На подсосе. История любви Мур Кристофер
— Пасть закрой, меня тут уважают. — И добавила: — Легаш! — Будто чирикнула включенная автосигнализация.
— Хорошо. Тогда, Эллисон, забирай свой дворовый авторитет и беги отсюда.
Девчонка отвалила, пытаясь на ходу крутить несуществующими бедрами.
— Думаешь, они и впрямь уехали из Города? — спросил Кавуто.
— Я хочу владеть книжной лавкой, Ник. Хочу продавать старые книги и учиться играть в гольф.
— Это, видимо, значит — нет?
— Поехали поговорим с тем возрожденцем из «Безопасного способа».
У Паромного вокзала на Эмбаркадеро обычно работали четыре робота и одна статуя. Но не каждый день. Бывало, дела шли медленно, и здесь оставалось лишь два робота и статуя, а в дождь вообще никто не работал, потому что золотой и серебряный грим смывало с кожи. Но, как правило, там было четыре робота и статуя. Статуей работал Моне — ЕДИНСТВЕННОЙ, учтите, статуей. Он застолбил себе эту территорию много лет назад, и если на нее вторгался какой-нибудь позер, ему предстояло состязаться с Моне в неподвижности. На ристалище они сталкивались в свободной от движения битве неделания абсолютно ничего. Обычно выигрывал Моне. Но вот этот парень — новенький — был поистине хорош.
Моне пришел на работу поздним утром, а претендент уже объявился. И теперь не моргал уже два часа. Грим у парня тоже идеален. Смотрится так, словно его и впрямь покрыли бронзой, поэтому Моне совершенно не понимал, отчего он предпочитает собирать подаяние в пластиковые стаканы «Большой глоток», которые натянул себе на ноги. Моне с собой носил небольшой «дипломат», в котором прорезал дырку, чтобы туристы могли совать туда свои деньги. Сегодня дырку он украсил пятеркой — только показать претенденту, что его не запугать, но если совсем честно, через два часа он не заработал и половины того, что собрал в свои стаканчики претендент, и ему уже было страшновато. Кроме того, чесался нос.
Нос чесался, а новый парень-статуя драл ему задницу по всем фронтам. Обычно Моне менял позу каждые полчаса или около того. Туристы дразнили его и пытались заставить моргнуть или дернуться, но перед лицом нового парня приходилось сохранять неподвижность до упора.
Все роботы с променада приняли такие позы, чтобы удобнее было наблюдать. Им-то приходилось не шевелиться до первого подаяния — если падала монетка, они пускались в свой механический танец. Работа скучная, конечно, но рабочий день не по звонку, да и все ж на свежем воздухе. Но вот Моне, похоже, тонул.
Закат.
Такое ощущение, что у него задница в огне.
Томми пришел в себя от щелчков стека по своим голым ягодицам и грубого лая женским голосом.
— Говори! Говори! Говори!
Томми попробовал отстраниться от боли, но шевельнуться не мог — ни руками, ни ногами. Взгляд сфокусировать тоже было трудно — в мозгу взад-вперед ракетами с ревом носились свет и жар, а отчетливо он видел лишь ярко-красную точку. От нее во все стороны разлетались волны тепла, а по краям двигался какой-то силуэт. Словно смотришь на солнце через красный фильтр. Жар Томми чувствовал и у себя на лице.
— Ай! — произнес он. — Черт! — Томми дернулся, но оказалось, что он связан. Раздался металлический лязг, но ничего не подалось.
Жарко-красный свет пропал, его заменили расплывчатые очертания женского лица — синего. Всего в нескольких дюймах от его носа.
— Говори! — грубо прошептала женщина. На Томми попали брызги слюны.
— Что говорить?
— Говори, вампир! — произнесла она. И хлестнула стеком по его голому животу. Томми взвыл.
Опять задергался в своих узах — и опять услышал лязг. Когда фонарь отвели от его лица, он понял, что подвешен весьма профессиональными на вид нейлоновыми шнурами к латунной кроватной раме, поставленной на попа. Сам он был совершенно гол, а синяя женщина, одетая только в черное виниловое бюстье и сапоги, очевидно, приставала к нему таким манером уже давно. На животе и бедрах у себя Томми видел рубцы — ну и, да, вся жопа у него действительно горела.
Женщина снова размахнулась.
— Эй-эй-эй-эй, — произнес Томми, стараясь не визжать. И только теперь осознал, что клыки у него наружу, и он сам укусил себя в губу.
Синяя женщина замерла с поднятой рукой.
— Говори.
Томми попробовал сохранить спокойствие в голосе.
— Я так понимаю, вы этим уже сколько-то занимаетесь, но я-то пришел в себя лишь минуту назад или около того. Поэтому я понятия не имею, о чем вы меня спрашиваете. Может, все-таки притормозите и зададите свой вопрос целиком? Я буду счастлив рассказать вам все, что знаю.
— Стоп-слово, — произнесла синяя женщина.
— Какое? — Только сейчас Томми заметил, что из бюстье у нее вываливаются гигантские груди, и сообразил, что никогда раньше не видел здоровенных синих сисек. Они как-то завораживали. Взгляд отвести было невозможно, даже если б он не был привязан к кровати.
— Я тебе сказала, — сообщила женщина, и рука со стеком опустилась.
— Вы мне сказали стоп-слово?
— Я тебе только что сказала.
— Значит, вы его знаете?
— Да, — ответила она.
— Тогда зачем спрашиваете?
— Убедиться, что ты на грани слома. — Она даже, кажется, чуть надулась обиженно. — Не будь мудилой, обычно я в этом не специализируюсь.
— Где я? — спросил Томми. — Вы же смёрф Хлёста, да? Мы у него дома?
— Здесь вопросы задаю я. — И она опять хлестнула стеком Томми по ноге.
— Ай! Блядь! Хватит уже. У вас, дамочка, не все дома.
— Говори!
— Так что говорить? Я спал, когда вы мне его сообщили, тупая вы сука! — Он оказался не прав. Оторвать взгляд от синих сисек возможно. Томми зарычал на женщину — вырвалось само, откуда-то изнутри, он даже не понял, что это: дикость какая-то, на грани неконтролируемого безумия. Так было, когда он впервые занимался любовью с Джоди, став вампиром, только теперь оно было — ну, смертоносно.
— Чеддер.
— Чеддер? Это сыр, да? — Его лупят из-за сыра?
— Да.
— Ну вот, сказал же. Теперь что?
— Ты сломлен.
— Ладно. — Томми опять дернулся, но толстые нейлоновые шнуры не пускали. Вот теперь он понял, что именно чувствует. Сейчас он ее убьет. Томми пока не знал, как именно, но был в этом уверен, как во всем, чему его учили в школе. Трава зеленая, вода мокрая, а эта сука — мертвая.
— Значит, теперь ты должен меня обратить, — сказала она.
— Обратить? — Клыки у него болели так, словно немедленно выскочат изо рта.
— Сделать меня такой же, как сам.
— Вы хотите быть оранжевой? Это потому, что на чеддере залипли? Потому что…
— Не оранжевой, туполом, — вампиром! — рявкнула она и хлестнула стеком Томми по груди.
Он снова прикусил губу и почувствовал, как с его подбородка потекла кровь.
— Так вам для этого надо было драться? — спросил он. — Подойдите сюда.
Женщина подалась к нему и поцеловала, затем грубо оттолкнулась. Его кровь осталась у нее на губах.
— Наверное, мне придется к этому привыкнуть, — сказала она, облизнувшись.
— Ближе, — велел Томми.
16
Где представлены хроники Эбби Нормал — полностью ебнутой прислужницы Вурдалака Хлада
ОЯЕ — ЧЗХ! Тотальный провал, долг не выполнен — сплошь собачьи какашки во мраке на тротуаре той трагедьи, коя есть вся моя жизнь. Даже теперь, когда я пишу все это, сидя в «Старбаксе» «Метреона», рабы пены ходят вокруг, как зомбаки с серебряными глазами, и мой обезжиренный соевый «амаретто мокаччино» горчит, аки желчь змеиная. (А это типа самая горькая желчь, какая вообще бывает.) Если бы в двух столиках от меня не сидел тотально крутой парень и не делал вид, что не замечает меня, я бы расплакалась — только от настоящих слез тушь течет, поэтому я просто отвисаю в своем отчаянье. Тебе не светит, кросавчег, потому что меня избрали. Страдай, сцуко!
Вчера ночью пришлось предоставить Владыку Хлада самому себе, но прежде чем уйти, я призналась ему в своей бессмертной любви. Я безнадежная сосулька. Надо было только до свиданья сказать, а я взяла и вякнула. Типа как у него надо мной неодолимая власть — типа у меня расстройство пищеварения, а он пачка «Орео с двойной начинкой». (У меня нет расстройства пищеварения, я просто костлявая, потому что мне нравится потреблять в массовых количествах, а потом травить. Думаю, организму всегда хотелось жить на жидкой диете, и пока мой Темный Владыка не примет меня в свои нежные объятья, для меня останется только «Старбакс».)
Я пыталась дозвониться до моего Темного Владыки и Графини весь день на сотовые, но отвечала мне только голосовая почта. Ну тю — они ж вампиры. Не станут они снимать трубки. Я иногда такая УО.
Поэтому с утра пораньше я пошла к их старому логову, вообще-то еще до зари. Меня типа сестрой Бронтё надо сделать за тот роман, что я сочинила, только бы из дому свалить в такую рань, но мне хотелось поговорить с хозяином до того, как он упокоится. А там тот страшный пьяный мужик и его огромный кот пропали, но с ними пропали и мой хозяин с Графиней. Все перевезено, кроме статуи черепахи и Графини.
В общем, я оттуда выкатываюсь и пилю в новое логово, которое я им сняла, и тут секу: два легавых сидят в говняной бурой машине. Я сразу врубилась — охотники на вурдалаков. Должно быть, силы хозяина так на меня действуют. Там здоровый жирный легаш-гей и такой хищный легаш-латинос.
Поэтому я такая: «А вы, легаши, сильнее не могли бы замаскироваться?»
А они такие: «Проходите, дамочка, не задерживайтесь».
Ну и вывели они меня из себя — пришлось заметить им, что не начальство они мне, а потом я их словесно так отмудохала, что до слез довела. Что у быдлян такое? У них мозги так медленно фурычат, что им типа подсказывать надо, чтоб встали, когда им по мордасам лупят. А потом они без чувств валятся, как полные обсосы. Не хочу я быдлянкой быть. И не стану, потому что мой Владыка введет меня в паству свою, и вечно я буду бродить в ночи, а красота моя сохранится такой же на веки вечные, вот только сиськи бы побольше.
В общем, я погуляла по Маркет-стрит и Юнион-сквер, чтоб легавые успели уползти зализывать себе раны, а потом вернулась на хозяйскую улицу проверить, что у них в новом логове. Только теперь там через дорогу сидел такой азиат в «Хонде», четкий, как в манге, но очевидно было, что за дверью наблюдает. На легаша не похож, но за дверью наблюдал совершенно точно, поэтому я остановилась тоже и стала смотреть, как работают скульпторы — у них мастерская под старым логовом мастера. Это два такие быдлянина, типа байкеры, но херню они делают потрясную. Гаражную дверь свою они оставили открытой, и я зашла.
А они там дохлых кур на проволоку вешают и макают в серебрянку, а потом на палки насаживают.
Поэтому я такая: «Чё за хуйня, байкер? Чё делаете?»
А один такой: «Петушок скоро закукарекает».
А я вся такая: «Вот тошнить мне только не надо, ебала быдлянская. Только попробуй своего петушка мне тут достать, я тебя так перечным газом посолю, что тебе его зажарит». (С этими любителями писькой помахать надо быть построже — мне в автобусе больше семнадцати раз засвечивали, уж я-то знаю.)
А он такой: «Да нет, это год петуха по китайскому зодиаку».
Что я, конечно, и без него знала.
«Мы статуи делаем», — сказал байкер побольше, его звали Фрэнк. (Второго там звали Бонзой. Он вообще почти не разговаривал, может, потому так и звали.)
В общем, они мне показали, как берут настоящих дохлых петухов, которых затарили в Чайнатауне, пропускают через них проволоки, чтоб форму держали, макают в жидкую металлическую краску, а потом суют в большой бак и цепляют к ним провода. Потом пускают ток, и молекулы бронзы налипают на эту металлическую краску или как-то. И типа — мгновенный бронзовый петух. Я подумала про статую Графини наверху, и меня даже жутики взяли.
И я вся такая: «А человека когда-нибудь делали?»
А они такие: «Не-е, это уж фиг, это неправильно. Да и вообще шла б ты, мы тут и так заболтались, работа стоит, а тебе разве в школу не надо?»
Поэтому я такая выхожу, вижу — азиат на меня глаз давит, а я такая: «Скоро год петуха прокукарекает, может, вам пора себе птичку затаривать?»
Он такой вроде как занервничал, но как бы усмехнулся. Потом машину завел и уехал, но он меня хочет, точно говорю, поэтому вернется, никуда не денется. Надеюсь, что хочет. Такой симпотный — ну, как в «Последней фантазии»,[20] версия тридцать семь. Я в смысле Секс-Фу от него так и прет.
Короче, на новом месте тоже ни следа моего Темного Владыки и Графини. Интересно, они куда-то заползли под землю в парке каком-нибудь и удовлетворяют там свои изощренные страсти друг с другом среди червей и древесных корней или что? Влеэээ!
Ох, ну ладно, почти стемнело. Наверно, лучше вернуться в логово и дождаться их там.
Приложение: шампунь от вшей на сестрицу не подействовал. Похоже, придется ей всю голову брить. Попробую уговорить ее вытатуировать на черепе пентаграмму. Я знаю одного парня на Хейт, он ей бесплатно все сделает, если его по ходу словесно унижать. Дальше — больше.
Закат. Джоди проснулась от боли и запаха жареного мяса. Откатилась от боли подальше — и рухнула вниз сквозь подвесной потолок, прямо в коммерческих размеров раковину с мыльной водой и тарелками. Через всю судомойню от нее пятился мексиканец — крестился и взывал по-испански к святым, пока Джоди выбиралась из раковины и смахивала мыльные хлопья с куртки и джинсов. А коснувшись своих ног, чуть не подскочила от боли до самого потолка.
— Еб-твою-мать-больно! — произнесла она и запрыгала на одной ноге, потому что это действие обычно помогает от всякого рода боли, вне зависимости от того, какая часть тела повреждена. Каблук ее сапога щелкал по плитам, будто она — хромая танцовщица фламенко.
Судомой развернулся и кинулся прочь, в пекарню.
Пекарня, да. Когда будильник в часах пригрозил восходом, Джоди помчалась по переулку, дергая на ходу все двери, и незапертой оказалась одна: от склада пекарни. Джоди требовалось где-то спрятаться — причем так, чтобы ее не тревожили во сне. Она было подумала завалиться парой пятидесятифунтовых мешков с мукой, но поди знай, понадобится она сегодня пекарям или нет. В морге она уже однажды проснулась (Томми ее тогда решил заморозить) и обнаружила на себе весьма упитанного служителя-некрофила, который терся о ее полуголое тело руками и прочими органами своей анатомии, пока она оттаивала. Подобные переживания больше не для нее. Нет, нужно найти что-то уединеннее.
Кто-то из пекарей как раз шел на склад — Джоди слышала шаги и голос за дверью. Она огляделась. Где бы спрятаться? И тут заметила навесной потолок, прыгнула на палету с мукой, подняла одну плитку и увидела, что от навесного потолка до капитального еще фута четыре. Благословенны старые дома. Она схватилась за водопроводную трубу, подтянулась и зацепилась за нее ногами, перевернулась на ней верхом и свободной рукой поставила плитку на место. Все это — меньше чем за две секунды.
Прислушалась, как внизу ходит человек. Он сгреб один мешок и вышел с ним. Вовремя она успела.
Джоди проверила время. До отключки меньше минуты. В межпотолочном пространстве она заметила четыре параллельные трубы — чуть теплые, потому-то их и видно в полной темноте. Все диаметром дюйма два, через каждые несколько футов прикреплены к потолку. Ее выдержат.
Она переползла к ним, высвободилась от курки и подстелила ее на трубы, а сама легла ничком сверху. Так если даже одна нога соскользнет, все тело за собой вниз не потянет. И как раз пока она старалась вклинить носок сапога в щель между трубами, ее вырубило.
Проблема же была в том, что так рано поутру эти трубы не задействовали. Но здание постепенно проснулось, по ним пошла горячая вода, и Джоди припекало весь день. Куртка защитила лицо и торс, а вот ноги медленно варились.
Она стиснула зубы до хруста и кинулась из судомойни в подсобку пекарни. Конечно, теперь здесь никого. Пекари работают всю ночь до раннего утра. А на закате тут только посуду моют.
Джоди пробралась через склад и выскочила в переулок. С угла просматривались входы в оба их жилища — к счастью, с улицы за ними, похоже, никто не наблюдал. В новой студии горел свет, и Джоди направилась к двери. Ноги при каждом шаге горели.
У двери она прислушалась — вот это называется «установить с кем-то связь»? Если сосредоточиться, можно почти расслышать силуэты, в зависимости от уровня окружающего шума. В студии кто-то был — Джоди слышала стук сердца, индастриал, играющий в наушниках, шелест тела: кто-то слегка пританцовывал. Это девчонка, Эбби Нормал. Где же Томми, к чертям собачьим? Должен быть недалеко от квартиры — солнце зашло всего пять минут назад.
Джоди заколотила в дверь кулаком, но шорох наверху не изменился в ритме, и она застучала снова. Теперь в металле двери появилась вмятина. «Блядь, у девчонки музыка в наушниках на максимуме, и она ни хера не слышит».
Джоди забила дрожь, но не от холода. В ней нарастал голод. Тело приказывало кормиться, чтобы скорее зажить.
Она так делала всего раз и не очень понимала, удастся ли снова. Но в студию надо было проникнуть, а дверь с запором при этом не вынести. Джоди сосредоточилась, как учил старый вампир, и постепенно ощутила, как тает — превращается в туман.
Моне уже не был одет как парень-статуя. Он вышел из роли — из той своей роли, во всяком случае. Теперь он был чотким поцыком, гангста-рэпером, крутым засранцем-ниндзя и билять-пакетом-чипсов в придачу, еть-колотить — он жаждал отмщения и чего не. Пришлось отказаться от дневных заработков, сгонять домой, снять грим и зализать раны. Сегодня ему прежестоко надрали жопу, хоть жопа эта наросла только на его эго. Но теперь Моне канал по улице с корешами, Пид-Жамом и Мухой, и бронзового гандона они ща завалят. Если он никуда не свалил сам. Если не сдрыснул, как последнее сцыкло.
— Ствол е? — спросил Муха, поправляя бандану и не отвлекаясь от рулежа своей десятилетней «Хондой Сивик», чьи колпаки стоили больше всей машины.
— А? — уточнил Моне.
— Имеется ли у тебя в наличии огнестрельное оружие? — перевел Муха с идеальной дикцией Королевской шекспировской труппы.
— А, ну да. — Моне извлек «глок» из-за пояса джинсов и показал Мухе.
— Убрал быстро эту херь, черномазый, — сказал Пид-Жам с заднего сиденья. На нем был спортивный костюм от «Жырной Пхермы» на четыре размера больше.
— Извини. — Моне сунул пистолет обратно. «Глок» он взял поносить — напрокат вообще-то — у реального гангсты с Охотного Мыса, которому ствол понадобится через два часа, а не то он слупит с Моне еще двадцать пять дубов. Отдавая Моне «глок», он заставил того побожиться, что цветов банды никто не наденет, чтоб с Моне, что бы тот ни сделал, не вышли на него самого. Моне заверил в этом хозяина, а потом Пид-Жам погуглил цвета банд, и они остановились на оранжевых банданах — ни одна банда, похоже, на них не претендовала.
— «Ватага Шоссейной Безопаски», ё, — рек Моне.
— Ё, «Громилы Обдолбанного Мандарина», ё, — предложил Муха.
— Ё, ё, ё, ты прикинь, — высказался Пид-Жам с такой дозой американского языка жестов, что любой глухой зритель решил бы, что у него синдром Туретта. — «Команда Убогой Сайры».
— Ё, пес, это такая дурь, что даже не дурь, — оценил Моне.
— Это ж хорошо, нет?
— Ё, пес, не выходи из роли. — Из Мухи актер никудышний. Они все в одной театральной студии учились.
Надо было просто нанять на это дело настоящих гангстеров. Пид-Жам, наверно, запутается в штанинах, свалится и испортит им все устрашение.
— Приехали, — сказал Муха, сворачивая с проезжей части прямо на тротуар Эмбаркадеро. — Он штоле?
— Штоле он, — подтвердил Моне. Вокруг никого не было, лишь изредка проезжали машины. Однако новый парень-статуя все равно стоял.
— Не забыли, — напомнил Муха. — Идем. Не бежим. Просто идем, словно торопиться нам вообще некуда. Используем чувственную память.
— Ну да, ну да, ну да, — нетерпеливо сказал Моне. Они с Пид-Жамом выбрались из машины и протанцевали по брусчатке туда, где новый парень держал свою игру. Черт, до чего хорош — ни мышцей не дрогнул.
Достигши парня-статуи, Моне поднял «глок», и дуло соприкоснулось со лбом.
— Ба-лять!
В точке соприкосновения гулко звякнуло.
— Огоссе! — произнес Пид-Жам. — А черномазый-то в натуре статуй.
Моне постучал по корпусу — три гулких удара.
— Ну.
— Но у него все деньги в обуви, — сказал Пид-Жам.
— Ну так забирай, дурила, — сказал Моне.
— Ё, на газ не дави, Моне. Не меня же статуя обула.
— Заткнись, — сказал Моне.
Пид-Жам стал выгребать горсти денег из «Больших глотков» на ногах статуи и рассовывать их себе по карманам.
— Да тут штука, не меньше.
— Ё, — сказал Моне. — Помоги-ка мне ее в машину затащить.
