашла работу секретарши в солидной фирме. Начальник, поглядев на нее, сказал, что главное — ответственность и исполнительность, а печатать ее научат быстро. Странно, но после всего этого к Вере Ивановне Снегиревой, как теперь называлась Алка, вернулись ушедшие было навсегда ее сугубо женские деликатные ощущения, вернулись — да еще как, что она и проверяла многократно и голосисто, к своему и не очень многих мужчин удовольствию. Насчет души она мне ничего не говорила, «душа, — так она сказала, — это только мое, не трогай, не надо, вот остальное — ради бога, на здоровье». До последнего времени Вера так и работала в той фирме, вот только недавно начальник ее, Игорь Сергеевич, поехал на Новый год отдохнуть в Финляндию и скоропостижно скончался почему-то в Норвегии. Так что Вера теперь опять ищет работу. Если кому-нибудь срочно нужна очень красивая секретарша, могу дать телефон. Она еще и печатать умеет.
Рыбачки
По своей хищности, повсеместному распространению щука, несомненно, составляет одну из наиболее замечательных… Хищность, прожорливость и проворство ее…
Л. П. Сабанеев
Не пугайтесь — это не травелог, не путевые заметки, даже не «Спиннинг на малых реках». А что? А я не знаю. Тут вот как: в те отдаленные места, о коих я стану распространяться, народу ездит довольно много, и прилично этого народа я таки повидал. Люди, натурально, разные, что вообще людям свойственно, но я обнаружил у этих самых людей два совершенно типологических свойства: во-первых, все они — рыбаки или, во всяком случае, едут на рыбалку (что не обязательно подразумевает ловлю как таковую), а во-вторых, никто из них ничего по этому поводу написать не собирается. Кроме «Снасточка Драшковича на течении». Не могут, вероятно. Или Хэмингуэй у всех надолго охоту отбил. Ну, или избыточные впечатления слишком долго рефлексируются. Тишком-то я думаю, что все они, эти люди-на-рыбалке, умнее меня в том смысле, что давно уверились в полной никчемности письменной трепотни, хотя изустно — трудно остановить. В самом-то деле, ну что напишешь после Сабанеева, Пришвина-Бианки и прочего Пескова? Даже такой матерый человечишко, как Чехов Антон Павлович, отметился — и про шерешпёра, которого не поймать без грузила, и про то, что «поймать судака — это выше и слаже любви». Тут я с классиком не согласен, — или рыбак он был херовый (скорее всего), или любовь у него была рыбья (маловероятно). Оттого он так, автор питающейся мелкой рыбой «Чайки», наверное, что завсегда, включая Ольгу Леонардовну, — по блядям… Уважаю. Но насчет рыбной ловли суждение смею иметь. В конце концов, за последние сто лет пригодной для уловления рыбы стало куда как меньше, а общеприродные свойства дам-с проявляются нынче безо всякого удержу, — их, блядей, и не сосчитать… В отличие от ихтиофауны. Чтобы сразу не восстанавливать против себя читателя мужеского рода, уточняю: я не за то, чтобы блядства было меньше, а за то, чтобы рыбы было больше. А в общем-то любовь и рыбная ловля — хоть и катахреза, конечно, кто спорит, но тут же где-то и Шахерезада, и теза — антитеза, и порезы, и кровь… Да-да, кровушка, хотя у рыб она холодная, а у тех, кто ловит, — не всегда… А весной, а в апреле, когда щука уж отметалась, а прочая вобла собирается только, а скворцы одуревшие между лезущей из серых веток неудержимой упругой зелени, а… А человеки, которым вечно чего-то хочется, — то рыбу, то бабу, а то, глядишь, и любви… А что — бывает, несмотря на Чехова… И ловят, и любят, и любят, и ловят… Кто что. А уж в тех местах…
Места-то знатные, как говаривал парадоксальный Кузьмич. Парадоксальная жаба — та в Южной Америке, а здесь — лягвы обыкновенные в количестве, превосходящем любое, даже Хэмингуэево, воображение. Это тебе не голубой марлин в Гольфстриме… Как, бывало, воспоют хором — разговаривать невозможно. Да и о чем? Камышами шуршит ветерок, в каждой укромине вдоль берега цапля стоит, вверху — перелетает кто-то опасный, вдалеке бакланы тарашку яствуют, в борт куласа чвякает волнишка, катушка мотает, мотает плетенку… Тяни, тяни, давай!! Щука! Заводи! Заводи, ну! Толик, Толик, заваливай, …!!! Упустишь — убью, …!!! Да не лезет, здоровая! Давай, давай! О-о-о, хороша, а, хороша… Не, ты глянь! Да-а… Чего говорить-то?
