Пришельцы. Земля завоеванная (сборник) Злотников Роман
– Так Толик же дежурит! Они ночами бегают, ну вот он и прибирает.
– Откуда появляются свиньи, он не заметил?
– А черт их знает! Прошу простить, я так думаю, институтские они. Институт-то биологический отсюда рукой подать. Мудрят там чего-то, вакцину, что ли, ищут… Свиньи, они, значит, органически на людей походят, вот на них и проверяют. Нам-то что, мы их не едим.
– Их едят другие.
– Так в столовых питаться – всяко здоровья не видать, а тут хотя бы свежее. Ну, химия, так где ее нет? То есть у меня-то все чисто, экологически, но эти вот… Окорочка импортные сплошь синтетика, от нее аж кости светятся. А уж сколько туда ГМО пихают…
– Не отвлекайтесь. Как вышло, что кроме вас и племянника никто этих свиней не находил?
Фермер-прапорщик сдвинул брови и скрипнул стулом. О таком он не задумывался, но раз приказано…
– Так, может, и ловит кто… Мы не говорим, и другие молчок, не в стол же находок их тащить! Раз не ищут, значит, не нужны, а потом, Толик их сквозь стены чует, прямо рентген!..
– Хорошо, – решил Григорьич, – давайте Толика.
Создатель свекольной Моны Лизы и счастливой коровы с ходу признал как ловлю бесхозного бекона, так и свою интуицию, имеющую на удивление узкую направленность. Он не чуял ни мать, ни дядю, ни враждебную ему и граффити дворовую активистку, только ночных свиней. Говорить с парнем было не о чем, но Шульцов, поддавшись праздному любопытству, спросил про цветовое решение Джоконды. Ответ вызвал оторопь.
– Она сама так решила, – ничтоже сумняшеся заявил художник. – И про место тоже. Я не хотел на крышу, высоко, но у меня голова…
– В каком смысле?
– Болит, если рисую неправильно, а если совсем не рисовать, в ушах воет хуже пылесоса. Это не лечится, я пробовал.
– Хотелось бы знать, – буркнул Григорьич, отпустив, наконец, дядю с племянником, – куда это все девать? С одной стороны, не докажешь, с другой – доказывать не тянет… Эта дура под крышей, она, что, наводчица?
– Судя по всему. Приду домой, перечитаю «Портрет», похоже, Гоголь петербургские кошмары брал отнюдь не с потолка…
– Похоже на то… Вы пятьсот по сотне не разобьете?
– Сейчас посмотрю, – Шульцов полез за бумажником, но тот лягушкой выпрыгнул из кармана и шмякнулся на пол. Посыпались монетки, полетели купюры и чеки. Собирали втроем, за не выброшенный вовремя мусор было неудобно, но пятьсот разбилось без труда.
– Олег, – полковник протянул Шульцову какие-то бумажки, – а вы не опаздываете?
– Куда? – удивился историк и узнал купленные у пьяницы билеты. – Возьму машину, и, знаете, Аркадий Филиппович… будет лучше, если вы составите мне компанию.
10
Они не опоздали, но к своим местам пришлось протискиваться мимо уже рассевшихся зрителей; те спокойно, даже с улыбками, поднимались, и Шульцову стало неудобно. Встали две седовласые дамы с одинаковыми букетами, супружеская пара, миниатюрная коротко стриженная бабушка с долговязым внуком, одинокий, видимо, военный…
– Олег Евгеньевич!
Если б Шульцов умел, он бы присвистнул, потому что их соседями оказались Гена и… Соня!
– Папа, – зашипела дщерь, – мы не вместе… Просто совпало. У нас во дворе билеты пьяница продавал… Наверное, он тут работает, а живет в Автово.
– Наверное, – согласился Шульцов, и свет погас. Пьяница в кожаной шляпе вернул историка в прошлое, потому что этот зал и эти песни уже были, и не раз. Когда Олег только начинал встречаться с Мариной, когда сопровождал на концерты Спадниковых, когда, вернувшись из уже самостоятельной экспедиции, забрел к Финляндскому и, неожиданно купив билет, скользнул в темный зал, чтобы услышать:
- Трудно веровать в единственного бога:
- Прогневится и тебя прогонит прочь,
- На Олимпе же богов бессмертных много,
- Кто-нибудь да согласится нам помочь…
«Кто-нибудь» и согласился, вернее, ворвался в большую и при этом банальную неприятность, непрошенным и неверенным. Тенью древнего спора, негаданно махнувшей крылом над золотыми северными шпилями, по-новому махнувшей, потому что этот город меняет даже богов…
- И тянется хрупкая нить
- Вдоль времени зыбких обочин,
- И теплятся белые ночи,
- Которые не погасить.