Пид-Жам встал, подставил под статую плечо и попробовал ее приподнять, а Моне сунул пистолет за пояс и взялся за нее с другой стороны. Фигуру удалось протащить лишь пару шагов — пришлось остановиться и перевести дух.
— Срань чижолая, — пропыхтел Пид-Жам.
— Давайте скорей, парни, что ли! — заорал из машины Муха, совершенно уже выйдя из роли.
— Да ну его на хуй! — сказал Моне. Сплошной неудобняк. Аренду за ствол он же заплатил, нет? Моне вытащил «глок» из-за пояса и пальнул разок в статую.
— Бля! — пригнувшись, крикнул Пид-Жам. — Совсем ебу дался?
— Би-лядь пусть поучи… — Но замечание Моне прервалось.
Пид-Жам выпрямился и оглянулся. Из пулевого отверстия в статуе шел дым, и за ту секунду, что он смотрел на нее, дым сгустился в руку и схватил Моне за горло. Пид-Жам повернулся было тикать, но что-то цапнуло его за капюшон спортивного костюма и дернуло назад. Падая, он слышал, как давится и задыхается Моне. А потом почуял острую боль на шее сбоку, и у него вдруг полегчала и закружилась голова.
Последним он увидел Муху, который драпал прочь на своей «Хонде».
17
Где представлены хроники Эбби Нормал — новоокрещенного клеврета детей ночи
Склонитесь предо мной, неказистые смертные, ибо ныне вижу я вас, как вы суть — жалкими грызунишками. Улепетывайте пред моей ослепительной тьмой, дневные насельники, ибо я ваша госпожа, ваша королева и богиня ваша — меня приняли в паству. Я отныне — Абигайль фон Нормал, НОСФЕРАТУ, сцуки!
Ну типа.
ОБМ. Это, блядь, так круто было — как дважды кончить со «Скиттлзами» и колой. Я была в логове, оттопыривалась неподецки с мп3-плейером. Загрузила последний компакт «Мертвых Могут Миксов» («Сапоги смерти — бульонка-микс») в «Старбаксе», и он тотально трансцендентный. Меня просто вынесло в древний румынский замок, где все закинулись эксами и тотально оттягиваются, круто и реально чувственно танцуя (и с идеальными причесонами). Я такая наворачиваю жопой в кресле в произвольной форме — типа танцевальный гештальт себе полирую — и тут вижу: дым под дверь ползет.
(Круто будет станцевать под этот компакт с Джередом, не дождусь. Он так залипнет на этой моей проходке. Вот почему мне нравится танцевать с геями. Если у них встанет, когда попой вертишь, можно воспринимать как комплимент, а не как повестку дня. Джеред сказал, что будь я парнем, он бы мне тотально отсосал. Такой милый иногда бывает.)
В общем, я наушники вытаскиваю и вся такая типа: «Ого, пожар на лестнице — мне сосет, как обычно». Потому что выход оттуда только один, знаешь, вынесут почернелую Эбби.
Но дым сгустился в столб, а потом у него стали отрастать руки и ноги. Когда я увидела, что у него еще и глаза есть, я в спальню забежала и дверь закрыла. Это у меня не глюки, ничего, я тотально спокойная была. Совсем типа не то, когда блюешь, а друзья тебя за волосы держат и говорят: все будет ништяк, это у тебя просто от наркотиков, — в общем, я, чтоб безопасней, дверь еще и заперла, типа сяду, оценю ситуацию. И тут дверь чисто срывает, а там стоит Графиня, тотально голая, и в руке дверную ручку держит. И тотально вся офигенская, вот только ноги у нее спереди такие, что пиздец, обожженные все или сгнили, не знаю, в общем.
Поэтому я такая: «Вы тотально свой залог проебали».
А Графиня только хвать меня за волосы, притягивает меня к себе и кусает в шею, вот так вот запросто. На самом деле не больно, только неожиданно: типа просыпаешься в кресле у стоматолога после удаления нерва и врубаешься, что он тебя мацает. Ну, не вполне так, конечно, — мистичней. Но все равно неожиданно. (Ладно, было больно, но не так, как в тот раз, когда Лили нам соски прокалывала стрелкой компаса из кабинета геометрии и кубиком льда. То было йяй!)
От нее воняло горелым мясом, и я ее попробовала отпихнуть, но у меня все члены как парализовало или будто на меня жирдяй какой сел — меня словно заживо погребли или типа того, а я сижу и смотрю. А потом в голове все поплыло, и я подумала, что сейчас в обморок грохнусь. Тут-то она меня и уронила.
И такая: «Ступай вниз и собери с тротуара мою одежду. И сделай кофе».
А я такая типа: «Секундочку, я только что рассталась со своей смертной девственностью, мне хоть сигаретка полагается, что ли — и, блядь, полотенце или как?» Но сказала типа: «Ладно», — потому что там, где Графиня вся обожжена была, у нее заживало прямо на глазах, а от нее голой у меня чердак срывало, там же все бедра ей спалило и весь низ живота тотально красный. В общем, я пошла вниз, а сразу за дверью этот бездомный уже в ее одежде роется. На самделе, он ее трусики нюхал. А я, потому что убеждена: мы не всегда бездомным достаточно помогаем, — поэтому, в общем, такая ему: «Забирайте их себе и никому ни слова о том, что вы здесь сегодня видели».
(Я уже чуяла превосходство моего носфератства, поэтому честно же ноблесс-облизать ему задницу.) Короче, он отвалил нюхать кружевную промежность нежити, а я пошла наверх искать кофейные фильтры.
А когда захожу, там Графиня уже вся одетая и причесанная, и такая: «Где Томми? Ты видела Томми? Ты с теми легавыми разговаривала? И где Томми?»
А я ей такая: «Графиня, я, конечно, прошу прощения и вся фигня, но вы это, остыньте. Когда я утром сюда пришла, Вурдалака Хлада тут уже не было — и той бронзовой статуи с темной стороны. Я решила, что вы где-нибудь спать завалились во влажной утробе родной земли или еще где».
А Графиня такая: «Фу!» А потом вдруг давай винты закручивать. «Сделай мне чашку кофе, — говорит, — два сахара и выдави в нее вон тот сосуд крови. И еще такси нам вызови».
А я ей такая: «Эй, тормозите, Графиня. Я одна из вас теперь, и вы мне не начальница, и…»
А она: «Я же сказала — нам, нет?»
Посему я выполнила ее волю — ну, нашу волю вообще-то, — и мы на тачке поехали в Марину, в «Безопасный способ», только почему в летучих мышей не преобразились и своим ходом не полетели, убей меня, не врубаюсь.
В общем, были мы там минут через десять. Но только стали заезжать, она такая таксисту говорит ехать дальше.
И вся давай: «Там Ривера и Кавуто. Это нехорошо».
Перед магазом там их сраный бурый тарантас стоял. Я такая: «Легаши? Да у них кишка тонка».
Она вроде как удивилась, что я их знаю, но я ей рассказала, как натянула их давеча, как сопляков, а сопляки они и есть, и Графине вроде как понравилось, не пожалела, что ввела меня в темную паству своего шабаша.
А потом вся такая: «Этот ебаный Клинт — он им про Томми сейчас поет».
Но мне было не видно, куда она за стекла магаза смотрела. Наверно, силы у меня разовьются постепенно, со временем. Пятьсот лет — это очень долго, за столько можно вампирскому кунг-фу научиться.
В общем, Графиня сказала таксёру нас высадить у форта Мейсон, чтоб оттуда витрину «Безопасного пути» видно было, и мы с ней остались стоять в тумане, как настоящие ночные существа, ждать, пока легавые не свинтят.
А потом Графиня такая рукой меня обняла за плечи и говорит: «Эбби, ты меня извини, я, э-э, на тебя напала вот так вот. Я очень сильно покалечилась, а чтобы зажило, мне нужна свежая кровь. Я на самом деле себя не контролировала. Больше такого не повторится».
«Да не вопрос, — говорю, — я ужасно польщена, что меня повысили. Ну и кроме того, это было как бы эротично». И это, знаешь, правда, если не считать вони горелой плоти и прочего.
А она такая: «Ну, спасибо, что о нас заботишься».
А я вся такая: «Пардон, Графиня, но зачем мы здесь?» Нам же типа продукты затаривать не надо.
А она мне: «Томми раньше работал с этими ребятами, а один из них знает, что он теперь, э-э, дитя ночи. И мне кажется, им известно, где он сейчас может быть».
А потом в магазе, смотрим, такой олух кучерявый в очочках двери отпирает и выпускает легавых на улицу. Они садятся в машину, и кучерявый за ними дверь запирает.
«Парад-алле», — говорит Графиня. Застегнула кожаную куртку свою, из кармана достала темные очки, надела. И говорит: «Не высовывайся, Эбби. Сейчас вернусь». И пошла через парковку к «Безопасному способу» широким таким шагом, как ангел мести, а рыжие волосы за нею по ветру, и фонари ее в тумане освещают.
И я такая: «Ой блеать».
