Игры для мужчин среднего возраста Гольман Иосиф

Пристань из деревянных свай и деревянных же досок настила с поскрипыванием приняла четырех пассажиров, после чего людское движение полностью прекратилось.

Здесь было потрясающе тихо. Ни людей, ни машин. Ни копченого омуля.

Ефим пошел по берегу, отошел от причала метров на двести и присел на перевернутую рыбацкую лодку.

В пяти метрах от него Байкал накатывал на берег небольшие, но с белой пеной волны. Солнце палило прилично, однако жарко не было. Скорее даже прохладно: Береславский быстро вернул на плечи опрометчиво снятый пиджак.

Из живых существ рядом были лишь большой красно-белый петух и три грязно-белые курицы. Они молча ходили неподалеку, время от времени находя на земле что-то съедобное.

Петух поначалу недоверчиво и недобро посматривал в сторону профессора, но потом, убедившись в полной сексуальной беспомощности потенциального соперника, успокоился окончательно.

Береславский вдруг понял, что эту картину он тоже когда-то уже видел. Как ту, с девчонкой, – в иркутском музее.

Даже не видел, а чувствовал.

И лодка перевернутая, и бдительный петух. И тишина.

И Байкал, конечно.

Только не помнил, когда это было: жизнь за спиной длинная.

Ефим прикрыл глаза. Вокруг – ни звука. Лишь шипение набегающих на обкатанную гальку волн. До обратного отхода «ракеты» оставалось полчаса. И это были хорошие полчаса…

Глава 32

Трасса Иркутск – Улан-Удэ, 1 августа

Дорога, стихи, авария

Обещанный местными водителями серпантин за Иркутском Ефима не впечатлил. Может, зимой это и было бы испытанием. А так – он видал и покруче.

В сторону Улан-Удэ шло вполне приличное шоссе. Со вполне приличными поворотами. Да и высота сопок, по которым извивалась трасса, никак не тянула на настоящие горы.

Правда, она оказалась достаточной для того, чтобы на одном из изгибов серпантина создать великолепнейший вид на Байкал. Даже выемку сделали специальную, чтоб люди могли остановиться и поглазеть на это чудо.

Все участники пробега высыпали из машин. Кроме Береславского, понятно, который лишь открыл окно и извернулся так, чтоб захватить своей камерой наиболее шикарный ракурс. Была бы «Нива» на метр шире – ракурс был бы еще шикарнее. Но и в таком варианте кадр обещал быть отменным.

(Идеи же вылезти из машины и на метр отойти после обильного завтрака даже не возникло.)

Потом попрощались с горами. Потом – с Байкалом.

Пошел чудесный восточносибирский пейзаж: леса сменялись огромными открытыми пространствами, перечеркнутыми глубокими руслами рек.

Ефима еще поразили мосты: речка-то – слова доброго не стоит. Курица вброд перейдет. А мосты здоровенные, с мощными металлическими фермами.

Зачем – поняли только в Хабаровске, через несколько дней, когда ждали свои «Нивы», медленно ползущие на железнодорожных платформах-«сетках».

По телевизору показывали природные катаклизмы, происходившие как раз на этих, только что ими пройденных, участках. Мгновенно вспухшие от пролившихся ливней речонки и речушки смывали на своем пути не только казавшиеся вечными мосты, но, подмывая берега, обрушивали в поток целые деревни. А насытив воду прибрежной глиной, устраивали настоящий селевой поток.

Вот такие малюсенькие – «куриные» – речки…

Но не только мощью славились вышеуказанные мосты. Пробежники вскоре обнаружили еще одно неоценимое их качество.

Оказывается, многие из них были построены с «трамплином». Предмостное дорожное покрытие было выше, чем на мосту. Иногда трамплинчик был устроен наоборот – уже на съезде с моста.

Для чего это было задумано, неизвестно: Ефим по простоте душевной склонялся к мнению, что никто ничего и не задумывал – само вышло. Однако ситуация народу понравилась. Сильно разогнавшись, можно было добиться от длинных «Нив» нескольких секунд настоящего полета.

Зря все-таки ругают советские машины: и разгонялись «Нивы» намного быстрее указанных в технических характеристиках значений, и летали аки птицы – разве что не парили в воздухе.

Удовольствие настолько понравилось, что на одном наиболее «трамплинном» мосту решили посоревноваться – кто прыгнет выше и дальше.

Для корректности измерений посадили надежного человека, точнее, положили прямо на асфальт – сбоку от предполагаемой точки отрыва. На случай спора человек был вооружен видеокамерой.

Вот здесь Береславскому было не лень. Он старался изо всех сил, но все равно занял последнее, пятое место. Потому что инстинктивно притормаживал, жалея машину: не мозгом, а сердцем и кишками Ефим помнил, как тяжко они ему раньше давались.

Победу же одержал – во всех смыслах, с большим отрывом – первый экипаж, являвший собой редкую смесь водительских умений и полной безбашенности.

Угомонившись и залив под завязку топливо на одной из заправок, – теперь уже гораздо реже встречающихся, – помчались дальше.

Интересно, что ни серпантин, ни «прыжки в высоту» не разбудили внепланового пассажира третьего экипажа. Он сладко спал, то приваливаясь к плечу Дока, то мощно упираясь в правую дверь – Ефим лично проверил, что замок закрыт надежно.

Самурай со Смагиной ехали в концевой машине, потому что они просто бы не влезли в свою: и Док был немаленьким, и Рыжий был здоровенным.

Да, как ни удивительно, но доктор социологических наук Птицын вовсе не подлетал в данный момент к столице нашей Родины, а болтался на неровностях трассы где-то посередине между Иркутском и Улан-Удэ.

Самолет улетел ранним утром без него. И даже поздним утром пробудить его удалось лишь на десять минут, за которые его успели свести вниз и усадить в машину № 3.

Ефим вспомнил вчерашний «поэтический вечер». Зашли в абсолютно пустую кафешку – в их же гостинице – на пять минут, а задержались на полтора часа.

Начал, как обычно, Птицын. Сначала – любимый Мандельштам.

Нет, начали, как обычно, вместе: сначала любимый портвейн, только теперь не «Три семерки», как раньше, а дорогой, португальский, из специализированного магазина: нынче и в Сибири такое – не проблема.

Портвейн смаковали. Закусывали беседой. Сперва – об искусстве. Потом – о женщинах.

Потом темы смешались.

Но – опять не по порядку.

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять.

Все большое далёко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от нее не приемлю,

Но люблю мою бедную землю,

Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

– Тебе не кажется, Ефим, что мы подходим к возрасту, когда такой Осип Эмильевич становится просто необходимым? – спросил он, закончив. – Хотя раньше мне больше нравилось другое. И, не дожидаясь ответа, прочитал – опять по памяти, никуда не заглядывая, – второе стихотворение:

Нежнее нежного

Лицо твое,

Белее белого

Твоя рука,

От мира целого

Ты далека,

И все твое —

От неизбежного.

От неизбежного

Твоя печаль,

И пальцы рук

Неостывающих,

И тихий звук

Неунывающих

Речей,

И даль

Твоих очей.

После чего надолго замолчал: стихи производили на Птицына сильное впечатление, и ему нужно было время, чтобы пережить их действие.

– Мне нравится Мандельштам, несомненно, – чуть выждав, согласился рекламный профессор. – Но там, где он не вполне правильный. Чтоб тонкость и деликатность была, а дистиллированности не было.

– У него везде тонкость и деликатность. И нигде – дистиллированности. – Рыжий, не надевая очков, посмотрел на Ефима недобрым глазом.

Это был нехороший признак.

Кроме того, Береславский мысленно пересчитал выпитые рюмки.

Получалось немало.

А значит, Мандельштама критиковать никоим образом не стоило. Более того, правильнее было бы его похвалить, тем более что Ефиму этот выдающийся поэт всегда нравился. Равно как всегда не нравилось, когда поэтов – любимых или нелюбимых – бездарные правители гноили в тюрьмах или расстреливали.

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена

Истомой – сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая —

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

– Это я и имел в виду, – примирительно сообщил рекламный профессор социологическому. «И, тоненький бисквит ломая, / Тончайших пальцев белизна». Ошибочка в языке-то. Но дай нам бог всем таких ошибочек.

– Да, дай нам бог, – на этот раз согласился Птицын, наливая себе еще рюмочку. – Ты, когда до Владивостока доедешь, поклонись его праху. Он ведь, говорят, в тамошней тюрьме умер.

– Говорят, – согласился Ефим, тоже наливая портвейна.

– А слабо чего-нибудь совсем недистиллированного прочесть? – спросил Птицын.

«Значит, не забыл обиду», – подумал Береславский. Но портвейн уже струился и по его жилам.

– Легко, – сказал рекламный профессор. – Павел Васильев. Целиком.

– Валяй, – одобрил Птицын, уже слышавший от Ефима его стихи.

Павел Васильев был назван не случайно. Этот парень еще в давние годы волновал литературное воображение Береславского.

Дело в том, что Ефим тоже писал стихи. И, как ему казалось, гениальные. Но для него это всегда было трудом, работой, тяжелой и даже опасной – ведь когда выходило что-то не вполне гениальное, Береславского, как и любого другого поэта, окутывала волна депрессивного страха: а вдруг талант исчез насовсем?

Чтобы не мучиться столь ужасными вопросами, проще было не писать ничего.

Так вот, к Павлу Васильеву сказанное выше не относилось никак. Он не писал стихов, он ими жил.

Сохранилась показательная легенда, как он вместе с одним будущим успешным советским литератором ехал из Сибири на поезде покорять Москву. Вез с собой фанерный чемодан со стихами. И было ему тогда меньше двадцати.

Поезда шли не по графику, стояли сколько хотели. На одной из сибирских станций друзья с вещичками – чтоб не сперли – вылезли из вагона: попить кипяточку и размять ноги.

Вдруг – вопли: поезд тронулся.

Они сломя голову рванули к вагону. Успели, влезли на ходу. А чемоданчика-то – нет! Оставил его Пашка в станционном буфете.

Друг – он и в самом деле был хороший друг – предложил спрыгнуть: незаписанные стихи потеряны навсегда. Память поэта не сможет их восстановить.

На что молодой Васильев махнул рукой и произнес свою знаменитую фразу:

Да, Ефим Береславский так бы не смог. Еще – не напишет.

Хотя, если честно, и с поезда бы не спрыгнул. Ногу можно сломать. Да и лениво слезать с полки.

Впрочем, об этом социологическому профессору Птицыну – после такого количества портвейна – лучше вообще не рассказывать.

– Ну давай своего Васильева, – благодушно махнул рукой Рыжий. – Помнишь, ты про тройку читал?

Еще бы не помнить! Васильев пишет стихи не как поэт. Он каждый раз буквально вселяется в то, что пишет, наполняя строки дьявольской энергией и мощью!

…Стальными блещет каблуками

И белозубый скалит рот,

И харя с красными белками,

Цыганская, от злобы ржет.

В его глазах костры косые,

В нем зверья стать и зверья прыть,

К такому можно пол-России

Тачанкой гиблой прицепить!

– А про его девчонку? – теперь уже сам просил Птицын. – Помнишь, где – «как отнять волчат у волчицы»?

– Помню только начало, – честно признался Ефим.

Слава богу,

Я пока собственность имею:

Квартиру, ботинки,

Горсть табака.

Я пока владею

Рукою твоею,

Любовью твоей

Владею пока.

И пускай попробует

Покуситься

На тебя

Мой недруг, друг

Иль сосед, —

Легче ему выкрасть

Волчат у волчицы,

Чем тебя у меня,

Мой свет, мой свет!..

– А до конца ты чего-нибудь помнишь? – снова начал злиться Птицын. – Неужели трудно выучить то, что греет?

– Пошли наверх, у меня в номере в ноутбуке есть, – предложил Ефим.

– Давай, – тяжело поднялся Птицын, прихватывая бутылку. Но, рассмотрев внимательнее, поставил пустую емкость обратно на стол – 0,75 литра живительной жидкости уже плескалось в объемистых чревах обоих ученых мужей.

– Нужны слушатели, – сказал Птицын. – Не может быть поэзия без слушателей.

– Где мы их возьмем? – усомнился Береславский. Что-то подсказывало ему, что с этим будет непросто.

– Где хочешь ищи, – заявил Рыжий. – Я намерен сегодня читать стихи. В конце концов, ты здесь командор. Не будет аудитории – обижусь.

Ефим задумался. Меньше всего ему хотелось обидеть добрейшего Птицына. Этот человек-энциклопедия тепло относился буквально ко всем вокруг. И даже когда не встречал взаимности, своего отношения к миру не менял.

Так что он заслуживал зрителей, если вдруг сильно захотел что-то сказать людям.

Положение становилось безвыходным.

«А пойду-ка я куплю водки», – вдруг решил Береславский. В конце концов, водка, легшая на портвейн, способна замаскировать отсутствие народа.

Он пошел обратно в гостиничное кафе.

Там все было по-прежнему: недобрая тетка за стойкой в белом переднике и в белом же колпаке и три маленьких столика, прикрытых серыми несвежими скатертями. И стол был занят опять только один. Но на этот раз за ним сидели четыре девчонки.

Не надо было спрашивать профессию: о ней говорили суперкороткие юбчонки, черные дырчатые колготки и декольте чуть не до пупков. Пупки, кстати, тоже имелись в наличии, все четыре: два с пирсингом, два – традиционных, без дополнительных навесок и приспособлений.

«А почему бы и нет?» – подумал Ефим. Он всегда к ним неплохо относился, хотя услуг ни разу не покупал.

А что плохо относиться? Если дама сама сделала свой выбор, без насилия и принуждения, то кто может ей запретить распорядиться собственным телом? И насколько в мире увеличится количество сексуальных маньяков, если бы такой запрет каким-то чудом все-таки был осуществлен?

Вслух он спросил:

– Девчонки, вы стихи любите?

Девчонки смущенно хихикнули.

– Любите или нет? – Ефиму нужна была правда, и только правда.

– Смотря какие, – наконец сказала одна, симпатичная полногрудая шатенка. Лет ей было под тридцать, остальные – значительно моложе, хотя, по оценке Береславского, давно перешагнувшие «криминальные» восемнадцать.

– Так какие любите? – допытывался профессор. – Может, прочтете?

– Не про любовь, – усмехнулась девица и почему-то поднатянула пониже к коленкам куцую юбчонку.

«Правильно», – подумал Ефим. Выглядывающие между несдвинутых ног розовые трусики его, безусловно, отвлекали.

– Давайте не про любовь, – согласился он.

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,

Вовек не вышла б к свету темнота,

И я – урод, и счастье сотен тысяч

Не ближе мне пустого счастья ста?

И разве я не мерюсь пятилеткой,

Не падаю, не подымаюсь с ней?

Но как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

– Блеск! – абсолютно искренне восхитился Береславский. – А почему Пастернак?

– Потому что нравится, – не слишком пространно ответила дама.

– А почему «К Пильняку»? – докапывался рекламный профессор, сам ценивший этого не слишком популярного сегодня, тоже в свое время расстрелянного – ну не любит наша Родина внутренне свободных людей! – автора.

– Я по нему диссертацию писала, – неохотно ответила женщина.

«Видно, недописала», – подумал Ефим и сказал:

– Вы – то, что мне нужно.

– Полторы тысячи рублей за час, десять – за ночь, – расставила точки над i дама.

– Не вопрос, – согласился Береславский. – Плюс три тысячи, если будете читать стихи.

– Не вопрос, – согласилась шатенка.

Мой веселый звонкий мяч,

Ты куда помчался вскачь?

Красный, желтый, голубой —

Не угнаться за тобой!..

– Спасибо, – остановил ее Ефим. – Я тебя возьму, если будешь молчать.

– Тогда уж и нас возьмите, – застенчиво сказала третья, блондинистая невысокая пышечка.

– У меня денег не хватит, – соврал Береславский, посчитав общую сумму. Денег бы, конечно, хватило, но оплачивать неподкованных литературно проституток, да еще и скорее всего не воспользовавшись их прямыми услугами, – это было бы бесхозяйственностью.

– Вас там сколько? – спросила шатенка.