На базе разве, к вечеру.
От Астрахани, к самому низу — дорог мало, а воды — много. И сказал Он, что это хорошо… А что еще лучше, прости уж, Господи, — лежат на прозрачной темени ночной воды раскосые калмыцкие отблески окошек рыбацких приютов.
Местечко, ниже которого по протоку Волги Кизань база «Красава», называлось Камызяк, и ехавший туда впервые Григорий Андреевич все пытался по дороге сообразить, откуда бы такое топонимическое безобразие, — камыш, кизяк? Потом сообразил — калмыки, да… Говорили так раньше — калмызяцкий, а цивилизация буковку-то и съела, — так цапля выхватывает лягушку из жизни, навсегда гвоздем клюва пришпилив лягушачью судьбу к своей. Хоть и пищевая, а цепочка, — не раскуешь.
Первый выезд всегда томителен, и хорошо, если малоудачен, — примета такая: взял на первом забросе, потом — хрен. Но возвращались — ничего, во всяком случае, зачетный «пятачок» — толстая щука — был. Когда вылезли на длинный дощатый причал, Григорий Андреевич углядел в самом конце его, где домик с морозилками, большие весы.
— Петь, — сказал он своему шоферу, взятому на рыбалку в качестве компаньона, — сбегай ко мне в домик, принеси фотоаппарат, щелкнем первый улов. А?
— Легко, — ответил Петя; он был очень доволен возможностью съездить в давно желаемые места, — на шармачка-то, поди плохо!
Г. А. закурил, расстегнул отволгнувшую изнутри куртку, покрутил головой — шея устала, и огляделся. Толстые белесые тополя уже вытолкнули тугие лиственные бутоны, но те не распустились еще, — как тюльпаны зеленые торчали на ветках. Трава полезла только на сеяных газончиках между домиками, а под деревьями и на берегу ветер с реки шевелил прошлогодние бесцветно-коричневатые листья. От дома, где были кухня и кормильня, к причалу шла какая-то девица — темные короткие волосы, белая курточка, короткая юбка, ноги… Ноги были длинные. Тонковатые, коленки с вихлинкой, но ничего… Во всяком случае, толстая поездная проводница с квадратной спиной, сообщившая ему, что неделю будет выходная и с удовольствием подскочила бы на базу — а что ж, дело-то понятное… — была в сравнении, как икряный окунь с точеной стерлядкой. Ну-ну…
— Витя, — уклоняя взгляд от перебегающего по реке заката, безразлично спросила девица, — Иван не знаешь где?
— Не, — страшноватый на лицо парнишка-раздельщик, пластовавший прямо на досках щучье филе, и глаз не поднял. А было на что — черный колготочный блеск у самых его вихров.
— А поздороваться? С постояльцем-то? — ехидинка в голосе Григория Андреевича перемежалась бархатной кобельей шерстиной. — Самое место здоровья желать — в чистилище, а?
— Здравствуйте…
— Вот что, детка… Петь, щелкни-ка… Кнопочка там… Сфотографируйтесь со мной, а? И щукой тоже.
— Нет-нет, что вы! Нельзя!
— Это почему же?
— Да нет, ну что вы…
— Почему нельзя-то?
— А вы откуда?
— Из Москвы.
— А-а… Ну тогда — ладно…
— А если б из Суздаля?
— У нас тут строго. Знаете, как бывает — снимешься с кем-нибудь, значит… Ну, тебя потом… Разговоров…
— Ерунда какая. Снимай давай. Петь!
— Это вам ерунда. А мы должны быть осторожные. Приходите ужинать, — время-то…
Тощевата, вздохнул про себя Г. А., — а мордаха забавная. Прикормить если…
Лицо у девицы было настолько очевидно неславянское, что казались в нем какие-то ассирийцы-ниневийцы, и чохом все персидские княжны, которых в этих аккурат водах выбрасывал за борт С. Т. Разин лично. В набежавшую… Сомы здесь людоедские…
— А зовут вас как? — кликнул вдогонку уже.
— Азалия!
Ну-ну…
То-то, что азалия, подумал, сам себе кивнув, Григорий Андреич, — рододендрон орхидейный… Темно-розовый… Все это было ни к чему, — «а в Москве у меня есть законная, и еще одна есть знакомая…». В Москве у него подходил, похоже, к драматическому финишу лихо — в его-то подполтинник! — отбезумевший роман. Как бегун, оттоптавший десятку, Г. А. был готов уже рухнуть на дорожку — продышаться, и прыжки в ширину были не ко времени. Ни к чему… И он, подхватив спиннинги, пошел, переваливаясь по-мужичьи, к своему домику — постоять под душем перед ужином, — база новенькая, чисто еще…
Проснувшись не от телефонного будильника, а от мявшего восход котовьего толковища, подивился истовости, с которой жаждавшая продолжения рода животина славила Великого Кормчего, — и кто придумал, что коты говорят «мяу»? Ма-о-о… Ма-о! И ведь как раз алеет Восток… Тоже — сторонники Большого скачка… Срываясь на визг, залаяла собака, шарахнул выстрел. Идет охота … на котов. Однако. Дичи мало? Ах, да… «На кошках тренируйся!» Сволочь какая!
Между стеклянных стен столового домика успевшее пожелтеть солнце светило Григорию Андреичу в затылок, совершенно не мешая рассматривать Азалию, носившую им с Петькой с кухни тарелки и чашки. Больше пока никто не завтракал. Расставляя снедь, девушка наклонялась над столом чуть больше, чем надо бы, и безразличный, в отличие от мужских, солнцевый взгляд коротко наблюдал небольшую грудь в черном кружавчатом подхвате. Белая полотняная рубашка была расстегнута на пуговку больше, чем положено б…
Маленькие сиськи-то, подумал Петька.
М-м-м… На кораблик с мальком. Тоже метод, — подумал Г. А., предпочитавший искусственные приманки. По утрам он бывал занудлив.
После поворота река растопыривала длинные пальцы проток, вечно перебирающие бесконечные четки камышовых лесов и редких, как черный алмаз, островков суши, остро ограненных деревьями. Вода еще не прогрелась, полусонные щуки пытались обтереть зимних пиявок о камыш и лотосовые стволы, похожие на пальмы. И жерех пока дремал в ямах, и вобла не перла вверх по реке — метать. Но кое-кто, отряхнув спячную одурь, смотрел, смотрел уже круглым глазом — кого бы сожрать? Солнце летело по вертикали, презрев дугу зимы, вышибая испарину под козырек бейсболки, затеняя до черноты хамелеоновые стекла Григорьевых очков, разблескивая жизнь по серой воде.
— Погода-то, а, Толик?
Егерь не был, как и положено этому племени, склонен к отвлеченным суждениям.
— А что, Андреич, погода? Заапрелело — все, значить… Щас-то — ладно… Вот как июлькнет — тогда уху ковшом с борта черпай… Знай возьми укропчику… Хе-хе. А в мае — мошка… Комарье ужрет. Не ловля, нет. Теперь давай.
— Даю… В затишку пошли, ветрит…
До притаенного ерика пришлось толкаться на шесте, выключив мотор, — мелко. В прозрачной воде под стеной камыша тучками вился малек, то и дело, уходя от лодки, взбучивала мутное пятно щучка.
— А хрустит-то, во ломится…
— Красноперка уходит. Не дура…
— Была б не дура — не ловилась бы.
— Это да… Гляди, гляди — во сазанина греется! Пичкой бы…
— Ну и бери.
— В том куласе оставил…
— И слава богу.
— Это да…
Раздувшийся на свету ветер кусками обламывался вовнутрь ерика, и бросить тяжелый поппер под самую дальнюю стенку, чтобы ладно лег на протяжку, было трудно. С третьего раза Г. А. исхитрился — пошел, пошел красненький, похлюпывая и выталкивая носом водяные усы. Вот она! Бурун, заход! Мимо! Еще бурун, хлопок хвостищем, взбило воду, рывок — взяла, взяла! Маму твою, щучья бабушка!
— Даешь, Андреич, — еле ж выперли…
— Мастерство не пропьешь!
— Это как пить…
— Ладно, имею право покурить. Чайку, што ль, попьем?
Сквозь тополя на дальнем берегу наплывал холодный розовый вечер и пах он мокрым песком, влажным деревом, баней, а пивом и рыбной готовкой — от столового помещения. Там было шумно, — за день понаехали. Григорий Андреич с Петькой прошли за свой стол, поерзали локтями по свежей скатерти, уместясь, наконец. Г. А. принял в хороший глоток ладную рюмашку, а Петька не пил, — «с-сущий трезвенник», говорил про него хозяин, «или не-с-сущий, ты ж не пьешь ничего?» Азалия отнаклонялась у других столов, подошла к ним.
— Ой, Григорий Андреич, ужинать?
— Нет, водки только выпью и спать пойду…
— А что — вон те из Тюмени так и делают. Ныряльщики…
— А еще откуда народ?
— Вон — московские тоже, там — из Минска, Урал какой-то… Они уж кончают.
— Ну, ясно, изголодались, небось, по пути… А тут, понимаешь…
— Сейчас принесу, вкусненько все…
— Кто бы сомневался…
Под рыбные щи на осетрине, едко приправленные жареным со свежей зеленью лучком, красноперку в хрустящей коричневой прижарке и щуку, прокаленную в чесночном масле для пропадания мелких косточек Григорий Андреевич влил, наливая себе часто и понемногу, грамм триста пятьдесят «Абсолюта», выпил кружку тепловатого пива и закурил, задоволенный до благодушия.
За соседними сдвинутыми столами отмечала приезд московская компания, в центре которой помалкивал милицейский, судя по разговору, генерал, а между говорящими все встревал, перебивая, какой-то шустрый, предлагая выпить то за щуку, вытащенную Николаем Петровичем, то за рекордный его, Николая Петровича, заброс, то за Николайпетровичеву мудрость, когда он сказал идти вон к тому мысочку… Это было обыкновенно и понятно.
За столом слева покрикивали о политике — про Белоруссию, как у них там хорошо и отлично все устроено, — и дороги, и пенсии, и сельское хозяйство.
— Это вы молодцы, — не выдержал Г. А. — Хоть не хвалились бы — за наши-то денежки.
— Как это ваши, как это?! Мы сами… — налитой дурнющей кровью бульбаш замахал щучьим хвостом с длинной косточкой, — сами!
— Сами-то только бабы с усами… Сами…
— Вы таки правильно говорите, — у этого белоруса выговор был явно витебский. — Правильно. Но что же делать? У нас же газ — только после драников…
— Ну, тогда вы должны знать, что выход обычно неподалеку от входа. Или платите по полной, или присоединяйтесь… По полной.
По полной, по полной — зашумели в московской компашке. Махнула прохладой в накуренное нутро едальни стеклянная дверь, вошли четверо — размера среднего, лица с дороги примятые. Григорий Андреевич, досадливо ревнуя к новоприбывшим, смотрел, как с ласочьей грацией из-за буфетной стойки им навстречу проскользила Азалия.
— Вы из Владимира? Четверо, да? Добрый вечер.
— Да, прибыли вот, — двое глядели по сторонам, третий углазился в кухню, где еще шипели сковородки, последний строгим взором как будто зарисовывал на память лицо девушки. Темные брови, немного тронутые пинцетом, гладкий невысокий лоб, чернющие глаза, чуть широкий нос, четкого рисунка губы, темно-розовые щеки, заметные скулки — она еще и улыбается!
Ближе к отбою, до копчика надышавшись сочащейся в сырую землю прелью и наговорившись по телефону с московской красюхой, всуе морочившей голову и себе, и ему — ах ты, господи! — Григорий вернулся в пустую уже столовую выпить чаю. Котлет из сазаньей икры он не ел, но поглощенное ёдово все же надо было осадить.
— Азалия, птичка, чайку нальешь?
— Черного?
— Как душа рыбака, — как ни крути — убийцы серийные.
— А я тоже с вами кофе выпью.
— На ночь глядя? Не уснешь ведь? Или не собираешься?
— А чего делать? Сколько тут поспишь? Мне вставать в четыре.
— А давно ты тут? На базе?
— Вторую неделю. Другой работы нет. Я из Астрахани.
— Большой же город, — работы нет?
— Ну что — в продавщицы идти?
— А здесь?
— Ну, все-таки…
— Слушай, а кто у тебя родители? Личико-то…
— Не нравится?
— Как раз наоборот. Хороша — сама знаешь…
— Папа у меня — араб, сириец, а мама — местная.
— Ну и что — а замуж?
— Ну есть у меня… Он в такой… силовой организации… Пистолет у него. Он хороший, только как выпьет, вот недавно — на набережную вышел, давай стрелять…
— В народ?
— В воздух! Вот он меня замуж зовет, а я…
— А ты?
— А я не знаю… Что тут? Так я в Москву хочу… Там же всё…
— Родня там?
— Нет никого. Очень хочется.
— Да-а… «Нужна большая доза мужества, чтоб удержаться до замужества»…
— Вы про что?
— Нет, это я так…
— Здесь гулять нельзя: как только узнают — значит, все могут. И всё…
— И что вы все так — в Москву, в Москву, — Чехов какой-то, — медом намазано?
— Там шансы…
— В Москву, дорогая, на так ехать — на неделю тебя хватит, и то — много. Ты не обижайся, но очень уж предсказуемо. Чего ты там делать-то будешь?
— Чего-нибудь…
— Во-во… Нибудь… Нет, разве с кем-то? На первое время, а там — как пойдет.
— А вы, Григорий Андреич, не можете помочь? С работой?
— Ага — с работой… Затаскают тебя, понимаешь? Куда ни устрой. Одна, да в Москве… Как я грех на душу возьму? Ты смотри, не дуйся, но не советую. Не рискуй, — потом не вернешь, — знаешь, в Москве таких…
— Прям таких?
— О-хо-хо… Ладно, спать тебе пора. До завтра.
— Спокойной вам ночи, Григорий Андреевич.
С южного неба непривычно для северянина сияла светлой полночью середина Пасхальной недели, но поста никто здесь не держал, поэтому звуки, доносившиеся из бани и пары еще домиков, мало уступали по интенсивности утреннему котованию. Была, была в этих местах работа, и кроме рыбной ловли, но временная — лет до двадцати пяти, вряд ли старше, — конкуренция, износ высокий. Так и пишут в Сети — выезжаю, мол, на базы, расценки — по договоренности, без запроса. Э-эх, ленивые они тут все, — знай сазанА воровать по хозяйствам да воблу сетями… Привыкли — река прокормит… Не дойдя еще до пучин социального лицемерия, Г. А. уснул со счастливым и тут же горестным осознанием отклоненного грехопадения.
А денек поднялся серенький, задуло с северо-запада напоминание о бренности любого отдыха, покапало даже немного, — так плачут на свадьбе незамужние подружки невесты, не о ней — о себе. Ловили помалу, без азарта.
Прошли в небольшую протоку, скобкой соединявшую два больших ильменя, миновали рыбацкую берлогу — два намертво сваренных старых кораблика, проржавевших до дыр по клепке. Кто-то там копошился, посматривал в заросшие зеленью стеклышки, пованивало перловкой и вареной рыбой. Повыбили осетринку — нищета… Мимо куласа проплыла, покачиваясь мячиком, отрубленная сомовья голова. Понемногу начал брать окушок.
— Ужасы царизма, а? — кивнул на кораблики Григорий Андреич.
— Эт точно, — откликнулся недослышавший из-за ветра Толик, — хуже социализма. Тогда хоть у всех… приблизительно… Эти тоже… Хаперы все… Удержу нет.
— Хакеры? — изумился Петька. — Здесь?
— Хаперы, хаперы, ну… Только б хапнуть, а что потом?
— Apres nous le deluge, — сказал Григорий, так, чтоб сказать хоть что-нибудь, — а что тут скажешь?
— Точно — делю ж… — Толик был под стать погоде — мрачноват. — Тому отдели, этому… То ли раньше! Вот, помню, в восемьдесят девятом — Серега береговой тогда в заливчике белугу взял, — семьсот кило! Икры одной… Дом построил и «девятку» купил! А щас…
— Как же взял-то?
— А как — умотал сетями и трактором — на берег, — делов… Нету теперь…
сЗа вечерней трапезой Григорий Андреевич сразу углядел, как внимательно смотрит вслед Азалии владимирский, которому она вчера улыбалась. Тот перехватил блеск очков и подошел знакомиться. Г. А. поднял рюмку, пропел гундосо:
— Помолимся, помолимся Творцу! Мы к рюмочке приложимся, потом и к огурцу! Пасха скоро. Добрый вечер.
— Здравствуйте. Михаил. Очень приятно. Вот, вывезли приятели — ознакомиться.
— И как?
— Вполне, хотя я сухопутный, мне эта рыба…
— Ну что же, — во здравие!
Григорий Андреевич омокнул губу в рюмку, осмотрел Михаила внимательно. Мужичок был вполне хайлайфистый, но не заплывший пока быстро нагуленным жиром провинциального нувориша. Глаза хитрые, — привык стелить мягко, а — волчара, сразу видно. Молодец. Такой вот жерех на отмели после запруды лупит малька безжалостно, засандалив сначала хвостом по мелкой воде — оглушить. Пока не нарвется на верткий «Катсмастер» — чистую уклеечку на струе… Но не пугай — опасливый.
Михаил снова вывернулся поглядеть, как странно округлые при общей худощавости бедра Азалии прошествовали мимо его плеча к стойке. Потом обернулся к Григорию и сразу понял — не скроешь.
— Можно. Можно, — сказал Г. А., — но дорого.
— Не дороже денег, — спокойно ответил Михаил.
— Бесспорно. А зачем? Если не секрет.
— Это — будущее.
— О-о-о… Серьезно. Яйца в разные корзинки… Ну, что же, Миша, не худо бы вина выпить белого… Ты как?
— Я лучше коньячку.
— Мудро. Разогревает.
Миша оказался немаленьким во Владимире человеком, и дальше они с Григорием разговаривали о разном — не о рыбалке и не о бабах, обоим это казалось некорректным.
Великая Суббота на рыбалке — суббота обычная, здесь неделя не календарная. Омрачил ее для Григория Андреевича только тридцатикилограммовый сом, случайно пойманный уральской компанией, прирезанный вроде в лодке, но окончательно умученный уже на причале, где с ним не снялся только ленивый. Сома поднимали и так, и эдак, а чаще всего — за усы, так что распяливалась его пасть, футбольный мячик в которую вошел бы без труда. И не то чтобы пожалел его Григорий, но как-то это было… чересчур. Он фотографироваться не стал. Щуки и килограммовые окуни-лапти такого сочувствия не вызывали. С ними он снимался охотно.
У крылечка к нему подошел Михаил. Лицо его за три дня помягчело, молодые морщинки у глаз пересобрались по-доброму, взгляд утратил собранную жесткость.
— Слушай, Григорий Андреич, Пасха же сегодня.
— Отметим — люблю.
— Нет, я к чему? Тут, оказывается, в Камызяке новый храм большой, — может, подскочим на службу, а?
— А кто поедет?
— Ты, я, Юрка мой и Азалия. Мы же завтра уедем. Я уже машину заказал.
— Благословиться?
— Все тебе съязвить. Ну да, хочется ей…
— Это не грех. Если хочется…
— Ладно тебе…
— Да я одобрю, не журись. Я же вижу — зацепила, на улицу не бросишь, чего ты? Нормально… Во сколько поедем?
— В половине одиннадцатого такси придет. Давай, до вечера.
К ночи северный ветер выстудил южную землю до тонкого ледка на весенних лужах, и, казалось, будет нужно теперь что-то такое, особенное, драматическое, чтобы распогодилось, наконец, как положено, чтобы сгинула сизая мертвечина, смытая в реку мягким весенним дождем, чтобы ожили камыши, чтобы заорала, перекликаясь, бранясь и любя, бессчетная животная тварь, чтобы пошла с верхов большая вода и напитала, насытила бы влагой пересохшие губы речных берегов. Пасха!
В храме была толпа — грубые коричневые мужские лица, белые под темными платками женские и девчоночьи, и все это мешалось и перетекало, как пасхальное тесто с изюмом, а может, так оно, по уму-то, и есть? Азалия, накинувшая на темные волосы белый шелк платка, держала левой рукой свечу в бумажной юбочке, правой часто крестилась, кланялась иконам, пряча горящие надеждой на чудо глаза. Михаил стоял за ее левым плечом, и в руке у него была металлическая свечная таблетка, явно ему надоевшая, — но он терпел.
Пушечно бумкнул новый колокол, крестный ход, и Азалия в нем, пошли по плиточной дорожке, Михаил с приятелем и Григорий Андреевич вышли за ограду, закурили.
— Ну, в общем, я завтра уеду, а она через неделю приедет ко мне, я ее там устрою, — сказал Михаил.
— Ну и молодец, — безразлично ответил Г. А.; это было уже и лишнее — зачем ему это знать?
Утром, придя на завтрак, он увидел на столе аккуратно расставленные тарелочки с парой крашеных яиц и крошечным куличиком, со стакан размером, в каждой. Из куличика торчала короткая незажженная свеча. Григорий Андреевич богохульно засмеялся и показал на все это хозяйство Петьке, — тот понял и засмеялся тоже. В конце концов, им было еще пару дней ловить, в отличие от тех, кто отловился и кому теперь — только ждать другой ловли.
У своей двери на перилах крылечка, вернувшись переодеться для выезда, Г. А. заметил ту самую таблетку с фитильком, которую держал на пасхальной службе Михаил. По дорожке от ворот к столовой шла Азалия. Григорий Андреевич окликнул ее:
— Азалия, детка, потрудись, подойди ко мне!
— Иду! — ни тебе грусти в голосе, ни тебе стыда, — тяни, тяни, рыбачка, вываживай!
— Ну, я знаю, так что не переживай. Слушай…
— Да, поеду, все-таки недалеко от Москвы, а там — может…
— Может, может, все может. Только голову не теряй. Слушай, вот что — ты поедешь, передай Мише вот эту… свечечку. Примета такая: если кто твою пасхальную свечу возьмет — нехорошо это. Надо сохранить.
— Ладно, передам.
— Ну, пока, до ужина.
Это был первый случай в его немаленькой уже жизни, когда на вопрос «А ты что, со свечкой стоял?» он смог бы ответить утвердительно. Ловилось в тот день превосходно.
Огрех в трех главах
Глава первая. Впадение во грех
Всякий, рожденный от Бога, не делает греха.
1 Ин. 3:9
Кто делает грех, тот от диавола.
1 Ин. 3:8
Если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя.
1 Ин. 1:8
Молотком по пальцу — очень больно. Сами небось знаете. Или не молотком, но с размаху — тоже очень. Гришка с утра влепил себе по большому пальцу правой руки могучими клещами, сорвавшимися со шляпки толстого ржавого гвоздя, — как ухитрился… Он, Григорий, пытался вытащить гвоздяру из нужной ему старой доски, обустраивая себе комнатенку на втором этаже дачного родительского домика, — было там темновато и неуютно. Днем — еще ладно, было на что отвлечься. Но две ночи перед сном приходилось баюкать дергающий болью thumb, — английский в школе учили подробно. Этот самый «сам» — для первой согласной язык между зубов, последняя не произносится — пытался жить какой-то своей набухшей и напряженной жизнью, не согласуясь ни с ритмическими толчками крови, ни с позицией — вверх-вниз, налево-направо. Заснуть было трудно и трудно тем паче, что как раз правая-то рука и нужна была Григорию для непременной уже несколько лет предсонной процедуры. Другой Сам, Самый Сам, со своей, как было известно Гришке из анекдота, головой, которая сама и думает, левой руке подчинялся неохотно, сбоил, норовил уклониться, а еще и боль в правой мешала разворачиваться перед закрытыми глазами стремительным сладким картинкам.
Читать бесплатно другие книги:
