Игры для мужчин среднего возраста Гольман Иосиф
– Двое, – ответил Береславский. И зачем-то добавил: – Оба – ученые. Литературоведы.
– Не маньяки? – испуганно спросила четвертая, доселе молчавшая.
– Смотря в каком смысле, – не стал кривить душой Ефим. – В сексуальном – нет.
– Двадцать пять – и пойдем все, – решила проститутка-литературовед.
– Двадцать – и по рукам, – взыграло в Ефиме бизнесменское начало.
– И три тысячи за стихи, – напомнила девушка.
– Договорились, – согласился Береславский.
Потом все-таки подошел к стойке и купил водки. Две бутылки вполне могли зрительно увеличить численность слушателей в глазах неугомонного Рыжего.
Когда они пришли в номер, Птицын, что-то напевая, рылся в памяти ноутбука Береславского.
– Садитесь, девочки, – пригласил Ефим.
Птицын обернулся. Снял очки. Надел очки.
– Ты кого привел, маньяк? – строго спросил он.
Ефим нервно глянул на шатенистую проститутку. А все четыре нервно посмотрели на Береславского.
– Ну, давай читай! – взмолился рекламный профессор, глядя на девушку-литературоведа.
И шатенка не подвела:Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи —
На головах царей божественная пена —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
– А-бал-деть… – тщательно выговаривая слога, произнес охреневший Птицын. Потом они с шатенкой долго «пели» на два голоса, явно отправив в игнор всех остальных. В репертуаре присутствовали все те же: Мандельштам, Ахматова, Пастернак. Потом помянули Васильева, которому Советская власть щедро отвалила тюрьму в двадцать три года и пулю – в двадцать шесть:
Снегири взлетают красногруды…
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом северном краю…
Много чего прозвучало в темном – свет так и не стали включать – номере Береславского. Попутно уговорили обе бутылки, так и не озаботясь закуской. Причем выделялись в этом процессе Птицын и филологиня: Ефим лишь пару раз приложился, а другие девчонки и вовсе только пригубили свои рюмки, слегка шокированные происходящим.
Закончил Птицын, как ни странно, коротким, но мрачноватым стихотворением хозяина номера.
Читал он его медленно, с придыханием и подвыванием:Коль не умеешь петь —
молчи.
Коль силы нет терпеть —
кричи.
Быть можешь только с ней —
люби.
Враг жалит все больней —
руби.
В нейтральной полосе —
замри.
Не можешь жить, как все, —
умри.
Произнеся последнюю, наиболее жизнеутверждающую строфу, социологический профессор опустил голову на грудь и заснул.
Благодарные слушательницы перетащили старого гуманитарного бойца на диван, благо в крутом Ефимовом номере было два спальных места. И вопрошающе посмотрели на распорядителя праздника духа.
Береславский же находился в некоторой растерянности. С одной стороны, он вроде уже не прочь был переступить через некие свои неписаные запреты, признав их – внутри себя – нелепыми и необоснованными. Но с другой – девчонок было сразу четыре. И одна из них – наиболее ему приглянувшаяся – только что разделила с ним более чем интеллектуальное общение. Покупать после этого ее секс было как-то немножко западло.А тут еще «третья сторона» объявилась, разом решив столь сложные морально-этические (или литературно-сексуальные?) проблемы: портвейн с наложившейся на него водкой явно собирался наружу, причем сразу всеми возможными путями.
Поэтому Ефим быстро достал деньги и расплатился с шатенкой.
– До свидания, – попрощались девчонки, выходя.
– Это был прекрасный вечер, – тепло сказала шатенка. И весело подмигнула Ефиму, вновь внося сумятицу в его было успокоившиеся чувства.
Вот такая проистекла ночка, предшествующая сегодняшней езде.
Береславский бросил взгляд в зеркальце заднего обзора. Обычный доктор был виден, социологический – нет.
– Ну как там наш Птицын? – спросил Ефим у Дока.
– Один глаз открыл, – сказал Док. – Сейчас голос подаст.И Птицын подал голос. Заорал как резаный.
Ефим и сам уже все видел: прямо на него со встречной полосы сворачивал грязный темно-красный трехосный «КамАЗ».
«Господи, за что?» – только и успел подумать Береславский.
Он уже видел даже грязь на морде «КамАЗа». Даже неподвижное, как маска, лицо водителя.
Время измерялось секундами, и если б руки ждали приказа от головы, то через эти секунды Ефим и два его товарища превратились бы в кровавую смятку.
Но, к счастью, руки водителей с двадцатипятилетним стажем не ждут приказов от головы. Они действуют сами. Как и ноги, которые не только не давили на бесполезный тормоз, но даже успели нажать на полезный газ.
Выкрученные колеса и дополнительное усилие со стороны двигателя помогли быстрее вывернуть машину к правой обочине.
«Нива» получила-таки свой удар. Но не в лоб, как предполагала дорожная ситуация, а по заходящему на левый бок краю заднего «кенгурятника» – то есть по касательной.
Этого пинка – вкупе с усилием родного мотора – с лихвой хватило на то, чтобы немаленькая в принципе машина перелетела через боковой кювет. Причем не «мордой» вперед, а почти боком.
За кюветом она приземлилась на все четыре колеса, несколько раз дико подпрыгнула и понеслась под углом от шоссе сначала по кустарнику, потом по старой стерне, впрочем, с каждой секундой гася скорость.
Шум и треск при этом стояли ужасные, но и они не смогли заглушить удар, раздавшийся за спиной.
«Четвертый экипаж», – подумал Береславский.
Оглядываться не хотелось. Было так горько, как, пожалуй, никогда до этого.
– Сдай назад, – сказал Док.
– Что? – не понял Ефим.
– Быстрее сдай назад, – уже резче приказал Док. – Там люди.
Ефим заставил себя посмотреть в зеркало заднего вида.
На дороге, почти ее перегородив, стоял «КамАЗ». Его кабину не было видно. На остальных частях повреждений не наблюдалось.
Ефим теперь уже целенаправленно искал пострадавшую раскрашенную «Ниву». Не могло же быть – даже после такого удара, – чтоб от машины вообще ничего не осталось!
И обнаружил: «Нива» № 4 стояла, как и его собственная машина, на старом поле, тоже, по-видимому, сумев уйти от прямого столкновения. Присмотревшись, Береславский заметил, что ей все-таки досталось больше: все ветровое стекло в паутине трещин и, наверное, проблемы с передком.
Однако это явно не могло быть последствиями лобовой встречи с грузовиком. Скорее с ветками придорожных кустов.
Пятая «Нива» стояла на шоссе поодаль. Совершенно целая.
Но он же слышал отвратительный звук!
– Ничего не понимаю, – сказал Береславский.
– Между нами и «четверкой» влезла «Газель», – сказал Док. – Я ее видел. Давай назад, может, там есть живые.
Ефим развернул «Ниву» и поехал к месту катастрофы.
«Газель»-микроавтобус частично рассыпалась по дороге, частично буквально свернулась в металлический с торчащими наружу прутьями и слегка дымящий клубок.
Ее не было видно Ефиму с прежнего места, потому что останки микроавтобуса закрывались кузовом виновника аварии.
Живых в «Газели» не было. Не нужно быть врачом, чтобы понять: скопище окровавленных тряпок и выпирающих белых костей в той части кузова, где сидел шофер, не имело никакого отношения к жизни.
Больше никого внутри искореженного железа, к счастью, не наблюдалось.
Как ни странно, Ефиму стало чуть легче.
Да, человек погиб. Но не безвинно – Док сказал, что водитель «Газели» грязно обгонял и влез перед четвертой машиной довольно резко. Может, это и послужило причиной странных действий водителя «КамАЗа»?
– Док, сюда! – вдруг услышали они крики.
Ребята из пятой машины махали руками, находясь не менее чем в десяти метрах от дорожного полотна.
Док с предусмотрительно прихваченным медицинским чемоданом быстрой рысцой помчался туда.
Ефим тоже пошел, не желая оставлять его одного. Но идти не хотелось. Четверть века водительского стажа не оставляли надежд на лучшее. Смотреть же лишний раз на трупы – удовольствие не из приятных: Ефим никогда не мог понять радости зевак на месте аварий.
А Док уже вовсю копошился, встав на колени перед чем-то невидимым в высокой траве.
«Неужели живой?» – осторожно обрадовался Береславский, теперь мотивированно двигаясь к месту находки.
Там был ребенок, мальчик лет пяти. На вид практически без повреждений.
– Когда машину разворотило, он просто вылетел в дыру, – объяснял водитель пятой «Нивы».
– Он живой? – спросил Ефим Дока.
– Да, – кратко ответил тот.
– Почему не шевелится?
– Шок. Ефим, ты мне мешаешь.
– Извини. – Ефим не обиделся и отошел в сторону, сев прямо на пожухлую траву.
А рядом с «КамАЗом» на дороге начинался самосуд над шофером, который оказался таким пьяным, что запах перегара учуяли еще из кабины. Он в аварии вообще не пострадал, но сейчас вполне мог разделить участь водителя «Газели».
Ефим мог бы встать и прекратить процесс – его бы послушались. По крайней мере ребята из пробега, хотя у места аварии к этому времени собралось достаточно любопытных из проезжавших машин.
Но Береславскому вставать не хотелось. И на этот раз не из-за природной лени.
Он встал только тогда, когда до него вдруг дошло, что сдохни эта тварь сейчас от побоев – и может быть искалечена еще чья-то судьба.
Однако вмешательства не потребовалось: подлетели «Жигули»-«девятка» с синими милицейскими полосами и мигалкой. Избиение сразу прекратилось.
– Ефим, – услышал он голос Дока. – Не боись, все обойдется.
Мальчик уже был на руках их автолидера, водителя первого экипажа. Пацан что-то говорил Василию, а здоровенный парень старался стоять так, чтоб мальчишка не увидел остатков «Газели».
– Это был его отец? – спросил Береславский.
– Говорит – нет, – сразу понял Док. – «Газель» – маршрутка. Его на остановке посадила бабушка, а встретить должна мать. Но сначала надо в больницу, сотрясение-то наверняка имеется. Дня на два-три на выдержку, если все нормально. Я пересяду в первую машину, отвезем мальчишку побыстрее.
– Конечно, – согласился Ефим. Как водитель Василий был на сто очков впереди Береславского. Значит, ему и везти ребенка.
Ефим подошел к мальчику и спросил:
– А где тебя мама будет ждать?
– В Глебовке, – ответил внешне вполне пришедший в себя пацан.
«Теперь надо будет не проглядеть Глебовку», – подумал Береславский. Это ж с ума сойти, когда ждешь мальчишку, а он так и не приезжает. Когда еще ей из районной больницы сообщат. Да и сообщат ли…
– А вдруг в ней не одна остановка? – это уже подошедший Птицын спросил.
– Глебовка – маленькая деревня. И прямо на трассе стоит, – успокоил Ефим, перед каждым этапом тщательно изучавший карту. – Подберем женщину и довезем до райбольницы.
– Конечно, конечно, – одобрил Птицын. Он был готов опоздать на рейс еще раз, если это кому-то пойдет на пользу.
Гаишники тем временем начали свои измерения. Пьяного водителя увезли на другой – не дэпээсной – машине. Василий с Доком и ребенком умчались дальше по трассе.
Пора было ехать и остальным.
Глебовку Ефим с Птицыным, пересевшим на переднее место, в четыре глаза определили быстро. Молодая женщина уже стояла у остановки. Ефим остановился, вышел из машины и, стараясь не напугать, объяснил ситуацию, напирая на то, что мальчуган невредим.
Потом довезли ее до районной больницы. Когда она скрылась в дверях, поехали дальше.
Вообще-то этот переезд планировался как один из недлинных. Но сначала «прыжки», а потом авария привели к тому, что в Улан-Удэ попали ближе к вечеру.
Планов на его позднее окончание Ефим не строил – ему еще надо было везти в аэропорт Рыжего.
Так что даже не выпили напоследок.
До аэропорта доехали очень быстро.
Птицын махнул рукой, улыбнулся на прощание и, пламенея головой, прошел сквозь узкую дверь на спецдосмотр.
А Ефим почему-то еще долго смотрел ему вслед.
Нет, никакого предчувствия у него не было.
Просто грустно, непонятно почему.
А может, так и должно быть? Чтоб было грустно, когда расстаешься с хорошими людьми?
Даже не зная о возможных предстоящих превратностях судьбы. Потому что если еще и заранее знать, так лучше вообще не рождаться – все равно конец известен.Что касается доктора социологических наук, то Птицын сначала попал под машину. Это случилось через год, в начале зимы. Шел с рекламного фестиваля, в снегопад, не заметил летящие «Жигули».
Травма была не слишком опасна: пока Ефим собирался его навестить – сломанная нога Рыжего успела срастись.
Береславский позвонил узнать, когда выписывают, а он уже умер от воспаления легких. Объяснили – тучные люди тяжело переносят неподвижность.
Так что свиделись только в церкви, на отпевании. Пришло много народу – горластого и доброго Птицына все любили. А он лежал в гробу с ленточкой, опоясывающей лоб, нереально тихий, и борода была не рыжей, а серой.
Но тогда, в аэропорту Улан-Удэ, Береславский всего этого не знал.
И слава богу, что не знал.Глава 33
От Улан-Удэ до Хабаровска, 4–7 августа
Рассказывает Док
А я, похоже, снова крупно влип.
Когда подписывался на эту авантюру, думал денег заработать да страну посмотреть.
Оказалось – чертовски засасывает. Я имею в виду – второе.
Выезжая из Улан-Удэ, вдруг остро это прочувствовал: вот доедем до Читы, поставим «Нивы» в «сетку», и останется у нас всего один перегон. От Хабаровска до Владивостока. А дальше начнется обычная жизнь.
(Черт, Береславский почти отучил меня употреблять выражение «А дальше…». Потому что – дальше! – сразу следует громогласная цитата из очередного его любимого поэта, Дмитрия Александровича Пригова: «… А дальше – больше. Дальше – смерть. / А перед ней – преклонный возраст…»
Хороший поэт оказался Пригов Дмитрий Александрович.)
Но я опять не о том.
Главное – меня вдруг насквозь пробрало ощущение скорого конца нашего «великого похода».
Его, конечно, еще надо суметь закончить. Меня наш «маршал» в курс не счел нужным ввести (что отдельно обидно), но некие нехорошие люди, несмотря на успокоительные соображения Береславского, вполне могут этому помешать.
Но я снова не о том.
Даст бог – с бандитами обойдется, все же не в тайге живем. И не в Москве десятилетней давности.
Я о другом.
О том, как мы переоденемся в костюмы, наденем галстуки и поедем в аэропорт, уже на обычных машинах. А наши, раскрашенные, поедут на железнодорожный вокзал.
И это будет означать конец приключения. И хоть ты лопни – приключения неповторимого.
Вот теперь – о том…
Даже расстроился, размышляя.
К счастью, пробег еще не закончился и острых дорожных ощущений пока хватает.
Например, на меня – да и на всех нас, включая подчеркнуто циничного Береславского, – сильнейшее впечатление произвел дацан неподалеку от Улан-Удэ. Я даже не знаю, как правильно объяснить, что это такое.
Буддийский храм – разумеется. Он там есть. И не один.
Монастырь – тоже подходит. Там живут монахи и послушники.
Деревня – опять в точку: множество строений, огороды, свободный вход и въезд для всех желающих.
Хотя, конечно, для виденных мной ранее деревень кое-что выглядело необычно. Например, расставленные повсеместно молитвенные барабаны: от крошечных до огромных.
Они закреплены вертикально и крутятся, если толкнуть. Внутри – священные тексты. Сколько раз барабан обернулся – столько раз твоя молитва вознеслась к верховному божеству. Если я, конечно, правильно понял разъяснения сопровождавшего нас монаха.
Разумеется, такой подход к духовному подвигу чрезвычайно порадовал патологически ленивого Береславского. Он деликатно поинтересовался, могут ли использовать это замечательное свойство иноверцы.
Главный их настоятель, – который не понимаю почему, но сразу тепло законтачил с Ефимом, – подтвердил: да, могут.
Так Береславский всю деревню обошел, раскрутив, как вечный двигатель, все имевшиеся в наличии барабаны. По-моему, его просто восхитила возможность разом отмолиться за всю предыдущую – и предстоящую – малобожественную жизнь.
Потом мы пошли в их храм. Внутри было торжественно и тихо. Очень много золота. Много благовоний.
Я давно заметил, что в любом храме любой религии – особая атмосфера. Мне было легко уважительно к ней отнестись.
Странно, но и Ефим потерял в дацане свое привычное желание поточить зубы обо все, что движется.
Он тихо и спокойно беседовал с их настоятелем, а увидев мое желание подключиться к разговору, представил ему меня.
Каково же было удивление, когда выяснилось, что мы с настоятелем оканчивали один и тот же мединститут, только он на пять лет позже. Вполне могли встретиться в наших длинных коридорах – тогда много народу приезжало учиться из республик.
Вот и научили – оказалось, мой бывший коллега теперь важная шишка в их церковной – или как она у них называется – иерархии. С самим далай-ламой знаком и им лично рукоположен.
Да и не такой уж он бывший – мне было чрезвычайно интересно, когда монах рассказывал о проверенных им собственноручно приемах классической восточной медицины. Оказалось, Егор – он сам предложил так его называть, для простоты – окончил специальные – трехлетние! – курсы в высокогорном тибетском монастыре.
Эх, где моя молодость?! Столько интересного в мире!..
Да даже не в мире, а в моей узкой врачебной специализации – я за эти годы здорово наловчился бороться с артритами. Мне уже не терпелось по приезде попробовать кое-что из того, что понарассказывал этот парень.
Прожить бы еще пару жизней – сколько бы можно было полезных дел сделать…
Потом Егор пригласил нас пить чай. Мы оказались в маленькой комнатке наверху, где и намека не было на шикарное храмовое убранство. Пахло травами и немного – видимо снизу – благовониями.
Егор быстро и понятно рассказал нам об основной сути учения, которому посвятил жизнь.
Нет, конечно, не так. Невозможно быстро и понятно объяснить суть учения, которому поклоняется половина жителей земного шара.
Но главная идея педалировалась неоднократно.
Черт, и опять выбрал неверное слово.
Ничего это учение не педалирует. Оно просто призывает жить в мире и согласии с собой и с окружающим миром.
Миру – мир, короче.
Конечная цель многократных прохождений мирской сути – нирвана. То есть полное отрешение от этой самой мирской сути.
Вот это – я сразу подметил – Ефиму близким не показалось. Ни в малой степени.
Чего-чего, а в отстраненности от земных событий его не упрекнешь.
И он просто не в состоянии понять, как можно без горечи и ужаса принять, например, уход любимого человека.
Нет, не быть Береславскому настоящим буддистом, хоть все молитвенные барабаны раскрути до второй космической.
Но – надо же! – расставались посвященный монах Егор с порхающим над полянами жизни Береславским просто большими друзьями. И думаю, именно благодаря этой дружбе я попал в маленький прихрамовый магазин. Потому что вовсе не уверен, что это была общедоступная торговая точка.
В нем Егор предложил нам выбрать в подарок что-нибудь по душе.
Я выбрал поющие деревянные дощечки.
Ефим – странной формы колокольчик из бронзы. Он даже руку протянул взять, но остановился, увидев разом посерьезневший взгляд монаха.
Нет, тот ничего вслух не запрещал. Но по лицу было видно – не советовал.
– Что, не по моему характеру? – предположил Береславский.
– Как раз по вашему, – как-то печально улыбнулся Егор.
– … Но лучше взять что-нибудь другое, – продолжил его мысль умный профессор.
– Лучше взять что-нибудь другое, – не стал спорить настоятель.
– Этим колокольчиком я не тех вызову, – пояснил мне Береславский.
По форме – вроде как пошутил. По тону – нет.
– А если все-таки я возьму? – спросил он своего нового друга.
– Человек не должен вмешиваться в судьбу другого человека, – мягко ответил тот.
– А этот колокольчик – без проблем? – спросил Ефим про другой, на вид серебряный.