Пришельцы. Земля завоеванная (сборник) Злотников Роман
– Мистер Ди Амато! Я хочу поговорить с вами о том, о чем не говорила до сих пор ни с одним человеком. Нет ни записей, ни каких-либо других носителей информации, собранной мною. К тому же вы богаты и могущественны, а я… впрочем, вы ведь просмотрели то досье, которое я вам переслала?
Я процитировал по памяти:
– «Николь Робер. Двадцать четыре года. Гражданство – Франция. Не замужем. Круглая сирота. Близких родственников нет. Великолепное здоровье. Отсутствие каких-либо хронических или наследственных заболеваний, равно как и вредных привычек. Изучала антропологию в Беркли,[3] до недавнего времени – сотрудник парижского института судебно-медицинской экспертизы. Увлекается альпинизмом. Рейтинг ФИДЕ – тысяча девятьсот».[4] Я ничего не упустил?
– Группа крови – первая. Отрицательная.
Окончание фразы было произнесено с явным нажимом. Любой человек, услышь он сейчас интонации Николь, наверняка пожал бы плечами.
Любой, но только не я.
Кивком подтвердив, что уточнение оценено по достоинству, я сделал новый глоток. После чего поставил бокал на столик и сцепил пальцы в замок, с трудом сдерживая нервную дрожь. Кровь бурлила в моих жилах, наполняя все тело восхитительным и, как я думал, надежно забытым чувством.
Ни разу за последние три десятилетия я не чувствовал себя настолько живым!
– Итак, вы думаете, – я интонационно выделил «думаете», – что вам известно нечто… особенное? Что ж, я весь внимание.
Ей оказалось известно весьма многое. Точнее, почти обо всем она лишь догадывалась, не имея доказательств. И все же, слушая Николь, я только головой качал. Интересно, куда смотрят «Моррисы», как мы иронично называем нашу вездесущую службу собственной безопасности в честь знаменитого сетевого вируса?[5] Ведь задайся эта девочка целью испортить жизнь таким, как я, у нее были бы некоторые шансы на успех. Разумеется, я не подтверждал и не опровергал услышанное, хотя несколько раз мне очень хотелось поправить мадемуазель Робер.
Например, она считала, что мой теперешний костюм – третий. Конечно, даже будь она права, я все равно оставался легендой для всех на этой планете. Особенно если учесть, что впервые я испытал священный восторг доминанта почти пять тысяч лет назад. Но даже для Николь со всей ее дерзостью невозможно было представить, что ее собеседник старше египетских пирамид. Кем же тогда была для меня эта безумная в своей отваге девушка? Муравьем, ползущим у подножия Джомолунгмы? Крилем в верхнем слое Тихого океана?
Наконец Николь замолчала, откинувшись в крсле. Такая маленькая, такая беззащитная. И в ее глазах почти не было страха.
– Вы понимаете, конечно, что я могу рассмеяться вам в лицо и посоветовать хорошего психиатра. А могу просто поблагодарить за потраченное время, гостеприимство и занимательную беседу. После чего вежливо откланяться и вернуться в Нью-Йорк. И если вы правы – заметьте, я говорю «если», – каков шанс для маленькой мадемуазель Робер не исчезнуть бесследно через небольшое время, необходимое для обеспечения моего алиби? Да-да, прямо из этого уютного жилища. Или скончаться от неожиданного сердечного приступа в офисе? Подавиться этим вашим пресловутым круассаном на Монмартре? Оказаться сбитой пьяным водителем, возвращаясь из «Галери Лафайет»? Стать жертвой нападения грабителя или маньяка? Погибнуть от взрыва бытового газа? Умереть любым из тысяч других способов в любой точке земного шара?
Николь прищурилась.
– А вы не боитесь, что на следующий день после того, как с маленькой мадемуазель произойдет любой из этих прискорбных случаев, самые авторитетные СМИ по всему миру получат, скажем, видеозапись нашей беседы?
– Вы ведете запись?
– Нет. Но в этом вам придется поверить мне на слово. Вы готовы?
– А вы? Даже если злобные чудовища, испокон веков захватывающие человеческие тела, древние монстры из глубин Вселенной, покорившие Землю, для которых вы и подобные вам – не более чем костюмы, решат не рисковать. Готовы вы к страху? Вечному страху, который станет неотъемлемой частью вашего бытия до конца дней? Готовы к одиночеству? Ведь отныне вы никому уже не сможете доверять. А если поверите – готовы ли к ответственности не только за свою жизнь, но и за жизнь тех, кто окажется рядом с вами? Друзей? Еще не встреченного мужа? Еще не рожденных детей?
– Пат?
– Пат, – согласился я. И, не удержавшись, добавил: – Если вы правы, разумеется.
Она дернула уголком рта.
– Разумеется. Но вот ведь какая штука: не знаю точно, каким образом тот или иной представитель вашего… ммм… вида получает право на новый костюм, но это явно кем-то регламентируется, и весьма строго. Скорее всего, кем-то из вашей же среды.
Если бы она знала, насколько строго! Повторю, я – легенда для ВСЕХ на этой планете. И мой возраст, если разобраться, куда менее фантастичен, чем удивительное, невозможное, феноменальное везение. Четырежды получить право на попытку подчинения тела аборигена, четырежды возобладать над человеческой сущностью и не погибнуть самому! Ведь Николь недаром так напирала на резус-фактор своей крови. Если при попытке превратить в костюм тело человека с положительным резус-фактором летальный исход для нас составлял от семидесяти пяти до девяноста процентов (человек гарантированно погибал при любом исходе), то отрицательный сужал зону риска до трех-пяти. А ведь эпохальному открытию Ландштейнера – Винера,[6] благословляемому всем моим племенем, нет и двухсот лет. Тысячи лет мы играли с судьбой в «русскую рулетку», и продолжаем играть по сю пору. Ведь измерить пропасть между червем и богом может лишь тот, кто, рожденный во прахе, познал всю красоту небес. Любой из наркотиков, изобретенных человеком за все время существования его цивилизации, не способен подарить даже бледную тень от восторга счастливчика, получившего костюм. Единожды познав это чудо, он будет стремиться к нему снова и снова, позабыв о страхе смерти… позабыв обо всем.