Академик на сцене читал стихи, пел, знакомо отбивая такт рукой, читал стихи, улыбался, благодарил, отвечал на записки… Все шло, как прежде, а потом зрители стали просить песни, которые малость одичавший в последние годы Шульцов еще не слышал. Обманно отступившее в молодость и в исчезнувшую страну время леопардом прыгнуло в двадцать первый тревожный век. Олег Евгеньевич уходил в не свои стихи, будто в арки, за которыми дышало море, звенела кифара Терпандра, мели мостовую черные испанские юбки и дышала, дышала сиренью белая ночь, прорывавшаяся и сквозь осень, и сквозь дым прошлых войн, которые могли, должны были стать последними. Не стали…
Стукнуло сиденье – сосед справа встал, вставал весь зал, и это тоже было новым и старым. Шульцов знал, что в конце второго отделения люди традиционно поднимутся, отдавая честь взвалившим на плечи небо атлантам, но сейчас питерцы приветствовали город у иного моря.
Севастополь вернулся назад и навеки останется русским!
Понесли цветы, загорелись люстры.
– Вы ведь ленинградцы, товарищи? – спросил вставший первым сосед. – Понимаете, мне не хочется пить одному. Я недавно вернулся…
– Из командировки, как я понимаю? – Аркадий Филиппович протянул руку. – Я не прочь…
Они втроем спустились в буфет и даже оказались первыми. Вернувшийся из командировки, не спросив, взял массандровский «Старый нектар». Говорить вообще не тянуло – все уже было спето, они пили за город, в который нельзя не возвращаться, и за то, что нельзя отдавать. Шульцов, по крайней мере, чувствовал именно это.
«Нектар» был допит, и народу как-то сразу прибыло. У стойки стремительно образовался хвост, и Олег Евгеньевич вспомнил одну из спадниковских шуток. Дескать, в театральном буфете создается иллюзорное впечатление, что главное в этой жизни обрести бутерброд со свернутой в колечко лососиной, на самом же деле телесное просто берет у духовного положенные ему полчаса из трех.
Появились Гена с Соней, но не подошли, и Шульцов внезапно понял, что они видят только друг друга, хотя вряд ли успели это осознать. Будь иначе, Геннадий бы, вспомнив о Трехликой, сбежал, а он слушал что-то взахлеб рассказывавшую спутницу, невозможно напоминая кавалергарда, позабывшего, что век его недолог. Когда он вспомнит, мир для обоих померкнет, но пусть это будет не сегодня…
– Эти двое должны быть вместе, – внезапно сказал «командировочный», и Шульцов зачем-то ответил:
– Соня – моя дочь.
– За них, – загорелая рука подняла бокал. – Искать, найти и не потерять – это и есть жизнь, все остальное – небытие.
– А вы нашли.
– Да, конечно… Я нашел страну, я нашел город, и я нашел ее.
– Но сейчас вы один.
– Да, сейчас я один. Хотите, я вас познакомлю? Ей, когда я ухожу, нужен кто-то, кроме города, а мне уже скоро…
11
В неслучайность случайного Олег Евгеньевич окончательно уверовал, когда очередной алкоголик, на сей раз с мушкетерскими локонами, предложил купить сирень.
– Как же вы сегодня без сирени? – вопрошал «мушкетер». – Невозможно! Вам необходима сирень! Сейчас эта, потом – та. Триста двадцать и еще сорок.
Разумеется, Шульцов купил, уже зная, кому. Темно-лиловые преждевременные гроздья напоминали о винограде и почему-то о дорогах. Бесконечных, сходящихся и разбегающихся, на которых можно найти то, что нужно именно тебе; главное, не поднимать ненужное, как бы ни кричали доброжелатели, что под ногами – кошелек, кольцо, свиток. Не брать чужого это много больше, чем просто не воровать…
– Мы сегодня были… неподалеку, – подал голос Аркадий Филиппович. Похоже, он тоже догадался, но бывшие следователи догадываются иначе, чем историки.
– Мы любим Обводный, – откликнулся новый знакомый, у которого все еще не было имени. – Особенно ночью… Его недооценивают, вернее, не понимают, а он связывает куда больше, чем кажется. Сюда.
«Сюда» было в двух шагах от самой строптивой из видеокамер.
– Олег, – резко окликнул полковник, – вы не забыли, что у вас вечером важное дело?
– Оно терпит, – улыбнулся Шульцов. Сосед мог и должен был заподозрить подвох, но историк не сомневался: здесь и сейчас их не ждет ничего дурного, а она уже стояла в выходящих прямо в арку дверях. Порождение города, она была создана для белой ночи и лиловой сирени. И для него.
– Я нашел, – сказал мужчина, – теперь ты не будешь совсем одна.
– Я и не была… – женщина поднесла руку к виску, – но я рада. Вы войдете?
– Разве что ненадолго, – Шульцов протянул хозяйке букет. – Мне сказали, что вам нужна эта сирень, но этот вечер вам еще нужнее.
– О да, – она улыбнулась, – мы пойдем гулять. Я так долго гуляла одна…
– Тогда, – решился Олег Евгеньевич, – проводите нас до Старо-Петергофского.
Кажется, у нее на плечах была шаль с кистями, как на не отданном Агриппе портрете. Кажется, они говорили о Новой Голландии и о том, как кричат чайки. Кажется, они шли долго…
Позвонила Соня, сказала, что идет разводить мосты с Геннадием, она еще была счастлива, она запомнит эту ночь, ее все запомнят, а утро сейчас не важно, ведь его пока нет.
– Старо-Петергофский, – негромко напомнил Олег Евгеньевич. – Если я вам понадоблюсь, вот карточка.
– Спасибо. – У нее и рука была словно нарисованной, узкой, с длинными пальцами и единственным кольцом. – Я вас позову, если… Если мне станет очень плохо.
И тут сосед все-таки спросил, вернее, сказал. Он был прав: с карамазовской фантасмагорией следовало кончать, причем быстро, но Шульцов заговорить о бывших мужчинах сейчас бы не смог. Впрочем, он не был полковником и другом Григорьича, на котором висит безнадежное дело.
– Вы хотите узнать, как это происходит? – Женщина казалось слегка растерянной. – Не знаю… Они отвратительны. Что с ними бывает потом, я не думаю. Это важно?
– Это не важно, – неожиданно заверил полковник, но она хотела говорить, очень хотела.
– Я могу жить без него, – бывают голоса, в которых вечно звучит скрипка, – и я живу, когда остаюсь одна. Я смогла бы жить и без города, но не без них обоих… Я не могу не гулять по этим улицам, они моя жизнь, так же как и он… Мы всегда любили друг друга, но та, кого он нашел первой, пыталась притворяться мной. У нее долго получалось…
– Это в прошлом. Поверь. Это. В. Прошлом.
Прозрачный, будто светящийся город, двое у решетки канала, весна, вечность…
– Идемте, – Шульцов подхватил полковника под руку, и тот не возражал. Старо-Петергофский проспект был странно пуст и еще более странно пах отсутствующей сиренью и только что прошедшим дождем. У Нарвской площади полковник очнулся.
– Эти перерожденные свиньи, – с видимым трудом заговорил он, – могут стать хотя бы донорами?
– Не думаю, – вынудил себя поддержать разговор Шульцов. – Да и вряд ли их в таком качестве примут. Кому религия не позволит, кому Булгаков: свинячье сердце неприятней собачьего. Кто знает, что от донора-кабана перейдет к человеку, да и само знание, что ты местами скотина…
– Я предпочту инфаркт, – согласился полковник, – но эта женщина не похожа на Кирку, о которой писал Кун.
– Она родилась, появилась, возникла здесь, у Обводного канала. Мне кажется, она не только Кирка, как он не только Одиссей… Город, в котором мы живем, вобрал в себя слишком много имен и душ, чтобы его боги и герои слепо повторяли других.
– Кирка… – Аркадий Филиппович вопреки актуальному законодательству вытащил сигареты и закурил. – И при этом – Пенелопа… У бизнесменов и джигитов не было ни единого шанса ни по одному азимуту. Вы попросите ее сменить маршрут?
– Попрошу, но, думаю, она сделает это сама. Что вы решите?
– Не я, и, скорей всего, ничего. Жаль, что о таком не расскажешь. Знай элита, чем ей грозит свинство, она бы постаралась вести себя по-людски, и у нее получилось бы. У наглецов и трусов всегда получается, а Цирцея в Ленинграде должна быть. И Пенелопа…
Ткать и распускать свою работу, терпеть навязчивых женихов, представлять, как их пронзают стрелы, мечтать об этом? Зачем? Зачем отводить прожорливой дряни столько места в жизни, пусть та и не кончается? Наглецы сами выбирают свою судьбу, они и не терпящий скотства город.
– Пенелопы в России не переводятся, как и Одиссеи. Хотя, пожалуй, надо говорить «в Россиях» или, по крайней мере, «в Петербургах – Ленинградах». Кроме того…
– Да?
– Аркадий Филиппович, я могу ошибаться…
– Вряд ли.
– Если так, то очень жаль. В мире становится слишком много свинства, и я больше не уверен, что все оно наше собственное. Мы нашли по крайней мере один Перекресток, теперь мы встретили того, кто приходит и уходит. Андрей Григорьевич начал говорить о вакулинской гипотезе поэтапного захвата Земли, имевшего место во времена становления первых цивилизаций. Я с этим не согласен, но то, что творится с человечеством, все сильнее напоминает болезнь, причем инфекционную. С другой стороны, болезнь при желании можно считать захватом организма преследующими свои цели чужаками. Сейчас вы будете смеяться, но ветеринар устроил нам взбучку за непривитых котов. Не важно, что они сидят дома, важно, что никто не знает, какую дрянь мы приносим на ногах.
– Не заметить разгуливающего по городу леопарда трудно, – полковник отбросил окурок, сошел на проезжую часть и поднял руку, – но леопардов немного. В отличие от блох и клещей. Что ж, будем иметь в виду и такую опасность; само собой, не сегодня. Мне надо звонить Григорьичу, а вас ждет Марина.
12
Соня разводила мосты, Марина спала, а Шульцов бродил по квартире, выходил на балкон, возвращался, садился у компьютера, смотрел то погоду, то новости, вставал и сам не знал, чего хочет. Вот чего он точно не хотел, так это спать. В четыре историк заставил себя почистить зубы, и тут запели жрецы. Историк схватил телефон.
– Ол-лег Евв-геньевич, – заплетающимся языком произнес директор, – н-наберите на Ют-тубе «Солов-ваго… с-скандал»… И з-забудьте в-ваши проб-блемы!
– Николай Иванович!
– З-забудьте… Их н-нет! Вы – п-прекрасный у-чченый, но это… в-вторично… Г-глав-вное… С в-вами м-можно идти в раз-зведку… Со мной – н-нет, но я… в-вас у-вважаю. Д-да, я п-пью… За н-науку и П-питер! Ис-с-тина в в-вине, а м-мир с-спсет к-красота… В-ключайте, эт-то приказ! П-пока!
Ролик был совсем свежим, однако просмотров успел собрать немало. Шульцов надел наушники, щелкнул мышью и узрел Агриппу.
Корифей давал ожидаемую пресс-конференцию и при этом по странному совпадению или несовпадению тоже был пьян. Что называется, в стельку.
– Я, – вещал он, вперив остекленевший взгляд в битком набитый журналистами – еще бы, такая сенсация – зальчик, – требую… пресечь попытки… нападки… дискредитации… происки… КГБ обязан… Там не мои трупы! Мне подложили… свинью… Вместо свиньи… Я т-точно знаю, кто меня… з-заказал… И за сколько… Сотни тысяч… Миллионы… В соответствии с п-планами… Даллеса и этих… м-мудрецов… Это з-заговор, товарищи… В моем л-лице… Заговор против м-меня и…
– Против меня и отечества, – подсказал лохматый парень в пустынном камуфляже.
– Вот! – поднял палец Соловаго. – Против меня и очетества… Я, как национальное достояние… Что вы ржете?! Козлы!.. Вы меня… у меня! Я в-вас, сволочи… Охрана!.. Охрана!!!
Наверное, это было смешно, только Шульцова хватило на полторы минуты из четырнадцати. Историку стало противно до неистовства, и это чувство требовалось немедленно смыть. Олег Евгеньевич на минуту замер посреди кабинета, понял, что сейчас сделает, и, счастливо засмеявшись, ворвался в спальню.
– Марина, – велел он, – вставай! Немедленно!
– Ты… – Жена растерянно заморгала неподведенными и от того невозможно родными глазами. – Что? Что такое?!
– Вставай, – Шульцов уже вытаскивал из шкафа синее платье, которое он любил, а Марина не носила года четыре. Зря не носила! – Надевай, и пошли.
– Куда?
– Белые ночи не только у Невы… На Автовской зацветает сирень, и я ее тебе сейчас наломаю!
О'Рэйн
Пролетая над глубокими темными водами
Иногда я думаю о том, как все началось. Я закрываю глаза и вижу их – ряды и ряды одинаково прекрасных юношей, ждущих своего часа в прозрачных пластиковых капсулах. Или в грязно-коричневых пульсирующих клоаках. Или в багровых, имитирующих мускулатуру человеческой матки плодовых мешках.
Понятия не имею, какая у них была биотехнология.
Мы и сейчас, почти сто лет спустя, ничего о них не знаем.
Я знаю лишь, что было записано в скрижалях тысячи лет назад и случалось в человеческой истории снова и снова, с разницей лишь в масштабах и последствиях.
«Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене…»
Не так уж важно, что именно он ей сказал, – они всегда говорят то, что Ева хочет услышать. То, что ей нужно. Змеи знают Ев как облупленных.
Как всегда, все началось с женщины…
<ЛЕНКА86>
– Лена. Ле-ен! – звал веселый баритон. – Ленка, ну ты чего сбежала-то, как от огня? «Графиня изменившимся лицом бежит пруду»?
Ленка «изменившимся лицом» сидела на сухой прохладной земле между старой яблоней и кустом жасмина. Она плакала, растирая злые слезы по широкому конопатому лицу. О, как же она терпеть не могла свое лицо – толстые щеки, маленькие голубые глаза в белесых ресницах, длинный нос.
Назовите все это безобразие дурацким именем «Лена Дюка», а потом идите в мужской корпус, притворяясь, что вам нужно обсудить меню на следующую неделю. Но на самом деле, конечно, в надежде лишний раз наткнуться на Павлика. С широкой улыбкой выходите из-за угла и, уронив папку на тесемках, открывайте рот и смотрите, как Павлик жадно, закрыв глаза и постанывая, целует Маринку. Как его смуглые, красивые, такие сильные руки мнут Маринкину задницу сквозь рабочие штаны. Потом издайте полузадушенный крик, подождите, пока оба повернутся – Маринка с выражением брезгливого удивления на хорошеньком лице, машите руками посильнее и бегите, бегите, прячьтесь в куст, в пыль, в… Лена понюхала руку и зарыдала еще горше. Да, да, свиное дерьмо.
В селе Федоровка жители уважали свиноводство, с удовольствием разводили хрюшек, а племенной хряк Иван Иваныч и вовсе был всеобщим любимцем, бродил где хотел и часто встречался у сельпо, где у многочисленной сборной местных алкоголиков считалось хорошей приметой купить «Ванечке булочку к чаю». Белый хлеб хряк любил до умопомрачения, и именно им его вечером заманивала обратно домой хозяйка Галя, черноглазая красавица лет пятидесяти.
– Паш, ну пойдем, ладно тебе, – скучным голосом позвала Маринка. – Вот я еще весь свой перерыв не тратила на поиски Дюдюки. Чего ты-то за ней кинулся?
Лена покривилась. Года два назад по телевизору показали мультик про тигренка и Дюдюку, и ее жизнь уже на следующий день расцвела новыми красками – при этом каждый, кто ее так дразнил, радовался своей оригинальности. Школа кончилась, казалось, что в институте будет легче. Но с первого же семинара и переклички Дюка снова стала Дюдюкой.
– Она – мой друг, – сказал Павлик. – Хорошая девчонка. Не такая, как другие. Ну, Марин, чего ты хмуришься-то? С ней дружить хорошо. А с тобой – все остальное.
– Она-то с тобой именно остального и хочет, – усмехнулась Марина. – Я ее глаза видела, когда она убегала.
– Не, ерунда, – сказал Павлик. – Ленка просто очень правильная, ну, знаешь, не давай поцелуя без любви, такая. Это она меня сюда, в стройотряд, уговорила – я вообще в поход собирался с нашими, из политеха. Ленка сказала – нельзя на Алтае прохлаждаться, когда в стране трагедия. И правда – как в стороне-то остаться? В ликвидаторы я по возрасту не прошел, ну, хоть поселок для эвакуированных построим. Тебя вот встретил…
Маринка игриво рассмеялась, смех заглушился поцелуем. Лена сидела, скорчившись, рассматривая полосы дерьма на своей ноге и руке.
– Надеюсь, к ужину Дюдюка найдется, – сказал удаляющийся голос Марины. – Она же на этой неделе главная поварешка, а я голодная сегодня – ужас.
Ленка вылезла из-за куста, как только они ушли. Под яблоней сидел Иван Иваныч и, склонив вислоухую голову, задумчиво рассматривал зеленое недозрелое яблочко на траве. Увидев Лену, приветливо хрюкнул.
– Засранец, – с досадой сказала она. – Вот зарежут тебя, будешь знать.
И пошла купаться на речку, в плохое место со скользким берегом, куда местные никогда не ходили. До ужина время было, и она еще с обеда начистила два ведра картошки, залила водой и в тенек поставила. Рагу сделать успеет.
Отмыться бы – и от дерьма, и от противной гнетущей боли, застывшей внутри, как слой жира на посуде.
Ленка шла, а перед глазами у нее все стояли крепкие руки Павлика, сжимающие Маринкину круглую задницу. И стыдная мысль все билась в голове – вот бы ощутить его руки на своей…
На берегу она разделась до трусов, потом представила, как остаток дня ходить в мокрых, сняла и их. Зашла в воду, поскальзываясь и морщась – дно было заросшее, склизское, очень противное. Плюхнулась, немного поплавала, опасливо сжимая ноги, потому что позавчера перед сном Ольга из Ленинска рассказала страшную историю, как в реке одной женщине туда залезла змея.
Ленка обогнула камыши, уже собралась вылезать на глиняный берег и вдруг обмерла – рядом с ее одеждой сидел молодой человек. Он был высокий, черноволосый, ужасно красивый, не просто симпатичный, а как актер с открытки или из журнала. И грустный какой-то, непохоже было, что нагло пришел и сел, чтобы над голой Ленкой поглумиться. И ранимым выглядел очень, будто у него тоже что-то плохое случилось.
Ленка замерла в воде у берега, потом про змею вспомнила и задергалась. А на берег как вылезать-то – в чем мать родила перед красавцем?
– Эй, – крикнула Ленка. – Отвернитесь-ка! Рядом с вами моя одежда!
Парень посмотрел на нее удивленно, потом на стопку одежды рядом с собой – будто впервые увидел. Закрыл лицо руками, как ребенок.
– Извините, – крикнул он. – Я не заметил. А встать и уйти не могу – ногу на глине этой подвернул. Пожалуйста, выходите, я не буду подглядывать.
Ленка выскочила из воды как ошпаренная, натянула белье, штаны, куртку-целинку – прямо на мокрое тело, все сразу прилипло. Увидев, что парень смотрит сквозь щелочки между пальцами, сердито покраснела, горячо стало по всему телу.
Парень понял, что она заметила, убрал ладони от глаз, улыбнулся смущенно.
– Извините, – сказал он. – Не удержался. Никогда не видел обнаженных девушек. А вы такая красивая!
Так он хорошо и искренне это сказал, что у Ленки и тени сомнений не возникло, что правду говорит, не шутит, не пытается насмехаться. И ей стало еще горячее, щеки запылали.
– Меня Юрием зовут, – сказал парень. Ленка подумала, что речь у него немножко странная, слишком ровная какая-то, будто он откуда-то слова считывает и старательно выговаривает. Легкий, почти незаметный акцент, вроде как у прибалтов.
– Лена, – представилась она. Подумала и села рядом с ним – какой-то он был славный, спокойный, надежный, и горячо от него ей было, как от печки. – А вы из Прибалтики?
Юрий подумал, покачал головой.
– Не думаю, – сказал он странно. – Знаете, Лена, со мной что-то случилось, и я почти ничего о себе не помню. И трудно в голове все держать. Теряюсь.
– Наверное, у вас травма была, – предположила Ленка. – Головы. Я знаю, бывают такие последствия…
И тут ее осенило – сюда ведь, в Руднедыневский район, эвакуировали и из Припяти, и из Чернобыля. Может, там и пострадал таинственный Юрий?
– Давайте я ногу вашу посмотрю, – сказала она. – Я в медицинский сначала поступила, на «Скорой» практику отрабатывала. К сожалению, вылетела после первой сессии. Не справилась. Теперь в политехе. Но если вывих или перелом там, смогу определить.
Юра аккуратно вытащил ногу из ботинка – красивого, из серой кожи, наверное, импортного. Поднял штанину, поставил на глину.
– Посмотрите, пожалуйста, Лена, – сказал он. – Я вам буду очень признателен.
Он вздрогнул, когда Ленкины пальцы дотронулись до его белой безволосой щиколотки.
– Больно здесь? – испугалась Ленка.
– Нет, – медленно сказал Юрий. – Мне вдруг стало очень горячо от вашего прикосновения.
У Ленки чуть сердце из груди не выпрыгнуло. Перелома не было.
– Наверное, растяжение просто, – сказала Ленка. – Посидите, отдохните. Боль пройдет.
– А можно, вы мне составите компанию? – попросил красавец.
Они сидели и разговаривали очень долго, забыв обо всем. Юрий хотел все знать о Ленке, ему все было одинаково интересно – ее детство в Саратове, рассказы о войне любимого дедушки, его похороны в прошлом году, ее сложности с мамой и с учебой, стройотрядовские будни, смешные случаи и интриги, Ленкины мечты, надежды и интересы.
Когда он взял ее за подбородок и поцеловал, у нее в глазах потемнело. Возбуждение было настолько сильным, что внезапно перешло в свою противоположность, она отодвинулась от него и расплакалась.
– Что с тобой? – спросил Юра. Он был невыносимо красив. От него пахло солнцем и полынью.
– Зачем такому, как ты, такая, как я? – прошептала Ленка горько. – Со мной, говорят, только дружить хорошо. Никто меня никогда не любил и не хотел.
– Я хочу, – сказал Юрий. – Очень. Ты – такая чудесная девочка, и почему-то так к себе плохо относишься. Ты же прекрасна.
И он опять потянулся к ней и поцеловал ее, и на этот раз она не отстранилась, хотя и не могла перестать плакать.
Они легли прямо на глинистый берег, прогретый июльским солнцем, потом перекатились под густые ветки маленькой, корявой, но очень развесистой ивы. Ленка ждала боли, но ее все не было – был лишь жар, и желание, и мощная тяга одного тела к другому.
На секунду она замерла, потому что вспомнила важное.
– Я не забеременею? – спросила она. Лицо Юрия закрывало весь мир, его губы раздвинулись в медленной улыбке.
– Нет, – сказал он. – Но ты изменишься, станешь одной из тех, кто понесет народам новое будущее. Я войду в твою плоть, и твое тело станет моим инструментом. И твое тело и ум найдут главное, Лена, – равновесие. Я дам тебе силу и веру в себя, и не будет ничего, что бы ты не смогла сделать, если захочешь…
Он еще что-то говорил, но при этом продолжал двигаться, и Ленка услышала из всего этого только «Нет, не забеременеешь». И поверила. И вскрикнула от счастья.
День стал вечером, а потом и ночью, а о голодном некормленном стройотряде и киснущей в ведрах картошке она так и не вспомнила.
Она проснулась в кромешную темноту, в боль затекшего тела, не привыкшего к ночевкам на жесткой холодной глине. Ночной воздух вокруг зудел комарами, радостно пировавшими на Ленкиной голой коже. Кроме них, вокруг никого не было.
– Юра, – позвала она тихо. – Юрочка?
Никто не отозвался. Он ушел, исчез, оставил ее.
Ленка на ощупь нашла свою одежду – она была у нее под головой, оделась, дрожа, выбралась из-под ивы на берег.
Она, девственница, отдалась незнакомцу на берегу грязной реки.
Она, комсомолка, нарушила все свои обещания и обязательства перед коллективом.
Она, уродина, забыла, кто она такая, и вот – расплата.
Головоломка вдруг сложилась у нее в голове – ну конечно! Необычная мягкая одежда, странность речи, таинственное прошлое, необъяснимый интерес к уродливой идиотке… Юрий был шпионом! Американским или английским… Возможно, даже японским – пожалуй, было в его тонком темноглазом лице что-то слегка азиатское. Наверное, приехал разведывать подробности катастрофы – газеты писали, что на Западе она вызвала массу спекуляций и нездоровый интерес.
Она, советская студентка, только что предала Родину – очень буднично и с большим удовольствием.
Ленка застонала от стыда и запоздалых сожалений. Шатаясь, она пошла через поле, через перелесок, к деревне и стройотрядовским корпусам. Издалека долетели голоса.
– Лена! Ле-ена! Дюка, отзови-ись!
Товарищи не спали, не отдыхали перед новым трудовым днем, а искали ее по лесам и полям. Ленке стало еще хуже. Она шла, как в бреду, и когда, наконец, вышла в свет чьего-то фонарика, к вскрику «вот она!» и пулеметной очереди вопросов, то и сама не поняла, что с ней случилось. Ее глаза закатились, она потеряла сознание и упала на дорогу. Павлик не успел ее подхватить, и затылок глухо стукнулся об асфальт.
– Ноги держи, аккуратнее, я за плечи понесу…
– «Скорую» уже вызвали, сейчас должна…
– Да что с Дюдюкой случилось-то, где она была?..
– Последний раз видели часа в четыре…
– Федорыч, пристегивай девку к носилкам, биться начинает!..
– Судорожный приступ, температура сорок один и четыре, срочно три кубика…
– Стабилизирована…
– Поступила в остром состоянии позавчера, в себя не приходила…
– Лен, ну слушай, хватит тебе уже, просыпайся давай. Три дня уже отдыхаешь. Мы северный коттедж закончили, крышу вообще в рекордный срок покрыли. Завтра электрикой займемся с Васьком, а остальные начнут фундамент под детский сад заливать. За тебя Маринка поварешкой заступила, ругается и ворчит – ужас. А руки у нее явно не из того места растут, мы едим, конечно, но только потому что голодные очень. То недоварит, то пересолит. Ленка, ну просыпайся, чего ты?..
Лена открыла глаза.
У кровати сидел Павлик, смотрел в окно. Он не сразу понял, что она проснулась, а когда осознал, то аж подскочил.
– Наконец-то! – ахнул он. – Ну что ж ты, я сам чуть от страха за тебя не окочурился. За медсестрой сбегаю – они велели сразу звать, если ты очнешься.
– Погоди, – Ленка с трудом разлепила пересохшие губы. – Дай мне в себя прийти.
Павлик уселся, ждал терпеливо.
– Ты что-нибудь помнишь? – спросил он. – Ну, что с тобой случилось-то?
Ленка покачала головой. Она не помнила. Помнила, как увидела Павлика с Маринкой, а потом – как отрезало. Только горячая темнота. И будто бы она в ней что-то нашла. А потом сразу потеряла.
– Милиция приходила, – сказал Павлик. – Врачи сказали – нет у тебя травм никаких. И… ну, никто с тобой ничего плохого не сделал. Ни синяков, ни ушибов, ни… Ничего, в общем. Загадка.
Он помолчал.
– Лен, ты тогда обиделась, да? Ну, когда мы с Маринкой… Слушай, я-то тебя совсем обидеть не хотел…
Ленка смотрела на него, откинувшись на подушку. Она помнила, как сильно его любила раньше и как долго мечтала, чтобы он на нее вот так посмотрел, как сейчас. Но эта трепетная, щемящая боль, эта дыра в душе – заросла, рассосалась, исчезла.
Хотя, пожалуй, она бы не отказалась, чтобы он ее обнял, поцеловал, крепко сжал сильными руками…
Павлик облизнул губы, глядя ей в лицо.
– Слушай, глаза у тебя какие голубые-голубые, – сказал он. – Никогда раньше не замечал.
Ленка медленно улыбнулась.
</ЛЕНКА86>
Неизвестно, сколько их было изначально.
Возможно, шестьсот шестьдесят шесть – так мы пишем в наших книгах.
Некоторые из них погибли в течение недель – сбитые машинами, недостаточно вежливо ответившие хулиганам или убийцам, задержавшие взгляд на фигурке в хиджабе. Слишком странные, слишком красивые, слишком подозрительные.