Вербалайзер (сборник) Коржевский Андрей

Грибник

Дитятей мелким, лет четырех, худеньким и прямо-светловолосым, меня впервые повезли в настоящую деревню, к маминой дальней родне. Не далеко от Москвы, но и не близко — за Гжатск, километров тридцать по так и не чинившимся после немецких танков и насмерть плененных наших солдат дорогам, рябеющим под частым дождиком глубокими в глинистых берегах лужами, которые могут коротко пыхнуть тусклым кармином, если в прогалине между синими тучами и шумящими верхушками елей покажется заходящее солнце. Брод через неглубокую тогда Гжать, еще километров пять, и коротким обрубком глохнущей в забвении и нищете жизни — шесть домов деревни Юркино, из которых жилых только два, по морщинистой старухе в каждом. Остальные четыре с косыми провалами дранки крыш, забитыми дощатым Андреевским крестом продавленными окошками уже почти съедены двухметровыми лопухами, разросшейся и одичавшей малиной, оплетены вьюнком. Лишь вдоль первыми павших от гниловатой влаги близкого болотца плетней бодрятся невысокие яблони, увешанные фонариками спеющей китайки. Темные сени, направо — хлев, налево — тяжелая дверь в жилое, прямо — лесенка на сеновал, который сквозь щели в потолке сеет колючей трухой на стол, откуда оранжевый с жирной копотью плохого керосина язычок лампы освещает избяное нутро. У большой печи на шестках висят длинные связки сушащихся грибов, серо-коричневые, как ветхий в дырках от моли пуховой платок, в сильный мороз обтягивавший мою шубейку. До той поры я видел грибы в детских книжках и в кино, и там то дети под ними прятались, то они разговаривали, кивая разноцветными шляпками, а то и превращался толстун-боровик в старичка-лесовичка, позванивающего бубенчиками и учащего маловежливого Ивана уму-разуму. Сморщенные и непонятно остро пахнущие, извернутые и перекрученные половинки, четвертинки и целые грибки видом своим меня не впечатлили, но я вдохновился количеством, — связок было очень много, а я как-то думал, что если что-то надо искать, то этого чего-то много быть не может.

В древней сырой перине, помещавшейся на сколоченном из толстых чурбаков и дубовых темных досок одре, я не утонул только потому, что весил маловато. Но, бог ты мой, как же пахло утром! Сено, печь, хлев, керосин, увенчанные ароматами свежайшей разломленной на столе ковриги, заваренного с мятой и смородиной чая и налитого в большую плошку жидкого еще, прозрачно-текучего только что выгнанного из сот меда. Южный ветер пробил вчерашние хмаристые облака, недальний окоемом стоящий лес постоянно менял оттенки зеленого из-за промелькивавших краткой тенью веселеньких мелких тучек, воздуха были прозрачными и у земли чуть-чуть туманились испаряемой с травы дождевой водой. Между репейниками, отяжеленные капельками, провисали паутины могучих, как борцы, крестовиков, чирикали какие-то птахи, совершенно невидимые среди растительности, как, впрочем, и грибы, которые я увлеченно разыскивал, бродя вокруг дома, — дальше уходить было не велено. Идти в лес за грибами со мной, маленьким, никто и не думал, уверяя меня из вежливости, что если туда я и дойду, то обратно — точно нет, а нести и меня, и собранные грибы — удовольствие не великое. Я малость похныкал, но это, как обычно, не подействовало, так что оставалось ждать подходящего случая. Через несколько всем хороших, кроме отсутствия грибов, дней, мы с мамой поехали в соседнюю большую деревню к другим еще родственникам на громыхающей молочными бидонами телеге, в которой были и две любопытные молодые доярки с запахом навозца, тяжелых сапог и чистых белых платков, прижимавших кудряшки. Они по очереди ловко били вожжами по широкой ленивой спине древнего лошака Мальчика, который в ответ только крутил головой и хвостом, хода не ускоряя. Доярки поинтересовались у меня составом нашей семьи, и я, любивший потрепаться с незнакомыми людьми, перечислил всех, кого помнил, подробно описывая степень родства, — обретение новой и многочисленной деревенской родни делало это важным. По приезде я получил от матушки хороших люлей, — она возмутилась тем, что я назвал жившего с нами деда родным, а жившего в отдалении, ее отца, не родным дедушкой, — в тонкостях филологии я тогда еще путался. В другой деревне, оказавшейся, странно, селом, жужжали бесконечные пчелы, мычали и пылили дорогой коровы, грохотали на ухабах грузовики, вытаскивать которые из грязи приезжал оранжевый заляпанный землей трактор. Тракторист разворачивался, и гусеницы далеко разбрасывали комья, — сидевшему за рычагами, наверное, вспоминалось, как он проезжал здесь на Т-34 в 43-ем году.

Обратно в Юркино надо было идти пешком, по лесной тропе километра три. Между начинающими желтеть березами, орешником, елочками и ольховником я шагал себе впереди троюродной бабушки Ксении Васильевны, темной длинной мешком юбкой, коричневой плюшевой курткой и коричневым же в двойную белую полоску клетчатым платком неотличимо похожей на всех виденных мной в деревне и селе бабушек. Мама шла с сумками где-то позади. Лес протяжно шумел высоким ветром, не мешая мне надеяться увидеть кого-нибудь из зайцев, лис или даже барсуков, которых, по словам родственников, было здесь «страсть сколько». Вместо всей этой живности я увидел торчащий из травы прямо у тропинки длинный с крапчатой беловато-коричневой ногой и нераскрытой красной шляпкой подосиновик. Если и были в ближней округе барсуки и зайцы, явно они перебежали сразу из Смоленской в Тверскую губернию, заслышав мой восторженный вопль. Присев на корточки, я обсматривал со всех сторон вожделенный гриб, такой красивый и даже с паучком на боку. Подошедшая полубегом бабушка Ксения, увидев, что меня не ест волк и не кусает гадюка, что было обычным в тех местах и в те годы делом, сказала: «Ах, ну да, он же хотел грибы посмотреть», продолжая, судя по всему, ведшийся ею до моего крика разговор с самой собой. «Да ну его, ну его, не трогай, Андрюшенька, — проагунькала она, — это не грибы, ну разве это грибы, покажу я тебе грибки, ладно, пойдем». И через два поворота и три лужи мы сошли с тропинки, обогнули пару кустов, раздвинули высокую сухую траву и вышли на полянку, с трех сторон замкнутую невысокими кривоватыми березками.

— Ну где, где грибки-то? — от усталости капризно уже надув губу, спросил я.

— Да вот же, смотри, смотри, вот грибки и вон грибки, смотри, — сказала Ксения Васильевна, не сообразив, что я гляжу под другим углом и вижу только верхушки осоки и пырея.

— Ну где же, бабка, ну где? — почти отчаясь, начал подвывать я.

Откликнувшись, видимо, на более ей привычную по деревенскому обиходу «бабку», бабушка Ксения, скрипнув изломанной трудоднями спиной, взгромоздила меня на руки, и развернула лицом к полянке. Мамочки, я аж задохнулся от увиденного, наконец, — вся округлая с краю чащобы выемка проросла вдруг тесно стоящими разной высоты красношляпочными грибами-подосиновиками, между которыми тут и там теплели бархатистой коричневой на более тонких, чем у красненьких, ножках шляпки подберезовиков. Ухнула пару раз близкая сова, загудел сильнее ветер, стало темнеть, явно шла откуда-то гроза, и мы поспешили домой.

Рос я не так стремительно, как теплыми сырыми ночами выдвигаются из засыпанной хвоей и прелыми листьями лесной земли сыроежки и лисички, и уж подавно не так резво, как появляются на поваленных бурей и обросших мохом стволах упругие пучки ненаглядных опят. Лет с тринадцати-четырнадцати, утратив для родителей каждоминутный воспитательный интерес, всякое лето с дачными приятелями я шлялся по небогатым благородным грибом лесам вблизи Яхромы с корзиной и кухонным ножичком, коих перетерял множество. Встанешь часов в пять, что-нибудь сжуешь и в резиновых на теплый носок сапогах и легкой от дневной жары одежонке шагаешь по росистой июльской траве через Ульянки к Нерощино, где, говорили, пошли колосовички. Из глубокой долины, где речка, поднимается на засеянные горохом поля туман, желто-розово-синий от подсветки вылезающего из-за Дмитровской гряды солнышка, в деревне — утренний собачий перебрех, в лесу еще прохладно, комарики повизгивают тонко, целясь в ухо, но вот уже и оранжевый рядок меленьких лисичек, вот и беленький, и парочка молодых подберезовых. Ходим долго — до полудня, набираем по полкорзинки, возвращаемся, и на обратном пути — обязательно — поваляться часок на высоком стоге под пекущим с ясного неба жаром, хотя до дому — всего ничего.

Между двадцатью и сорока годами редко — хлопот-то, хлопот! — выпадало мне удалиться в леса на розыски соленой и маринованной в будущем закуски. Да-да, в юные-то годы вермуты-портвейны и разные сладкие винишки не требуют к себе ни маслят, ни рыжиков, ни опят мелких с черными горошинками перца и гвоздичными палочками из-под закатанных женой крышечек. Холодная же и даже не очень — тем более — водочка просит почетного караула хрустких соленых ножек белых и более мягких подосиновиков, присыпанных горкой зеленым луком в хрустальной, по возможности, вазочке; сойдет, тем не менее, и простой тарелочный фаянс, и мутноватые граненые стакашки пусть звякнут, на полпути сойдясь, и довольное уханье-кряканье обозначит высшее качество грибочков. Но что закуска — ерунда это все, мало ли чем закусывать следует, да и не всегда же выпиваешь, иногда и на паузу встаешь, кушаешь, так сказать, «Твикс». А вот это да — выехать раненько в деревню дальнюю, скажем, Матвейково, где дорога кончается, а лес начинается, и продолжается, продолжается, а там на светелках-опушках сквозь тонкую волокнистую травку крепкие белые с суповую тарелку размером и подосиновики, как светофорный желто-оранжевый свет у начинающихся дебревых зарослей. Деревенские тамошние — те и в лес не ходят, собирают прямо за околицей в рощице, но где — нипочем не покажут, — ищи дураков. Или проехать полторы сотни по вечно разбитой Дмитровке до Переславля-Залесского, еще четвертак в сторону и — в лес по сомнительным колеям. Между редких малорослых сосен в непонятных канавках — маслята, чуть не на лугу — издалека показавшийся затейливым булыжником килограммовый белый на пару с собратом грамм на двести, а позже — вылезаешь распаренный из густейшего в твой едва рост березнячка, спина куртки шевелится лосиной вшой, но скалишься радостно запекшимся ртом — нарезал на кочках ведро мелких красненьких. И едешь обратно, и в ложбинке под Дмитровом чудом огибаешь выскочивший с обочины наперерез, что твой гаишник, пьяный «Беларусь», и потом — вспоминаешь и вспоминаешь это все с заново придумываемыми мелочами.

Или вот — поехали мы от Пушкино подмосковного в сторону Красногвардейска, где за Жуковкой можно удобно подобраться прямо к лесу, — за опятами. Сразу за дачками начинаются в березах, перемежаемых липой и осиной, длинные вечно мокрые просеки, по обе стороны которых — пропасть валежника, откуда, если вылезли-таки опята, далеко не уйдешь — много их. Но не было тогда опят, поторопились мы, и, забредя до почти плутания, среди рыжего мелколесья спугнули слоновьей своей поступью здоровенного зайца, шоколадно-белесого, как начинка «пралине» в советских конфетах. Зайдя в вираж на первом же прыжке, на секунду заяц показал нагулянную за лето бочину и растворился беззвучно, как не было. Первый мой нынешний грибной лозунг — не найдем, так погуляем, — из-за этого зайца тоже.

Выбирая место для новой, после сгоревшей в Мамонтовке, дачки, прельстился я не ценой небольшой и не удобством езды по двум Каширским шоссе, а углубленностью в начало приокских лесов, выдыхающих с середины июля грибной дух в изобилии, — не тот я уже, чтобы пилить спозаранок за сто верст по туманной дороге.

В последних днях августа и первых — сентября дачи перестают пахнуть шашлыком и свежей краской новых заборов, детишки уехали отмечать с проклятьями День знаний, и подмосковной тишине мешают покойно лежать на полого опускающейся к Оке равнине только поезда и взыкающая через доски далекая пила.

Не засиживаясь допоздна с книгой, коньяком и сигаретами, а иногда, по настроению, с трубкой, но это редко, или гватемальской, только, сигарой, встаю в половине седьмого, когда из окошка второго этажа становится заметной желто-красная на небе полоса, становящаяся тут же багровой, потому что с юго-запада волочет циклоническую ватагу низких туч и теплый еще еле заметный дождь кропит округу, побрякивая каплями в переполненные под водосточными трубами бочки. Непременно горячий завтрак — сколько буду ходить-то? — под тарабарщину бодрыми голосами сообщающих всякие ужасы теледикторов, одеваюсь — сапоги, плотные от крапив и стряхиваемой кустами воды штаны, непромокающая с капюшоном куртка, шапчонка, беру емкую двуручную корзину, длинный нож, посох с набалдашником в виде змеиной головы, срезанный года два назад, хотя и знаю, что с палкой в лес — нельзя, — иду. Десять минут ходу, спускаюсь с насыпи двухпутной железки, встаю на тропинку, пройдя по которой всего с километр неделю назад, наполнил плетеную емкость доверху отборными и калиброванными разноцветноголовыми. За опятами я, — эй, лесовичок, как делишки, брателло? Перекуриваю, усевшись на первый же из поваленных июльской бурей стволов, поняв уже, что дальше мне идти незачем — метров на пятьдесят вглубь и вперед и стволы, и вывернутые двухметровые растопыренные корневища, и идущие от засохших берез корешки — по земле, и сами стволы — все светится гвоздиками и свечечками опят цвета мизинца квартеронки, пьющей такого же оттенка сдобренный молоком кофе с ванильной пастилой.

Проходит и опять сыплется дождь, саднит порезанный в радостном пароксизме срезания обильной опятной мелочи палец, время сворачивается песьим клубком в центре поляны и дремлет, поджидая, когда уймется наслаждаться немолодой мужик, так отчего-то любящий увидеть в лесной полутьме, что из-за папоротниковых в мелкую крапинку опахал поглядывает на него крупный подосиновик.

Рыбаки

Каникулы

Очень мы все, ребята, неблагодарные. Сколько лет мечтали-лелеяли, завидуя — вон, в Европах, мол, кайф какой рождественский, гуляет народ неделю зимой, празднует. Дожили все-таки — организовали и нам мини-отпуск январский, всем сразу, не забыв, правда, майское гульбище сократить — не время, россияне, посевная в разгаре, а вы — на шашлыки да на дачки, соседок и ранний редис окучивать. А в январе редиска и дачные соседки соками наливаются там, где нас нет. За что боролись, спрашивается, с похмелья посещая выборы демократические, наблюдателями сомнению не подвергнутые? И-эх, недоглядели за народными избранниками, тяни теперь срок каникулярный, с домашними цапайся: притомят за неделю, спасу нет, да и ты им наскучишь, мягко скажем, — не букет ты левкоев, чего скрывать, тот хоть пахнет хорошо и стоит себе в вазе, помалкивает, — серьезно ты букету уступаешь по обеим позициям, по помалкиванию особенно. А — куда? В гараже или возле ракушки топтаться, изображая искренний интерес к рассказу об особенностях системы газораспределения «Субару» — анекдоты-то уже в первый день иссякли? Да и холодно. Ехать куда-либо посерьезу — бюджет и без того иссушен, как бархан каракумский, подарками, новогодними да рождественскими, а одного — так и не пустят, будешь и в отъезде испивать до дна чашу счастья семейного, а не ту, что более желательна, но, с точки зрения ближайших родственников, предосудительна и оч-чень тебе не полезна — «ты же сам, зайчик, третьего дня на печень жаловался». Тоже верно — сколько можно? И, значит, что? А поеду-ка я на недельку на дачу все же, где в борьбе с суровой стихией, заносящей дрова — нет, не в дом, а сугробами метровыми и стуком ветра в окно ночное пугающей, буду нервные клетки регенерировать и в отдалении ближнего Подмосковья наслаждаться спокойствием близких. Провожают меня с такой затаенной радостью, что поневоле думаю — надо ли было неделю с покупкой презентов валандаться, — может, стоило весть об отъезде положить в конверте под елочку? Чао, любимые, — поехал я!

Вчерашняя и ночная метели уснастили дороги грязно-серым крошевом, ползущим из-под колес, как прокисший хрен из забытого тюбика, но уже в десяти метрах от шоссе березы и сосенки перелесков белы без изъяна; рассвет невнятен, но ощутим — свет слева какой-то фиолетовый, снеговые тучи волокутся на юго-восток, и низкое солнце скрыто за ними, как лицо пожилой невесты за тюлевой в три слоя фатой. Поворот — и еще не плотно укатанный, но прибитый ранними автопташками снег зимника уходит в лес, через который — далеко на просвет — виден облачный край, а за ним — начинающее синеть почти черное еще небо. Похолодает, стало быть, а и ладно, дров березовых небось достаточно. В переулок — заеду ли? О-па, добродетельный Саша уже успел прогрести снеговой матрас, многослойный и почти непроминаемый, своим громогласным трактором. Слава богу — до конца переулка, не остановился после моего забора, не то суровый сосед Коля опять будет изничтожать меня праведным гневом красно-голубых глазок, под одним из которых непременно — затухающее зарево недельной свежести фингала, — в ожидании электрички Коля вечно с кем-нибудь не сходится во взглядах по проблемам пролетарского этикета, отчего и страдают органы зрения, а иногда и слуха тоже. Почему-то он уверен, что почетное право заказывать и оплачивать расчистку дороги и до его дома тоже — мое неотъемлемо. Главным оружием дачно-пролетарской диктатуры в Колином исполнении является один и тот же вопрос, задаваемый в начале разговора и потом пару раз, если ответ Колю не удовлетворил, — «а у тебя есть?». Но так как я очень уважаю требования несправедливо эксплуатируемых сварщиков, Коля чаще всего сразу перестает тревожиться и терпеливо ждет, когда я приглашу его пройти к месту потребления. Потом мы потребляем, и Коля уходит что-нибудь делать: он всегда что-нибудь делает, в отличие от меня, — я не всегда. Так, нету Коли-то. Вывод простой — будет позже.

Окоченеть не удается — пробить дорожки в сугробах, печь топить, воды наносить из, слава те господи, незамерзшего колодца, перетаскать из багажника и разложить по уму в холодильнике недельный припас, газ включить, яблоки окостеневшие и бутылку чилийского красного лопнувшую — выбросить. Все, пора переодеться в сухое, но пока холодное — взмок. Перекур сидячий. Из графинчика хрустального — первый коньячный хлоп, что у нас по телевизору? хлоп второй — и к плите. Берешь здоровенные куски индюшачьего филе, как раз почти со сковородку, льешь сначала оливковое масло, сыплешь туда соль-приправы, кладешь мясо и засыпаешь его сверху тем же самым. Час ждать, но поглядывая-переворачивая. Картошка тоже уже закипает, а ты тем временем на стол — капусту с брусникой квашеную, соленых огурчиков с маринованным чесноком, обязательно луку зеленого (индейку засыпаешь крымским красным обжаренным), опят мелких баночку вывернул в плошку — подсолнечным их, нерафинированным + луку колечками чуть прижатыми, хлеб — черный. Подбросить в печь поленцев и можно приступать.

Славно перекусил. А времени-то — эге-ге, девятый час. Время подышать, с крыльца. Подморозило, да. Тихо — не то слово, как вата в ушах. Кстати, об ушах — где же Коля? Слышу, слышу — скрипят по переулку мозолистые валеные чуни, в зимнем одновкусии воздуха приближается запах солярки, чеснока и четвертинки — здорово, братан! когда приехал-то? с утра? закемарил я, видать. Полуночное безмолвие охотно вбирает с чувством (два голоса, а капелла) исторгаемую нашими с Колей размякшими душами песню про странно длительное, с перерывом на переговоры, замерзание в степи ямщика, которого загадочным образом нашел товарищ и, не оказав первой помощи, сразу согласился стать душеприказчиком. Особый трепет окрестной дичи вызывает радостная рулада про «кольцо обручальное», — уж очень мы тоскуем по оставшимся в Москве супружницам. Коля куда-то делся, не забыть закрыть печь в заслонке, что это я по лесенке на второй этаж, как лемур по лиане, — гы-гы! подушка, бум. Спокойной ночи! И вам — того же.

В середине следующего дня иду гулять. Под курткой на пузе предохраняется от запотевания цифровик с приличным объективом, хотя снимать особо нечего — подснежный мир однообразен, двухцветен, и трижды проклят тот, кто бросил эту шпалу поперек тропинки! Снизу вверх отлично видны на обширном калиновом кусте десятка два снегирей, которых мое братание с сугробом совершенно не впечатляет — подумаешь, одно бревно лежало, а второе повалилось, эко диво — пил бы пиво, ребра были бы целей. Я снимаю снегирей.

Гуляю дальше. Ряды взошедших среди гряд в начале 60-х щитовых домиков умеренно-континентальный климат не щадил и не собирается, но дома вросли в землю так прочно, что, кажется, не опасен им даже ядерный катаклизм, не приведи господи. Влажная глинистая почва райских наших садиков пытается втянуть в себя и новоблагословенные кирпичные, а также и брусовые солидные постройки, коих все более. Призвание благодати к особнячкам дает некоторый доход церкви в соседнем селе. Стремление дачных жителей к архитектурным излишествам — на фасадном краю конька крыши торчит детский пластмассовый конь, перекатавший, судя по цвету, немало детишек. А вот и Колин участок, со здоровенным сараем, обваренным толстыми железными листами, второй этаж сарая — голубятня. Коля держит голубей, а самого его держит за душу страшное, как ни крути, горе — сын его в пожизненном заключении. Парня призвали в армию, а он хотел к «солнцевским», которые без крови на руках не берут, вот он из автомата наряд и положил, чтобы соответствовать. Природа стремится к равновесию — в прошлом году из близкого леса в голубятню залез хорь и задушил 58 из 60 Колиных любимцев. Теперь Коля сделал тройной слой железной сетки вокруг голубятни, а тюрьму его сына обнесли новым рядом колючей проволоки. Такие дела, как Воннегут сказал бы. Да уж.

Плотно поужинав и горестно осознавая пагубность этого безобразия, поднимаюсь к себе на второй этаж и, улегшись уже почивать, не сразу гашу свет, а любовно оглядываю разноцветные ряды книжек, собираемых мною прилежно уже не впервые, — предыдущих собраний я лишился при обстоятельствах, поминать которые лишний раз не хочется. Сквозь окошко виден горкой лежащий на перилах балкона снег, надо бы его завтра убрать, а то потом забуду, а он таять начнет… таять… таять… Сплю.

Впечатление такое, что проснулся через неделю, — так хороши и схожи каникулярные дни на зимней даче. За эту неделю успел поругаться и помириться с Колей, и опять поругаться, так что он второй день не заходит, прочитал четыре тома Звягинцева и выпил три литра коньяку, отдрыхся, соскучился по домашним и безостановочной бредовой суетне работы. Оттепель уела сугробы — не по пояс они теперь, а едва колена выше, круги у деревьев просели и стали глубокими, как в марте, соседский круглогодичного выпаса кот Пират шляется по заборам проверять возможное наличие городских заезжих кошек, и чем он, спрашивается, сильно в этом отличается от дачного сторожа Сережи, обходящего переулки и более внимательно, чем другие, оглядывающего домики, где в летнее время хозяйки принимают его с глубоким удовлетворением. Нет, нет, рановато вы все рассиропились, — прогнозные девицы сказали мне вчера и сегодня утром, что «арктический воздух проникнет в центральные районы». Чего бы ему и не проникнуть, — до Крещенья еще десять дней. Царапаю палец о дурацкую выемку в калитке, запираю замок, вздыхаю удрученно, садясь в машину, — кончились каникулы, ненужные вроде, но не пропадать же им, на самом деле, раз такая канитель.

О первых любвях

Никогда не говорите «прелюд в стиле…». Вас станут чураться как верхогляда.

Штирлиц.

Да-да, я согласен, — такая семантическая нарочитость в названии — не то чтобы даже не вполне пристойно, а почти что моветон. Но что же делать, «о первой любви» — слишком высоко и романтично, или уж это должна быть психосексуальная монография, а на такое всеохватное знание вопроса я никак не претендую. Кроме того, мало у кого первая любовь бывает единственной первой, — обычно их несколько, хоть параллельных, хоть последовательных, но более-менее первых все равно. Первой любовь перестает быть, когда ты приобретаешь, усваиваешь и начинаешь применять на практике опять-таки первичные знания о том, как справляться с ситуацией — как быть и куды бечь. «О первых любовях» если — возникает ненужная ассоциация с женским именем, даже компьютер автоматически исправляет на большую букву Л, хотите — проверьте сами, и звучит не очень-то, и сути дела не отражает — мягковато, сглаженно, не то. А вот «о любвях» — ближе всего, — о потных, стыдных, счастливо-страдальческих, неизбежно всегда неудачных, дурацких и вдохновенных — да-да, о любвях, так. Опять же рифмованные аллюзии хороши — на бровях, на кровях, на сносях…

Детские увлеченности я, пожалуй, пропущу, потому что дети настолько стесняются быть уличенными в любви, что не упускают случая быть безжалостными и жестокими и к себе, и к другим, — ну как же, «тили-тили-тесто», «жених, жених!», «жених и невеста!», «Сережа+Ира=Любоффь» и прочие издевательские неприятности, завистливые или по злобе. При этом коллективное и индивидуальное подглядывание за девчонками в детсадовском туалете для проверки логичного, в общем, предположения, что писают они попой, или в школьной физкультурной раздевалке, или в любой годящейся обстановке, а потом (и всегда) доводящее до возбужденной тряски обсуждение того, как кто кого удачно полапал или что-нибудь конкретное подробно рассмотрел, — дело доблести и даже славы. Девчонки, пше прошем, тоже хороши — мало того что не живы без кромешной трепотни и кокетства, так еще и рейтинг привлекательности друг дружки тоже определяют по тому, кого мальчишки стремятся тискать, а кого — нет. Детские влюбленности — это томление духа, вызываемое волнением тела, а первые любви — это возбуждение души, тревожащее плоть. Первые любви заканчиваются, когда тело и душа научаются плутать по параллельным тропкам и чаще всего — в противоположных направлениях, а ежели нечаянно пересекутся их пути — всё, пиши пропало, — любовь. Не первая и не последняя, вероятно, но это уж как кому не повезет. Коротко говоря, первая любовь — до гормональных обмороков неизбежная спутница пубертатного, или если кому больше так нравится — ювенального, неповторимого периода. Это волшебное времечко — когда юнец или юница, как молочной спелости какая-нибудь пшеница — есть уже как бы и можно, а толку мало, — крадут друг у друга по крошке, как в Самуиловом переводе синица, а ежли и суждено им соединиться, в муку под любовным жерновом слиться, то для этого совершенно не обязателен дом, который построил какой-нибудь Джек. Можно и на случайно расположенном лоне, в смысле — Природы. А бывает из этакой муки и выпечка, — так вытягивают горячий хлеб из духовки, — роды, — но это лучше вдали от природы… Асептически чтобы… Эх, прав, прав был один из моих начальников, говаривавший сердито, что вместе со мной, наверное, хорошо дерьмецо вкушать — вечно я, мол, вперед забегаю. Вернемся, давайте, поручик Голицын, вернемся, и к теме — от обобщений теоретических, и в жизни моей — от нынешних цинических неизбежностей к бывшим не менее неизбежными романтическим дурям — к первым любвям.

Между двенадцатью и семнадцатью годами надо быть или очень красивым, или очень наглым, чтобы в тебя влюблялись. Наглость, в отличие от красоты, — свойство благоприобретаемое, и со врменем я его накопил достаточно, — так набирается оружейный плутоний в результате вполне мирного использования урана, так ложится процент на процент банковского вклада, так смелеешь после пропущенного соперником первого удара в скулу. А красота — можно становиться более интересным, более привлекающим (читающие дамы пусть добавят синонимов-эпитетов сами, им видней), стать же более красивым — нельзя, ну я и не стал. Возле «Добрынинской» метростанции, напротив школы, где за какой-то надобностью посреди дня ошивались три мои подружки из шестого «Б» класса и я, из толчеи торговавших сушеными грибами, серыми вязаными носками, варежками, семечками и кедровыми орешками суматошных бабок протолкнулась навстречу нам очень даже кармического вида старая цыганка, остановилась, поглядела, как положено, провидчески эдак, сцапала мой восторженный на одну из подружек взор, склонила пророчески в нескольких платках голову и заявила сочувствующе (кому только?): «Девочка — красивая, а мальчик — нет». Ну, я — не Блок, руку ей целовать не стал, тем паче что и перстней старинных на ее пальцах не было, и педикулез меня никогда не прельщал. Тем не менее цыганка была настолько очевидно права, что не стоило даже и обижаться, хотя — кто ее за язык оболтанный тянул?

Девочка, не девчонка уже, не девушка еще, ни в коем случае не деваха и не девица, — нет, девочка именно, с которой меня так нелицеприятно сравнила цыганка, была моей первой школьной любвёй. Звали ее Женей, Евгенией, и сколько же в ней было — ах, сколько! — и ее своего, и вообще, женьского. Мне, во всяком случае, казалось, что ни в ком другом столько нет, а значит, так именно и было. Отличные от моего мнения в расчет я не брал, — закавыка, однако, имелась в виде одноклассника Сашки Смирнова, который тоже выбрал Женьку в качестве округленького предмета первого обожания и, как и я, делить с кем-нибудь тайную свою страсть не желал. Сашка был альбиносистый и дурковатый, — беседовать с ним на любые темы, кроме нашей обоже, не стоило; пару раз мы почти подрались, но в итоге примирились, конечно, — делить-то, как выяснилось, было нечего: Женька, ощутив назойливое внимание, оказалась столь же удивленно-неприступной, сколь и непререкаемо прекрасной. Девочковые прелести возлюбленной не развились еще к тому времени настолько, чтобы безгласно кричать самим за себя, поэтому мальчуковые наши желёзки будоражились, топорщились и сникали в результате фантазийных вербально-порнографических этюдов, творившихся нами с Сашкой по методу буриме, пока Женька путешествовала из школы до дома, расположенного в середине Валовой улицы, — меньше чем на десять метров мы предусмотрительно не приближались, чтобы не подвергаться справедливым упрекам в преследовании и домогательствах. Объект поклонения недовольно коротко оглядывался, ускорял и без того торопливые шажки по скользкому тротуару, а мы втайне мечтали, что запнется-поскользнется-упадет и нам придется броситься помогать подняться, отряхивать и под руки вести домой, оберегая ушибленное драгоценное колено. Потом серая шубка и серая же вязаная капором шапочка сворачивали в арочный проем, — дальше идти было нельзя, двор считался для таких дел территорией запретной. На законных основаниях любоваться тем, что обычно скрывала от прихотливого и бессовестного взгляда школьная форма, можно было на уроках физкультуры, никакой другой пользы для подросткового здоровья не приносивших: подпрыгивавшие под белой футболочкой невеликие припухлости особой ажитации не вызывали, но полненькие Женькины аппетитные ноги и славная толстая попка, рельефно обтянутая черными трикотажными шортиками, достойно формировали мою будущую мужественность. Венцом физкультурной эротики, несомненно, являлись прыжки в высоту способом «ножницы»; Женя, изготовившись к разбегу наискосок, устремляла отрешенный взор на дюралевую круглую планку, привставала зачем-то на цыпочки, бежала и в прыжке настежь распахивала слегка натертые изнутри колготами бедра, приоткрывая на сладкий короткий миг мерещившуюся недотрожность.

Но все же не это, не столько это, было причиной любви, — в конце концов, некоторые девчонки владели отдельными достоинствами и покруче, — Женька тогда была просто очень красивой, целиком, вся, — так хорош первый увиденный весной бутуз-шмель; так обволакивает комнату запах ранних спелых персиков, уложенных горкой в вазу и освещенных сквозь открытое окно утренним июльским оранжевым солнцем; так вкусна чуть смятая чьей-то любимой ладошкой и поднесенная к твоим губам лесная земляника, — и ныло, ныло, ныло где-то в груди, и сбивалось дыхание, краснели щеки, когда случайно как-нибудь взглядывала мне Женька прямо в глаза, — ох!

Она была красива, да, — стриженые недлинно едва кудрявящиеся темно-каштановые волосы, чуть бледная свежая кожа лица, гладкие густые бровки, яркие карие с умной поволокой глаза в пушистых купах изогнутых сильно ресниц, четкого рисунка некрупные ярко-розовые губы, плавно очерченный подбородок, родинка на щеке, — так, верно, могла бы выглядеть Рахиль, которую возлюбил молодой Иаков, если бы отец ее Лаван имел жену-славянку, и расти бы библейской красотке не под блестящим солнцем Ханаана, а на Садовом вечно пасмурном кольце. С этим, прости господи, неизбывным московским Ханааном связана бывшая с Женькой довольно грустная смешная штука. В пятом, что ли, классе проводили у нас анкетирование какое-то, и надо было писать про социальный состав семьи, всякую белиберду про пленных дедушек и в том числе про национальность свою и родителей, — хотели, видимо, потом сопоставлять, кто как пропишет нацпринадлежность в первом паспорте. До этого времени никто из нас особо не морочил себе голову такими глупостями, а теперь вдруг всем стало интересно: кто себя кем осознает? Я с удивлением узнал, что Гришка Ахинов — армянин, а Ирка Фетбройт и Маринка Маргулис — еврейки, ассимиляции, стало быть, не подверженные, а кто-то — украинка, скажем. Так вот, честная девочка Женя, не желавшая, судя по всему, обижать никого из родителей откровенным предпочтением, написала про себя в нужной графе — «метис». Анекдотически в этом сказалась двойственность моей близнецовской натуры: первой любвёй я избрал «метиса», — хоть бы квартеронку…

Женька дружила с двумя девчонками из класса, и мне, чтобы иметь возможность с ней общаться, пришлось подружиться с этой троицей. Нам всем было по пути из школы домой и часто после уроков, найдя как-то в проходных закоулках возле Пятницкой уютное местечко, защищенное развалившейся кирпичной стеной бывшего не то лабаза, не то купеческого или, скорее, мещанского замоскворецкого дома, мы вчетвером останавливались там на час-полтора, и разговаривали. Дружеской болтовне без оглядки на учителей и одноклассников способствовали и посадская тишина окрестных переулков, и очевидное мое неровнодышание к Женьке, и столь же неочевидный, поскольку тщательно скрывался, интерес ко мне одной из двух ее подружек, и откровенная добродушная мужиковатость другой, и покупавшиеся в булочной за углом четвертинки мягких ржаных буханок, ноздреватые и серо-коричневые внутри, с твердо-хрустящей по бокам и внизу и горьковато-черной вверху корочкой, до жидкого предвкушающего слюноотделения вкусных, — на свежем-то воздушке, да не обедав еще… Нет ничего лучше для прекращения первых любвей, чем длительное приятельское общение, — да откуда же мне это было знать тогда, петушку безгребенчатому? Веселенькое Женькино по отношению ко мне, влюбльвенному, ехидство, полупокровительственный тон и злили, и огорчали довольно долго — половину шестого и весь мой седьмой класс, а потом я как-то вдруг — как вдруг замечаешь активно лезущие на подбородке, щеках и в телесных укромностях волосы, как вдруг начинаешь постоянно курить и не постоянно еще, но выпивать — окончательно убедился, что я ей совершенно безразличен и буду безразличен всегда, — как жена Потифара Иосифу Прекрасному, как мнение народа народной же власти, как отсутствие зонта московскому ливню в июле. Заглохла моя первая любвя. Тут же кстати образовалась у меня мужская дружественная компашка, — пиво, преферанс, портвейны-вермуты и всяческое хулиганство — тоже прекрасные средства от любви. И целый год я был спокоен, горд, плевать хотел на прекраснодушные нежности, про девчонок выговаривал только всяческую похабень, а при случае ее же и проделывал, но любовь тут была ни при чем. Григ — «Пер Гюнт» (утро).

«Вот и стали мы на год взрослей…»… и каких-то трям-трям «голубей провожаем в прощальный полет» — так пелось в песенке из кинокартины «Летите, голуби», где очаровательная крепколяжечная блондинка совершенно ни к чему досталась балбесу-газовщику-пэтэушнику. Потом эта актриска, будучи уже прилично за тридцать, сыграла молоденькую выпускницу физкультурного института в фильме «Семь стариков и одна девушка», — никаких других бесспорных достоинств, кроме все еще крепких ляжек, у нее не было. В том возрасте, который «на год взрослей», к концу школы то есть, многие (не все — жаль!) девчонки осуществляют второй из четырех процессов, которые по жизни роднят их с наукой о насекомых энтомологией: сначала они, будучи светлячкАми, водят хороводы и играют в куколок; затем (вот он — второй процесс) превращаются в куколок сами, то есть заматывают себя в шелковое белье, готовясь стать бабочками; потом они, освобожденные от белья, становятся бабочками и источают феромоны; четвертый процесс — либо созидание яичного потомства, либо попадание на шпенек в чью-либо коллекцию, часто это совмещается. Вообще вся жизнь женщины состоит из четырех синдромов: предменструального синдрома; собственно МС; постМС, непосредственно переходящего в пред; четвертый, наиболее редкий, синдром — похмельный, однако наличие такового вполне может предвещать девятимесячное отсутствие проявлений первых трех. Будете в Париже, зайдите в музей Пикассо, — там на выходе, куда стоит двинуть сразу, висит агромадный триптих (в данном случае это слово — производное из трех: стриптиз, триппер и псих), гениально все это изображающий. Sorry, Entschuldigung, scusi — прошу прощения за навязчивую дидактичность, но нужна же какая-то схема для изучения принципиально непознаваемого, то есть женщины, слабого, как известно, и беззащитного существа, от которого невозможно спастись.

Вторая моя первая любвя пришлась аккурат на тот период, когда одноклассницы через две на третью начали резко видоизменяться с целью обеспечить свой организм (т. е. онанизм+оргазм) участием в процессе естественного отбора, — как если эволюционную теорию Дарвина положить на видеоряд и просматривать, нажав кнопку FF. Раньшая моя возлюбленная Женька к тому времени поменяла подружек, и однажды на уроке химии они все вместе попросили меня, как внятного уже дамского угодника, сходить купить им свежих-свежих вкусных-вкусных булочек. Это можно было сделать тут же за углом, — я испросил у явно надышавшейся в молодости галлюциногенных испарений химички разрешения удалиться и быстренько совершил фуражирский набег. Товарки начали уписывать «Свердловскую» и «Московскую» сдобу, а я — не слушать же про валентности и лантаниды — стал глядеть, как ровные белые зубки, обнажаемые приоткрыванием разной карминности губок, нажимают мягчайшее белое, благоухающее ванилью булочковое тельце, как неодинаковой остроты ловкие язычки, не торопясь, слева направо, слизывают с верхних полусердечком губ сахарную пудру и коричневу пригоревшего сахара, а глаза, одновременно с этим провокационным ротным занятием, благодарно взглядывают на меня. «Ищите, да обрящете», — но это о надежде обрести веру, а что касается любви — ищите, не ищите, она сама вас обрящет, да так, что мало не покажется. Банальная фраза «куда глаза мои смотрели?» обычно произносится с вопросительной интонацией, и в тот момент мне пришлось именно так ее про себя и выговорить, хотя я отлично знал: куда не рекомендовали смотреть ни педагогический коллектив, ни родители, ни Устав ВЛКСМ — в «Плейбои», «Гэллери» и под все живоносные юбки. Открылось мне — привычная одноклассница Юлька Володина, прежде худоватая, угловатая, коленко-локтеватая и во внимание сроду не братая — прекрасна, нет, да, прекрасна, обворожительна. Божественная Юлия. Замершее на три такта сердце, закаменевшая на полпути ко рту рука с булкой, охрусталевший взгляд — «Что это с тобой, подавился?» — спросила Женька. Заметила, стервоза ханаанская! Хотя чего удивляться — уж ей-то такие мои взгляды были отлично ведомы. Ладно-ладно, важнее было другое — когда я, покраснев к вящему Женькиному удовольствию, собрался было что-то в ответ сказать, Юлька одним движением зеленых из-под темных ресниц глаз велела мне молчать, — после, мол, поговорим. И мы, конечно, поговорили, поговорили еще и еще, и ходили все-равно-куда, и гуляли конечно-безразлично-где, и говорили-говорили-говорили, и полуприобнимал я ее за талию, млея от этакого удовольствия и от перволюбвейного идиотического счастья совершенно не понимая, что давно уже ей хотелось, чтобы я (или не я) обнимал и целовал ее всерьез и приникал к ней так надолго, чтобы она и подумать не могла отстраниться и вообще перестала бы соображать, — девчонки умнеют и взрослеют быстрее, чем мы, тогда еще малогрешные. К тому же было известно, что кое с кем я вовсе не так стеснителен. Начались последние школьные каникулы. Безостановочно звучал гершвиновский «Summer day».

Случайно или не случайно вышло так, что дача моих родителей (ст. «Морозки» Савеловской ж. д.) была километрах в пятнадцати от дачи Юлиных родителей (ст. «Трудовая» Савеловской же ж. д.), — об этом надобно спрашивать Творца всех наших побед, Соавтора всех наших поражений, да вот только вряд ли он ответит сразу же, потом разве. Потом — когда осознаешь на практике идею Божественного триединства: он и Прокурор, и Адвокат, и Свидетель, а все Они вместе — Судья на том Суде, где ты — Обвиняемый. А пока было светлое лето, и не было тогда возможности в каникулярной разлуке нажать кнопку мобильника, чтобы услыхать любимый с нежной легкой хрипотцой спросонья голосок. Я знал, что в середине июля у Юли собиралась погостить Женька, прикинул ставший уже очень нужным предмет к носу, вычислил возможный срок — приехать к первой любве одной и одному было бы нагловато из-за ее родственников, взял с собой за компанию дачного приятеля, собрал пошленький букетик, и мы поехали навещать. Все выходило очень светски: чай по приезде, бессмысленные и лицемерные недоперетрепы с обитателями дачи, прогулка в роще — лажа, ерунда полная, нудятина, неудобство. У-у-у, я же тебя люблю-у-у, ты же видишь, да, видишь? — а как такое выговоришь при свидетелях? Глазами да касаниями редкими — только… И Женька еще — как дуэнья при донье… И мы пошли купаться.

Зной печет макушки, разбегаются лягушки, в пакете с чая — плюшки, навострила Женька ушки, — идем на московскоканальный залив. У Юльки по дивно пахнущей (я знаю!) шее с высоко по тогдашней псевдофранцузской моде стриженого затылка путешествует капелька испарины, туда, к стянутым купальничком изящным лопаткам, чтобы пропасть там, ниже загорелой пояснички, в преддверии упакованных в эластик ягодичных прелестей. Это сейчас я слизнул бы эту капельку, не задумываясь, и кто помешал бы мне — не Она же, со всеми вытекающими (каламбур, однако) последствиями, а тогда… Господи боже мой, да как же вернуть этот июльский день… Пусть в преисподней высшей мукой мне будет видеть Ее такой и не иметь власти прикоснуться, обернуть, смять и вознести… Нам так и не удалось остаться вдвоем, Юлька сердилась на меня, я готов был весь мир — в труху, но нежность, какая была тогда между нами нежность — нежнее ее еще не расцветшей груди с упругими пятнышками темных сосков, волнуемых сухой тканью. С юга, от Москвы, натягивало фиолетовую грозовую дуру, и отблесками далеких пока зарниц ласковые Юлькины глаза любили и гневались… Эния — «Storms in Africa».

В сентябре мы поссорились, — Юльке стали известны, ну конечно от имевшей свои источники своекорыстной коварной Женьки, подробности кое-каких прежних моих шалостей, — она имела полное право обидеться: какого черта в таком случае ты не трогаешь меня? В этом варианте я выглядел даже не собакой на сене, а котом, не подпускающим соперников к кошечке, но в общении с ней самой ограничивающимся только любовными воплями. Для решающего выяснения отношений Юля приберегала выпускной вечер. Она пришла на него в каком-то очаровательном платье (вот дьявол, никогда не помню, что на женщине было надето), с веселым упованьем на верность моей любви, рассчитывая, и правильно, что я не отойду от нее ни на шаг. Я бы и не отошел, но мы с парнями лихо упились содержимым коньячных мерзавчиков, контрабандой, в плавках, заранее протащенных в школу сквозь бдительные кордоны родительского комитета. Меня умыкнула разбитная симпотная девчонка из параллельного класса «А», с которой мы утром 26 мая долго и никчемно целовались на скамеечке в сквере, а Юлька видела, как я с этой разлучницей хороводился и уходил из школы… Ну, словом, вы понимаете. Токката ре-минор. Бах.

Юля не простила мне до тех пор, пока не отомстила — элегантно, изящно и жестоко. Мы продолжали поддерживать непонятные никому и нам самим отношения: так белка прячет на всякий случай мильон орешков, из которых половину потом не найдет; так хранишь старые телефонные книжки, хотя давно уж кто ПМЖ поменял, кто помер, а кто возвысился; так не списывают в расход непроданных заложников, — вдруг да найдется радетель, — ну что же, любят, наверное, и про запас. Мне было восемнадцать лет, я учился на втором курсе института, а Юлька, не поступив сразу в Мориса Тореза, — на первом, и как-то позвонили они мне с Женькой, пригласили на посиделки к некоей подружке, велели прихватить с собой еще мальчугана — для хозяйки, и я — «рассиропился, разлимонился, раскис», «утратил бдительность» — согласился. Придя, я обнаружил, что на отвратную в меру хозяйку может претендовать не только запасной мальчуган — могу и я, потому что и при Женьке, и при Юльке было по здоровенному лет под тридцать красивому мужику, на фоне которых я мог блистать разве что саркастическим от обиды остроумием. Вот этого не простил уже я. Когда мы с приятелем уходили, побыв из вежливости, Юлька глядела мне вслед так, что я едва не вернулся. Может, и стоило. Юлия Несравненная — единственная женщина, которую я люблю всю жизнь, — второю первою любвёй.

«Праздник, который всегда с тобой» — я весьма почитаю эту хэмингуевую книгу, из-за Парижа и за название. Всегда жалел, что «По ком звонит колокол», а не «Праздник», основана на цитате из Джона Донна, ну вы же помните: «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он всегда звонит по тебе». Вот бы Хэму это объединить, и получилось бы что-то вроде «Колокол, который во всякий праздник звонит по тебе» — и снова выяснилось бы, что конец света у каждого свой, и не один, и всегда при себе, что свет меняется с каждым уходом, для уходящего — особенно, ха! с уходом хотя бы со школьной вечеринки, но не с тобой. Я сейчас думаю, что, не расстанься я тогда с Юлькой, я бы уже в то время начал переделывать мир не только для себя, но и для нее, а так это случилось гораздо позже, и демиургом я был уже не таким вдохновенным, как мог бы, и жить бы вам всем, всем людям — братцам и сестрицам, в ином, совсем ином антураже. Не шучу. Зачем? Кто его знает — зачем…

Мы с Юлией Богом-Данной-и-Взятой встречались несколько раз и потом, и мог бы я все устроить, и она была вовсе не против этого, а вот не вышло ничего. Почему? Кто его знает — почему…

Третью и последнюю свою первую любвю я изложу как раз в приблизительно хэмингуэевском стиле, и пусть меня после этого чураются — возле птицы (англ.), собственно. Я был влюблен в исключительно сексуальную шлюшку, редкую по убойной силе. Маленькая подмосковная шлюшка. Она была подобна прибойной волне серебристой, несущей в себе серфингиста. Серфингистов вот только очень много было. Она мне морочила голову долго. Хотела, чтоб сразу — и дачу, и «Волгу». А у меня их не было. Мои друзья убеждали меня, что ее не стоит любить, что я дурак. И она говорила, что я дурак. И я себе говорил то же самое, но не соглашался со сказанным, — почему это я должен соглашаться с первым встречным? Потому что кого ты встречаешь первым, когда просыпаешься утром — себя. Вот я и выпивал много стаканчиков крепкого хереса, мутной своей коричневой сладостью и тоскливым похмельем напоминавшего мне о неизбежных неудачах первой любви. Лучше бы я пил мансанилью. Вот все.

Вы, конечно, думаете, что, вспоминая о первых любвях, я тихо подвываю не в такт «Лунной сонате» ? Что при звуках «Баркаролы» первые любви из невообразимого далека трогательно и загадочно улыбаются мне, а я бреду им навстречу по усыпанным палой листвой осенним аллеям и никак не могу добрести? Первые любви не потому первые и неудачные, что они — как первый снег, первый блин или первый шаг, а потому, что я и теперь, под начинающимся листопадом, нисколько о них не грущу, — вот еще. Они были. Они были прекрасны. И теперь они будут со мной всегда. Теперь я их не отпущу.