А она даже не притормозила. Шагов десять до витрины магаза осталось, а Графиня схватила такую стальную мусорную урну, смяла ее, как картонную, и фигак в окно. А сама дальше идет! На нее стекло мелким кубиком сыплется, а она просто зашла в магаз через эту переднюю витрину, как хозяйка и его, и всех, кто в нем. Что, правда, так и есть.
Я еще сама туда забежать не успела, как она возвращается и волочет из-за угла этого кучерявого за глотку. Швырнула его против стенда с винными бутылками, они поразбивались все, по полу сплошь красное, и кассы заляпало, и все.
Я вся такая: «Ох ёпть, ща Графиня те жопу запредел расколет. Ну ты и в просёре, беломазый!» (Я в целом не расположена слишком часто злоупотреблять арготизмами хип-хоперов, но бывают такие времена, когда они, как французский, просто-напросто лучше выражают ощущение момента.)
И тут вся толпа тех парней, которых я видела в лимузине, выруливает из-за угла. Графиня хватает со стенда бутылку и, ни секунды не раздумывая, мечет ее — прямо в первого парня, высокого такого, он на хиппи смахивает. Тому прямо в лоб тресь, и он падает, как подстреленный.
Она такая: «Назад!» — и все давай назад, за угол, из-за которого выскочили, кроме хипана этого, он в полном отрубе валяется.
Тогда Графиня берет очкастого за горло. А он хоть и на фут выше, она его, как тряпичную куклу, как пошла мотылять, пока он не заорал что-то про Сатану с Исусом, не велел ей изыдить и прочую херню. А Графиня вся такая: «Где Томми?»
А он ей: «Не знаю. Не знаю».
Тогда Графиня как хвать его за волосы и к стенду с вином прижала, рука даж не дрогнет. И в натуре холодно так ему говорит: «Клинт, я сейчас вырву у тебя правый глаз. Потом, если ты не скажешь мне, где сейчас Томми, я вырву у тебя оставшийся. Готов? На счет три. Раз… два…»
Тут он такой весь: «Я тут совершенно ни при чем. Она сатанинское отродье, я им так и сказал».
«Три!» — говорит Графиня.
«Он дома у Хлёста на Северном Мысу. Адреса не знаю».
А Графиня такая как заорет: «Адрес?» — на весь магаз.
Тут из-за стойки с «Бодрячками» черный парень высунулся и такой: «Северный Мыс, шесть девяносто три, квартира 361». А какой-то другой парень его обратно затянул.
Тогда Графиня вся такая: «Спасибо. Если его покалечили, я вернусь». И как швырнет этого Клинта на стойку с «Доритами», там все сырные добряки начо по всему магазу разлетелись.
И потом такая мне: «Что ж, вот так приятный сюрприз».
А я ей такая: «Какой — что Владыка Хлад в квартире на Северном Мысу?»
«Нет, — говорит, — я не думала, что они знают. Я просто не соображала, с чего мне еще начать».
«Вероятно, ваши чувства настроились на присутствие Владыки Хлада за все эти зоны лет», — говорю.
А она такая только: «Пойдем, Эбби».
И тут я сама не знаю, зачем, наверно, потому, что сахару мало в организме после потери крови, но типа такая: «А можно мне жвачки?»
А она вся такая: «Конечно. И кофе прихвати. В зернах. У нас почти кончился».
Я и прихватила. А когда ее догнала, она уже чуть не всю парковку перемахнула — шла обратно к площади Гирарделли, а кубики осколков у нее в волосах по-прежнему сияли, и она мне улыбнулась, когда я ее догнала, а я ничего не могла с собой поделать, потому что круче я в жизни ничего не видала. Поэтому я вся такая: «Графиня, я вас люблю».
А она меня обняла, поцеловала в лоб и говорит: «Пойдем Томми вызволим».
Наверно, вампирские силы я уже почувствую завтра ночью, а пока я какой-то, блядь, тотальный обсос. Но только школа начнется, я так буду рулить, что мама дорогая.
18
Никто не любит дохлых шлюх
Если находишь своего молодого человека привязанного голым к перевернутой кровати, он весь в крови, а у ног его валяется мертвая синяя доминатрисса, вера некоторых женщин в крепость отношений может и пошатнуться. Некоторые женщины могут даже воспринять это как признак неприятностей. Но Джоди была одинока не один год, она ходила с рок-музыкантами и брокерами, а поэтому привыкла к необычайным ухабам на дорогах романтики. Поэтому она просто вздохнула и пнула шлюху в ребра — скорее разговор поддержать, чем убедиться, что блядь действительно мертва. И сказала: