На то они и выродки Резанова Наталья
— Предупреждаю, — говорит Ода. — Будет гораздо хуже, чем на испытаниях. И не только потому что дольше. Излучение охватит всю Столицу, скрыться будет некуда. Если кто-то склонен к инсультам, может не пережить.
— Не запугивай, — отвечает коммодор Скенди. — Здесь все стреляные, ломаные, в огне горевшие. Выдержим.
— Не все, — замечает Тавас. — Но постараемся выдержать. Ты, Ода, всех нас протащил через разные спектры излучения, так что представляем себе… кстати, где ты установил генератор?
Отвечает, однако, не инженер-полковник, а Пелке Руга:
— Лучше, чтобы пока никто, кроме Оды, об этом не знал. Из соображений безопасности. Мы соблюдали конспирацию, но гарантий, что никто не будет арестован до выступления, все равно нет. А палачи имперской службы охраны — это будет пострашнее излучения. Нельзя допустить, чтобы арест одного из нас погубил все дело.
Никто не возражает, даже те, кто имеет отношение к этой самой имперской службе охраны, включающей и Черный трибунал, и жандармерию, и контрразведку.
— Но главная опасность, — продолжает Руга, — не в том, что мы можем умереть от лучевого удара или в камере пыток. Главная опасность заключается в том, что будет после нашей победы. Весь предшествующий опыт человечества свидетельствует, что свержение существующего строя рано или поздно приводит к личной тирании. Мы не можем этого допустить. Не потому что мы так уж хороши, а потому что ситуация катастрофична. Если мы усугубим ее грызней за власть, страну не спасет никто и ничто. Мы должны вырваться из порочного круга. Более не будет никакого короля, вождя, консула, президента. Коллективная анонимная диктатура — вот в чем я вижу единственный выход. Если мы победим — а мы должны победить, обязаны, — никто не будет знать наших имен. Наших лиц. Мы действуем не во имя личного блага или обогащения, но мы сокрушаем тысячелетний порядок. И в глазах многих мы поначалу будем выглядеть преступниками. И народ должен убедиться в чистоте наших намерений. Да, мы знаем, на какие жертвы идем. Мы подвергнем население излучению, которое лишит его свободы воли, но сами при этом будем испытывать адские муки. Но об этом знаем мы и только мы. Ибо время, когда можно будет открыть народу истину, придет, но придет лишь тогда, когда прекратится война и будет достигнута определенная стабильность. Поэтому мы должны являть собою прямой контраст поведению нынешней правящей элиты с их наглым, демонстративным выпячиванием своего богатства среди всеобщей нищеты, голода, эпидемий. Мы будем неизвестны и безымянны.
— «Лучшее правительство — то, о котором народ знает только то, что оно существует», — цитирует Тавас древнего философа.
Пелке Руга, бросив на него быстрый взгляд, кивает.
— Ели вы согласны со мной, то отныне забудете свои личные имена и станете пользоваться только оперативными псевдо. Это не значит, что вы обязаны забыть и все остальное. Каждый из вас будет заниматься тем, в чем в настоящее время опытен более всего, — только в государственном масштабе. А некоторые институты должны сохраняться при любой власти. Наша первоочередная задача — установление мира, а кто хочет мира, в первую очередь должен решать военные вопросы. Сейчас я зачитаю вам список ответственных.
Авиация, десантные войска — Граф.
Флот, механизированные войска — Барон.
Танковые части и артиллерия — Дергунчик.
Пехота, военная полиция — Волдырь.
Разведка и контрразведка — Филин.
Научно-техническое обеспечение — Шершень.
Финансовое обеспечение, снабжение — Ноготь.
Идеология, административная поддержка — Канцлер.
И все склоняют головы в знак согласия.
Мало кто впоследствии мог в точности вспомнить этот день. Хотя причины были разные. Но те, кто пытался вспоминать, сходились в одном — день был великий, судьбоносный, духоподъемный, иначе как объяснить ту небывалую силу, что подняла с колен угнетенный народ, то единство, что сплотило разобщенные доселе слои общества, тот благородный энтузиазм, что подвиг всех действовать?
Внезапно все передачи столичного радио и телевидения были прерваны. И по всем каналом твердый, мужественный, уверенный голос сообщил — император, его продажные министры и грабительствующие верхи предали страну. Все они давно стали наймитами Хонти и Островной Империи, бросив государство в пекло ядерной войны, чтобы иметь возможность жировать на вражеские подачки.
Все вдруг стало кристально ясно. По-иному и быть не могло! Как иначе объяснить постоянные поражения, которые терпела армия, позабытые с Глухих времен эпидемии, опустошающие страну, чудовищное унижение нации, как не предательством? Терпеть такое было далее невозможно. И голос из репродуктора это подтверждал, пояснял, выражал заветные чаяния.
Народ и армия должны взять власть в свои руки, говорил он. Пусть честные труженики не боятся — ни единого выстрела не будет сделано по ним. Все, кто способен сражаться, — едины с народом, и это теперь сражающийся народ. Пусть трепещут те, кто предал его и наживался на крови и страданиях!
И это тоже была правда, ясная, как Мировой Свет. Все воинские части, расквартированные в Столице и окрест нее, в единочасье перешли на сторону восставших. То же касалось полиции и жандармерии. Повстанцы, нет, уже армия нового правительства взяла под контроль все стратегические пункты, все жизнеобеспечивающие предприятия, банки, транспортные узлы, склады — все, без чего огромный город не мог бы жить и дышать. Восставший народ захватил императорский дворец, особняки аристократов, министров и крупных капиталистов. Сопротивления не оказывал никто.
К сожалению, не обошлось без определенных эксцессов. В первую очередь это были пожары, уничтожившие несколько крупных кварталов. Впоследствии их называли очищающим пламенем, уничтожающим старый, прогнивший мир. Причиной же называли авианалет Островной Империи. Тамошним негодяям не было дела до великих событий, вершившихся в Столице. Возможно, они даже рассчитывали, что главные силы будут отвлечены, и они без помех сумеют совершить свое гнусное нападение. Но они просчитались. Не только противовоздушная оборона, которую давно не рассматривали как реальную силу, обрушила на захватчиков невиданную огневую мощь. (С того дня к ПВО стали относиться к почтительным восторгом.) Контратаковали летчики-истребители. Почти ни один экипаж, поднявшийся в тот день в воздух над Столицей, не вернулся благополучно, но вражеская эскадрилья была уничтожена полностью. После этого судьбоносного дня, когда враги ощутили на себе всю мощь ответного удара, Столица не знала более бомбежек, но в тот день — или ночь? — несколько зажигательных бомб на город все же упало, тушить же пожары было некому. Пожарникам было не до их прямых обязанностей, да и всем остальным тоже. Все спешили поучаствовать в общем празднике.
Хотя нет, не все. Были и такие — немногие, но надо признать, что они были, — которые, вместо того чтобы предаться общей радости, валились на землю, воя, корчась в судорогах и хватаясь за головы, как будто народное ликование причиняло этим выродкам невыносимую боль. Их сметали в победоносном шествии, и если мразь не успевала отползти с дороги, избивали — нет, втаптывали к грязь, как и подобает поступать с такими. Не иначе, гнусные мерзавцы, чьи рожи были залиты слезами, оплакивали падение прогнившего режима и поражение своих хонтийских и пандейских хозяев. Так пусть получат по заслугам, уроды, предатели, нелюди!
Да, их сметали — и те, кто строил при дворцах и особняках убежища от газовых и ядерных атаках, обнаруживали, что эти убежища не спасают от собственных сограждан. Преданная доселе охрана сливалась с этими гражданами в экстазе. Верные слуги распахивали перед толпой ворота. И хозяева дворцов и особняков тщетно кричали, что они такие же, что они готовы слиться и примкнуть, что они все добровольно отдадут на нужды, их никто не слушал. Толпа знала, что это враги. Им так сказали. Им назвали имена.
Кое-кто из поименованных дожил до того дня, чтобы предстать пред Черным трибуналом. Но не все. Включая императорскую фамилию.
До сих пор это считалось доблестью и достоинством — что в годину бедствий император с семейством не покидает Столицу, не скрывается где-то в потаенных убежищах, а остается месте со своим народом. Теперь народу разъяснили, что это была подлая и хитрая уловка. Отсюда, из сердца Столицы, удобнее вершить свои предательские деяния и, подобно спруту, тянуть жизненные соки из несчастных подданных.
И когда — после повторения сценария, воплощенного по всему городу: дворцовая гвардия перешла на сторону повстанцев, мятежная толпа ворвалась внутрь, император с императрицей, прижимая к себе детей, напрасно лепетали, что добрый народ тысячу лет жил под благотворным крылом монархии и не может причинять зла потомку и избраннику богов.
(«За ними нет никаких грехов, кроме слабости и бездарности, — сказал Канцлер Шершню, когда оба слушали подготовленную к радиотрансляции запись выступления: синтетический голос был тщательно обработан, так что артисты императорских театров могли позавидовать. — И это из всех грехов — наихудшие».)
И сейчас никто не помнил про славу предков и тысячелетнюю монархию, что императорская семья много жертвовала на благотворительность, а родственники ее служили в действующей армии. А помнили, что императрица с дочерьми плясали на балах — благотворительных, да! — когда кругом люди мерли от голода и нищеты, что наследник находился при своих родителях, а их сыновья гибли на фронтах, куда их загнал вот этот бледный трясущийся человечек в короне.
Как они погибли, тоже в точности описать никто не мог, да и не пытался, поскольку история была отменена как дисциплина. Не было ни суда, ни казни. «Их покарал меч народного гнева», — такова была общепринятая формула. Филин, правда, потом пытался провести расследование, дабы пресечь на корню возможность появления самозванцев. Умник говорил ему, что в их ситуации никаких «чудом спасшихся императоров», «наследников» и «великих герцогинь» быть не может, но Филин не желал принять это за аксиому. Мало какую марионетку попытаются нам подсунуть хонтийские или пандейские друзья, говорил он, надо пресечь, пресечь…
Но самозванцев не было, а Филин запутался в показаниях. Все врали как очевидцы, а может, все говорили правду — такую, какую они видели. Вроде бы находившиеся в толпе солдаты — все с боевым оружием, естественно, — начали стрелять, не разбирая своих и чужих, и семья императора попала под шквальный огонь. А заодно и все, кто был рядом.
Нет, говорили другие, это бабы начали орать, что коронованная шлюха и ее дочки попрятали на себе самые дорогущие драгоценности, в платья небось позашивали, а может, и проглотили, надо наряды-то с них посрывать, посмотреть, что там запрятано. И все кинулись искать эти бриллианты короны и порвали хозяев вместе с платьями.
Да вранье это, все эти тряпки-брюлики, свидетельствовал еще кто-то. Туда ж не только винтовки и базуки приволокли, там же натуральная бомба была, верные люди сказывали. Из тех, что по радио управляются. Где взяли, где взяли, откуда я знаю? Может, островные гады сбросили, а она не взорвалась, может, с Арсенала кто-то вынес.
Вот сигнал не ко времени и сработал. В общем, и рвануло, и полыхнуло там так, что мама не горюй, всех, кто там был, в этом зале, ежели не спалило и не разорвало, так придавило, потому что потолок рухнул…
Так что если кто говорит, что своими глазами видел, как оно все было и как императорская фамилия сгинула, — врет как пандеец на ярмарке. Потому что никто, кто в глубь дворца прорвался, не выжил — и народные мстители, и прихвостни-придворные, и солдаты, и правитель с отродьями, — все, все в прах и пепел превратились, а кто поближе был, все равно видеть не мог — ослеп…
И кто бы ни врал и кто бы ни свидетельствовал истину, правда была в том, что дворец полыхнул изнутри — от взрыва ли, от случайного или преднамеренного поджога — установить так и не удалось.
Людские жизни, сокровища короны, мрамор, лепнина и позолота, картины старых мастеров и груды мусора, копившиеся по коридорам, — все превратилось в прах. Пожар, охвативший дворец, стал погребальным костром не только императора, но и Империи. И пока пламя, взметаясь к сумрачным небесам, превращало ночь в день, все верили, что чудо свершилось, что Мировой Свет явил милость к измученной стране, что огонь пожирает всю грязь, всю боль, все страдания, что копились веками.
Они плакали от счастья. Даже те, кто корчился сейчас от невыносимой боли в своих убежищах, ожидая, пока сработает автоматика и генератор вернет излучение от максимального режима к обычному, — знали, что страдают не зря. Они победили, и мучения их были не напрасны.
И те, кто дрался на темных улицах, желая доказать свою преданность грядущему миропорядку, и те, кто распевали во все горло оды и гимны, ибо иначе не могли выразить распирающую их радость, и те, кто обнимался с незнакомцами, — все они были едины в своем порыве. И обращая лица к пылавшему дворцу, глотали светлые слезы.
Девочка, рывшаяся в развалинах разрушенного особняка, тоже была счастлива. Все, что было здесь поценнее, успели утащить взрослые, и это справедливо, они сильнее. Но она нашла среди обгорелых балок несколько банок консервов — судя по маркировке, тушенки и овощей, и бутылку с какой-то выпивкой, которую можно будет обменять на черном рынке. А это значит, что в ближайшее время она и ее маленький брат и беспомощный дядя не умрут от голода.
Она нашла в себе силы оторваться от поисков и тоже посмотреть на пожар с чувством невыразимого восторга. Слезы, стекавшие по ее лицу, размывали на щеках грязь и копоть.
Отныне должна начаться совсем иная, счастливая жизнь.
Часть вторая
«Тюремные пташки»
Кто ты такой, чтобы определять нам цену?
А. и Б. Стругацкие. Обитаемый остров
1. Причины и следствие
Следственный отдел государственной прокуратуры.
— Имя?
— Рада Гаал.
— Возраст?
Пауза. Следователь прокуратуры господин Тофа усмехнулся. Женщины всегда запинаются, когда им задаешь этот вопрос, даже если в случае умолчания им грозит смертная казнь. А здесь она, пожалуй, и грозит. Но арестантка все же сообразила, что врать здесь бессмысленно — все равно сведения здесь, записаны и лежат в картонной папочке на обшарпанном столе Тофы.
— Двадцать восемь лет.
Тофа взглянул на нее с некоторым удивлением. Понятно, что она предпочитает умалчивать о таких вещах. Если б не документы, он бы и сам не дал ей больше двадцати трех. Довольно мила, хотя, прямо скажем, без изюминки, и свежа. Довольно странно — женщины ее социального положения в этом возрасте выглядят довольно потрепанными, а тут, здрасьте вам, этакая ромашка полевая… если жители городов еще помнят, что это такое.
— Образование?
— Два класса общегородской школы для девочек.
— Вот как? — Это тоже странно, у нее довольно чистая речь, лучше многих, кто имеет более высокий социальный статус.
Словно извиняясь, она поясняет:
— Больше не успела… война была… и после войны… работать надо было.
— И где же вы работаете?
— Официанткой в клубе «Алая Роза». До этого — в кафе «У мамаши Тэй».
Официантка… стало быть, питается лучше многих. Потому, наверное, и не увяла раньше времени. Хотя работа допоздна, целый день на ногах — оно здоровью не способствует.
И — встречи с разными людьми. С очень, очень разными. Но до этого мы еще дойдем.
Пока что отвечает быстро, гладко, словно бы заученно. Это кто ж тебя научил, голуба? Ничего, дойдем и до этого. Далее по списку у нас семья… приличная семья, как в прежние времена говорили, интеллигентная. Отец — врач, мать — сразу после окончания исторического факультета вышла замуж и посвятила себя семье… похвально, похвально… только нет уж их давно, ни отца, не матери, ничего не поделаешь, последние судороги старого режима, многие пострадали… опекун — дядя по матери, профессор палеонтологии… надо же… и такое сохранилось в наше время, даже и не представлял себе…
В общем-то это кое-что объясняет. Например, ее манеры и речь. Но если дядька-профессор обучил ее гладко говорить, а возможно, и писать, то прокормить вряд ли мог. В послевоенный период не до палеонтологии было, тут в других сферах специалисты требовались. Оттого и школу бросить пришлось.
Но дядькой-профессором мы будем заниматься в последнюю очередь. Хотя тут есть за что зацепиться. Старый пень какое-то время числился в неблагонадежных и даже под арестом был… но последние проверки подтвердили полную благонамеренность его образа мыслей. Настолько, что его даже сейчас оставили на свободе, только под подпиской о невыезде. Так что спрашивать про дядю мы тебя, девушка, пока не будем.
А будем мы тебя спрашивать о людях более близких, их у нас в деле, согласно документам и показаниям свидетелей, двое. Младший брат и любовник (хотя последний данное обстоятельство отрицает). Оба, конечно, в один голос поют о невиновности бедной Рады. Сейчас! Так мы и поверили. Девица — не старый профессор в очках-колесах. Даже если она действительно ни во что не замешана, то все равно статьи о недонесении и пособничестве терроризму по ней плачут. Только впрямь ли не замешана?
— Где, когда и при каких обстоятельствах ты начала свою подрывную антигосударственную деятельность? В какой подпольной ячейке состоишь? В каких акциях участвовала? Псевдо?
Обычно при таком внезапном переходе от мирных, почти домашних вопросов — возраст, образование, семья — к самой сути дела фигуранты пугаются. А эта и глазом не повела.
— Господин следователь, я не понимаю, о чем вы говорите.
И голосок тоненький-тоненький, трогательный-трогательный. Ох, повидали мы такие игры.
Хорошо, пойдем долгим путем.
— В каких отношениях вы состояли с государственным преступником Маком Симом?
— Ни в каких, господин следователь.
И этот невинный взгляд чистых серых глаз. Так бы и врезал. Но нельзя. У нас не контора Волдыря, любит говорить господин прокурор, у нас другая метода.
— Хотите сказать, что вы не знаете человека, который был взят с поличным в вашей квартире?
— Ни в коей мере, господин следователь. Я не отрицаю нашего знакомства. Он какое-то время был нашим квартирантом, служил вместе с братом.
— Однако ваши соседи показали, что это вы в свое время привели его к себе домой.
— Это случайное совпадение, уверяю вас. Мы встретились в кафе, из разговора я узнала, что он знаком с братом…
— И по вашей наводке он положил банду Крысолова?
Нахмурилась. Чистый лоб прорезала морщина. Ай-ай-ай, будешь так делать, красавица, — станешь выглядеть на свой настоящий возраст.
— Ну, была там драка, так мало ли драк по вечерам случается… а уж потом языки длинные народ распустил… вы спросите у госпожи Тэй, если б на самом деле так было, разве б она меня на работе оставила?
— Вам прекрасно известно, подследственная Гаал, что допросить госпожу Тэй в данное время довольно затруднительно, так как она покинула Столицу. Впрочем, если понадобится, мы ее разыщем. Что было дальше?
Пауза. Притворяемся, что не понимаем.
— Итак, вы привели государственного преступника Сима к себе. Что было дальше?
— Да ничего не было! Он и прожил-то у нас всего месяц с небольшим!
— Вы так точно помните срок?
— Ну, знаете, — сердито сказала она, — когда готовишь на целую компанию мужиков, поневоле запомнишь.
— То есть отношения между вами были чисто формальные. Почему же тогда после совершения теракта преступник Сим пришел к вам?
— Дурак потому что, — совершенно искренне говорит, застрелиться и не встать. — Он же дикарь, господин следователь, с гор своих слез и ничего про жизнь человеческую не понимает и про дела столичные.
— Вот как. Дикарь. — Вообще-то это отчасти согласовывалось с другими показаниями. Тем хуже. — Стало быть, нашелся кто-то, кто ему про дела столичные объяснил. И он явился в своем преступном деянии отчитаться. Перед кем? Перед вами? Или перед вашим братом?
Она даже привстала со стула.
— Да вы что! Гай здесь вообще ни при чем! Он как дитя малое — добрый, доверчивый, его всякий обмануть может!
— А вот он, представьте, то же самое говорит о вас. Теми же словами. Бедная девочка, и всякий-то ее обманет, и всякий обидит… Хотя у вашего брата, судя по его личному делу и тому, как складывалась его служба, неплохие умственные показатели. Но представьте себе, я склонен скорее поверить вам, чем ему. Капрал Гаал, конечно, может искренне считать вас бедной хрупкой девочкой, которая погибнет без его геройской защиты, но вот это, — Тофа похлопал ладонью по папке на столе, — свидетельствует об ином. С двухлетнего возраста Гай Гаал находился на вашем попечении. Вы заменили ему и отца, и мать, он полностью и безоговорочно вам предан. И вам легко было вовлечь его, ваше послушное орудие, в преступное сообщество…
— Что вы такое говорите! Гай, конечно, простой совсем, но не кукла какая, чтоб я его куда-то тащила. И притом, когда он на службу поступал — что в погранвойска, что в Легион, — его проверяли раз сто пятьдесят на благонадежность! И нас с дядей заодно!
— Проверяли. Но, к сожалению, и при проверке могут быть допущены ошибки. Мака Сима вот тоже проверяли — и что? — Вот еще проблема, — подумал Тофу. Мы, как правило, строим наши выводы на том, что террористы — это исключительно выродки. На этом проверочная комиссия из ДОЗа и прокололась. Мак Сим не является выродком, но тем не менее оказался террористом из террористов. Ну ладно, дикий человек, дитя гор… Рада Гаал в этой связи представляет гораздо больше интереса. Заметим, что ни брат, ни сестра выродками также не являются. В отличие от всей террористической ячейки, в которой действовал Мак Сим. И тем не менее после подрыва башни противобаллистической защиты — это ж надо додуматься! — он кидается к ним. Подполье меняет политику? Налаживает связи с гражданами? Раньше это считалось невозможным, но раньше и подрыв башен ПБЗ считался невозможным.
— Знакомы ли вам имена: Мемо Грамену, Орди Тадер, Гэл Кетшеф, Сенди Чичаку? — Он рисковал, называя имена не только убитых террористов, но здравствующих и действующих.
Но на арестованную это не произвело никакого впечатления. Она выслушала список деятелей подполья, как набор иностранных слов. Или превосходно владеет собой, или просто дура. Всегда следует учитывать оба варианта.
— Господин следователь, я не знаю, что это за люди. Может, важные персоны. Может, опасные преступники. Так кто ж из важных и опасных меня слушать-то будет? Подавальщицу из рыгаловки? — Похоже, она решила сменить манеры и лексикон «девочки из хорошей семьи» на более привычные по работе.
— А вот чтобы это выяснить, вас сюда и доставили, Рада Гаал. И благодарите всех богов, что доставили к нам, а не в Департамент Общественного Здоровья. Здесь с вами разговаривают… пока.
— Я правда их не знаю, жизнью клянусь! Если они здесь, у вас, поставьте меня перед ними — сами убедитесь.
Хитрый ход, массаракш. Она хочет проверить, кто из ее подельников арестован. Чутье не обмануло Тофу. Девица определенно что-то скрывает. А вот с очной ставкой следует повременить. Пусть подергается, погадает, кого взяли, кого нет… о гибели некоторых участников нападения на башню ей мог доложить преступник Сим, но она должна догадываться, что этим дело не кончится. Даже если она всего лишь связная, а не лидер ячейки. А вот кто упирается, кто дает признательные показания, а кто вообще является нашим агентом, она знать не может, сколько бы ни гадала. В конце концов нервы сдадут, она сорвется — и признается. Так происходит всегда. Проблема лишь в том, чтобы это произошло до суда.
А вот любопытно — она предложила свести ее с подельниками, но не просила о свидании ни с братом, ни с Симом. При том, что арестованные женщины, как правило, молят о встрече с близкими. Такие свидания запрещены, но они об этом не знают. А эта, выходит, знала. Или ей и впрямь все равно? Обвинитель Весо будет просто счастлив заполучить такой матерьялец для процесса. Так и слышишь — «хладнокровное чудовище под маской простушки!». Надо будет обсудить это за очередной партией в трик-трак. Но упражнения Весо в элоквенции — для публики, следствию же надобно знать истину. Сдается, что не так уж ей безразлично происходящее, как бы хорошо Рада Гаал ни притворялась. Она боится. И правильно делает, что боится. Среди террористов, конечно, попадаются экземпляры, у которых атрофировались все чувства, в том числе и страх. Это расходный материал, таким одна дорога — на ликвидацию. А вот с остальными можно работать. Так говорит Умник, и в этом отношении Тофу с господином государственным прокурором совершенно согласен. Нужно только узнать, в чем ее страх, а дальше дергать за ниточки станет легко.
Чего боятся женщины? Боли. Насилия. Не исключено, что для нее это уже пройденный этап, судя по досье. Будь у нее ребенок, Тофа знал бы, как поступить. Но такового не имеется. Тем не менее бабы — и откровенные дуры, и те, которые считают себя умными, — без колебаний жертвуют собой ради близких. Устроены они так, природное свойство организма, биология…
А кто у нас тут близкие? Любовную связь с преступником Симом она, как известно, отрицает. Ну, с этим разберемся. А вот брат…
— Ваших сообщников мы вам представим, когда придет время. Оно вам будет дано, чтобы осознать свои преступления и подумать, что вы натворили. Вот вы утверждаете, что ваш брат ни о чем не знал и абсолютно ни в чем не виновен. Но с чего вы решили, что это освобождает его от ответственности? Если будет доказано, что он сознательно пособничал террористам, его ждет ликвидация. Если нет, он все равно повинен в недонесении. Тут две вероятности. Его могут отправить в лагерь на перевоспитание. Догадываетесь, какая судьба ждет бывшего легионера среди уголовников и выродков? Либо — если вы поведете себя правильно — он будет отчислен из столичного армейского гарнизона и переведен в части, служащие, к примеру, на границе. Но ведь в пограничных войсках он уже служил, так?
Тофа врал с чистой совестью — впрочем, она всегда у него была чистая. Коллега из военного суда рассказал ему, что решение по делу капрала Гаала уже вынесено. Ментоскопирование показало, что он действительно не был связан с террористами, так что поедет парень на край цивилизации — каторжников гонять и от мутантов отстреливаться. А нам так нельзя — в мозгах поковырялись, и все, у нас работа тонкая, интеллектуальная…
— А ведь если бы не вы, — вдохновенно продолжал он, — он не только не отправился бы в ссылку. Он ведь готовился поступать в офицерскую школу, верно? Мог бы сделать прекрасную карьеру, у него были для этого все данные. И кто это все загубил, кто ему жизнь поломал? Но вы еще можете спасти его от самого худшего, если чистосердечно во всем признаетесь…
Подследственная, которая на протяжении всего монолога сидела понурившись, подняла голову. Большие серые глаза были полны слез.
— Господин следователь, — сказала она, сглотнув. — Вы правы. Это я во всем виновата.
Тофа возликовал. Сработало!
— Если б я тогда не привела Сима к нам… ничего бы не случилось. Но я на все пойду, чтобы помочь Гаю. — Предательская слеза скатилась по бледной, лишенной румянца щеке. — И я во всем признаюсь, в чем скажете. Только… я не знаю, в чем признаваться. Вы мне сами скажите, я подпишу…
Следователь едва не плюнул. Вот ведь дура. Конечно, признается, в конечном счете все всегда признаются в чем угодно, хоть в работе на хонтийскую разведку, хоть на пандейскую, на то, что покушались на жизни Неизвестных Отцов, на то, что припрятали у себя в подвале сокровища императорской фамилии, да хоть в разведении упырей на дому. Но от нее не подписи под протоколом требуют, а конкретных сведений.
— Я жду от вас показаний, Рада Гаал. Информации о ваших связей с террористическими группировками. Явки, адреса, пароли, имена, клички. Кто финансирует, какое оружие используется. Данных, массаракш, новых данных, а не подтверждения тех, которые я сам назову. То есть, — поправился он, — не только подтверждения.
Он бросил взгляд на часы. Рабочий день истекал, а у него был назначен ужин с советником Базошем, где Тофа мог получить некоторые сведения конфиденциального характера. Конечно, следовало бы провести допрос пожестче, но следователь, который вел дело Сима, просил Тофу пока не применять к Раде Гаал силовые методы. Говорил, ему так легче давить на подследственного. Стандартный метод. «Признайся во всем, и твою девушку не тронут». Ничего, это всегда успеется. У нас не ДОЗ, но мы тоже кое-что умеем. Он нажал кнопку селектора, вызывая охранника.
— В камеру ее. И, — он снова обратился к арестантке, — если на следующем допросе я этих данных не получу, ты из этой камеры никогда не выйдешь.
Камера предварительного заключения была пуста. Ну, в общем-то и не очень камера — коробка с обшарпанными стенами, откидная койка, параша. Похоже на номер в дешевой гостинице. О том, что это все же не гостиница, напоминало зарешеченное окошко в железной двери. Вообще же окна здесь не было. Зато наверняка где-то, скорее всего в вентиляции, имеется камера слежения. Это Раду не смущало. У нее ничего не было припрятано, она не собиралась заниматься чем-то втайне, а следить за ней — да хоть обсмотритесь, пока глаза не лопнут.
Она разложила койку, села поверх сложенного одеяла — руки на коленях, колени сведены. Скромная, незаметная девушка. Темно-русые волосы, серые глаза. Выцветшая вязаная кофта поверх темно-лилового платья, в котором Рада кажется еще бледнее. Черты лица и фигура недурны, но в целом — ничего особенного. Она про это знает. Знает, что про девушек ее типа говорят «Таких легко забывают», и это ее вполне устраивает. При ее жизни бросаться в глаза было бы очень, очень неполезно.
Она кажется удрученной — и это верно. Арест есть арест, а тюрьма — не курорт. Она может показаться напуганной — и вот здесь наблюдатель совершает ошибку. Нашел чем пугать ее, этот Тофа. Он бы ей еще общей камерой с уголовницами пригрозил. Не исключено, что он еще прибегнет к этому методу, но пока можно без помех выспаться.
Она знала, что про Гая следователь врет. Тот тип, что арестовывал их — ротмистр Чачу, — проговорился, что все уже заранее решено, что Гая переведут на границу. Наверное, в армейских кругах был бы слишком большой скандал, если б военнослужащий из столичного гарнизона попал на каторгу. А так — перевели, и все. Так что худшее ему не грозит.
Однако это не означало, что она вовсе не была обеспокоена. Обеспокоена, и еще как. Этот клятый нюхач Тофа читал ее досье и мог сделать определенные выводы. И почувствовал, что она скрывает нечто. К счастью, довольно быстро выяснилось, что он копает совершенно не в том направлении. Он мог называть ей сколько угодно имен — они и в самом деле ничего Раде не говорили. Ей было довольно трудно представить, как себя вести, если б Тофа догадался, на кого она в самом деле работает. Но когда стало понятно, что он шьет ей связь с террористами… тут даже не пришлось притворяться. И когда она делала большие невинные глаза и уверяла, будто ничего про противоправительственное подполье не знает, то нисколько не лгала. Вообще все, что она сказала на допросе, было правдой. Конечно, это была не вся правда. Но это уже другой вопрос.
И все-таки она не могла не думать о Гае и не бояться за него. С детства она прилагала все усилия, чтобы он вырос хорошим мальчиком. Он таким и вырос. Слишком хорошим. Отслужил — добровольно пошел! — два года на границе, при этом не курит, не пьет, «дурью» не балуется. И верит в идеалы. Верит в нее, свою сестру. Всегда в каждом видит только лучшее. Вот и получил за эту веру… сама, дура, виновата.
Ладно, главное, что жив, только бы был жив…
Дядя… ну, будем надеяться, как-нибудь справится. Он, конечно, беспомощен, как ребенок, а в последние годы привык жить немного лучше, чем прежде, — к зарплате Рады прибавилось армейское жалованье Гая. Можно было побаловать старика и чем-то вкусным, и рюмкой горячительного. А сейчас он остался совершенно один. Придется жить только на пенсию. Конечно, профессорская пенсия всяко меньше, чем зарплата официантки, но уж как-то поймет дядька, что надо экономить. Ничего, в войну хуже было.
А вот о Маке она думать не будет. Не хочет и не будет.
О себе она беспокоилась меньше всего. Как их увозили, видел весь дом, соседей допрашивали, стало быть, разговоры в квартале пошли («Надо же, а ведь с виду такая порядочная!» — «Может, ошибка вышла?» — «У нас, кума, зря не сажают!») и постепенно по цепочке дойдут до нужных людей. А те нажмут на нужные рычаги. Может быть, уже нажали. Не случайно же она оказалась здесь, а не в мясницких подвалах ДОЗа. Этого она боялась, да. А тут — допросы, угрозы, очные ставки… игры для малолеток, а она давно уже вышла из этого возраста. Что бы там ни думал Гай, который упорно относится к ней как к маленькой, хотя она на шесть лет старше.
Следователь Тофа, при всей его дотошности, не пугал ее нисколько. Он, конечно, будет копать, насколько хватит сил, но в том направлении, в котором взялся, — сколько душе угодно. Пусть хоть прокопает планетарную кору и вылезет на внешнюю поверхность Саракша. В одной ветхой книге из библиотеки дядюшки Каана она видела старинную гравюру с такой картинкой. Книга пошла потом на растопку — это были времена, когда центральное отопление еще не подключили заново. Но Рада до сих пор помнила эту картинку с человечком, стоящим на коленях и изумленно таращившимся наружу. Господин Тофа тоже был бы весьма изумлен, узнай он правду, да только кто ж ему позволит?
Рано или поздно ее непременно вытащат. В этом Рада была уверена. А что до этого придется какое-то время посидеть в тюрьме — не страшно.
Не первая ходка.
Первый год нового режима.
На закате имперской эпохи пришел век Образования, и он отучил людей верить в чудеса. Нет, веру как таковую официально никто не отменял, священнослужители по-прежнему бубнили о непреложных истинах, заключенных в священных писаниях, но яд скептицизма пропитал собою все и вся. Поначалу люди перестали верить, потому что в этом не было необходимости. Учеба, работа, карьера, заработная плата, положение в обществе никоим образом не были связаны с верой и от нее не зависели. Потом люди не верили, потому что в этом не было никакого смысла. Где они, высшие силы, когда все так ужасно, почему они не помогают, когда рушится и гибнет все, что было ценно и дорого, и весь мир катится в пропасть?
Но когда страну и мир уже ничто, казалось, не могло спасти, чудо было явлено — грозное и величественное. И свершили его не высшие силы, не древние боги, вернувшиеся в мир, и не пророки возвестили о нем, и не горстка избранных была ему свидетелем. Вся страна узрела это чудо, и многие жители ее, если не все, помогли ему воплотиться в жизнь. Нация, униженная и обессиленная до последних пределов, воспряла и поднялась с колен. Народ обрел невиданные силы, позволившие ему отогнать врага, подобравшегося к самому центру страны, и вытеснить его за границу. Небо над Столицей и другими городами очистилось от вражеских самолетов, бомбы больше не падали на головы, а ядовитые газы не пожирали легкие. Ночью можно было не вскакивать от воя сирен воздушной тревоги, а дневной свет не застили пожары. Люди уже и забыли, что так бывает.
Мир так и не был заключен. Ибо подписать мирный договор с противником означало бы признать легитимными так называемые правительства проклятых сепаратистов из Хонти и Пандеи, а это было никак не возможно. Да и совершенно не нужно. Война прекратилась сама собой, когда враги, устрашившись единства народа и армии, бежали в свои логова и затаились там, не решаясь более ступать на землю недавней Империи, а ныне республики. Мир, о котором не решались мечтать даже безумцы, пришел в измученную страну.
И те, кто свершил это невиданное за всю историю Саракша чудо, были здесь, среди народа, — столь же неизвестные, сколь великие. Никто не подвергал сомнению их право на власть. Это они сумели вдохновить народ на великие свершения, изгнать врага, каленым железом выжечь предательство и уничтожить анархию, восстановив гибнущее государство. Кто из великих деятелей прошлого был способен на такое? Никто. А значит, к бесам их, и прошлое, и его деятелей, кому они нужны? Достойны восхищения лишь те, кто сейчас стоят во главе правительства, и они приведут страну к светлому будущему, а граждан ее — к счастью.
Война закончилась, но народный энтузиазм был все так же силен, и это было как нельзя более кстати. Потому что на восстановление страны из руин нужно было затратить не меньше усилий — да и средств, — чем на изгнание врагов. А может, и поболее. Производство находилось на уровне Глухих веков, а импортировать что-либо было невозможно. Неоткуда. Кругом были либо враги, либо выжженная земля. И это касалось почти всех отраслей промышленности. Сельское хозяйство и торговля во время войны были практически уничтожены. Все нужно было даже не возрождать, а творить заново.
Заново нужно было отстраивать и Столицу, полусожженную-полуразбомбленную, другие города, разумеется, тоже — но Столицу в первую очередь. Благо сюда после окончания войны стекалось множество народу. Прежний прогнивший режим ставил бы перед ними всяческие рогатки, но не нынешний. Ощущалась огромная нехватка рабочих рук, и кто хотел стать столичным жителем, должен был внести свою лепту в восстановление Столицы из руин.
Народ это понимал и в большинстве своем героически сносил временные трудности. Их было достаточно, этих трудностей. Если жилье, хотя бы временное, можно было получить почти сразу, то проблемы с водоснабжением, электричеством и отоплением так просто не решались. Еще больше проблем было с продовольствием. На какой-то короткий промежуток времени вообще исчезли деньги. Старые имперки вышли из обращения, а новые кредиты еще не были отпечатаны. Но со всем этим как-то справлялись — волею и талантами все тех же Великих Неизвестных. В первую очередь они распределили среди населения специальные жетоны, с помощью которых можно было получать со складов питание, а также наиболее жизненно необходимые вещи — теплую одежду, обувь, мыло, спички… В первую очередь жетоны получали те, кто был занят на производстве, и родители малолетних детей, но в целом система должна была охватить все население. При таких условиях можно было как-то перебиться без денег, света и отопления. И хотя сытой и благополучной такую жизнь вряд ли можно было назвать, люди все равно радовались. Исчезло ощущение мрака и безнадежности, терзавшее их последние годы старого режима. Появились светлые перспективы и даже некие робкие намеки на стабильность. Однако, чтобы добиться ее, говорили невидимые правители, придется еще немало потрудиться. Предстоит период реконструкции и восстановления промышленности. Кроме того, враг не дремлет. Враг внешний, отброшенный за границы страны, но затаивший лютую злобу и ненависть, и его продажные наймиты, на чьей черной совести диверсии в городах и гарнизонах, перебои со снабжением и нападения на мирных жителей. Поэтому сознательные граждане должны сохранять бдительность, а молодые люди, за исключением тех, кто занят в жизненно важных для экономики областях, — нести службу в обновленных вооруженных силах.
Говорили они это через посредство газет (они снова начали выходить) и по радио — устами дикторов. Телевидение из-за перебоев с энергоснабжением почти не работало. А если б и работало, то никаких публичных выступлений бы не последовало — об этом было заявлено сразу. Власть была взята не для того, чтобы наслаждаться личной славой и почитанием сограждан. Но только для того, чтобы вывести страну из того тупика, куда загнали ее враги и деградировавшие прежние правители. И чтобы доказать, что люди, стоящие во главе страны, ничем не отделяют себя от собственного народа, никто не должен был видеть их лиц.
Впрочем, сообщали СМИ, как только первоочередные задачи будут решены, телевизионное вещание возобновится в полном объеме, и народ увидит свежие сводки новостей о важнейших событиях в стране, победах и достижениях.
Если б еще определиться, какие задачи у нас первоочередные, думал Канцлер. Каждый соратник тянет одеяло в свою сторону, и ведь все правы, массаракш.
Он ехал по главному проспекту Столицы — Державному (его не стали переименовывать, название подходило при любой власти). Когда-то он считался одним из красивейших в стране, но сильно пострадал во время войны. Может, поэтому и пострадал — хонтийцы и пандейцы с остервенением бомбили «символ угнетения и оккупации», хотя никаких стратегических объектов здесь не имелось.
Сейчас обе стороны проспекта вовсю застраивались новыми зданиями — весьма безобразными, по мнению Канцлера. Строили все, кому удалось получить разрешение на работы в центре города. Когда-нибудь, когда у нас будет время на осуществление генерального плана по застройке города, думал Канцлер, мы все это снесем и возведем новые здания. А сейчас… пусть строят. Терпеть развалины в сердце Столицы — тоже не дело, а на генплан пока нет ни сил, ни средств. И то, и другое уходит на более важные задачи. Как это было сказано? — первоочередные.
Сам он первейшей задачей считал даже не восстановление производства, а снабжение. Как бы ни был народ преисполнен энтузиазма, он ничего не построит, если будет валиться с ног от голода. Между тем с сельским хозяйством дела обстояли еще хуже, чем с производством. То есть его просто не было, сельского хозяйства. Ряд военных заводов сумел пережить войну, и на каждом из них можно открыть поточные линии, выпускающие, помимо танков и броневиков, автомобили и трактора. Но куда мы будем эти трактора выпускать? Пахотные угодья уничтожены, земля заражена — радиацией, химией, бактериологическими бомбардировками. Народ из деревень спасается от голода в городах, где можно получить хоть какую-то работу и жетоны на питание. Бывшая «житница Империи» — Хонти — от нас закрыта. Импорт не существует по определению. Была надежда на военную операцию, но… не оправдалась. Впрочем, не факт, что у них там сейчас лучше, чем у нас. Может, даже хуже — раскол Хонти, судя по перехваченным радиопередачам, сохранился. Но этим обстоятельством сыт не будешь. А чем будешь?
Пока что проблему удавалось решать путем реквизиций у представителей крупного капитала и владельцев закрытых при новой власти торговых фирм. Именно у них изымалось продовольствие, которое свозилось на склады и раздавалось населению по жетонам. Но до бесконечности это продолжаться не могло. Массаракш и массаракш, у нас тысячи гектаров забиты оружием, уже не нужным, но еще действующим, ибо управлялось автоматически или дистанционно. А пахать негде. Нужно искать новые угодья… и как-то избавляться от этого орудийного хлама. И это только одна из насущных проблем. Другие, в общем, не менее важны.
Потому что они и в самом деле по-прежнему окружены врагами. Проклятые самопровозглашенцы до сих пор существуют, и опять-таки, нет возможности с ними покончить, по крайней мере немедленно. Официальная доктрина гласила: «Мы не позволим врагу топтать священную нашу землю, но чужая нам не нужна». Правда же состояла в том, что победоносное наступление просто захлебнулось. Основной генератор имел пределы излучения, а временные ретрансляторы на тот момент мало где успели установить за пределами Столицы. Соответственно этому иссякал энтузиазм, двигавший пехотинцами и танкистами. Авиация же была в значительной мере уничтожена, а восстанавливать ее немедленно не имело смысла. Если верить Графу, были случаи, когда пилоты, внезапно вышедшие при наборе высоты из силового поля, теряли управление. Это означало бессмысленные потери и в человеческих ресурсах, и в технике. Чтобы избежать сокрушительного поражения, которое свело бы на нет все достигнутые преимущества, войска пришлось отвести от границ. К счастью, враг, судя по всему, получил жестокий урок. Армии Хонти и Пандеи явно более не рвались в бой. Ни о каких «Объединенной Хонтийской Державе» и «Великой Пандее от моря до моря» больше не было слышно. Вдобавок между ними и территорией бывшей метрополии пролегли пространства, особо сильно зараженные радиацией и создававшие естественные (или, лучше сказать, противоестественные) границы.
Увы, того же нельзя было сказать об Островной Империи. Конечно, тут заслоном служил океан, но он же был стихией для мощного подводного флота островитян. А у молодой республики с флотом дела обстояли если не так катастрофически, как с авиацией, то тоже не лучшим образом. Вдобавок Островная Империя не терпела масштабных поражений на суше (по той простой причине, что масштабных сухопутных операций не развертывала), и за ней было стратегическое преимущество.
Однако островитяне по какой-то своей, недоступной континентальному пониманию логике вторжения не предприняли. Не было больше и нападений с воздуха. Может, также исчерпали ресурс по части авиации, а может, сделали какие-то выводы. Это не значит, что они вовсе прекратили боевые действия, но ограничивались нападениями на побережье. Но без поддержки с воздуха и без наземной операции эти налеты пока не могли иметь далекоидущих последствий, и с ними можно было справляться силами береговых патрулей.
В любом случае армия оставалась главной и самой надежной опорой новой власти (в конце концов, из ее рядов властители и вышли) и должна была оставаться в полной боевой готовности. А это значит — помимо того, что армию необходимо в первую очередь (опять первая очередь) снабжать всем необходимым — от провианта до вооружения, — генератор должен работать безостановочно. Иначе дисциплину при нынешнем положении дел не поддержать.
Отчасти поэтому Канцлер и собирался встретиться с Шершнем. Сегодня у них была назначена конфиденциальная встреча. Он ехал без охраны. Впрочем, все они, новые хозяева страны, старались не обременять себя большой свитой или свести ее к минимуму — это нарушило бы принцип анонимной диктатуры. С Канцлером был только водитель, и его настраивал на преданность хозяину в своей лаборатории лично Шершень. Штучная работа, такого массовым излучением не добьешься. Автомобиль был не роскошным лимузином, а бронированным «армадиллом» из автопарка механизированных войск. Иначе никак. Канцлер вовсе не страдал паранойей, но, как и его товарищи, успел убедиться, что лояльность народа к власти вовсе не означает безопасного продвижения по городу.
Преступность расцвела в Столице пышным цветом. Казалось бы, наличие излучения вкупе со сменой властей должно было свести ее на нет. Но этого не произошло. Ладно бы, удаленные регионы, где шатались шайки дезертиров и мародеров, туда тоже еще не успели протянуть ретрансляторы. О том, что творилось в пустынях и джунглях, рассказывали такое, во что в здравом уме поверить было невозможно. Однако Шершень пожимал плечами и говорил: а что, вполне может быть. Помимо неконтролируемых мутаций вследствие радиоактивного и бактериологического заражения есть у нас то, что выводилось в секретных имперских лабораториях, где этими мутациями пытались управлять. Шершень ведь возглавлял только один из секретных научных объектов, а было их несколько, и находились иные из них вдалеке от городов, на военных базах. Теперь базы эти были ликвидированы — нападениями извне или мятежниками изнутри, а питомцы лабораторий вырвались на свободу… и, в общем, остается надеяться, что эти твари нежизнеспособны или сами собой сдохнут от радиации.
Но то, что происходило в Столице, не мог объяснить даже Шершень. Почему люди, которые в силу утраты критической оценки действительности должны стать — и стали — дисциплинированны, покорны и управляемы, по-прежнему продолжают убивать, грабить и воровать? Причем в таких масштабах, что обычная полиция никак не справлялась с уголовниками, они обнаглели настолько, что для их подавления пришлось вводить в город войска. Руководил формированиями, занятыми этой операцией, вернувшийся с фронта Волдырь. И сработал он эффективно, надобно это признать. Действия формирований, направленные на оздоровление обстановки, несмотря на их жесткость — а скорее, благодаря ей, — встретили у населения полную поддержку. Спросите кого угодно на улицах, и они скажут — в стране должен быть порядок, и если его можно добиться только массовыми расстрелами — пусть будут расстрелы. Большинство преступников были ликвидированы на местах, без суда и следствия. Однако наиболее крупные и одиозные фигуры были использованы для показательных процессов. Черный трибунал работал без сна и отдыха, Умник жаловался, что он превратился в тень себя самого, но от обязанностей не отлынивал. Результаты процессов широко освещались в газетах, народ ликовал… и продолжал грабить, убивать и воровать. Очевидно, здесь были затронуты такие глубинные свойства человеческой природы, с которыми не способна была справиться никакая наука.
Что ж, кроме научных, можно пустить в ход другие средства. Сейчас обсуждался вопрос о том, чтобы формирования под командованием Волдыря вывести из состава армии, но не дублировать военную полицию, а создать особое ведомство, которое занималось бы общими вопросами государственной безопасности. Правда, это вызывало недовольство как Дергунчика, которому Волдырь был нужен в армии, так и Филина, считавшего подобный ход посягательством на свои полномочия. Но идею поддержал Умник, кому, как не ему, было знать, что и уголовной, и военной полиции такая задача не под силу. Граф и Барон также склонялись к этому решению.
Потому что тут возникала проблема, затрагивавшая абсолютно все сферы деятельности элиты.
Что делать с теми, на кого обычный уровень излучения не действует?
Шершень уверял, что таковых мало — один процент от общего числа населения. Но этот процент встречался везде. В любых сферах деятельности, в любых сословиях. Ограничений по возрасту и полу тоже не существовало. Наличие людей, нейтральных к нормальному уровню излучения — в особенности в армии или в управленческих структурах, — могло создать дополнительные трудности. И сохраняло необходимость в лучевых ударах усиленного воздействия. Потому что иначе подобного человека выявить было невозможно. Отличие его от большинства населения, вероятно, можно было проследить на глубинном генетическом уровне, но пока что не было времени для исследований подобного феномена, да и необходимости в этих исследованиях. Вычислить подобных людей в армии и элиминировать их при помощи лучевых ударов было довольно легко, непосредственная угроза устранялась. Сложнее с теми, кто состоит на гражданской службе. А если они вообще не на службе? В идеале все граждане государства должны составлять единый механизм, с помощью которого он функционирует. Но это в идеале, а в реальности у механизма всегда оказывается значительное количество лишних, а то и вредных деталей.
На этот счет у Волдыря существовало несколько интересных идей, и к нему склонны были прислушиваться, хотя чисто по-человечески этот толстый и плешивый, несмотря на молодость, пандеец мало кому был симпатичен. Но они все — и Канцлер в первую очередь — научились отделять личные симпатии и антипатии от работы на благо государства.
Для начала, полагал Канцлер, нужно установить, какая деталь в механизме государства является полезной, а без какой можно обойтись. Поэтому подвергать ликвидации всех нейтралов нельзя. Полезных специалистов нужно сохранять, и, массаракш, если следовать логике, мы сами и являемся такими полезными специалистами.
Была еще причина, о которой вслух говорить не хотелось… но Канцлер не был уверен, что об этом думает только он. Нам нужен собственный ресурс. Ясно, что некоторые среди нас воспринимают наличие подобных нам как угрозу собственному существованию. Были бы мы единственными и избранными… а так — незаменимых нет. И это верно, дорогие соратники. Неизвестно, до каких пор в этом ресурсе будет сохраняться необходимость… но пока что он нужен.
Ну и еще одна причина — самая простая и самая важная. Причем сформировалась она сама собой, изначально не входив в программу действий. Да, народ управляем, но не слеп и не глух. Он видит, что жить стало лучше, и знает, кого за это благодарить. Но всеобщего благоденствия, которое, казалось, вот-вот наступит после падения Империи и окончания войны, пока не наблюдается. Не хватает еды, не хватает всяческих бытовых мелочей, без которых жизнь не в жизнь, денег вообще нету, и преступность вот эта уличная… кто виноват, кто?
Ясное дело, враги, окружившие нас, говорили народу. В первую очередь хонтийцы и пандейцы. И это было совершенно понятно. Это были враги явные и не думавшие скрывать свою подлую предательскую сущность. Они были виноваты абсолютно во всем… но они были далеко. А голод, бедность и ворье — рядом.
И народ сам нашел виноватых. Ибо, спрашивается, кто еще может отвечать за отдельные недостатки, пятнающие светлый лик нашей страны, как не те, кто смеет грязным языком порочить имя наших спасителей и подвергать сомнению их действия? Только выродки и изгои во человечестве. А если даже они маскируют свою подлую и гнусную сущность, она все равно так или иначе выходит на свет, ибо не выдерживает их подлость светлой и искренней радости, и в минуты, когда добрых граждан в едином порыве охватывает ликование, эти выродки корчатся в судорогах, словно бесы во храме. Больно им, видите ли. Знаем мы, почему им больно!
Неизвестно, кто и когда первым назвал их выродками. Но имя прижилось, и явственно было видно — наряду с врагом внешним народ нашел врага внутреннего.
Среди правящей элиты мнения по этому поводу разошлись. Кое-кто хотел, чтоб народу было разъяснено, что выродки — не злодеи по сути своей, но просто люди, страдающие от неизлечимой болезни, мало ли неизвестных болезней развелось вследствие применяемого во время войны бесчеловечного оружия, а то и обычной, как простуда, радиации? Но они оказались в меньшинстве.
Наличие выродков в обществе оказалось удобно. С их помощью можно было объяснить все. Откуда аварии на производстве? Среди рабочих или инженеров затесался выродок-вредитель. Напали на темной улице? Выродки безобразят, не иначе, да и света на улице тоже нет из-за них. Островная субмарина сожгла прибрежный поселок? Шпион-выродок навел. Не хватает продуктов и одежды? Выродки скупили все, что выдается со складов, и спекулируют. Откуда у них деньги? Дурацкий вопрос, конечно же, они подкуплены хонтийцами! Так считал народ, а с народной мудростью не поспоришь.
Ситуация усугублялась тем, что выродки порой действительно были виновны в том, в чем их обвиняли. То есть связаться с Островной Империей они бы не смогли, да и хонтийцам при нынешнем раскладе подкупить их было бы затруднительно. Но вот во всем прочем…
Неподверженность влиянию излучения, сохранение критического взгляда на действительность помогали таким особям в преступной деятельности — как уголовной, так и экономической. Никакого пресловутого хонтийского золота не надо, чтоб стать дельцом на черном рынке. И ладно бы они действовали только из жажды наживы. Некоторое вполне сознательно старались навредить отвергавшему их обществу.
О существовании генератора и целях его работы им, разумеется, не было известно. Если бы выродки состояли исключительно из простонародья, они бы, возможно, и сами списали бы свои приступы на новую, неизвестную доселе болезнь. Увы, среди них попадались ученые, а то и просто люди с высшим образованием — как технари, так и естественники. И они сделали из происходящего выводы — разумеется, неправильные.
Власти делают что-то такое, чтоб свалить на нас все, в чем сами виноваты!
Они пытались объяснить это окружающим. Их в лучшем случае никто не слушал, чаще же забивали на месте или сдавали в полицию. В ответ на это обиженные стремились отомстить, кому угодно — властям, полиции, обывателям… Так что диверсии на производстве, нападения на представителей государственных структур и просто вооруженные ограбления зачастую оказывались делом рук выродков.
Что ж, как говорится, на обиженных воду возят. Вы сами этого хотели, собратья по несчастью. Если б вы сидели тихо или постарались смотаться за пределы действия излучения, никто бы вас не тронул. Но вы подставились — и мы этим воспользуемся. Так надо. Ради блага государства. И не орите про свои страдания. Уж мы-то знаем, каково это — сносить лучевые удары. Мы узнали это раньше и лучше, чем кто-либо в этой стране. Но мы несем это бремя молча.
Итак, внутренний враг был найден — и он действительно был врагом, хоть и чрезвычайно полезным. А это значило — выродков надо постоянно выявлять, брать на учет, бесполезных уничтожать, полезных так или иначе использовать.
Пожалуй, Волдырь прав, и этой проблемой действительно должно заниматься специальное ведомство. У полиции и без того дел хватает.
Но данное ведомство, как его ни назови, все равно не сможет, по крайней мере на нынешнем этапе, работать без поддержки лучевых ударов.
И все опять-таки сводится к тому, что поле должно существовать, и существовать постоянно, и удары отменять не следует.
Когда они все это замышляли, то решили — излучение будет работать временно, пока в стране не установится порядок, и уж конечно, краткосрочной мерой должны быть лучевые удары, кто ж такое долго выдерживать сможет! Но время шло, и чем дальше, тем больше становилось ясно — оказываться от излучения нельзя. Порядок, которого жаждали все и которого, казалось бы, достигли, был слишком хрупок, мог рухнуть от любого удара — что изнутри, что извне. С этим были согласны все. Но пожалуй, только Канцлер предвидел, что ситуация усугубится по мере укрепления порядка. Потому что зыблемая ветрами хижина может стоять без фундамента. Но вот если лишить последнего мощное строение с каменными стенами…
Что касается лучевых ударов, то необходимость их применения уже доказана выше. А если нельзя их отменить, то следует найти средство защиты. Это было поручено Шершню, и он получил в свое распоряжение все, что могло предоставить правительство, — средства, людей, помещения, практически все, что он мог пожелать для своих экспериментов.
Да, времена подпольной лаборатории в подвале особняка Барона остались далеко в прошлом. Впрочем, генератор из подвала они перевезли еще до выступления. Несколько раз местопребывание его менялось. До недавнего времени генератор находился в ведомственном здании Шершня — Департаменте Специальных Исследований. Но, обсудив это с Канцлером, оба пришли к выводу, что дальнейшее пребывание его там нецелесообразно. Кругом слишком много людей специфического рода деятельности и склада ума. Не стоит подвергать их соблазну, а себя — опасности.
Они договорились, что перемещение аппарата возьмет на себя Шершень. Все делалось в обстановке строгой секретности, навыки конспиративной работы, приобретенные в последние годы имперского режима, еще не забылись. Но, действуя за пределами Департамента, Шершень не мог обойтись без подстраховки. Опять же с тех конспиративных заговорщицких времен он знал, что всегда желателен запасной вариант, и для подстраховки ему еще в те времена нужен был Пелке Руга — на случай, если сам инженер-полковник Ода будет болен или ранен, а необходимо будет срочно работать с генератором. С тех пор генератор был изрядно модифицирован, а обоих полковников не существовало, точнее, существовали совсем другие люди. Надо было не только указать Канцлеру новые координаты — в конце концов, это можно было сделать и на карте, — но и провести новый инструктаж.
Машину Шершня он увидел, как и договаривались, сворачивая с Державного на Благодарственную, откуда можно было выехать на Лесное шоссе. Глава ДСИ ездил на более легком автомобиле, чем Канцлер — скоростном «диком гусе» еще имперских времен, теперь таких не выпускали. Впрочем, сейчас много чего не выпускали, и старорежимная машина ни у кого удивления не вызывала.
Пользовался ею Шершень не из пижонства. Уж чего-чего, а этого за ним не водилось. Концы по городу надо было делать большие, он спешил, а ездить предпочитал без шофера, такая у него была привычка. Окна машины были, как водится, затенены.
Канцлер велел водителю посигналить, и Шершень ему ответил. Затем выехал вперед, «армадилл» Канцлера пристроился ему в хвост. Пока они ехали, Канцлер отметил, что городской центр остается далеко позади, фактически они движутся к пригороду. Впрочем, недолго ему пребывать таковым. Учитывая темпы нынешней застройки, как «дикой», так и вполне разрешенной, то, что до войны было «зеленой зоной», а сейчас — какими-то невнятными скоплениями зданий среди деревьев, со временем войдет в городскую черту. Но не сейчас. Отнюдь не сейчас.
Здание, у которого припарковался Шершень, было одним из таких беспорядочно понастроенных, хотя и довольно основательного вида. Каменная коробка, обнесенная бетонной оградой. При воротах имелась охрана, пришлось предъявлять универсальный пропуск.
Судя по вывеске на воротах, это была релейная станция филиала столичного радиовещания. Канцлер не мог не оценить юмор своего соратника.
Они находились на выгороженном внутреннем дворе рядом с одной из служебных дверей. Без сомнения, сюда нередко приезжали с проверками — и техническими, и всяческими иными, поэтому внимания их проезд не привлек — то ли чиновники прибыли, то ли инженеры, мало ли…
— Опять без охранника ездишь, — сказал Канцлер вместо приветствия, когда оба выбрались из машин.
— А на кой он мне? И потом, ты сам говорил — чем меньше людей в курсе, тем лучше.
— Виру, — Канцлер обратился к своему водителю, остававшемуся на месте. — Присмотри за машиной этого господина. Сдается мне, охрана здесь не на высоте. — Потом повернулся Шершню. — Пошли.
Впрочем, по пути — на лестнице и в лифте — он продолжал выговаривать:
— На кой? А если в пути прихватит? Потеряешь управление, и лишится правительство своего гения…
Шершень усмехнулся:
— Не прихватит. Я же сам составляю графики лучевых ударов. И знаю, как между ними уложиться.
— Вот это еще вопрос — эти графики. Большинство из наших считает, что нужно установить какой-то порядок. Сделать их регулярными, что ли…
— Как рейсы пригородных автобусов в довоенные времена? Проводить в строго определенное время? Это же смешно. Все догадаются.
— Граждане не догадаются. Они под излучением на это просто не способны. А мнение выродков нас не интересует.
Лифт загудел и негромко ухнул. Дернулся. Стало быть, приехали.
Оба вышли в слабо освещенный коридор. В этой части здания, как и снаружи, ничего лишнего. Бетон, небеленые стены без окон. Где-то вдоль стен должна быть проводка, но в полумраке ее не видно.
— И помимо вышесказанного существует проблема личной безопасности. Наткнешься на какого-нибудь террориста или пошлого грабителя…
— А уж это забота Волдыря, чтоб я на него не наткнулся, или кто там у нас полицию курирует? И вообще, что ты сегодня зациклился на моей безопасности? Ты Канцлер, а не нянька.
Читать бесплатно другие книги:
