О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий

Кто первый поймает Гитлера

литературный киносценарий

Москва. 1970

Сильный апрельский ветер раскачивает вершины огромных вековых вязов. Птичий грай, трепет крыл вокруг прошлогодних гнезд, скрип голых, но уже проснувшихся ветвей… Над деревьями, словно бесконечная эскадра парусников, летят облака. Тени их скользят по лицам двух мальчишек, которые вполне естественно и даже с некоторым комфортом расположились в поднебесье, в птичьем этом царстве, в непосредственной близости от грачиных гнезд.

Как юнги в старину сиживали на качающихся мачтах, мальчишки (им лет по двенадцать) сидят каждый на своем дереве, но в отличие от юнг они ищут дальние страны не за горизонтом, а в зачитанных, с лохматыми краешками приключенческих книгах. Прочитанное мгновенно отражается на их лицах, свет и тень меняют друг друга, как и на всей этой картине с летящими облаками.

Ветер треплет страницы пухлых книг, быстро перелистывает их, и перед глазами мелькают иллюстрации:

тихоокеанские атоллы с метелками пальм,

резко очерченные лица в бакенбардах,

фрегаты на якорях и среди волн,

скрещенное оружие,

лодки островитян…

Все гармонично здесь, и все соответствует одно другому – ранняя весна в природе и раннее отрочество двух людей, скрипящие вязы и мачты фрегатов, явь и фантазия…

Внезапно картина эта пропадает, и на несколько мгновений возникает ставший уже классическим, но не потерявшим от этого своей грозной жути, вид поля боя Великой Отечественной войны.

Советская армия наступает. Нависшее свинцовое небо озаряют сполохи реактивного огня. Необозримое поле покрыто атакующими, выплевывающими металл танками, бегущими за ними автоматчиками, кострами пораженных машин и распластанными фигурками погибших.

Низко над полем проносятся волна за волной штурмовики «Илы». В воздух, клубясь, поднимается горящий бензин. Черный дым, языки огня, дикий голос войны…

Здесь должно возникнуть ощущение, что огненный вал катится на запад, защищая непосредственно высокие вязы и двух мальчишек на них, их книги и их фрегаты.

Черноглазый скуластенький Ильгиз Гайнуллин читал роман Джека Лондона «Мятеж на «Эльсиноре».

– Ну, так я и знал… – шептал он. – Нечестный прием… Это нечестно…

Не отрываясь от книги, он прицелился в кого-то из увесистого кольта и едва удержался на своей ветке.

Его друг и единомышленник крутолобый и белобрысый Петя Громеко был поглощен путешествием капитана Дюмон-Дюрвиля.

– Будьте осторожны, капитан… – бормотал он. – Подумайте хорошенько…

– Внимание, танки! – вдруг вскричал он, вскочил и под порывом ветра полетел вниз, едва успев зацепиться за веревочную лестницу, которая спускалась с его «реи».

По этой лестнице он соскользнул вниз, за угол террасы, где видна была свежевырытая яма с двумя лопатами и киркой на дне.

– Гизя, танки! – крикнул он вверх.

Его друг тоже спустился вниз и спокойно скомандовал:

– ПТР на линию огня!

– Боезапас кончился! – крикнул Петя.

– Готовить гранаты! – рявкнул Ильгиз.

– Мало гранат, мало патронов, – забормотал Петя, вглядываясь вдаль. – Что делать? Спокойствие, капитан! У нас остались еще наши шпаги, капитан! Вперед! За Родину! Ура!

– Мы спина к спине у мачты против тысячи вдвоем! – восторженно запел Ильгиз.

…В воображении ребят на полуосыпавшийся бруствер окна поднялись для последней контратаки израненные бойцы, и среди них, бойцов Великой Отечественной, шли герои традиционных приключенческих книг – мушкетеры, капитаны и охотники…

…Ребята вновь карабкаются вверх по «вантам».

Гудят, трещат, посвистывают большие деревья. Качаются на них мальчишеские фигурки.

Под ними до горизонта раскинулся большой и старый волжский город, в котором за несколько веков образовалось невероятное смешение архитектурных стилей: восточный и русский, дворянский ампир и ранний модерн, конструктивизм и бараки военных лет.

В улицах мелькают картинки быта этого тылового города. Спокойно шествует по тротуару детсадовская группа. У ворот госпиталя останавливается «студебеккер». В кузов прыгают вылечившиеся от ран солдаты. Их провожают товарищи в серых сиротских халатиках, медсестры и военные врачи. Ползет переполненный дряхлый трамвай, на борту которого плакат – в извивающуюся деформированную свастику с четырьмя физиономиями Гитлера руками трех союзников – советской рукой, британской и американской – вонзен беспощадный штык.

«Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!»

На несколько мгновений возникает карта Европы 1945 года. Светлая краска стремительно заливает многострадальный континент. Клинья Советской армии врезаются в территорию Германии. Англосаксы наступают во Франции и Италии. Катастрофически быстро уменьшается шагреневая кожа фашистского рейха.

Среди сонма разномастных крыш под самыми вязами выделяется крыша диковинного двухэтажного дома-особняка, крыша с мансардами, чугунными решетками, причудливыми флюгерами, высокими печными трубами, похожими на тотемные столбы, с безносой скульптурой античного юноши, с обшарпанной копией нотр-дамской химеры, с глобусом, в северный полюс которого вцепился ужасными когтями однокрылый орел… Остатки былой роскоши, типичная купеческая эклектика начала века.

Именно на эту крышу сейчас по «вантам, реям и лианам», словно неведомый еще им Тарзан, стремительно спускаются Петя и Ильгиз.

– Эй, герцог Гиз! – кричит на лету Петя.

– Иду, мастер Пит! – отзывается Ильгиз.

Петя первый опустился на крышу, и, когда появился Ильгиз, он стоял, опершись на химеру, задумчивый, словно философ древности.

– Послушай, Гизя, – сказал он, – а ведь наш дом на три четверти сделан из мрамора, а?

– Точно, из мрамора, – подтвердил Ильгиз.

– По сути дела, это настоящий дворец, – проговорил с загадочным блеском в глазах Петя.

– Точно, дворец, – сказал немногословный герцог.

– Надо же, в Ленинграде, где столько дворцов, я жил в обыкновенном доме, а в эвакуации попал во дворец! В настоящий дворец! – блеск в глазах Пети становился все ярче и все таинственней.

– Тебе, Петька, вообще повезло. Такая труба! – с некоторой долей зависти сказал Ильгиз и посмотрел на самую большую, самую импозантную дымовую трубу.

Петя вдруг схватил друга за руку, горячо зашептал:

– Ну не может быть, герцог Гиз, чтобы в нашем дворце не скрывалась какая-нибудь тайна!

– Обязательно скрывается, – охотно согласился Ильгиз.

– Где тайна, там и клад! – воскликнул Петя.

– Не обязательно, может быть тайна без клада, – возразил Ильгиз.

– Обязательно, обязательно, – убежденно сказал Петя.

– Почему же мы до сих пор ничего не нашли? Столько рыли…

– Спокойно, герцог, – пробормотал Петя. – В этом дворце наверняка есть кто-нибудь, кто знает тайну клада…

На черном фоне огромного холодного камина стоит внушительный и вполне реальный, отнюдь не прозрачный, скелет.

Перед ним на вертящейся фортепианной табуретке сидит юная белокурая красавица. Красавица задумчиво разглядывает скелет, иногда поднимает его руку, проводит пальцем по костям кисти, предплечья, что-то неслышно шепчет.

Комната, в которой это происходит, выглядит довольно странно. Вместо одной из стен зияет пасть упомянутого некогда роскошного камина с массивной мраморной плитой и бронзовой затейливо изогнутой решеткой. Другие две стены – а комната, надо сказать, имеет треугольную форму – являют собой сплошную скудость и юдоль земную. Это некоторое подобие ширмочек из старой отслоившейся фанеры, бязи, рваных одеял; щели заткнуты каким-то тряпьем и паклей. «Стенам» этим очень далеко до высоченного потолка, с которого лукаво поглядывает вниз пухленький мраморный купидон, единственный видимый здесь сочлен игривого небесного хоровода.

Скелет, как ему и полагается, страшен. В камине заунывно подвывает ветер. Из-за ширм доносится непрерывный отвратительный звук – скрежет железа по железу.

Вся эта картина была бы довольно жуткой, если бы не милое вдумчивое лицо красавицы Марины.

Марина Громеко представляла собой тип настоящей красавицы, причем не просто красавицы, не какой-нибудь застывший вневременный эталон, а красавицы времен Второй мировой войны. Именно такой образ красавицы жил в сердцах сражающихся мужчин все эти годы, и если по одну сторону фронта он назывался Целиковской или Серовой, а по другую Марикой Рокк или Сарой Ляндрой, а в песках Сахары и в Атлантике Диной Дурбин или Ингрид Бергман, то в жизни он именовался Мариной Громеко.

Сейчас девушка сидела перед скелетом и прилежно изучала анатомию. На полу и на чахлом столике были навалены устрашающе толстые учебники, атласы, справочники и еще какие-то костяные детали бренной плоти.

По лицу девушки, меняя друг друга, пробегали выражения, типичные для мучеников нормальной анатомии. Осмысленное живое выражение сменялось отчаянием, вслед за чем появлялось выражение тупой покорности, затыкались пальцами уши, голова мерно раскачивалась, как у нудного зубрилы.

Потом Марина вдруг рассмеялась и пропела стишок, которым вот уж, наверное, сотню лет развлекают себя медики-первокурсники:

В руках у девушки появилась небольшая кость. Она завертела ее, сверяясь с атласом.

– Вот лямина криброза, вот криста галли… но где же эта проклятая форамен цекум?

Вдруг в форточку из густой предвечерней синевы влетел бумажный самолетик. Сделав крутой вираж вкруг скелета, он приземлился у ног Марины.

С улицы донеслось пение губной гармоники. Девушка вскочила и подбежала к окну.

Внизу на тротуаре стояли трое блистательных офицеров-летчиков, двое советских и один француз, должно быть из полка «Нормандия-Неман».

Один офицер опирался на тросточку, у другого рука была на перевязи, у француза из-под отутюженной брючины высовывалась огромная загипсованная ступня. Впрочем, следы увечий не мешали бравым парням жизнерадостно улыбаться, а француз еще наигрывал на губной гармошке какую-то шалую мелодию Больших Бульваров.

– Привет, Марина! По приказу главврача вы сегодня мобилизованы на танцы! – высокий капитан поднял над головой билет.

– Ой, мальчики, не могу! – махнула рукой девушка. – Зубрю нормальную анатомию!

Коренастый старлей расхохотался, кивая на француза.

– Серж сегодня демонстрирует не нормальную анатомию! Смертельный номер, проездом в Париж, вальс на одной ноге! Ну-ка, Серега, изобрази!

Француз, помогая себе костылем, ловко закружился на одной ноге.

– Вуле-ву м’аккордер сет вальс, Марина?

Оперным жестом он воздел руки к окну.

В пыльных, потрескавшихся, зеркального стекла окнах мраморного дома появились бледные лики жильцов.

– Опять к Марише Громеко, – сказала тетушка со стиральной доской в руках. – Мужик-то ноне только вприглядку идет, как сахар, а у ей под окнами что ни вечер – военный парад.

– Да, это настоящий успех, – со вздохом подтвердила сухопарая дама, скручивающая цигарку из клочка газеты.

– Может, по-вашему, и успех, а все ж таки девушка она самостоятельная, – сказала женщина, скребущая ножом чугунную сковородку.

Марина рассмеялась, махнула рукой – где, мол, наша не пропадала! – и побежала переодеваться.

В крохотном треугольном жилье мелькают разноцветные тряпицы, скромные украшения девушек военной поры. Фанерно-бумазейные стены ходят ходуном. Марина крутится перед осколком зеркала. Временами она поглядывает на часики, потом почему-то заглядывает в камин, потом кричит в трубу – Петя! – и тут же в камине появляются ноги в сомнительных башмаках, а затем и весь мальчик целиком.

– Ну, вот, пожалуйста, – сказала Марина, – у других братья как братья…

– Чем я вас не устраиваю, мисс? – сурово спросил Петя. Он стоял в камине, скрестив руки на груди.

– В твои годы! Я! – воскликнула девушка.

– Что в мои годы? Что вы? – Петя был неумолимо суров.

– Я уже умела пользоваться дверью. – Марина дернула брата за вихры.

– А в ваши годы, мисс, я буду отдавать предпочтение наукам, а не презренным развлечениям.

С этими словами мальчик вышел из камина и сел к столу, на котором стояла тарелка с холодной картошкой. Марина в это время открыла чемодан и вынула оттуда самую свою главную ценность – лакированные туфли. Суровая «морская» важность при виде туфель слетела с Пети. Глаза его вспыхнули, он словно потянулся к ним…

– Лодочки? Модельные? – со скрытым напряжением и одновременно очень по-детски спросил он.

– Ты меня тысячу раз уже спрашивал… – рассеянно проговорила Марина и вдруг осеклась, повернулась к брату с туфлями в руках. Глаза их встретились.

– Мамины? Ленинградские? – с упорством спросил мальчик.

Видно было, что он уже много раз задавал этот вопрос и всякий раз ждал, пожалуй, даже требовал ответа.

– Да, Петенька, мамины, ленинградские, – тихо сказала Марина и надела туфли.

– Красивые, – с облегчением сказал мальчик и уткнулся в тарелку.

Девушка некоторое время смотрела на него, потом взгляд ее остановился на Петиных опорках с подошвой, обвязанной жгутом, потом, что-то вспомнив, она схватила свою военную сумку и вытащила из нее нечто, похожее на бусы, кусочки какого-то прозрачного вещества, нанизанные на нитку.

– Петя, вообрази, немецкий эрзац-сахар! Вчера на дежурстве один раненый подарил, привез из-под Кенигсберга.

Петя деловито рассматривает химический сахар, эту одну из жалких потуг врага выжить, разгрызает прозрачную бусину и только потом осведомляется:

– Не отравленный?

– Мне тоже интересно, – отвечает Марина. – Как себя чувствуешь?

– Пока не действует, – говорит Петя и кивает в сторону окна. – Все трое истребители?

– Вася Кузин – штурмовик. А как тебе нравится Серж? – говорит Марина. – Два месяца назад думали не выживет, а сейчас уже в команде выздоравливающих.

Говоря это, она направляется к выходу. Петя оглядывает ее придирчиво с головы до ног, видимо остается доволен, но строго говорит:

– Не забудь про зачет.

– Я ненадолго.

Марина скрывается, а Петя с большим увлечением грызет эрзац-сахар, выглядывает в окно вслед сестре и ее трем рыцарям, двое из которых «живописно» хромают, потом осматривает комнату-закуток… взгляд его, охотничий плутоватый взгляд фантазера, вдруг спотыкается о большую фотографию на тумбочке: Марина-подросток, сам Петя, дошкольник, папа, сухопарый ленинградец в роговых очках, добрая и красивая мама, все четверо приближены головами друг к дружке, как принято было на снимках тех лет, веселая и милая «первичная ячейка человеческого общества»…

Внезапно на снимок падает мрак, и в нем слышится пронзительный визг, пролетают дико обезображенные предметы со светящимися контурами, что-то сцепляется в удушье, в судорогах, и слышится страшное железное ржанье…

Петя с исказившимся лицом отбрасывает эрзац-сахар, падает ничком на койку. Плечи его и ноги вздрагивают, пальцы вцепляются в подушку.

– Гады… гады… – бормочет он, – зачем… – потом затихает и лежит неподвижно.

Он не слышит тихого стука и не видит, как, откинув дверь-занавеску, в их жилище проникает скромный молодой человек, моряк в мичманской фуражке и замызганной телогреечке, в руках у моряка стопка книг. Воровато осмотревшись, он вынимает из-за пазухи свой паек, четверть буханки хлеба, сует ее куда-то под полотенце, потом деликатно кашляет.

Петя поднимает голову, и сразу страшные воспоминания покидают его. Он вскакивает с веселыми глазами.

– А, это вы, Малахитов! Боевой привет храбрым десантникам-черноморцам!

– Я вот английские книжки Марине принес, – смущенно мнется моряк.

– Ши хаз гет оф нау бат ши промисед ту кам бэк сун… – лукаво «шпарит» по-английски Петя.

– Ничего не андерстенд, – сокрушенно вздыхает Малахитов. – Учу-учу, и все без толку. А где это ты, Петр, так натренировался? Неужто в школе?

– Я еще в Ленинграде до эвакуации ходил в английскую группу. – Петя закружил вокруг гостя. – Марина скоро придет. Садитесь, Малахитов. Пистолет при вас? Дадите подержать?

Под энергичным этим напором Малахитов присел к шаткому столу, извлек маленький изящный пистолет, вынул из него обойму и протянул мальчику.

– Обещали ведь научить стрелять, – укоризненно сказал Петя.

– Да зачем тебе стрелять? Война кончается, – усмехнулся Малахитов.

– А вдруг снова? – Петя прицелился в потолок, в пятку мраморному купидону.

– Больше уже не будет, – уверенно сказал моряк.

– Как это не будет? – опешил мальчик. – Никогда?

– Никогда, – сказал Малахитов.

– Жаль! – воскликнул Петя.

– Что ты болтаешь? – нахмурился моряк.

– Но ведь это же несправедливо, Малахитов! – зачастил Петя. – Вы старше меня на какой-то десяток лет, а уже так здорово повоевали. Вам повезло, Евгений!

– Да, повезло, – усмехнулся моряк, хотел было что-то сказать, но замолчал: природная сдержанность взяла свое.

Откинув занавеску, в жилище влез молодой цветущий, но слегка прихрамывающий гигант в дорогом драповом пальто и флотской бескозырке, физиономия, как говорится, кирпича просит.

– Категорически приветствую, – прогудел он и не очень-то добрым взглядом окинул Малахитова.

– Целюсь в пятку, Мамочко! – крикнул ему Петя.

– Намекиваешь? – по лицу гиганта бродила смутная улыбочка, в которой чувствовалась сдержанная, но очень мощная наглость.

Он наклонился к Малахитову и тихо спросил, мигнув на револьвер:

– Трофейный? Хочешь литр ректификата?

– Н-нет, – растерянно пробормотал Малахитов. – Это не трофейный.

– «Старшине II статьи Евгению Малахитову за храбрость», – прочел Петя надпись на пистолете.

– Полтора литра потянет? – тут же спросил гигант.

– Кстати, познакомьтесь, – светским тоном сказал Петя. – Борис Мамочко, бывший морской пехотинец, ныне инвалид войны и администратор здешнего цирка. Кстати, может быть, вы однополчане? Кстати, ведь вы, Мамочко, тоже высаживались в Керчи? Кстати, не там ли вас ранили в пятку? Кстати, Малахитов, как назывались те каменоломни?..

– Аджимушкайские каменоломни, – сказал Малахитов и скромно спросил Мамочко: – Вы в чьем отряде высаживались?

– Об этом я не рассказываю, – сердито и со значением сказал Мамочко. – А где Марина, Петяй?

– Должен вас огорчить – ушла, и очень надолго.

– Ничего, подожду.

– Вы будете слишком долго ждать, сэр, – зловеще протянул мальчик, прыгнул в камин и оттуда прицелился в Мамочко.

– Ничего, над нами не каплет, – задрав драповые полы, гигант прочно уселся на табурет и утвердил в ногах солидный портфель. Щелкнул пальцем по грудной клетке скелета. – А жмурик зачем?

– Марина анатомию учит, – сказал Петя.

– Хочешь в цирк? – вдруг спросил гигант.

– Еще бы не хотеть! – закричал мальчик.

– Приходи с сеструхой. – Мамочко усмехнулся. – Посажу в генеральской ложе.

Вдруг из камина донесся гулкий, с перерывами, явно условный свист, и Петя застыл, «сделал стойку».

– Петька-а! В шта-а-аб! – прогудела труба.

– Это еще что за леший? – повернулся к камину Мамочко.

– Смотрите, смотрите! – закричал Петя, показывая в окно. – Какие девушки военные идут!

– Где?

Оба молодых человека ринулись к окну, а мальчик – в камин и мгновенно, словно нечистая сила, вознесся, скрылся в трубе, только мелькнули дырявые подошвы.

Малахитов и Мамочко вернулись к столу. Мамочко взял оставленный Петей пистолет, посмотрел на Малахитова прищуренными глазами.

– Два литра?

– Ну-ка, отдайте, – тихо сказал Малахитов.

– А если не отдам?

– Отдадите…

Мамочко, секунду пощупав его глазами, бросил пистолет. Малахитов поймал его, вставил обойму и сунул в карман. Оба моряка заняли свои места у стола и погрузились в молчание.

В сумерках на полуразрушенной террасе собралась тимуровская команда. При слабом свете керосиновой лампы штаб выглядел в достаточной степени таинственно: на стене вырисовывались горн, барабан, спасательный круг с надписью «Верность», карта Европы с обозначенными флажками линиями фронтов. В углу отсвечивали тяжелые складки знамени с пикой и золотыми кистями.

Входящие ребята сваливали у стены тазы, кастрюли, примусы, краны, куски труб… Лишь Петя и Ильгиз вошли с пустыми руками.

Говорила Эльмира Кущина, девочка с надменным носиком и тугими косицами в синих бантах.

– …На сегодняшний день, ребята, план сбора цветных металлов мы выполняем успешно. Однако есть среди нас два товарища, которые недостаточно активно собирают цветные металлы. Вы, конечно, догадываетесь, о ком я говорю, – она сурово посмотрела на «герцога Гиза» и «мастера Пита».

Друзья перешептывались, насмешливо поглядывая на девочку. Эльмира почему-то смешалась и даже немного покраснела.

– Тимуровец должен активнее собирать цветные металлы… они нужны фронту… и… и… мы решили оказать немедленную помощь еще одной семье фронтовика, – сказала Эльмира.

– Браво! Славно придумано, Электрификация! – выкрикнул Петя.

Ребята захихикали.

– Громеко Петр, перестань называть меня Электрификацией, – сердито сказала девочка.

– Но ведь тебя зовут Электрификация? – с поддельной наивностью спросил Петя.

– Меня зовут Эльмира. Эля… – губы у девочки слегка задрожали, она бросила на Петю взгляд, красноречиво говорящий, что обидчик определенно пользуется ее особой симпатией.

– А я думал… – начал Петя, но Ильгиз ткнул его локтем.

– Кончай, Петька, – Ильгиз смотрел на начальника штаба исподлобья, и взгляд его тоже был достаточно красноречив. – А какой семье, Кущина? Вроде всем уже помогли.

– Нет, не всем, Ильгиз, – строго сказала Эля. – Есть у нас еще неохваченные семьи. Например, тетя Зоя, наш дворник. У нее два сына на фронте, и вообще она старая, больная, ведь она служила в нашем доме еще при старых хозяевах, при эксплуататорах.

Друзья молниеносно переглянулись, и Петя сразу закричал:

– Мы с Гизей ей немедленно поможем!

Эльмира после этих слов бросила на него взгляд, по которому видно было, что обидчик давно прощен, прощен и что, напротив, начальник штаба почти восхищен его гениальным предложением.

Лукавая физиономия Петьки говорила, что он почти догадывается об особом к нему отношении почтенного начальника штаба.

– Чем можем, тем поможем, – солидно произнес Ильгиз эту популярную в военные годы фразу.

Ребята встали, отдали пионерский салют стоящему в углу знамени и хором произнесли:

– Верность, верность, навсегда верность!

После этого они цепочкой стали покидать штаб.

– Громеко Петр, прошу тебя на минуту остаться, – очень строгим деловым тоном сказал Эльмира.

Петя пожал плечами.

– Ну, чего тебе? – спросил он, когда они остались вдвоем.

– Петя, – тихо проговорила девочка, – я узнала, что у вас с Ильгизом Гайнуллиным есть еще свой штаб, вроде капитанского мостика…

– Ну и что? А тебе-то какое дело? – закричал довольно грубо мальчишка.

– А то, что… – растерянно пробормотала девочка, – а то, что если придумали что-нибудь интересное, познавательное, надо поделиться с товарищами… или хотя бы… со штабом…

Петя расхохотался грубым морским смехом.

– В плен захотела? В рабство? Невелика добыча!

Он повернулся и пошел прочь. Эльмира, шмыгнув носиком, двинулась за ним.

Во дворе несколько пареньков в хулиганских кепках играют в «чику-расшибаловку». Мерцают папироски.

– Угу-гу-г! У-ха-ха-ха! Тимуровцы! Команда «Верность»! – гогочут игроки. – А Тимуром-то у них Элька с бантами! Помрешь! Электрификация мира!

Один из них выскакивает вперед и поет, кривляясь перед Эльмирой:

– Эй, Элька-Килька! Грязной тачкой рук не пачкай, ха-ха!

– Ты бы помолчал, Пилюля! – сердито говорит ему Петя. – Кривляешься как шут гороховый.

– Что? Что? Что ты сказал? Фрей с макаронной фабрики! – Пилюля быстро что-то вытаскивает из-за голенища, прячет руку за спину и приближается к Пете, пугая его длинными плевками и «фиксами» во рту.

Петя тут же принимает боксерскую стойку.

К месту стычки уже во весь дух бежит Ильгиз. Эля застыла, потеряв дар речи.