Видимо, что-то отразилось на моем лице – Николь улыбнулась так, что мне захотелось схватить ее за горло и давить. Давить до тех пор, пока даже сама мысль о превосходстве надо мной навсегда не покинет это хрупкое тело. Пусть даже и вместе с жизнью.
Девушка тотчас почувствовала и эту перемену во мне. Улыбка исчезла с ее губ, точно стертая быстрым взмахом макияжной кисти. Она выпрямила спину, точно гимназистка, сидящая перед строгим наставником, и даже разгладила платье на коленях.
– Уверена, что я права. Вряд ли существует другое объяснение тому, что вы со всей своей властью, деньгами, положением, опытом вот уже тридцать лет заперты в теле инвалида. Так вот, мистер Ди Амато, если вы примете мое предложение, то получите не просто тело. Молодое и здоровое тело. Тело, способное ходить и бегать. Водить машину и скакать верхом. Плавать и танцевать. Заниматься любовью, наконец!
– Тело женщины, – педантично напомнил я.
– Графиня Воронцова, – незамедлительно парировала Николь. – Любящая супруга и нежная мать пяти детей.
«Туше!» – едва не сорвалось с моих губ. Эта девушка была великолепна! Какая жалость, что ей предстоит умереть вне зависимости от того, чем закончится наша сегодняшняя встреча.
Чтобы собраться с мыслями, я придирчиво выбрал из коробки сигару, щелкнул гильотинкой, обрезая кончик, и принялся не спеша раскуривать. Николь не торопила меня – поняв, что гроза миновала, она забралась в кресло, поджав ноги, и маленькими глотками пила кофе, сладко жмурясь после каждого глотка. Казалось, девушка совершенно забыла о моем присутствии в комнате и даже не вздрогнула, когда я неожиданно спросил:
– Ну а что получите вы, мадемуазель Робер?
– Симон.
– Простите?
– Моя настоящая фамилия – Симон. Жан-Пьер Симон – мой отец.
Я с трудом сдержался, чтобы грубо не выругаться. Таких совпадений просто не бывает! Теперь понятно, как столь юная девушка сумела собрать такое впечатляющее досье на меня и мне подобных.
– Симон, Симон… – несколько растерянных щелчков пальцами, словно в попытке припомнить.
Ага! Теперь уже мой удар достиг цели. Кровь прилила к щекам девушки, и она поставила кофейную чашку на блюдце так резко, что та издала протестующий хруст.
– Бросьте! – почти прорычала Николь. Так далекий и негромкий раскат грома в ясный день предвещает разгул стихии. – О вашей памяти в деловом мире ходят легенды. Утверждают, что Джеймс Ди Амато вообще не забывает ничего когда-либо увиденного или услышанного. Особенность вашего вида, а?
Я неопределенно пожал плечами. Что ж, играть дальше не имело смысла.
Конечно, я хорошо помнил Жан-Пьера. «Нашего одержимого галла», как его называли когда-то в Принстоне. Эта одержимость касалась всего: учебы, занятий фехтованием, ухаживаний за девушками. Стремление всегда быть лучшим, превзойти всех и во всем. «Хочешь, чтобы Симон сломал себе обе руки? – шутили у нас. – Сломай собственную и похвастайся ему». Не скажу, что мы были особенно близкими друзьями – для дружбы с таким человеком нужно быть как минимум столь же странным, – и все же он вызывал какую-то безотчетную симпатию. Может, потому, что в стремлении «нашего одержимого галла» возвыситься над окружением никогда не было и тени высокомерия или желания унизить кого-то? Да, соперничество составляло его суть и давало Симону постоянный вектор к развитию и самосовершенствованию. Но он же был первым, кто – абсолютно искренне! – поздравил бы вас в случае победы и никогда не отказывал просящему в помощи…
– Ваш отец погиб в результате теракта двадцать один год назад. – Я вздохнул и почему-то уточнил: – Третьего марта. – А потом, к еще большему своему изумлению, добавил: – Мне жаль. Действительно жаль. Жан-Пьер… мне кажется, такие люди делали этот мир лучше.
Девушка молча кивнула – то ли соглашаясь, то ли благодаря.
За окном прошуршали шины автомобиля, отсвет фар скользнул по стене. Пальцы Николь на подлокотнике кресла слегка напряглись, но это была единственная реакция нервозности, которую она себе позволила. Браво!
– В тот день в сингапурском торговом центре «Сантек сити» были убиты сорок шесть человек, – продолжил я, когда гул мотора окончательно стих. – В том числе Жан-Пьер Симон, вся его семья: жена, сын… – пауза, – и дочь.
– Такова официальная версия, – кивнула Николь.
– А на самом деле?
– Цепочка случайностей и совпадений. Бедная женщина из числа обслуживающего персонала «Сантека» в тот день привела на работу младшую дочь. Девочку одних лет с Николь Симон. Привела, разумеется, тайком: управляющая компания не поощряет подобного, и в случае огласки женщина лишилась бы работы. Для ее семьи это стало бы катастрофой. Сказав полиции то, что нужно, женщина не только сохранила место, но и получила много – а по ее меркам – баснословно много – денег. Для этих людей торговля собственными детьми – обычное дело, а малышка все равно погибла.
– Что же случилось с Николь Симон на самом деле?
– Когда боевики-смертники из группировки «Джемаа Исламия» проникли в торговый центр, наша с братом няня Беатрис повела меня в туалет. Беатрис… она была не просто няней, но и телохранителем. Она никогда не рассказывала подробно о своем прошлом, но, подозреваю, в нем были не самые привлекательные страницы. Как бы там ни было, Сингапур и малайский язык моя няня знала весьма неплохо. А главное – имела кое-какие полезные связи в городе. Поняв из обрывков переговоров террористов, что главной целью нападения было именно уничтожение нашей семьи, она не только сумела покинуть «Сантек сити» со мной на руках, но и мастерски замести следы. Остальное доделали взрыв и начавшийся после него пожар на месте трагедии. Вот так из Николь Симон я стала Николь Робер, племянницей Беатрис. Когда шумиха с терактом немного улеглась, мы покинули Сингапур. Пару лет кочевали по Азии, до тех пор, пока няня не убедилась, что ее хитрость удалась. А потом переехали в Америку.
Николь замолчала.
– Весьма драматическая история. Весьма, – кивнул я, уронив в пепельницу пористый серый столбик с кончика сигары. – Прямо-таки готовый сценарий для Голливуда с Синтией Ротрок в роли вашей героической няни… хотя, пардон, кто сейчас помнит Ротрок. Скорее уж с Джиной Карано… Что ж, полагаю, теперь я должен спросить, чем же так насолил радикальной исламской организации Юго-Восточной Азии французский бизнесмен и ученый? Ведь у вас, разумеется, имеется версия и на этот счет?
Никак не отреагировав внешне на мою провокацию, Николь покачала головой:
– В том-то и вся прелесть, что ничем. Зато он насолил человеку, достаточно влиятельному и богатому для того, чтобы сделать грязную работу чужими руками, не бросив на себя даже тени подозрения. Помните Гомера – «Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков»?[7] Как лист лучше всего прятать в куче других листьев…
– …так и тело – в куче других тел? – восторженно подхватил я. Обожаю цитаты, подобранные к месту и со вкусом! – Кто же он, этот коварный злодей?
Николь склонила голову к левому плечу, прищурилась:
– А кто больше всего выгадал от выхода моего отца из большой игры? Кто был в курсе всех революционных разработок, ведущихся компанией Симона в условиях строжайшей секретности? Кто после смерти всех наследников с легкостью прибрал к рукам «JPS Technologies», благодаря чему уже через полгода утроил свой капитал?
Мои брови изумленно поползли вверх:
– Эдвардс?
– Совершенно верно. Теодор Горацио Эдвардс. Когда-то – младший компаньон моего отца и управляющий филиалом его компании в Штатах. Ныне – человек, входящий в список «Forbes». Меценат и филантроп, тратящий в год десятки миллионов долларов на благотворительность. Возможный кандидат в губернаторы Калифорнии от демократической партии. Ваш главный конкурент и… – Николь сделала паузу, а потом припечатала: – …тот, кто усадил вас в инвалидную коляску!
Как и всегда, когда мне напоминают о моем увечье, я едва слышно скрипнул зубами. Долил в бокал еще виски и одним махом опрокинул в рот, позабыв о всякой культуре пития.
– Причастность Тео Эдвардса к той аварии…
– …недоказуема, как и к теракту в Сингапуре, – подхватила девушка. – И раз Эдвардс до сих пор наслаждается жизнью на своей вилле близ Сакраменто, значит, добраться до него не в вашей власти. Но если все то, что я о вас слышала, правда, то вы ничего не забыли и не простили. Так же, как и я.
Она вскочила с кресла и, одним прыжком оказавшись рядом, упала на колени. Сжала мою правую кисть в своих пальцах – таких тонких, таких сильных, таких горячих. Голос Николь звенел от переполнявших ее чувств, как готовая лопнуть струна.
– Пожалуйста! Мистер Ди Амато… Джеймс! Верьте мне! Я разрабатывала этот план больше двух лет и учла все нюансы. Эдвардс – мастер подлых ударов исподтишка. Давайте отплатим ему его же монетой! Умоляю!
Минуту назад я еще мог усомниться в рассказанной ею истории. Но теперь… Любой, хоть немного знакомый с Жан-Пьером Симоном, сразу узнал бы и этот бешеный напор, и интонации, и взгляд. Особенно – взгляд.
– Вы ведь читали «Графа Монте-Кристо», Джеймс? Разумеется, читали. Что, по-вашему, выбрал бы Эдмон Дантес: смириться и умереть в заточении, предоставив людей, из-за которых он очутился в замке Иф, на волю провидения? Или все равно умереть, но – отдав свое тело аббату Фариа? Дабы тот, пользуясь своим могучим интеллектом, своим богатейшим жизненным опытом и своими сокровищами, совершил возмездие?
Потрясенный, я осторожно высвободил руку и слегка помассировал пальцы.
– О чем вы говорите, Николь? Герой Дюма был взрослым человеком с положением в обществе и репутацией. Женихом накануне венчания. Обреченным на пожизненное заключение в каменном мешке, наконец! А вы? Сколько вам было, когда погибли ваши родные? Три года. Вы молоды, хороши собой, успешны. Перед вами – весь мир. Долгая и, уверен, счастливая жизнь. Неужели вы готовы отказаться от нее – и от себя – ради мести? Готовы умереть, не имея никакой гарантии в том, что смерть ваша будет не напрасна?
Захваченный непонятным порывом, теперь я говорил почти так же страстно, как и девушка. В серых глазах мелькнула тень сомнения, и я продолжил дожимать, отбросив всякую осторожность:
– Как бы ни был хорош ваш план, мадемуазель, кто помешает мне согласиться с ним лишь для вида? А потом, завладев вашим телом, превратив его в костюм и убив все то, что составляет суть Николь Симон, оставить Тео Эдвардса в покое?
Николь опустила голову, дыша медленно и глубоко, словно в трансе.
Прошла минута, другая.
А потом девушка вновь подняла взор и заговорила – тем же ровным и спокойным голосом, что и в начале нашей беседы:
– Беатрис Робер умерла три года назад. Рак поджелудочной. Женщина, которая спасла мою жизнь, заменила мне мать и двадцать лет отказывалась от всего ради чужого ребенка. Все эти годы она не позволяла мне забыть, кто я. Чего я лишилась. И благодаря кому. Быть может, она была не права, но жизнь, как и история, не знает сослагательного наклонения. Я – такая, как есть. И прежде чем закрылись глаза Беатрис, я поклялась ей заставить убийцу заплатить по счетам.
Что же касается вашего вопроса о гарантиях… Как у всякого известного и богатого человека, мистер Ди Амато, у вас множество недоброжелателей и завистников. Но даже они единодушны в том, что вы ни разу не нарушили данного слова. Пообещайте мне хотя бы попытаться – большего я не прошу – сделать так, чтобы Теодор Эдвардс страдал. Чтобы он лишился своих денег, положения, близких. И, клянусь богом, я рискну!
Слова были сказаны. Любые другие – излишни. Alea jacta est.[8]
Набрав полную грудь воздуха, я с шипением выпустил его через узкую щель между зубами, а потом резко хлопнул себя ладонями по коленям:
– Кажется, вы говорили о каком-то плане?
«…по-прежнему не найдено. Напоминаем, что мадемуазель Робер, альпинист-любитель, пропала без вести две недели назад при попытке одиночного восхождения на вершину Карденильо в Венесуэльских Андах. Невзирая на то, что покорение данной вершины не является сложной альпинистской задачей, требующей большого количества специальных средств и оборудования, следы отважной молодой женщины теряются…»
«Симона Ди Амато – Золушка наших дней!
Лечь спать простым референтом, чтобы проснуться наследницей промышленной империи с многомиллиардным оборотом!
Джеймс Ди Амато не скрывает слез радости, обретя внучку!
«Я с пониманием и уважением отношусь к нежеланию моего внебрачного сына поддерживать отношения с отцом. Радость, переполняющую мою душу, омрачает лишь то, что мой мальчик и его мать, когда-то подарившая мне столько радости, не могут быть с нами в этот великий день! Как бы там ни было, теперь я знаю, ради чего было все это. И пусть ныне я немощный старик, жизнь которого может прерваться в любой момент, – клянусь богом, теперь я умру счастливым!» – сообщил нашим корреспондентам мистер Ди Амато через своего пресс-секретаря. Напомним, что семидесятидевятилетний Джеймс Ди Амато, входящий в число самых богатых и влиятельных людей Соединенных Штатов, более тридцати лет прикован к инвалидному креслу из-за травмы позвоночника, полученной в результате авиакатастрофы…»
«…скончался во сне.
По сообщению лечащего врача мистера Ди Амато, его пациент в последние две недели жаловался на участившиеся боли за грудиной, хотя накануне смерти бизнесмен почувствовал себя лучше.
«Мы провели весь день вместе, – поделилась с нами внучка и единственная наследница покойного, мисс Симона Ди Амато, чудесное воссоединение которой с дедом произошло всего восемь месяцев назад. – Дедушка был в отличном расположении духа, много шутил и строил планы на будущее. Вечером он с аппетитом поужинал и даже выкурил перед сном свою любимую сигару, чего не позволял себе в последнее время. Ничто не предвещало беды».
Анна Фернандес, горничная, обнаружившая тело своего хозяина утром в постели, утверждает, что на губах покойного была счастливая улыбка…»
«Энтони Эдвардс + Симона Ди Амато =???
Тонкий расчет или внезапно вспыхнувшая страсть?
Чем закончится бурный курортный роман наследников двух крупнейших бизнес-империй?
«Я всегда испытывал к Джиму огромное уважение как к человеку и бизнесмену, а в Симониту просто невозможно не влюбиться. Разумеется, решать детям, но я не мог бы желать для своего сына лучшей партии», – прокомментировал сенатор Эдвардс слухи о скорой помолвке».
«По предварительным данным Симона Эдвардс, находившаяся за рулем своего автомобиля «Porshe Boxster GTS», не справилась с управлением на скользком после дождя шоссе и на большой скорости врезалась в дорожное ограждение. В результате аварии миссис Эдвардс скончалась на месте. Ее муж, Энтони Эдвардс, также находившийся в автомобиле, получил черепно-мозговую травму и в настоящее время находится в Медицинском центре Университета Калифорнии (Сан-Франциско). Доктор Питер Рихтер, главный нейрохирург Центра, утверждает, что жизни мистера Эдвардса ничто не угрожает, однако делать какие-либо долгосрочные прогнозы пока преждевременно…»
Убаюкивающий шелест пальм и тонкий аромат цветов. Негромкий плеск неразличимых в гуще зелени мраморных фонтанов. Морской бриз со стороны залива Сан-Франциско приятно овевает кожу. Но еще приятнее снова быть мужчиной. Это хоть как-то примиряет меня с потерей Николь.
Прищурившись, я слежу за медленно опускающимся шаром солнца с террасы роскошной виллы Тео Эдвардса. В моей руке – бокал отменного сухого вина с личного виноградника Тео Эдвардса. Мой костюм – тело любимого сына Тео Эдвардса. Его единственного сына. И это все – лишь начало.
Да, первый и самый сложный этап пройден. Скажу без ложной скромности: мы с Николь проделали гигантскую работу, чтобы все необходимые изменения в моей прошлой жизни… нет, уже в двух прошлых жизнях, выглядели предельно естественно. Мы выдержали все проверки со стороны ее и моих сородичей – и тех, и других было достаточно. «Моррисы» особенно усердствовали. У нас есть возможность определить другого доминанта без слов, благодаря испускаемому инфразвуку наподобие того, при помощи которого общаются киты или слоны. Но внутренний транслятор в костюме можно подавить, хоть это и совсем непросто. Представьте себе человека, вынужденного день за днем, месяц за месяцем сидеть у сверхчувствительного передатчика, способного разразиться позывными в любой миг дня и ночи, и соблюдать абсолютную радиотишину? Не ослаблять контроля ни на секунду. Я выдержал почти четыре года, прежде чем от меня отстали… но все еще настороже.
Я на миг закрываю глаза, и перед моим внутренним взором тут же появляется лицо Николь – не яркой красавицы, в которую без памяти влюбился Тони Эдвардс, а такой, как в тот, самый первый раз, свежей парижской ночью.
Николь, Николь! Я бы сказал, что влюбился в тебя, но это была бы неправда, фальшь, оскорбляющая нас обоих. Симпатия, уважение, привязанность, восхищение, дружба, которой стоит дорожить и которой можно гордиться, – вот что я испытывал по отношению к тебе. Ты безропотно «умирала» и в очередной раз меняла имя. Ты едва ли не год провела в частной клинике пластической хирургии, превращаясь в идеальную с точки зрения Эдвардса-младшего женщину. Так же, как и я, ты ни на миг не утрачивала бдительности и при этом действительно искренне заботилась о полупарализованном старике-инвалиде, зная, что очень скоро он станет твоим палачом.
За неделю до назначенного дня я не выдержал и предложил тебе все переиграть, помнишь? «Пусть все идет, как идет, – сказал я тогда. – Хочу прожить рядом с тобой все время, отпущенное этому ветхому костюму. Пусть Тео Эдвардс и прочие катятся ко всем чертям. Почему бы нам просто не наслаждаться жизнью? А когда ты станешь наследницей моего состояния, тебе, быть может, удастся то, что не удалось мне».
Ты выслушала меня, не перебивая, поцеловала в лоб и сказала, что не имеешь права на ошибку. А еще ты сказала тогда, что неплохо узнала меня за эти дни. Что я хороший человек, невзирая на мою суть… нет, ты сказала – «настоящий человек». И что такие, как я, достойны жить.
Знаешь, Николь, в ночь после того разговора я едва ли не впервые пожалел о том, кто я такой. Мерзкий старый червяк. Такой бессильный в своей всесильности. А когда наши губы неделю спустя слились в последнем долгом поцелуе, благодаря которому я проник в твое тело… еще ни с одним человеком за все свои жизни на вашей планете я не испытывал такого страстного, всепоглощающего единения.
Почему-то не получается думать о твоем теле, как о костюме. Знаю, это невозможно, и все же порой мне казалось, что ты не ушла совсем, моя милая маленькая девочка. Что ты видишь, слышишь, чувствуешь вместе со мной. И я старался жить новую жизнь не только за себя, но и за тебя.
План, разработанный тобой когда-то, действительно оказался великолепен, хотя завершающая стадия его первой части едва не вышла мне боком. Даже с моим немалым опытом вождения (я, кажется, рассказывал тебе, что в молодости пару сезонов выступал под чужим именем в соревнованиях «Формулы-1») устроить правдоподобную аварию было совсем не просто. Но ты была права: именно из-за подстроенной Тео Эдвардсом аварии Джим Ди Амато лишился ног, поэтому отобрать у него любимого сына в результате другой подстроенной аварии – не только справедливо, но и изящно. А тяжелая травма головы – прекрасный повод списать на частичную потерю памяти те проколы, которые неизбежно возникли у вышедшего из больницы Тони Эдвардса.
Я еще не знаю, как именно выполню данное тебе обещание, Николь. Представляешь, с недавнего времени я даже увлекся шахматами! Смешно, однако мне хочется верить, что, постигнув эту игру, я смогу лучше понять твой принцип мышления и придумать для «папы Тео» нечто действительно выдающееся. А еще я перечитал «Графа Монте-Кристо». Уже дважды. Но у меня по-прежнему нет ответа на вопрос, заданный тобой при нашей первой встрече. Видимо, все дело в том, что Эдмон Дантес, как и ты, был человеком.
Не больше, но и не меньше…
Вера Камша
Белые ночи Итаки
Анастасии Парфеновой
Александр Городницкий
- Колыбельная на три такта
- Возвращает меня назад,
- На родную мою Итаку,
- В мой покинутый Ленинград…
Врубишь ящик – там горилла про духовность говорит…
Евгений Лукин
Ты вернулся! Вернулся и смотришь на сияющую, невозможно синюю Неву, а та уносит в залив последние одинокие льдины, уносит зиму, помнить о которой сейчас преступление. Ты и не помнишь, хоть знаешь и о зиме, и о неизбежной дороге, что начнется вот на этой самой набережной, и, если очередной раз повезет, здесь же и закончится. Все пути ведут или к смерти, или к Неве, а значит, еще и к любви. Как же не улыбнуться, не отдать честь Ростральным колоннам, над которыми горят негасимые огни, не давая сбиться с пути, забыть, предать, отступиться.
Уходят, чтобы вернуться, сделав то, что кроме тебя не сделать никому, а возвращаются взглянуть в глаза радости и увериться: ты нужен и тебе нужны. Наша сила в том, что мы оставляем за спиной, наша слабость в умении забывать, но разве забудешь это небо с горящим в нем золотом, эту медленную воду, этот мрамор и эту сирень? Не забудешь, а значит, мы непобедимы и почти бессмертны…
Подъехали машины, выпустили людей с цветами и шампанским. Свадьба… И хорошо, пусть будут свадьбы и дети. Пусть будет жизнь.
– Ой, а вы нас не сфоткаете?
Девчонка с черными губами и черными квадратными ногтями. Когда-нибудь станет красавицей… Если сумеет вобрать в себя свет и тени, сирень и снег, если поймет. Если улетит от того, кто сейчас с ней и кому не место на этих берегах.
– Извольте.
Остановить мгновенье, остановить свое счастье, поделиться – не жалко, ведь он вернулся. Его ждут, его очень ждут, а впереди лишь миг длиной в несколько дней, но как же это лучше часа, растянувшегося в ненужную вечность.
– Ой, спасибо!
– Пожалуйста. Не забудьте…
– Че?
– Этот день не забудьте: Петропавловку, весну, огни над колоннами.
– Ой, точно зажгли! Праздник, да?
– Конечно, праздник.
Вечный праздник по имени жизнь, и немного последнего льда. Залогом будущего лета, залогом белой ночи, которая давно стала твоей душой. Ты вернулся. Ты скоро уйдешь…
1
Доктор исторических наук Шульцов, успешно сдав с рук на руки начальству дорогих заокеанских коллег, веселился, как студент-прогульщик, и было с чего – дорогие заокеанские коллеги оказались столь вежливы, что заранее выяснили: актуальный Санкт-Петербург и Ленинград один и тот же город, и в нем имеется река Neva. По дороге из Пулкова американцы интересовались, не Neva ли это, четырежды. Первый раз на Обводном, последний – на Мойке. Когда машина въехала на Дворцовый мост, раскованные, как и положено представителям западной цивилизации, гости даже не замолчали – замолкли, умилив не только Шульцова, но и очередной раз выручившего его с машиной Гену Саврасова. Само собой, развязавшись с дипломатической миссией, Шульцов предложил выпить кофе. Когда раздался звонок, они с Геной как раз устраивались в василеостровской ипостаси любимого итальянского ресторанчика. Олег Евгеньевич поморщился, однако ответил. Звонил бывший полковник бывшей милиции, сосед и с недавнего времени друг и соучастник.
– Олег, вы где? – требовательно спросил он, и Шульцов очередной раз подумал, сколь странен был бы этот вопрос, когда телефоны смирно стояли на столах и висели на стенках.
– На Васильевском, Аркадий Филиппович. Зашли с Геной кофе выпить.
– Судьба, – интригующе откликнулся товарищ полковник и предложил перенести мероприятие в одноименный ресторанчик на Стачек. Олег Евгеньевич согласился, Гена, само собой, тоже.
На встречу рванули по набережной; небо и Нева были неистово голубыми, распускающиеся деревья окутывал зеленоватый дымок, и совершенно не хотелось думать о нечисти.
– Олег Евгеньевич, – негромко окликнул Гена, – полковник что-то узнал?
– Судя по срочности, наоборот. Хочет узнать.
– Тогда зачем я?
– Нас слишком мало. Я имею в виду тех, кто знает, что в городе мы не одни.
– То есть, – уточнил Саврасов, – что убивают не только люди. Наверное…
Дальше ехали молча, думая каждый о своем. Шульцов вспоминал Наташу Саврасову, которую не удалось защитить ни мужу, ни полиции, ни шарлатанам из эзотерического салона.[9] И что с того, что шарлатаны, включая «консультанта» Шульцова, загадку решили. Наташа погибла, а Гена… Гена почти обречен на одиночество, мадам же Саврасова, по глупой ревнивой злобе привязавшая сына к Трехликой, будет жить долго и счастливо. В своем понимании.
– Встану у вас во дворе, – решил Геннадий, – а то после шести будет не развернуться. Шульцов кивнул и вылез на углу, где немедленно был взят в оборот пьяненьким толстяком в разнокалиберных ботинках и черной кожаной шляпе.
– Купите билеты, – строго сказал черношляпник. – Концертный зал у Финляндского. Десятый ряд. Триста двадцать и еще сорок.
Шульцов, не торгуясь, дал пятьсот: к алкоголикам историк относился, как авгур к птицам, обрети те способность не только предсказывать, но и говорить. Толстяк вытащил из кармана измятый конверт и, прохрипев: «Начало в восемнадцать тридцать, ибо суббота», скрылся за передвижным мини-гастрономчиком с диким названием «ЛавЪка». Заканчивался понедельник, и Олег Евгеньевич аккуратно убрал нежданное приобретение в бумажник, после чего распахнул стеклянную дверь. Полковник уже ждал, и вместе с ним ждал невысокий человек, похожий на строгого дикобраза, сумей тот причесаться.
– Где Геннадий? – По тому, как сосед начал разговор, Шульцов понял: «дикобраз» в курсе их прошлых похождений, а может, и не просто в курсе.
– Ставит машину.
– Знакомьтесь. Андрей Григорьевич, как нынче не говорят, мой старый товарищ. Настолько товарищ, что про ваши-наши дела знает все.
– Здравствуйте, – Шульцов протянул руку. – Если не ошибаюсь, Аркадий Филиппович вам звонил, когда мы… проникли в квартиру Хозяйки.
– Да, – подтвердил телефонный «Григорьич». – Пригласить вас попросил я. Подождем Геннадия, я вам кое-что расскажу, и мы будем квиты. В свое время Аркадий меня едва с ума вашими старухами не свел. И свел бы, если б я и прежде на потустороннюю похабень не налетал, только нынешнее совсем уж за гранью. Вы как Обводный знаете?
Обводный Шульцов знал сносно, не более того, однако именно там угнездился «истинно петербургский» ночной ресторан, пришедшийся по душе кое-кому из элиты.
– Дурацкое слово, – поморщился Олег Евгеньевич, – собачьей выставкой отдает.
– Как бы не скотофермой, – хмыкнул «дикобраз» Григорьич, – но элита туда шастает, а по выходе пропадает. С концами.
2
Яндекс-панорама услужливо вела вдоль Обводного канала. Перед взглядом Шульцова проползали знакомые, но отчего-то ставшие странными фасады, некогда фабричные заборы, щиты, перекрестки, церкви. Красно-бурый самодержавный кирпич, старая и новая штукатурка, рекламные щиты, припаркованные машины, вливающиеся в набережную отнюдь не фешенебельные улицы. Не лучшее место для дорогих заведений, хотя находятся любители и не на такую экзотику. Зато аренда здесь дешевле, особенно в ставших всяческими «центрами» бывших предприятиях.
– Поворот, – бросил «дикобраз», и ведущий «экскурсию» Гена послушно обогнул массивный коричневый дом, снизу – темный, сверху – светлый. Потянулась обычная в этих краях глухая оштукатуренная стена, у нее эстафету приняла пара все еще обитаемых домов, от их двухэтажного соседа остался лишь фасад, затем шло затянутое зеленой сеткой и потому непонятное строение.
– Здесь, под аркой…
Арку Яндекс показал, но внутрь не пустил. Лет десять назад Олег Евгеньевич взялся бы угадать внутренность двора, сейчас там могло оказаться что угодно. И оказалось. То ли клуб, то ли ресторан с идиотским названием «СтарикЪ КарамазовЪ».
Отхвативший за гроши подвал некогда фабричного здания бывший филолог, а ныне зиц-владелец дюжины ресторанов и кафе вовсю эксплуатировал достоевские кошмары, дополняя их псевдобелогвардейскими подгитарными рыданиями и ограниченным контингентом дочерей камергера. Место считалось дорогим и относительно приличным – наркотиков там, по крайней мере, не предлагали, но слегка разухабистым. К «Старику» захаживали разводящиеся супруги, поцапавшиеся любовники и загулявшие гости Северной Пальмиры, в том числе и уважаемые. Один такой уважаемый пропал в середине осени, положив начало череде исчезновений. За гостем с юга потянулись местный бизнесмен, солидный фармацевт, пара ставших в конце девяностых питерцами джигитов, помощник известного депутата и, напоследок, еще один горец. Заезжий. Общего у пропавших, кроме «Старика Карамазова», не выявлялось, при этом сам «КарамазовЪ» казался чист, аки старец Зосима.
Ни малейшей заинтересованности в изничтожениях и похищениях дорогих посетителей ни у кого из персонала, постоянных посетителей, владельца и владельцев владельца не нашлось; не имели никакого формального и неформального отношения к ресторану и сгинувшие. Первого пропаданца в достоевщину завели знакомые, и они же, спустя два дня, заявили об исчезновении, надолго став главными подозреваемыми. Второй был одинок и случаен. Поколотив и выставив не потрафившую ему подругу, скандалист сел в машину и помчался по городу. На Обводном у него вышла легкая неприятность с «Газелью», авто эвакуировали, а герой решил развлечься. Ближайшим подходящим местечком, по утверждению все того же Яндекса, оказался «СтарикЪ». Бизнесмен просидел там до трех ночи, время от времени названивая друзьям, затем вызвал личного водителя, но до уличной стоянки, куда тот подъехал, не добрался. Фармацевт в «Карамазове» бывал довольно часто, потом его угораздило привести иногородних знакомых и перед десертом выйти то ли покурить, то ли полюбоваться луной. Полюбовался…
Питерские джигиты гуляли с компаниями, и гуляли лихо. В обоих случаях убыль в составе обнаружили уже на автостоянке, причем как и когда жертвы откололись от коллектива, никто не заметил. Помощник депутата ехал с несостоявшейся встречи, забежал на минутку, застрял, познакомился с ресторанной девицей, пообещал ей звезду с неба, отдых на Мальдивах и что-то показать. «Что-то» хранилось в машине, джентльмен за ним отправился и канул, оставив в заложниках очень уважаемый портфель. Дама прождала больше часа и, будучи честной девушкой, позвала администратора. Проверили камеры видеонаблюдения, честно запечатлевшие уходящего в сторону стоянки мужчину. Позднее выяснилось, что до авто он таки добрался, что хотел взял и на обратном пути испарился.
Утративший помощника депутат не на шутку разволновался и принялся жать на все педали, собственно, тогда «карамазовское» дело Григорьичу и навязали. Тот стал вникать. Свел все случаи воедино, угробил несколько дней на просмотр видеозаписей, выяснил, что вообще-то надежная аппаратура чуть ли не каждую ночь слегка барахлит, проверил окружающие дома на предмет новых жильцов и пустующей по непонятным причинам площади, но так ничего и не нашел. И тут пропал дальний родич крайне влиятельной в Северо-Кавказском федеральном округе персоны. Персона сочла, что это заговор если не против нее, то против отечества, и завертелось. Практически безнадежное дело оказалось на высоком, чтобы не сказать высочайшем, контроле, и Григорьич позвонил Филиппычу, который предложил немедленно выпить. В подходящей компании.
– На земле мы искать будем, – заключил «дикобраз», – но чертей ловить не по мне!
– Черта я вам и не поймаю, – покачал головой Шульцов, – только сатира, а если серьезно… Либо все мы здесь сумасшедшие, либо никто. Если никто, то два года назад нас с Геной втянуло в спор между, скажем так, незаметно освоившими город квазиантичными божествами. Более всего они напоминают Гекату и Диониса с поправкой на время и место. Эти двое в древности вели спор за, да простится мне такая формулировка, кормовую базу, однако сейчас Трехликая от открытой схватки предпочла уклониться. Где она и что с ней, мы не знаем, замолчал и ее конкурент. За два года ни в моей жизни, ни в жизни Гены не случилось ничего, что позволило бы заподозрить внимание к нам неких сил. Мы свою роль в драке сыграли, с нами расплатились и о нас забыли. Рассчитывать, что я пролью вино и следствие сдвинется с мертвой точки, простите, несерьезно.
– А я и не рассчитываю, – Григорьич оглядел стол и уверенно потянулся к коньячку. – Питер – город большой, вряд ли в нем окопались только Дионис с Гекатой, и тем более вряд ли Трехликая принялась таскать немолодых подвыпивших мужиков. Насколько я понимаю, она кормится с женщин, причем с несчастных, и старается держаться в тени. Я прав?
– Если не вдаваться в подробности.
– Подробности мне без надобности. Олег Евгеньевич, я прошу вас подумать, кто из известных вам… олимпийцев способен выкинуть подобную штуку и почему. Что могло этому предшествовать? Неудачная клятва? Оскорбление? Проклятие? Возможно, какой-нибудь ритуал? Кроме того, я бы очень просил вас осмотреть ресторан и его окрестности. Возможно, дело в какой-нибудь загогулине на стенке, которую приняли за приглашение. Если обычную квартиру превратили в Перекресток, то и здесь может быть что-то вроде турникета, причем разболтавшегося. Девять человек пройдут, не заметят, а десятый черт знает куда провалится. Может быть такое?
– Вряд ли. Активно действующие хозяева ни перекресток, ни дверь без присмотра не оставят. Попасть без приглашения хоть на Олимп, хоть в Аид проблематично, но я подумаю. И посмотрю.
– Послезавтра вас устроит? Скажем, в восемнадцать тридцать?
– Вполне, – заверил Олег Евгеньевич и, не удержавшись, сплеснул вино на мозаичный пол. – Хвала Дионису!
– И лицам, к нему приравненным, – очень серьезно заключил сосед, приподнимая рюмку.
3
Вечером Олег Евгеньевич был рассеян, но указали ему на это лишь сидевшие на галошнице коты. Марина из источающей томатные ароматы кухни крикнула, что Соня звонила и ночует у Машки. Шульцов угукнул – они с женой раз и навсегда решили, что «в России девушек весенних на цепи не держат, как собак» – и залез с ногами на диван. Думать.
Григорьич был человеком компетентным и, прежде чем искать регулярно побирающих элиту чертей, проверил все, что могло прийти в голову материалисту с опытом. От Шульцова ждали не детективных потуг, а гипотез историка, на собственной шкуре убедившегося, что в городе хозяйничают не только чиновники, олигархи и прочая мафия. Олег Евгеньевич думал, но в голову лез исключительно бред. Вроде Зевесова орла, таскающего для сластолюбивого громовержца депутатских помощников.
– Орлы ночами не летают, – буркнул себе под нос историк, и тут запело хором. Телефон с помощью жрецов из «Аиды» сообщал, что директор института желает слышать ведущего сотрудника. Шульцов нажал зеленую кнопочку.
– Олег Евгеньевич, – тон Николая Ивановича был озабоченно-дружеским, – у вашей дочери проблемы и, боюсь, серьезные. В том смысле, что устранять их придется вам. Вы уже в курсе?
– Нет, – не стал юлить Шульцов.
– Ваша дочь дома?
– У подруги.
– Будет лучше, если вы ее расспросите о подробностях. Если вкратце, то она и еще одна девушка сорвали встречу с Петраго-Соловаго, о чем пошла информация в соцсетях. Декан, и не только, озабочены, вы же понимаете…
– Понимаю, – согласился слегка оторопевший историк. Петраго-Соловаго в молодости сочинял очень славные книжки про шпионов, созрев, принялся писать омерзительные сценарии, а перезрев – продюсировать и участвовать в общественной жизни. Последней его затеей стал проект закона о защите выдающихся творцов и их творений от поругания, под коим подразумевалось всё, финансово и морально ущемляющее защитника прекрасного. О злопамятности и въедливости Петраго-Соловаго ходили легенды и анекдоты, правда, Олег Евгеньевич ими не слишком интересовался.
– Все было бы гораздо серьезней, – утешил директор, – будь вы простым кандидатом или даже доктором, но вы – признанный научной общественностью наследник академика Спадникова. У вас сложилась определенная репутация, вы водите дружбу с… компетентными людьми, это позволяет решить дело более или менее мирно. Петраго-Соловаго предлагает личную встречу, причем без посредников.
– Сперва я должен поговорить с Соней.
– Разумеется. Вам назначено завтра в тринадцать тридцать. Фонд «Светоч Третьего Рима». Знаете, где?
– Нет, – рубанул Шульцов, понимая, что на него накатывает. – Более того, я и узнавать не намерен, хотя на тринадцать тридцать согласен. На нейтральной территории.
– Олег Евгеньевич!
– Николай Иванович, я не лакей, а Соловаго не барин. Вызвать меня можете вы, суд, милиция и КГБ, сколько бы раз их не переименовывали. Соловаго хочет встречи, пусть потрудится приехать в какое-нибудь приличное место.
– Что вы имеете в виду?
– Эрмитаж.
– Эрмитаж?
– Эрмитаж, Русский музей, Петропавловку, зоопарк… Что угодно, лишь бы не кафе.
– Вы – сложный человек, – пожаловался директор, – и, судя по всему, вырастили сложную дочь, но прошлый раз вы оказались дважды правы. И как ученый, и как гражданин. Что ж, я передам ваше предложение и перезвоню.
Чем Егоров был хорош, так это тем, что не боялся уронить корону, но что могла натворить Соня? Вернее, что натворил Соловаго, не котов же прилюдно мучил? Олег Евгеньевич с сомнением глянул на компьютер, потом перевел взгляд на телефон и обратно. Поиски в Интернете отдавали подглядыванием, расспросы – родительским контролем, с которым было торжественно покончено после превращения школьницы Шульцовой в студентку. Размышление прервал препротивный хрип – дщерь посредством SMS просила папу выйти на балкон через пять минут, однако звонок раздался сразу же. С чувством времени у Сони всегда было худо.
– Ну, – спросил едва успевший прикрыть за собой дверь родитель, – когда серенада?
– Серенада?
– На балкон вызывают, когда ожидается серенада.
– Папа, что ты знаешь?
– Если в целом, то я знаю то же, что и Сократ, то есть ничего. Если в частности, то меня хочет видеть Петраго-Соловаго.
– Это из-за меня. Понимаешь…
Не понять было трудно. Четверть века назад студент Шульцов при всей группе отвесил пощечину преподавателю, повернулся и вышел из аудитории в твердой уверенности, что теперь ему одна дорога – защищать отечество. Он ошибся – мотавший жилы целому потоку садист струсил и воровато поставил зачет всей группе. То ли не был уверен, что кафедральное начальство его поддержит, то ли убоялся заинтересовавшегося шульцовской курсовой злющего академика. О своем студенческом подвиге Олег Евгеньевич не распространялся, но наследственность еще никто не отменял – Шульцов вступился за доведенную на ровном месте до слез однокашницу, Соня – за свою вечную Машку.
Эмоций и правоты у Сониной подружки всегда было через край, доводы она находила на следующее утро, а в результате чья-то жизнь становилась заметно насыщенней. Машка спасла от усыпления котов, и они поселились у Шульцовых. Машка нашла центр помощи беженцам, и Гена Саврасов десятый месяц по выходным возил ящики и таскал мешки. Машка поднесла старику сумку с продуктами, и полковник вступил в затяжную войну с разинувшими рот на комнату деда соседями. Не сплоховала Мария и во время встречи корифея с будущими культурологами, но расхлебывать предстояло явно другим.
– Папа, – чуть дрогнувшим голосом напомнила Соня, – тебе же нравится «Юность Феодоры»?
– Настолько, насколько человеку моей профессии может нравиться якобы историческое кино, – вывернулся Олег Евгеньевич. – Лапа, мне должны звонить, так что давай по существу.
– Все очень просто. Петраго-Соловаго не читал Иоанна Эфесского!
– Возможно…
– Это непристойно, – отрезала дочь, и Олег Евгеньевич вспомнил, как в аналогичных выражениях возмущался безграмотностью всяческих телеболванов. Соня слушала отцовское шипение очень внимательно, результат не замедлил сказаться.
– Если он взялся рассуждать о Феодоре, я с тобой соглашусь.
– Папа, он хуже!
Читать бесплатно другие книги:
